Оленин-Волгарь Петр Алексеевич - В чужой шкуре

ароваться. Всюду, куда он ни заходил, навязывая свои услуги "по письменной части", ему не повезло: везде было полным полно.

   В одной конторе его окидывали не то небрежным, не то подозрительным взглядом и старались поскорее выпроводить; в другой он вовсе не мог добиться толку, и его без дальнейших околичностей выставляли "за дверь"; в третьей начинали расспрашивать, и тогда в душе Андрея Ивановича зарождалась надежда, что "наконец-то" - однако, после расспросов говорили, что места нет, чтобы наведался через недельку; в четвёртой сказали, что у них не богадельня... И почти везде в тоне, звучавшем в разговоре, бедному "искателю должности" слышалось скрытое: "шляются, прощелыги разные!" Прямо этого не говорили, но это, несомненно, чувствовалось.

   Кроме того требовали в тех местах, где снисходили "до разговора", рекомендацию.

   Андрей Иванович, конечно, не мог представить никакой рекомендации. Он заявлял, что служил в компании "Заря", но тогда, как ему показалось, к нему начинали относиться ещё недоверчивее: по крайней мере его тогда спрашивали: "Почему же вы "разочлись"? Служили бы лучше в своей компании, чем шляться".

   Андрею Ивановичу невозможно было объяснить, как и почему он был уволен и очутился на улице: прежде всего той "правде", которую он мог рассказать, никто бы не поверил, а затем Андрей Иванович отлично понимал, что "благородные, гражданские мотивы", бывшие причины его увольнения, не будут никаким начальством одобрены: беспокойных альтруистов начальство обыкновенно не любит.

   Как бы то ни было, но Андрей Иванович проел последний свой двугривенный, а места не нашёл. Было пущено в оборот сперва пальто, потом и пиджачная пара. Взамен этих необходимых для человека вещей была приобретена поношенная куртка и тёплые (на вате) брюки. К счастью куртка попалась "по сезону" и всё это досталось по сходной цене. Таким образом неизбежность "голодовки" и "холодовки" отсрочилась на несколько дней.

   Та же неудача постигла все попытки Андрея Ивановича пристроиться хотя бы "из харчей", по приказчичьей части. Дела заканчивались, "своих" служащих рассчитывали - кому же мог быть нужен "чужой"?

   Все эти заключения озлобили кроткого Андрея Ивановича, но озлобление это выразилось прежде всего в твёрдой решимости вытерпеть до конца.

  

   Кто мог бы узнать прежнего изящного, откормленного, жизнерадостного Андрея Ивановича, петербургского Андрея Ивановича в жалком субъекте в какой-то неописуемого фасона куртке, похудевшем, небритом и, по-видимому, очень несчастном! Грустно прохаживался он по Энской набережной, посматривая, как грузятся и разгружаются красавцы пароходы и важные баржи. Перед его глазами кипела жизнь. Грузчики, помогая себе песней, лихо работали, и Андрей Иванович невольно чувствовал зависть к этим труженикам. "У них есть тепло, горячие щи и чарка водки для подкрепления, - невольно думалось ему, - а я? - завтра меня выгонят на улицу даже из того промозглого угла, где я нахожу хоть небольшую защиту от стужи, а сегодня ещё у меня во рту ничего не было"...

   Странно, что в эту тяжёлую пору жизни Андрея Ивановича ему не приходило в голову упрекать себя и Курилина за "дурацкое пари", выбросившее его из сытой и весёлой жизни "на улицу". Он действительно проникся сознанием, что совершает подвиг, и это сознание было ему дорого.

   Однако, к сожалению, это сознание не утоляло нисколько голода, мучившего бедного Андрея Ивановича уже с утра. В кармане его знаменитой куртки не было ни гроша, а впереди был ещё целый вечер, и ночь... а о завтра и послезавтра страшно было подумать. Даже на "ночлежку" не предвиделось ничего... Не идти же с протянутой рукой!

   И всего-то оставался один день этих мытарств; послезавтра утром оканчивался срок, и Андрей Иванович получал нравственное право считать себя выигравшим тяжёлою ценою своё пари и вернуться "в первобытное состояние". Но каково было пережить этот последний роковой день? Андрей Иванович не задавался даже мыслью о том, как "это" случится, как из голодного и оборванного "героя Максима Горького" он опять сделается счастливым директором КR "Заря", получающим "жалованья и прочего" до 5000 р. Он не решил, следует ли ему скинуть свой маскарадный костюм, здесь же, в Энске, в главной конторе, заявиться ли полиции или, добыв необходимую сумму путём хотя бы продажи "знаменитой куртки", вытребовать себе из Петербурга денежный перевод.

   Впрочем, Андрей Иванович твёрдо решил сохранить эту куртку, весь свой "полубосяцкий" костюм, на память о том периоде своей жизни, когда он "прозрел".

   Голод и холод давали себя чувствовать. "Хоть бы двугривенный! - мечтал Андрей Иванович. - Сколько полезного и хорошего можно приобрести на двугривенный!"

   Зависть к крючникам, работавшим на пристани, перешла в намерение попытаться заработать хоть двугривенный их тяжёлым трудом. "Попробую, - решил Андрей Иванович, - в молодости я занимался гимнастикой... Авось, и теперь не осрамлюсь... Потаскаю грузы и заработаю "на хлеб насущный"; это будет первый кусок хлеба, заработанный мной буквально "в поте лица"". Андрей Иванович пошёл на пристань.

  

   - Тебе чего? - спросил толстый подрядчик, наблюдавший за выгрузкой парохода.

   - Я целый день не ел, - храбро начал Андрей Иванович.

   - Бог подаст! - сказал подрядчик, - проходи с Господом... Много вас тут шляется...

   - Я не милостыни прошу, - заторопился "бедняк". - Я прошу работы. Позвольте мне заработать что-нибудь на нынешний обед.

   Подрядчик сразу понял, что перед ним стоит не ординарный пропойца, а человек, видавший лучшие времена.

   - Хорошо, - сказал он, подумав, - подсобите вон ребятам - я из "своих" заплачу... Они же в артель не примут, потому, как они работают "с тысячи"...

   - Очень благодарю вас, - сказал обрадованный Андрей Иванович.

   - Не за что... Эй, ребята!.. Вот пусть он в первой руке пойдёт... Работа нехитрая, - заметил подрядчик, - главная суть - сноровка нужна. Дай ему, ребята, кто-нибудь "подушку" - без подушки неспособно... У нас есть завалящие...

   Таким образом с Андреем Ивановичем произошла новая метаморфоза: он сделался крючником.

   Разгружали пароход. К счастью, в первую очередь таскали яблоки с парохода на пристань - это было недалеко и нетрудно, так как яблочные короба были не тяжелы. Андрей Иванович, украсив свою благородную спину "подушкой", покорно подставил её под короб и постарался не закряхтеть, когда на неё взвалили четырёхпудовое бремя. Сгоряча, он даже бодро и весело стащил несколько таких коробов.

   - Ай да барин! - одобрительно говорили грузчики, сразу сообразившие, что новый их товарищ "не из простых", - стерпится - слюбится... Эх ты жисть!

   У Андрея Ивановича захватывало дух, но он старался не обнаружить своего утомления. Крупные капли пота катились по его разгоревшемуся лицу, и ему стало так жарко, что пришлось расстегнуть куртку.

   Наконец, с яблоками пошабашили и собрались обедать. Хотя Андрей Иванович и не имел права на долю в общей чашке, но грузчики народ сердобольный, и поэтому Андрею Ивановичу вручили деревянную ложку и позвали разделить трапезу.

   - На-ка, барин - наших "штец" попробуй, сколь скусны, - сказали грузчики.

   Андрею Ивановичу было не до церемоний и поэтому он не заставлял себя просить. Никогда ещё, кажется, ничего вкуснее этих "штей" не пробовал он в жизни, а чарка водки, которую великодушно поднесли ему, показалась ему вкуснее всяких "экстра-секов". Проглотив её, он почувствовал, как по всему телу разлилась какая-то особая теплота и вместе с тем прошла усталость. Правда, спина и плечи ныли, но всё это было сравнительно сносно, и Андрей Иванович чувствовал всю прелесть существования.

  

   Отдыхать, однако, было некогда: пароходу ждать не приходилось и поэтому, покончив с обедом, грузчики поднялись на работу. Поплёлся с ними и Андрей Иванович.

   Товар, который предстояло теперь выгрузить, был упакован в такие тяжёлые и громоздкие "места", что, казалось, надо было быть лошадью, а не человеком, чтобы с ним справиться. Но грузчики, очевидно, не замечали ничего необычайного в величине и тяжести тюков, хотя и обругали тех, кто так мало думает о рабочих спинах, заготовляя такие тюки. "Как о скоте, о нас понимают, - говорили грузчики очень хладнокровно, - на добром мерине такие тюки возить!.. Самих бы вас запрячь, идолов, так вы бы звали каково! Бога не боитесь... Ну, чего стали?!. Заходи, первая рука... с Господом".

   Андрей Иванович не то, чтобы растерялся, а как-то опешил, увидев тюк, который предназначался его спине. "Надорвусь... честное слово надорвусь!" - подумал он, но тотчас же устыдился своего малодушие, увидав, что не меньшие тюки взваливали на спину людей, несравненно более тщедушных, чем он сам, мальчишек по сравнению с ним. Вздохнув, он подошёл, согнулся, расставил ноги, как делали другие, и принял на свою спину тяжкое бремя. Его точно придавило к земле, но он выдержал, захватил крюком за свой тюк, поддерживая его, и зашагал медленно и осторожно. Сначала дело шло кое-как; правда, у Андрея Ивановича захватывало дух, но он крепился. Однако на этот раз приходилось сваливать товар не на пристани, а в лабазе, до которого надо было идти по скользким доскам, покрытым грязью, и немного в гору. Справа земля, или вернее, глина спускалась откосом к реке, и под этот-то откос и полетел с первым же тюком злополучный Андрей Иванович, поскользнувшийся на мостках...

   - Это что такое! - заорал подрядчик, - товар губить! Не можешь, не суйся!..

   Андрей Иванович, весь в грязи, выкарабкался из-под откоса, но тюк безнадёжно погрузился в жидкое месиво, образовавшееся от предыдущих дождей. Не успел он оглянуться, как оказался окружённым "врагами".

   - Всё "место" подмочил! Кто отвечать будет? Лезет, дура бесподмесная... Дай ему раза!.. По первое число сыпь ему в гриву...

   И Андрею Ивановичу дали и "раза", и "по первое число", и ему осталось спасаться постыдным и поспешным бегством. Оглянувшись назад и видя, что его никто не преследует, Андрей Иванович наконец остановился у мостков какой-то пассажирской пристани и, прислонившись к фонарному столбу, заплакал горькими слезами: в этих слезах была и обида от сознания своего бессилия, и скорбь за людей, которых другие люди считают за вьючных скотов, и много ещё кое-чего... Андрею Ивановичу "надо" было выплакаться, и он плакал, как ребёнок, которого больно и незаслуженно обидели. И хорошие это были слёзы!..

  

   Вечерело, К пристани, около которой находился злосчастный Андрей Иванович, подвалил пассажирский пароход. Началась обычная в таких случаях суматоха. Пассажиры гуськом потянулись на берег по широким мосткам; матросы и пристанские тащили багаж. Стоял шум.

   - Носильщик! Носильщик! - раздался громкий окрик.

   Высокий, прилично одетый пассажир стоял около самых мостков; подле него был ручной чемодан и сак. Очевидно, проходивший матрос вынес эти вещи и убежал обратно. "Носильщик!" - взывал пассажир. К нему бросилось несколько босяков,

   "Вот он, мой двугривенный", - точно шепнуло что-то Андрею Ивановичу и, опережая и расталкивая других, он стремглав бросился к пассажиру и схватил его вещи. "Снеси на извозчика! - приказал пассажир, - да не беги вперёд, а иди передо мной, на виду"...

   Голос пассажира показался знакомым Андрею Ивановичу, он поднял голову и невольно пошатнулся: перед ним стоял Курилин, тот самый "финиш" Курилин, который держал с ним пари и благодаря которому Андрею Ивановичу пришлось столько пережить за эти шесть месяцев испытания. Курилин, очевидно, приноровил свой приезд к сроку пари. Он не узнал Андрея Ивановича, да и не мог же он предположить, что этот "босяк" - тот самый Андрей Иванович, с которым полгода тому назад, в шикарном кабинете петербургского ресторана, за бутылкой "Экстра-сек", он подержал это эксцентричное, фантастическое пари.

   Андрей Иванович сделал над собою усилие, чтобы не обнаружить себя. Он взвалил на плечо чемодан, а другою рукой подхватил сак и понёс этот багаж в гору, по лестнице. Что ему была теперь эта лёгкая ноша после того бремени, от которого ещё ныла его спина, и плечи, и ноги!..

   - Извозчик! в лучшую гостиницу... - сказал Курилин, - клади, брат вещи... так... трогай... вот тебе на водку...

   Двугривенный, описав траекторию в воздухе, упал к ногам Андрея Ивановича. Лошадь рванула, и Курилин исчез из виду. Андрей Иванович поднял с земли двугривенный, который был для него теперь не жалким серебряным кружочком, а завтрашним обедом, избавлением от мук голода.

  

   Садилось солнце. Был славный, осенний вечер, какие часто бывают в эту пору года в средней полосе России. Красавица река играла в лучах заката. Шум и жизнь стояли над ней.

   Умилённым взором глядел Андрей Иванович на догоравшее солнце, на широкую реку, на оживлённый город, полный движения и шума. Хорошо было у него на душе. Он чувствовал себя иным, лучшим человеком. Он стряхнул с себя ветошь прежнего существования.

   В своём жалком грязном рубище он сознавал себя более богатым, чем прежде, когда он сибаритствовал, ни в чём не нуждаясь, пресыщенный жизнью. С рубищем он приобрёл то, чего не имел ранее: познание человечества! Он приобрёл любовь к труждающимся и обременённым, тёплую любовь, которая "побеждает мир"... Его глаза видели теперь то, чего не видали прежде...

  

  

   Источник: Оленин П. А. На вахте. - СПб.: Типография П. П. Сойкина, 1904. - С. 150.

   OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, июль 2011 г.

   Оригинал здесь: Викитека.