Наумов Николай Иванович - Святое озеро

чал Петр Никитич. - Обсудите только все основательнее. Нам нужно теперь сделать так, чтоб озеро попрежнему осталось за вами.

   - Любо бы это, дай бы господь! - послышались в ответ ему восклицания.

   - И мы отстоим его.

   - Похвались-ко, как ты отстоишь-то его? - спросил Бахлыков.

   - Дело не мудрое! Палата не знает, что в волости есть озеро, а то бы давно отобрала его у нас и зачислили в оброчную статью. Поняли?

   - Зевка бы не дала, как не понять, поняли!

   - Вы составите общественный приговор, что озеро лежит среди болот и лесов, вдали от жилых мест, что оно совершенно безрыбное, так сказать бросовое, поняли?

   - Это как же так! Мы всей волостью от озера кормимся, а ты из него единым словом всю рыбу выловил?

   - Слушайте далее, не прерывайте!

   - Ну, ну, послушаем, будь оно по-твоему, без рыбы!

   - Мы скажем в общественном приговоре, - продолжал он, - что обращать озеро в оброчную статью, ввиду его непригодности, палате не предстоит надобности, так как едва ли найдутся желающие взять его в аренду. Поняли?

   - Как не понять, хошь и мудрено что-то.

   - Мудреного ничего нет, вы только подумайте хорошенько. Приговор мы представим в палату, и палата, убедившись из него, что озеро бездоходное, махнет на него рукой, забудет об нем, поняли?

   - Оно и то... как будто дело-то подходящее...

   - Сдается, будто хорошее слово-то! - заговорили в толпе.

   - А ежели палата спохватится пощупать, надумает: правду ли написали, что в озере рыбы нет? - спросили из толпы.

   - Что ж, вы думаете, она чиновников пошлет неводить на нем, а? - спросил Петр Никитич.

   - A-a-ax-хв-xa-xa! - разразилась толпа. - Ну, это точно: наневодят! Ах, как ты любо утрафил словцом-то: наневодя-я-ят! Иной и сам замеето рыбы в невод угодит.

   - Неладно чего-то надумал ты, Петр Никитич, - угрюмо отозвался старик Бахлыков среди хохота и сыпавшихся в толпе острот, вызванных последним замечанием. - Как бы греха какого не вышло, смотри! Ты даве сказал, что написать, что у нас нет озера, - боязно, неровен час, откроется фальшь - под суд отдадут! А этак-то написать, как ты говоришь, еще опаснее; на мой ум, тут уж въяве обман.

   - Обман, не скрываю! - сказал Петр Никитич.

   - То и говорю! А ты подумал ли: ведь про наше-то озеро молва-то далеко идет. Все знают, что мы им живем, а ты напишешь, что рыбы в нем нет; ладно ли это будет?

   - И напишем, а если усомнятся, пошлют удостовериться, так разве у вас язык-то не поворотится, ради своей пользы, сказать, что прежде, мол, оно было рыбное, а ныне хоть и невода не мечи, оскудело! Ведь не полезет же чиновник-то неводить, правду вы говорите или нет?

   - Где уж полезет, это точно! - согласился с ним Бахлыков, с раздумьем почесав затылок. - А если бы без обману обойтись, по-душевному бы, напрямки бы сказать, что нет у нас ни хлебопахотной земли, ни сенокосов, и никаких промыслов, окромя лесного, что мы этим озерком только и кормимся, и подушную в нем добываем, и бездоимки вносим, а коли это озеро отнимут, так и подать нам негде будет добывать, да и кормиться-то Христовым именем придется... Так пущай начальство-то снизойдет к нашей слезнице и подарит нам озерко-то.

   - Не имеет оно права сделать этого! - резко ответил ему Петр Никитич.

   - Почто?

   - Озеро казенное, а начальство не имеет права дарить казенные угодья кому захочет, по своему произволу!

   - По бедности-то нашей?

   - Мало ли бедных-то на свете, не вы одни, так всем и раздаривай казенное добро?

   - И то точка.

   - Как ни повернись, все о что-нибудь запнешься; ну и статья-я! - со вздохом произнес низенький старичок с живыми искрившимися глазами, придававшими лицу его добродушный вид. - А ежели теперича мы, по твоему слову, отопремся от озера, скажем, что нам его не надо, а палата проведает про него, да и запишет его в оброк. Как же мы тогда будем, подумай-ко!

   - Не беда, если б его и в оброк зачислили! Оно все-таки не минует ваших рук.

   - Не минует? - пронеслось в толпе.

   - Ни под каким видом. Если озеро и обратят в оброчную статью, то прежде торгов предпишут нам произвести публикацию по волости для вызова желающих взять его в аренду и явиться на торги. По закону-то и самые торги произведутся в нашем волостном правлении; следовательно, помимо вас, никто не возьмет его в аренду.

   - Это ты верно знаешь, что все так будет?

   - Закон так гласит, а кто же осмелится обходить его?

   - А-а! Ну,- это особь статья!

   - Я одно скажу вам, общественники, - продолжал Петр Никитич, возвышая голос, - решайте как знаете, я человек посторонний, и если даю вам совет, как лучше поступить, так единственно желая добра вам, потому что я уж больше вас знаю и законы и порядки.

   - Известное дело! Ты всякий закон жуешь, дай тебе господь за твое раденье об нас! Мы верим, что ты нам худа не скажешь. Слава тебе господи, одиннадцать годочков вместе хлеб-соль едим, пригляделись! - говорили наперерыв в толпе.

   - Если сделаете так, как я вам говорю, то худа вам не будет, - продолжал он, - озера не зачислят в оброк, а оставят его без внимания, и тогда пользуйтесь им по-старому, а для того, чтоб его отдали в надел вам, спустя несколько месяцев мы войдем о том с ходатайством по начальству, и озеро отдадут вам на веки вечные. Поняли? Одобряете ли?

   Сход длился три дня... Много различных предложений составлялось крестьянами и отвергалось вследствие каких-нибудь неудобств. Общество разбилось, на несколько партий. Одни настаивали на том, чтобы положиться на милость начальства и, ввиду крайнего разорения, если отберут озеро, немедленно хлопотать об отдаче его в надел. Вожаком этой партии был старик Бахлыков, но немногие держались его мнения. Иные говорили, что лучше совсем молчать, что если ранее не знали о существовании озера, то не узнают и теперь. Большинство крестьян, в том числе голова, волостные чины и другие влиятельные в волости лица, отстаивали предложение Петра Никитича и под конец склонили в пользу его все общество. На третий день, около часу ночи, Петр Никитич прочитал, наконец, обществу составленный им приговор следующего содержания: "Мы, нижепоименованные государственные крестьяне разных сел и деревень X-ой волости, Т-ого округа и губернии, полноправные домохозяева, быв в общем собрании, обсуждали содержание предъявленного нам циркулярного предписания Т-ой казенной палаты, от 12 октября сего 185... года за No 13746, и постановили: составить сей общественный наш приговор в том, что на земле, приписанной к нашей волости, в 65 верстах от населенных нами мест, среди болот и лесов, имеется не вошедшее в земельный надел наш озеро, называемое Святым. Так как вышереченное озеро безрыбно, то, по единогласному нашему мнению, по зачислении такового в казенную оброчную статью, по непригодности оного ни к какому пользованию, не найдется желающих взять его в аренду. В том, что приговор сей учинен нами по добровольному и совокупному нашему соглашению, подписуемся..."

   Не успел еще крестьянин, подписывавший за общество приговор, окончить работу, как общество постановило прибавить Петру Никитичу сто рублей жалованья и купить ему на общественный счет корову и лошадь. "Ты и умирай у нас писарем! - кричали ему крестьяне. - Буде и женишься когда и детками бог благословит тебя, мы и их за твое добро не покинем, и их обстроим, не пойдут ужо по миру! Дай бог тебе веку за твое раденье об нас!" - кричали ему сотни голосов.

  

  

   Харитон Игнатьевич, со дня на день с нетерпением ожидавший приезда Петра Никитича, встретил его небывалым угощением. На столе, покрытом чистою скатертью, стояла бутылка мадеры, тарелка с пряниками, на другой тарелке были нарезаны тоненькими ломтиками балык, походивший скорее на кирпич, и паюсная икра с подозрительными зелененькими жилками по краям. Пирог из свежепросольного муксуна завершал закуску. Даже как будто и комната в ожидании его была прибрана почище. Широкая перина, покрытая одеялом, сшитым из ситцевых лоскутков, гордо высилась на двуспальной кровати. Сундуки были покрыты ковриками, чистые холщовые половики скрывали косой расщелившийся пол. Беседа давно уже длилась между ними, не касаясь интересующего их дела. Казалось, ни тому, ни другому не хотелось поднять щекотливого вопроса, хотя наблюдательный Харитон Игнатьевич по первому взгляду на веселую наружность гостя понял, что дело кончилось успешно.

   - Испей мадерцы-то, что ж ты! - поминутно приглашал он. - Я ждал тебя, готовил угощение, а ты и не касаешься ни к чему!

   - А очень поджидал ты меня? - с иронией спросил Петр Никитич.

   - Не то чтобы очень, ну, а все же поглядывал в окна-то, не едешь ли... Не потаю правды: за тебя-то я шибко радуюсь, уж хоть бы бог-то оглянулся на тебя да пригрел бы... Облупил ли скорлупку-то с ядрышка, как похвалялся? - спросил, наконец, он.

   - Облупил,

   - Хе-хе-хе... Ну и давай тебе господь! Такой характер теперича у меня, Петр Никитич, что я за всякого рад! Вижу я, что человеку бог счастья дает, фортунит ему - я и рад! Нет у меня этой зависти, как у других, жадности этой, чтобы все только мне одному в карман плыло, а другому бы ничего... Нет! И всякому я готов помочь, ей-богу! Да кому говорить, и ты это знаешь... Помнишь, как нищую-то долю ты нес?

   - Ну, что было, то прошло, Харитон Игнатьевич. Чего старое перетряхивать... оно уж не вернется более! - с неудовольствием прервал его Петр Никитич.

   - Не в укор это я говорю тебе, не в укор. Избави господи... Бедность не порок, и тыкать ей в глаза человеку грех. Я к тому это говорю, что много горя ты потерпел и перекусить-то тебе было нечего, и головы-то было негде приклонить, и на плечи-то нечего было вздернуть! - с грустью качая головой, перечислял Харитон Игнатьевич претерпенные Петром Никитичем невзгоды. - Видал ли ты тогда от людей, чтоб они по-братски-то были с тобой, участием да лаской обогрели бы тебя, а-а?

   - Не видал!

   - Не видал - верно! - повторил Харитон Игнатьевич. - Все сторонились от тебя, как от чумного. А погляди, ежели усчастливит тебя бог, богат-то будешь, так отколе и наберется друзей и приятелей: отбою не будет.

   - Уж это как водится, старая истина.

   - И завсегда будет новая по вся дни на свете! А я вот не таков, я не в других. Сердце-то, говорю, у меня, Петр Никитич, доброжелательное. Да выпей ты мадерцы-то, ведь для тебя я расходовался, балычка-то отведай аль икорочки, вкусные! - При последних словах он налил ему в рюмку вина и задумался. - В старину не такие люди были, Петр Никитич! - грустно качая головой, произнес он.

   - Хуже или лучше?, - спросил тот, слегка прихлебывая из рюмки.

   - Лучше, не в пример лучше! Хуже-то нонешних едва ли, брат, и народятся когда, ноне ровно и не люди, а звери будто хищные!

   - За что ты вдруг людей-то невзлюбил... с чего это? - с иронией спросил Петр Никитич.

   - Не стоят они любви и радения об них, не стоят! Поживи с мое на свете и узнаешь. О-о-ох, наболит на душе-то, насаднеет! - произнес Харитон Игнатьевич, приложив руку к груди, как бы для облегчения саднеющей боли в ней:

   - Люди как люди, Харитон Игнатьевич, все одно: какие они прежде были, такие и теперь. Нынче только поумнее будто стали, - ответил Петр Никитич.

   - Плутоватее, а не умнее, - поправил его Харитон Игнатьевич, - ныне всякий только и норовит, как бы круглее обвести самого первого друга и приятеля, да запутать бы его, да кусок бы у него из горла урвать! Нонешнего человека ты, как зверя лютого, стерегись. А прежде все было, проще, любовней... Дружба меж людьми была, друг за друга душу клали; ну, это люди были стоящие звания!

   - Правда ли это, Харитон Игнатьевич, не преувеличиваешь ли ты? - улыбаясь спросил Петр Никитич.

   - С чего мне врать... Сущую правду говорю тебе, а ноне... - и Харитон Игнатьевич, не докончив, махнул рукой и, грустно склонив голову на правую ладонь, задумался.

   С минуту в комнате царила невозмутимая тишина, прерываемая время от времени треском сальных оплывающих свеч да доносившимся из кухни плачем и возней детей, которых Дарья Артамоновна укладывала спать.

   - Стало быть, уж ты совсем покончил дело-то с озером? - томным, как будто болезненным голосом спросил Харитон Игнатьевич, повидимому вовсе не интересуясь этим делом, а только желая поддержать прерванный разговор.

   - Окончил.

   - Как же ты это обломал-то его?

   - Читай и увидишь, - ответил Петр Никитич, вынув из портфеля, не менее ветхого, как и бывший на нем нанковый сюртук, общественный приговор.

   Харитон Игнатьевич внимательно, но тоже, повидимому, безучастно осмотрел приложенные к приговору печати волостных начальников, номер, каким был помечен приговор, прочитал про себя и самый приговор и рапорт, при котором он представлялся в казенную палату, и молча подал его Петру Никитичу.

   - Чего ж теперь далее-то будет? - спросил он.

   - Завтра сдам его в палату, и если кто хочет взять озеро, то нужно только подать в палату прошение, и ему беспрекословно отдадут его в пользование, - ответил Петр Никитич.

   - Ну, давай бог... Шибко я рад за тебя... все ж хоть кусок ты будешь иметь по гроб жизни. Не докуда тебе мыкаться без приюта на свете, пора и своим домком пожить, по-людски, отдохнуть от нужды да горести, - произнес Харитон Игнатьевич, сникая пальцами нагар со свеч.

   - А за себя-то что ж ты не радуешься: ведь, кажется, озеро-то общий наш кусок, а? Что ж ты себя-то выделяешь? - спросил Петр Никитич, прищурившись и пристально глядя на него.

   - Не-е-ет... меня уволь, - расслабленным голосом ответил он. - Я передумал и касательства не хочу к озеру иметь.

   - А-а... неужели? - каким-то неопределенным тоном спросил Петр Никитич.

   - Лета, друг, ушли, - тем же голосом ответил Харитон Игнатьевич. - Где уж мне этакими делами орудовать... да и то опять скажу тебе: у меня, слава тебе господи, есть хлеб, не голодую; за что я буду у тебя половину дохода отнимать, в два-то горла хватать? Владей уж ты им один... поправляйся!

   - Спасибо тебе, Харитон Игнатьевич, что ты облегчил мою совесть! - громким, радостным голосом прервал его Петр Никитич, вскочив с сундука. - А я, признаться, ехал к тебе... и не знал, как приступить... как сказать тебе...

   - Про что это? - спросил он, не глядя на него, хотя по движению головы было заметно, что его как будто что-то кольнуло. -

   - Совесть мучила меня, - продолжал Пехр Никитич, быстро ходя по комнате, - ну, думал, выгонит меня Харитон Игнатьевич и наругается досыта. И стоило бы, стоило, не похвалю себя.

   - За что мне тебя бранить? Живем любовно, пакостей друг другу не делали, одолжались еще.

   - Я ведь порешил с озером-то, продал его Калмыкову, знаешь ли ты это? - спросил Петр Никитич, остановившись против него.

   - Ка-а-ак? - протянул Харитон Игнатьевич, меняясь в лице.

   - Ныне приехал он в волость к нам, - продолжал Петр Никитич, будто не замечая перемены в лице и голосе своего собеседника, - затем, чтобы скупать, по обыкновению, у крестьян рыбу и посуду, зазвал меня к себе... подпоил меня, братец, бутылки две мадеры мы высидели с ним в вечер-то, разговорились о том да о сем... Черт меня и дерни разболтать ему про озеро-то... А парень ведь он, сам знаешь, разбитной, на все руки, и пристал ко мне; отдай да отдай ему озеро... а то, говорит, открою мужикам весь твой умысел... На пятнадцати тысячах и сладились.

   - Сла-а-адились? - повторил глухим голосом Харитон Игнатьевич.

   - Задаток уж взял! На другой день я только опомнился... а-а-ах да о-р-ох... да уж чего... сделано - не воротишь! Просто не знал, как к тебе глаза показать... И так ты теперь облегчил мне душу своим отказом от озера, что не внаю, какое и спасибо тебе говорить... Ехал-то я к тебе...

   - Напрасно ехал-то, заодно бы уж и воротил мимо... - весь бледный, дрожащим голосом прервал его Харитон Игнатьевич.

   - Все же сказать нужно было тебе.

   - Какими же мне теперича глазами глядеть на тебя, скажи ты мне, а-а? - сжимая кулаки, спросил он.

   - Ругай, ругай, как знаешь, кругом виноват пред тобой!

   - Ругай! Да разве слово-то прильнет к тебе?

   - Ну, плюнь мне в глаза, все же мне легче будет глядеть на тебя.

   - Оботрешься.., да такой же станешь, - дрожащим голосом сквозь зубы процедил Харитон Игнатьевич. - Вишь, какая совесть-то у тебя, а-а? - захлебываясь, заговорил он, не скрывая более своего волнения. - Меня-я, человека, что тебя нищего призревал, поил... кормил... ты сменял на первого попавшегося тебе на глаза, а-а-а?

   - Спьяна поддел он меня, Харитон Игнатьевич, каюсь, спьяна! - жалобным голосом и с сокрушенным видом оправдывался Петр Никитич.

   - Что ты теперича сделал со мной, а? Ведь я, в надежде на озеро-то, подряда лишился, что тыщи бы дал мне... - вскочив в свою очередь с сундука, говорил он. - Ведь я залоги, что внес, обратно взял... подлая душа твоя... знаешь ли ты это?

   - Неужели! А-ах, боже мой, боже мой! - повидимому с ужасом произнес Петр Никитич. - Прости ты меня, бога ради. Вот что я наделал с тобой за твою-то хлеб-соль... А все вино... все это оно, проклятое!

   - Ну, что я теперь делать буду?! - всхлопнув руками, произнес Харитон Игнатьевич. - И ты, подлый, еще в дом ко мне глаза казать приехал... - со слезами в голосе уже говорил он, - и тут еще, уж зазнамо обокравши меня... хлеб мой ел, вино мое пил!

   - Отплачу, бог даст!

   - Отплатишь! Знаю теперь твою-то расплату! Ну, помни же, Петр Никитич, - продолжал он, с азартом стуча кулаком по столу, - буду и я тебе друг... помни ты это... Я тебе это озеро поперек горла поставлю... уж коли не мне... так и никому оно не достанется! Помни!.

   - Но ведь тебе же не нужно озера, ты сам сказал!

   - Когда я говорил тебе это? Разве уж не решено было меж нами, что озеро будет обчее наше, а?

   - Сейчас говорил ты мне! Припомни свои слова, не волнуйся! Минуты не прошло еще, как ты сказал мне, что и лета тебе не дозволяют этим делом орудовать... и что тебе не хочется меня обижать - брать половину дохода себе!.. чтоб я владел озером один, а тебя уволил... что ты и касаться к нему не хочешь!

   - А... а... если... я, может быть... того, пытал твою душу, говоря эти слова, - заикаясь ответил он.

   - Милый друг, ты и не сердись на меня, - переменяя тонна суровые ноты, заговорил Петр Никитич, - я когда продавал озеро Калмыкову, то так и думал, что ты согласился взять озеро за себя ради шутки, просто только испытывая меня. Вишь ведь ты какое чадо: у тебя на дню семь пятниц, ты сейчас скажешь слово, да тут же и отопрешься. Мог ли я надеяться, посуди, что, когда уж все дело будет обделано, ты снова не откажешься от озера? Оно так и вышло! Вот почему, когда подвернулся подходящий покупатель, я и согрешил пред тобой - продал его... прости!

   - Разорил ты меня... разорил... Помни ты это! - опустившись в изнеможении на сундук, хриплым голосом ответил Харитон Игнатьевич.

   - Чем я тебя разорил? Разве деньги ты дал мне, а?! Ты и векселя не хотел давать, вспомни-ко хорошенько!

   - Я б те наличными выдал.

   - Так бы и говорил тогда, когда я предлагал тебе озеро, а ты тогда только без пути ломался надо мной. Шутки шутил да ругал меня... а?

   - Ладно, коли ты со мной так поступил, так и я тебе друг буду, услужу... не увидит твой Калмыков озера! - снова вскочив с сундука, крикнул Харитон Игнатьевич.

   - Почему не увидит? Ведь ты читал приговор... Теперь уж все кончено, теперь уж озеро в моих руках.

   - Завтра же в волость поеду... и все твои умыслы мужикам раскрою, - горячился Харитон Игнатьевич, то садясь на сундук, то снова вскакивая с него и поминутно поправляя поясок на рубахе, который, казалось, стеснял его.

   - О-о-о! Поезжай, голубчик, и говори, что хочешь... Тебя ведь знают там! Спроси-ко прежде, кто еще твоим словам веру даст, а?

   - Мы и повыше пойдем... уши-то и у начальства есть.

   - Иди! Я не больно боюсь, не из трусливых! Только кто про кого более поведает начальству, посмотрим! А я тебе вот что скажу, Харитон Игнатьевич, - отрывисто и бледнея продолжал Петр Никитич, - ты со мной так не разговаривай, я не люблю... Ты, брат, помни, что коли дело на ссору пойдет, то мне стоит только сказать кой-кому два-три словца, и ты затанцуешь на аркане. Слышал?

   - Ты... ты... ты... что ж это взъелся-то на меня? Разве... я... я... обидел тебя чем? - заикаясь и бледнея, произнес Харитон Игнатьевич. - Я... я... кажись, любовно с тобой...

   - Если любовно жить хочешь со мной, так и делай любовно, а обидных намеков да шуток не выкидывай! Я ведь уж не ребенок... школ-то много прошел, а ты еще не учен, помни это! Если ты мне когда-то кусок хлеба бросал, как собаке, так уж я тебе втрое за него заплатил, и мы квиты... Слышал?

   - Я... я... я... я, вот те Христос! Да ты выпей мадерцы-то, полно... полно тебе. С чего ты взъелся? Да я... первый друг... Неуж ты не знаешь меня?

   - Знаю!

   - Слава тебе господи, какие дела-то обоюдно вершили с тобой, вспомни! Нам ли ссориться, да выпей ты, ну... ну... Экой какой ведь ты кипяток: я с тобой в шутку, а ты все в щеть да в щеть.

   - Пиши сейчас вексель на пятнадцать тысяч!

   - Писать? А Калмыков-то как же?

   - Пиши, если говорят тебе! Если ты со мной шутил, так и я с тобой пошутил! - сердито ответил Петр Никитич, подавая ему заранее приготовленный им вексельный лист.

   - Хе-хе-хе-е! Так вот оно что, ты пошутил! А я-то было испугался. Ах ты боже мой, даже ровно душу-то захолонуло! Ну... ну давай напишем! А не то, может, завтра бы утречком написали, а? Теперь бы поговорили на мировой-то, а? Да выпей ты. Ну, поцелуемся не то.

   - Для чего же целоваться-то?

   - Ну... ну, уважь, я вот хочу закрепиться с тобой!

   - Умойся поди прежде, а то посмотри на лицо-то, точно его кто в масле поджаривал, - насмешливо ответил Петр Никитич.

   - Вот уж ты и грубишь! Позволь тебе только на ноготь наступить, так уж ты всю ступню отдавишь, сейчас зазнаешься! - обидчиво отозвался Харитон Игнатьевич, отирая лицо полотенцем. - На себя-то бы прежде оглянулся, хорош ли! Дай-ко вот тебе капитал-то, хе-хе-е... нос задерешь превыше Ивана Великого.

   - Оба хороши будем, нечего сказать! Пиши же вексель, - настойчиво повторил Петр Никитич.

   - Что так приспело тебе? Не убежит! Я вот еще подумаю, писать ли, кабы еще какого обману не вышло.

   - Харитон Игнатьевич, я не шутя говорю тебе: брось ломаться! Слышишь? - крикнул, выходя из себя и поднимаясь с сундука, Петр Никитич. - Не доводи меня до греха.

   - Оо-о! Ну, а что ты сделаешь мне, что ты стращаешь-то меня?

   - Даешь вексель или нет?

   - Хе-хе... а ты вот испей мадерцы-то, побалуй меня, старика. Ведь я тебе в отцы гожусь по летам-то, - ты бы это вспомнил, Петр Никитич. Мне уж, коли чего я не по ндраву сделаю, и простить бы можно. Ну, ну, уж коли ты неотвязный такой - изволь, напишу. Где у нас чернильница-то? Перо-то еще есть ли? - говорил он, вставая и намереваясь выйти из комнаты.

   - Сиди, не хлопочи, у меня все есть, - ответил Петр Никитич, вынимая из портфеля глухую дорожную чернильницу и гусиное перо, вложенное в пакет, в котором лежал приговор.

   - Запасливый же ты, хе-хе... - ответил Харйтон Игнатьевич, надевая круглые очки в толстой серебряной оправе.

   Писание векселя под диктовку Петра Никитича шло очень долго. Харитон Игнатьевич поминутно облизывал перо губами; выводя буквы, поводил и языком по направлению пера, кряхтел и вздыхал, точно нее на плечах тяжесть, превышавшую его силы. Лоб и щеки его лоснились от пота. Наконец, окончив писать, он вздохнул и, поплевав на пальцы, потер руку об руку.

   - Теперь все по форме? - спросил он, когда Петр Никитич, прочитав вексель, бережно сложил его и опустил в карман.

   - Все по форме, - ответил Петр Никитич. - Только завтра утром сходим засвидетельствовать его к маклеру.

   - Ну и слава богу, что он управил нас! Теперь уж, стало быть, мы неразрывны с тобой?- спросил он.

   - Не отцепишься, если б и захотел! - с иронией ответил Петр Никитич.

   - И отцепляться надобности не вижу... Ну, выпьем же для почину дела... Давай нам бог жить без греха... любовно... да добра наживать... - торжественно произнес Харитон Игнатьевич. Они крепко обнялись и поцеловались, завершая дело. Харитон Игнатьевич позвал и Дарью Артамоновну, одетую ради приезда гостя в шелковый шугай, и заставил ее тоже поцеловаться с Петром Никитичем. Заздравная рюмка обошла их поочередно. За ужином развеселившийся Петр Никитич рассказал собеседникам о проделке своей с крестьянами. Харитон Игнатьевич хохотал, слушая его, и время от времени острил, ио под конец задумался.

   - Проворный же ты, ай-ай! - произнес он, покачав головою,- Неуж в Расее-то у вас все такие?

   - Есть и почище, - самодовольно улыбаясь, ответил Петр Никитич. - Есть такие, тузы, что миллионы мимоходом проглатывают и не давятся.

   - И сходит с рук?

   - Сходит! Мелюзга-то попадается подчас, а кто покрупней, так не бывало еще примера.

   - Ну и кра-а-й! - удивленно произнес Харитон Игнатьевич. - Вот бы где пожить, ума-то бы понабраться! А впрочем, нечего скучать, - с раздумьем продолжал он, - теперь и сибирскую-то пашенку так уназмили привозным-то из Расеи добром, что урожай-то со сторицей пошел! Скоро, поди, отборную-то фрухту уж из Сибири в Расею повезут... А все, брат, скажу, хошь бы одним глазком посмотреть, как это у вас там миллионы-то глотают!

  

  

   На другой день, часов в десять утра по узенькой лестнице двухэтажного деревянного здания, стоявшего около базарной площади, в верхнем этаже которого помещалась контора маклера, поднимались Петр Никитич и Харитон Игнатьевич, надевший на себя на этот раз лисью шубу и высокую бобровую шапку, отчего вся наружность его представляла сплошной мех, разнообразный только по цвету и густоте шерсти. Раздевшись в смрадной передней, они вошли в контору. Помолившись на икону, висевшую в переднем углу, Харитон Игнатьевич подошел к маклеру, сидевшему у стола за грудой бумаг и книг и не обратившему даже внимания на вошедших.

   - Вексёлек бы мне требовалось, Матвей Степанович, засвидетельствовать; за большое бы это одолжение счел, - обратился к маклеру Харитон Игнатьевич, подавая вексель.

   Маклер молча взял из рук его вексель и, внимательно прочитав его, осмотрел к свету.

   - Ого-го-о! Пятнадцать тысяч! - с удивлением произнес он, посмотрев на Харитона Игнатьевича. - Ты на что же этакую страсть денег занимаешь? - более мягким и даже радушным голосом спросил он, окинув в то же время своим насупленным взглядом Петра Никитича, стоявшего у порога, в стороне от них.

   - По делу понадобилось: новое дело завожу, Матвей Степанович! - ответил Харитон Игнатьевич,

   - Какое?

   - Ругаться будете, коли сказать-то вам... Да оно, пожалуй, и следует обругать меня... Ну, да уж коли фундамент заложил, так волей-неволей, а дом выводи, - говорил он, разводя руками. - Кожевенный завод сооружаю, слыхали ли?

   - А-а... что ж, это дело хорошее, выгодное, только смотри, пойдет ли? - предупредил маклер.

   - В этом-то и задача вся! Про себя-то полагаю, что надо бы пойти ему, - задумчиво говорил Харитон Игнатьевич, - а за все прочее никто как бог!

   - Хорошее дело... похвально... Пора тебе за ум взяться, не докуда хламьем торговать. Человек вы оборотистый... наперед скажу: маху не дадите... Поздравляю... рад... рад...- и маклер, протянув ему руку, дружески пожал широкую с коротенькими сучковатыми пальцами длань Харитона Игнатьевича. - В мещанах уж не останетесь... гильдию внесете? - спросил он.

   - Уж как ни пойдет дело, а гильдии не минуешь!

   - Видней... видней будет... почету будет более, - убедительно говорил маклер, то хмуря, то приподнимая свои густые брови. - Очень рад за вас, давай вам бог... может быть, еще и послужим вместе, кто знает, - заключил он. - Только... только... - произнес он, искоса осмотрев Петра Никитича. - Ведь это, кажется, тот самый Болдырев, что писарем в X-ой волости? - вполголоса спросил он. - Поселенец, что несколько лет тому назад шлялся по городу в опорках и рвани... с поздравительными стихами по купцам ходил, а-а?..

   - Он самый, - улыбаясь и так же тихо ответил ему Харитон Игнатьевич.

   - Неужели он за несколько лет службы в писарях нажил такое состояние? - удивленно спросил маклер. - Пятнадцать тысяч под вексель дать... это ведь... ой-ой!

   - Хе-хе-хе! Полноте-с! Где ему до этаких денег дожить; у него, чай, и пятиалтынного-то в кармане нет! - успокоил его Харитон Игнатьевич. - Он ведь подставное лицо, - шепнул он на ухо.- Только вексель-то на его имя, во избежание огласки.

   - Подставное-е-е... от кого? - удивленно спросил маклер.

   - Отца Пимена знаете? Б-го благочинного...

   - Знаю, как не знать!

   - Я у него деньги-то занял! Вексель-то он на свое имя боится делать: опасается, чтобы по духовенству не разнеслось, до архиерея бы не дошло... А этот-то гусь кум ему будет. Счеты меж ними какие-то да дела ведутся... Бог их разберет! В большой они приязни живут, Ну, для отвода он и велел сделать вексель-то на его имя.

   - А-а, вот что-о! Ну, теперь понятно, - ответил маклер. - Пимен-то богатый человек, знаю.

   - Богатый, первеющий по округе.

   - Богатый, богатый человек, - подтвердил маклер... Так вот оно что-о... Архиерея боится... ха-ха-ха! Да, строгонек он у них, поблажки не дает! Ну, теперь понятно, а то уж я подумал: откуда у Болдырева такие деньги взялись? Как так вдруг разбогател, что по пятнадцати тысяч под вексель дает... Оно точно, волость богатейшая... но все же... Ну, а Пимен-то и тридцать отсыплет да не почешется, бога-а-ат!

   Процедура засвидетельствования векселя и внесения его в маклерскую книгу продолжалась не более часу. Маклер, холодно встретивший Харитона Игнатьевича, теперь не только проводил его до дверей, но даже сам отворил ему дверь и, почтительно пожимая руку его, пригласил его к себе в гости в ближайший праздник. От маклера приятели отправились в казенную палату, и Петр Никитич в присутствии Харитона Игнатьевича, зорко следившего за ним, сдал пакет с рапортом и общественным приговором дежурному чиновнику, под расписку его в разносной книге волости. Когда они вышли из палаты, Харитон Игнатьевич, сняв шапку, набожно перекрестился.

   - Надоть бы, Петр Никитич, для почину дела молебен отслужить, - сказал он.

   - Служи... я не прочь, - ответил Болдырев.

   - Пойдем-ко! Мы бога не забудем, так и он взыщет нас своею милостью, - произнес с умилением Харитон Игнатьевич.

   Обедня окончилась и священник вышел из собора, стоявшего против здания присутственных мест, когда на паперть вошли Харитон Игнатьевич и Петр Никитич. Остановив, священника, Харитон Игнатьевич попросил его отслужить молебен.

   - С божьей бы помощью надоть дельце сеорудить... ваше благочиние, - ответил он на вопрос священника, по какому поводу он служит молебен. Все время молебна Харитон Игнатьевич стоял на коленях, осеняя голову и грудь широкими крестами и кладя земные поклоны.

   - Ровно оно легче на душе-то, свободней стало! - сказал он Петру Никитичу, выходя из собора и оделяя нищих грошами и копейками из длинного кожаного кошелька.

   Через несколько дней, ранним утром, Харитон Игнатьевич подошел к воротам нищенского деревянного дсма, стоявшего в пустынной улице одного из предместий города, называвшегося Солдатской слободкой. Рядом с домом, на обширном пустыре, обнесенном плетнем, высился недостроенный деревянный дом на каменном фундаменте. Широкие окна дома, еще без рам, были завешены рогожами, на крыше высились одни стропила. Груды накатанных бревен и квадратами сложенный кирпич загромождали почти всю улицу. Низенький покосившийся домик и строившийся дом-щеголь принадлежали начальнику хозяйственного отделения казенной палаты, Андрею Аристарховичу Второву. Войдя во двор, Харитон Игнатьевич прошел сначала в людскую, и через несколько минут чистенько одетая горничная ввела его в кабинет Андрея Аристарховича. Присев на плетеный стул, Харитон Игнатьевич с любопытством осмотрел письменный стол, заваленный бумагами и уставленный различными дорогими безделушками и серебряными и бронзовыми пресспапье в форме легавых собак, бегущих лошадей, изящных женских ножек и т. п. Стены кабинета были увешаны картинами, выражавшими вкус и наклонности Андрея Аристарховича. Широкое маслившееся лицо Харитона Игнатьевича сложилось в сладострастную улыбку при взгляде на обнаженную нимфу, готовившуюся спуститься в прозрачные струи ручья. Он до того увлекся созерцанием роскошных девственных форм нимфы, что не слыхал, как из соседней комнаты, дверь в которую была завешена шелковой портьерой, вошел в кабинет Андрей Аристархович, низенький толстый человек, казавшийся еще толще от широкого, халата, свободно охватывавшего его выхоленное тело.

   - Харитон Игнатьевич, добро пожаловать! - приветливо встретил его Андрей Аристархович, протянув ему два пальца. - Вот, как нельзя кстати подошел ты ко мне... Правду пословица-то говорит, что на ловца и зверь бежит! А я только что на днях собирался ехать к тебе, - говорил он, опустившись в кресло и предложив ему стул напротив себя.

   - Нешто дельце какое встретилось для меня? - спросил Харитон Игнатьевич, заворачивая полы своего суконного длиннополого сюртука и осторожно присаживаясь на кончик стула.

   - С постройкой замучился, только что одно закупишь - другое требуется. Не рад, что и затеял: деньги так и тают! - пожаловался ему Андрей Аристархович.

   - Эфто точно-с, на мелочи эфти невидимо деньги идут. А я, признаться, шедши к вам, осмотреть обновку-то вашу полюбопытствовал.

   - Что ж, как находишь?

   - Отлично, хорошо... краса!

   - Дом будет хороший, правда твоя... Средств не жалею. Все по возможности делаю в современном вкусе: и ванна у меня будет и звонки электрические... И самый наружный вид...

   - Патрет касательно наружи, если взять, - прервал Харитон Игнатьевич.

   - То есть, как это портрет? Чей? -- с удивлением спросил Андрей Аристархович.

   - Картина, говорю-с, - поправился сконфузившийся Харитон Игнатьевич, откашливаясь в руку, - первеющее, можно сказать, сооружение в городе...

   - Да, да... мне и то завидуют многие.

   - А что бы вам от меня потребовалось, что изволили собираться пожаловать ко мне?- спросил Харитон Игнатьевич, когда разговор пресекся.

   - У тебя, я слышал, все можно достать, - ответил Андрей Аристархович. - Остряки: говорят даже, что и птичье молоко есть... а-а? Правда это? - усмехнувшись, спросил он.

   - Хе-хе-хе-е... Придумают же чего сказать: птичье молоко...

   - Что ж, нет, его, а-а?

   - Не-е-ет-с... Эфтаких мануфактур еще не пытались закупать, - смеясь, ответил он. - А остальное прочее, кому чего требуется, милости просим, по силе возможности завсегда можем снабдить.

   - Кровельное железо есть у тебя, а?

   - Как не быть, целые сараи навалены. Года два тому назад, когда здания упраздненных этапов с аукциону продавали, так мы запаслись им. И хорошее железо, плотное и нисколько не мятое, потому мы бережно с эфтими вещами обращаемся,

   - О-отлично! Ну, а болты к ставням, гвозди, скобы для дверей, конечно не комнатных, - те я из Екатеринбурга выписываю, - а так, для людских пристроек, тоже найдутся, а?,

   - Сколько требуется, предоставить можем!

   - Хорошо, право хорошо, что ты зашел ко мне. Я тебе, Харитон Игнатьевич, списочек дам нужных мне вещей, и ты уж одолжи меня ими; да, кстати, скажи мне: дорого ты возьмешь с меня за весь этот хлам, а?

   - Сочтемся, хе-хе-хе... что вы это утруждаетесь! ;

   - Однакож?

   - Полноте-с! Совсем это пустой-разговор вы затеяли! Свои люди-то, все друг о друге, а бог за всех!

   - Нет, ты скажи. Не даром же, наконец, ты дашь мне, да я и не возьму!

   - Сколь положите, всем будем довольны... Признаться, ведь и мне до вас, Андрей Аристархович, просьбица есть: помогите и вы мне соорудиться!

   - Тоже строишься, что ли? - спросил Второв.

   - Строюсь, да на другой манер! - ответил Харитон Игнатьевич, бесцельно, передвигаясь с одного стула на другой. - Затеял, признаться, теперича дело, да уж не знаю, как и быть с ним, ровно и не рад. Хлопот, беготни, езды не оберешься... Всю душу вымотал, - с тоской в голосе говорил он.- Завод ведь я кожевенный сооружаю, Андрей Аристархович, выругайте вы меня на склоне лет моих!

   - За что же ругать? Дело хорошее! У нас во всей губернии нет такого завода. Смешно сказать, из Сибири везут сырые шкуры в Россию, и потом уж мы получаем оттуда выделанные кожи, готовые сапоги и платим за все это втридорога!

   - И я вот тоже смекаю, что надоть бы ему пойти, что на мель не сяду. А в ину пору, как пораздумаешься, такая тоска изнимет, что руки бы на себя наложил! - жаловался Харитон Игнатьевич каким-то особенным певучим голосом.

   - Пустяки! Дело затеял ты хорошее, не сомневайся! Завод пойдет у тебя, и бойко пойдет, только энергии нужно поболее, энергии! - ободрил его Андрей Аристархович.

   - Не покладаю ровно рук, во всем свой глаз.

   - Где же строить его хочешь?

   - За эфтим к вам и пришел: пособите вы мне, обладьте дельце! Сунулся было с первоначатия на Т-е строить его, так крестьяне не допустили. "Ты, говорят, у нас своими кожами всю воду отравишь".

   - Это правда, согласись, ведь шкуры снимают с больного и здорового скота, - заметил Второв.

   - Как неправда, правда, - согласился Харитон Игнатьевич. - Вот я и наметил теперь местечко, доложу вам, в X-ой волости здешнего округа. Волость эта всего верстах в шестидесяти от города, в лесах и в болотах, в такой это трущобе, что не доведи господи. Есть озеро там, большое озеро, да бросовое, по пословице: велика Федора, да дура! Святым зовется. Лежит оно в удалении от жилых мест. От города будет, пожалуй, верст сто, может - и более.

   - Я что-то слыхал про это озеро или читал где об нем, что ли... дай бог память! - приложив палец ко лбу и почесывая его, прервал Андрей Аристархович. - Ну, ну, продолжай! - произнес, наконец, он.

   - Статься может, что в бумаге читали, - подхватил Харитон Игнатьевич, - потому ныне я был в этой волости, так мужики сказывали мне, что их собирали в волость на сходбище и спрашивали: не надо ли им это озеро в аренду, что бумага получена из палаты и что озеро отбирают в казну. Ну, так мужики-то от него, скажу вам, руками и ногами открещивались. Бог, говорят, о ним, кому надо это пустоплесье? Кабы рыба была в нем какая-нибудь, так можно бы еще, а то в нем, говорят, кроме червя да пиявки, ничего нет... Разве, говорят, кому леших топить потребуется.

   - Ха-ха-ха! Это в Святом-то озере леших топить?

   - Да ведь у них, сударь вы мой, что ни лужа, то и святое место. Старца, сказывают, на нем какого-то, светлого ликом, видели, ну так со страху и озеро-то назвали Святым!

   - Удивительно! Сколько еще суеверия в нашем народе, - с сожалением в голосе произнес Андрей Аристархович.

   - Суеверства этого у му