Наумов Николай Иванович - Святое озеро

  

  

  

   Русские повести XIX века 70-90-х годов. Том первый

   М., ГИХЛ, 1957

   OCR Бычков М. Н.

  

   Спросите в настоящее время у крестьян X-ой волости, "каково поживает доброжелатель их, Петр Никитич Болдырев?", и вы услышите, как при одном его имени из уст каждого посыплются потоки брани, проклятий и поздних сетований на опрометчивую доверчивость. А между тем было время, когда, говоря о Петре Никитиче, выражались не иначе, как "наш Петр Никитич", причем слово "наш" выражало любовь к этому человеку. Нужно сказать правду: безупречная честность Петра Никитича при исполнении обязанности волостного писаря, доброта и внимание к нуждам крестьян вполне оправдывали привязанность их к нему. Получая от общества ограниченное содержание, он с утра и до ночи работал в волости, не зная ни отдыха, ни праздников. В течение всей его службы не было примера, чтоб он отказал кому-нибудь в деловом совете, затянул бы выдачу паспорта, замедлил бы с корыстной целью исполнением формальностей, с какими сопряжена выдача хлеба из запасных сельских магазинов, подстрекал бы когда-нибудь волостных начальников к крутым мерам при сборе податей и тому подобное. Напротив, со времени определения его в писари он значительно сократил общественные расходы на содержание волости и при этом не заикнулся об увеличении своего жалованья, хотя бы для того, чтобы иметь возможность нанять себе помощника. Волость считалась богатейшею в Т-ом округе. Бывшие до Петра Никитича писари, сменяясь с должности, вывозили десятками возов благоприобретенное, покупали дома, иные заводили торговлю, а Петр Никитич, приехав на должность в нагольном бараньем тулупе и нанковом сюртуке, за все время службы не завел себе даже новой шубы, а только покрыл старую дешевым сукном, известным в продаже под именем гвардейского.

   Впрочем, и в то время люди, знавшие прошлое Петра Никитича, скептически покачивали головами. Петр Никитич был ссыльнопоселенец и в первое время по прибытии в Сибирь выдавал себя за "политического", но когда из статейного списка обнаружилось, что, служа в России в одном из почтовых учреждений, он был предан суду за растрату денежной корреспонденции и подделку фальшивых документов, то он скромно переименовался в несчастного, гонимого людьми и судьбою человека. Несмотря на изворотливый ум, Петру Никитичу в первые годы нелегко жилось в Сибири: по крайней мере, про первоначальную жизнь его в стране изгнания ходило много легенд. Говорили, что, служа на золотых приисках в качестве материального, он уличен был в крупном воровстве и при смене с этой должности лишился прекрасных каштановых волос на голове и пышных бакенбард, придававших его наружности сановитый вид. Рассказывали даже, что до поступления его в волостные писари, он, ради насущного пропитания, занимался сочинением акростихов, которые подносил в дни именин богатым купцам и мещанам, получая за то от кого полтинник и кусок пирога, от кого рюмку водки и гривенник, и при этом дополняли, что каждый раз после поднесения акростиха из передней именинника, вместе с Петром Никитичем, исчезала какая-нибудь шаль, дамская муфта или ценная бобровая шапка. Но о прошлом его заговорили уже тогда, когда богатство Петра Никитича породило во многих зависть к нему; во время же службы его писарем об этом знали немногие.

   Жизнь Петр Никитич вел трезвую, уединенную. Он не только избегал общения с людьми, но как будто боялся их. Отчуждение его не казалось, однакож, странным, ввиду той массы занятий, какая лежала исключительно на нем. С начальством, приезжавшим иногда в волость для ревизии, он вел себя почтительно, но без низкопоклонства и угодничества, не выписывал к приезду его дорогих вин и закусок, не устраивал для него обедов, завтраков и таинственных rendez-vous {Любовных свиданий (франц.)} с деревенскими кокетками, как это делают обыкновенно волостные писари. Всматриваясь в такую примерно-нравственную жизнь Петра Никитича, крестьяне одного только не могли понять: что связывало его самой искренней, повидимому, дружбой с т-м мещанином Харитоном Игнатьевичем Плаксиным, который нередко посещал его и гостил у него по несколько дней. Харитона Игнатьевича знала вся волость, и хотя открыто сказать про него что-нибудь дурное никто бы не решился, но все почему-то остерегались его, как остерегаются обыкновенно людей сомнительных профессий. Уловить что-нибудь определенное в деятельности Харитона Игнатьевича было так же трудно, как и подметить какое-нибудь выражение в широком, мясистом лице его, постоянно маслившимся от жирного пота. Занимался он и комиссионерством по приисканию денег под векселя с надежными ручательствами, перепродавал дома, брал на себя подряды для лиц, признанных несостоятельными, блуждал по праздничным дням на рынке около крестьянских возов с хлебом и овощами. Его замечали в присутственных местах во время торгов на всевозможные подряды. Он был непременной принадлежностью всех аукционов, ко всему приглядывался, прислушивался, приторговывался и, незаметно исчезая из одного места, так же незаметно появлялся в другом. В городе, как и в деревнях, Харитона Игнатьевича все знали, начиная от высших губернских сановников и кончая темными личностями, таившимися на окраинах городских предместий. Сановники относились к нему с покровительственной иронией, темные личности носили в дом к нему по ночам узлы под полами рваных халатов и шубенок. Узлы эти исчезали в таинственных кладовых Харитона Игнатьевича, недоступных даже для взора его домашних, и увозились не иначе, как запрятанные в навоз или солому.

   - О-о-о! В этой бестии много блох сидит! Уж доберусь я до его шкуры и всех их выколочу! - говорил полицеймейстер, имевший сильное подозрение, что периодически совершавшиеся в городе подломы лавок и магазинов не обходились без его содействия. Но, несмотря на бдительный надзор градоначальника, шкура Харитона Игнатьевича оставалась цела и блохи безнаказанно кишели в ней. Правда, раза два он попадал в острог, но выходил из него с торжеством невинности и возбуждал преследования за свою попранную репутацию.

   Постоянно ведя исковые дела по поводу различных неустоек, нарушенных условий, неоплаченных векселей и тому подобного, Харитон Игнатьевич случайно познакомился с Петром Никитичем, не имевшим в то время определенных занятий, и опытный глаз его сразу оценил в нем человека, по уму и качествам подходящего для себя. Он поместил Петра Никитича у себя в доме, чтобы всегда, под рукой, пользоваться его юридическими познаниями, и до того полюбил его, что не отказывал ему даже в деньгах, конечно в мелочных, и хотя был убежден, что никогда не получит их обратно, но все-таки на всякий случай брал от него расписки. Дружба между ними не прервалась и по вступлении Петра Никитича на должность волостного писаря, благодаря услугам, какие оказывал Петр Никитич, извещая заблаговременно Харитона Игнатьевича о продаже с аукциона имущества, описанного у крестьян за долги. Но услуги эти совершались так таинственно, что о них никто не догадывался.

   Однажды в числе пакетов, доставленных в волость с почты, Петр Никитич получил циркулярное предписание т-ой казенной палаты. Распечатав пакет и прочитав содержание бумаги, он взял в руки перо, чтоб записать ее в настольный реестр, но вдруг остановился, прочитал снова бумагу, задумался над ней, затем, не записывая ее в реестр, вложил обратно в конверт и опустил в боковой карман своего нанкового сюртука. Весь день после того он был необыкновенно рассеян: перепутал на отправляемых бумагах номера и адреса на конвертах и даже отправил какой-то рапорт, не скрепив его подписью. Возвратившись домой ранее обыкновенного, он торопливо пообедал; затем, запершись в комнате, вынул из кармана пакет и несколько раз перечитал циркуляр, как бы вдумываясь в каждое слово. Весь вечер проходил он по комнате из угла в угол, нахмурив брови, проводил по временам рукою по обнаженной голове, как бы приводя в порядок путающиеся в ней мысли, иногда улыбался, потирая руки, как человек, обделавший аппетитное дельце. В последующие после того дни, посещая волость, он пересмотрел все дела, хранившиеся в волостном архиве, перечитал все старинные документы, как бы ища в них чего-то, и спустя неделю отправился в город Т-в к окружному начальнику под предлогом весьма важного дела.

   На третий день вечером, после утомительного пути по проселочным дорогам, Петр Никитич подъехал на усталых, взмыленных лошадях к дому Харитона Игнатьевича, стоявшему при въезде в город в пустынной улице, усеянной лачугами и кузницами. Выйдя из телеги и отпустив ямщика, он вошел g темный двор, выкрытый драньем. На лай собаки, неистово рвавшейся с цепи, вышел на крыльцо со свечою в руке сам хозяин. Увидев Петра Никитича, он радушно встретил его, несколько раз с шутливой фамильярностью похлопал гостя по плечу и, ласково заглядывая ему в глаза, произнес:

   - Ну, ну, вот и тебя дождались! Аль попутным ветерком занесло, а? Ну, иди, иди, обогрейся, гость будешь!

   Введя его в небольшую комнату, уставленную вместо мебели коваными сундуками, Харитон Игнатьевич приотворил дверь в смежную комнату и вместе кухню и крикнул:

   - Даша-а, а Даша! Выдь-ко сюда, глянь, кого нам к ночи-то бог дал!

   - Кого ж бы? - спросил из кухни мягкий женский голос.

   - А ты своими глазами глянь, недокуда чужими-то на все смотреть? - насмешливо ответил он.

   В дверях показалась жена его, пожилая красивая женщина с объемистыми грудями и талией, проворно обтирая белые, засученные тшше локтя руки о грязный ситцевый передник. Увидев гостя, она всплеснула руками, вскрикнув:

   - Батюшки! Петр Никитич! В кои-то веки заехал к нам, да не чудо ли это? А-а-ах ты напасть, а у меня как на грех ничего не стряпано! - И скрылась еще проворнее, чем показалась.

   Пока Петр Никитич раздевался, на столе уже появились тарелки с огурцами, груздями, пирог с рыбой, пирог с маком и еще какие-то печенья.

   - Ну, ну, чего вылезли? Неуж людей-то не видывали? - крикнул Харитон Игнатьевич на свое потомство, высыпавшее из кухни в количестве шести душ. - Подите отсюда, вот я вас ужо! - пригрозил он, топнув ногой. Дети робко вышли из комнаты, и засученная рука хозяйки захлопнула за ними из кухни дверь.

   - Ну, как живешь? Чего долго не заглядывал к нам? - спросил Харитон Игнатьевич гостя, запивавшего горячим чаем съеденный ломоть пирога с рыбой. - Я нынче, признаться, собирался съездить к тебе, - продолжал он, - хочу, слышь, лавку сооружать да посадить в нее Васютку. Уж парню четырнадцатый год пошел, а он без пути в доме мотается. Благословишь ли?

   - Чем торговать-то намерен? - спросил Петр Никитич, ковыряя в зубах спичкой.

   - А так, братец мой, разной разностью, а главнее всего деревянной посудой. Временами здесь на нее большой спрос, а взять негде. Оно дело-то не ахти какое, а все, при сноровке, копейка набегать будет!

   - Будет, это и говорить нечего! - согласился с ним Петр Никитич.

   - Копейка набегать будет! - задумчиво, барабаня пальцами по столу, повторил Харитон Игнатьевич. - В околотке-то моем живут все более мастеровые, с фаянсов-то хлебать не привычные, к дереву навык имеют. Оно хошь и по малости товару потребуется: кому ложка, другому чашка, третьему жбанчик, а все в год-то, гляди, и на круглую сумму набежит. Да и парню-то дело будет; пора и ему сноровку набивать. А без обученья-то этого, без сноровки-то как ты его в свет-то пустишь. Ведь темный человек выйдет, коли талану-то ему не привьешь! Да что ж ты маковничка-то не прикусишь, - спохватившись, пригласил Харитон Игнатьевич, - хозяйка-то хошь и похвалилась, что ничего не стряпала, а ровно чуяла, что ты приедешь, меду-то в пирог подмесила не жалеючи!

   - Сыт уж... благодарю!

   - Ешь крепче! Дорогой-то, поди, всю кладь в брюхе уколотило, порожнее-то место найдется. По нынешнему пути ухабинами-то всю душу, поди, выколачивает, а?

   - Отшибает, хвалить нечего!

   - Надолго к нам в гости-то?

   - Завтра к вечеру надо бы домой собраться! - ответил Петр Никитич, накрывая блюдце опрокинутой вверх дном чашкой, и, вынув ситцевый клетчатый платок, отер пот, выступивший на лбу.

   - Пей еще, что ты мне дно-то у чашки показываешь? Погрейся, ну, ну!

   - Уволь, не могу более!

   - Ну, ну! Не могу! Эко, в кои-то веки заглянет, да от еды и питья в отрек! Пей, полно! Дарья, прими-то чашку-то да плесни в нее свеженького! - крикнул Харитон Игнатьевич, и, несмотря на все усилия Петра Никитича освободиться от угощения, в руках его снова оказалась чашка с свеженалитым чаем. - Водки ты не употребляешь, ешь, что девка перед венцом, по зернышкам, - чем и угощать тебя, не знаю! - говорил Харитон Игнатьевич. - Дело какое есть, что в город-то заглянул к нам? - спросил он после минутного молчания.

   - У нас без дела, Харитон Игнатьевич, часу не пройдет, такое уж ведомство! - ответил Петр Никитич, прихлебывая с блюдца чай.

   - Где люди, там и дела, чего говорить; всякому жить надо, пить, есть хочется! Где на честный манер, где обманом, а все снискивай кусок... Как пробудешь без хлеба-то? - задумчиво произнес Харитон Игнатьевич. - А какое дело-то встретилось? - как бы вскользь, к слову, спросил он.

   Опрокинув на блюдце допитую чашку, Петр Никитич отер платком лицо и окинул исподлобья пристальным взглядом своего собеседника.

   - Дело-то у меня встретилось, Харитон Игнатьевич, такого сорта, что сказать-то его можно только за большие тысячи! - ответил он.

   - Хе-хе-хе... Какие ноне у тебя дела завелись, а? Ну, ну, я и пытать не буду, подожду, пока поболее тысяч накопится!

   - А много-ли скоплено их, скажи-ко? - шутливо спросил Петр Никитич.

   - Не успел приехать, да уж и сказывай тебе, сколько тысяч накоплено. А ты посиди, обогрейся! Что до время чашку-то накрыл, аль узор-то на дне ее приглянулся? - спросил он.- Пей-ко еще чаю-то, ну, ну...

   - И рад бы потешить тебя, да не могу...

   - Ну, не можешь, так не насилую; всякий своему животу меру знает! Так какое же это дело-то у тебя встретилось, что за тысячи сказывать собираешься, а? - снова спросил он, снимая пальцами нагар с сальной свечи и отирая их о голенище своих высоких смазных сапогов.

   - Компаньона ищу!

   - На какую же забаву он понадобился тебе, а?

   - Забава-то, на мой бы ум, не скучная, Харитон Игнатьевич... - с иронией ответил Петр Никитич. - Помогать мне лопатами деньги загребать...

   - А-а-ах, окрести тебя воротом! - произнес Харитон Игнатьевич, и живот его заколыхался от тихого, беззвучного смеха. Спустив синий поясок на рубахе пониже живота, он с усмешкой продолжал: - Ну, на этакую забаву, по нонешнему времени, охотников много найдется, только клич кликни!

   - Найдется-то много, да не всякий к моей-то мерке подойдет! В компаньоны-то мне, Харитон Игнатьевич, требуется человек с особыми приметами!

   - О-ох! Ну, так я, стало быть, не гожусь; у меня и в пачпорте сказано, что особых примет нету, хе-хе-хе... А я уж было и уши развесил. Экое горе-то!

   - Не горюй до время, приметы-то эти в пачпорт не вписываются; кто не брезглив, склевывает червячка, не боясь крючка, да не скучает о совести, тот мне и на руку!

   - А-а! Ну, по этим-то приметам я, пожалуй, и гожусь!

   - И на мой-то глаз мерка-то по росту бы тебе!

   - Гожу-у-усь, хе-хе! Одного разве побоюсь, что заботы с деньгами не оберешься, куда их девать, не придумаешь, хе-хе-хе! - смеясь, заключил он.

   - Ну, этакая забота всякому была бы по душе; скучать об ней нечего. Деньги - товар емкий, кладовых не требуют,- во всякую щель влезут и вылезут. А ты вот послушай-ко лучше, чего я прочту тебе, да и смекай, - произнес Петр Никитич, доставая из кармана циркуляр.

   - Ну, ну, читай, читай! - смеясь, ответил Харитон Игнатьевич, опираясь локтем о стол и, нагнув ладонью шляпку правого уха, приготовился внимательно слушать.

   Придвинув к себе свечу, Петр Никитич откашлялся и начал читать:

   "Вследствие часто возникавших в последнее время между крестьянскими обществами различных сел и деревень, а также инородцами споров за право пользования рыболовными песками на реках, озерами и сенокосными лугами, нередко обнаруживалось, при расследовании возникавших по сему поводу дел, что спорные угодья, не входя в земельный надел спорящих сторон, составляют собственность казны, и что, по зачислении таковых в оброчные статьи, от сдачи их с торгов в аренду в значительной мере могла бы увеличиться степень государственного дохода. Ввиду вышеизложенного предписывается X-му волостному правлению немедленно доставить сведения: 1) имеются ли в пределах волости рыболовные пески на реках, озера или сенокосные луга, кои не отданы в надел крестьян, а составляют собственность казны; 2) буде имеется какое-либо из означенных угодий, то в донесении необходимо точно обозначить местонахождение рыболовного песка или озера, а относительно лугов количество десятин занимаемой ими земли, а равно и расстояние таковых от населенных мест; и 3) исчислить с возможной подробностью, чрез спрос знающих людей, доход, какой могут приносить означенные угодья, дабы, соображаясь с сими сведениями, при сдаче оных угодий в арендное пользование могла быть назначена им совершенно правильная оценка".

   - Смекнул? - спросил Петр Никитич, окончив чтение и пристально посмотрев на Харитона Игнатьевича.

   Вместо ответа Харитон Игнатьевич молча взял из рук его циркуляр и, вертя его между пальцами, внимательно осмотрел печатный заголовок, подписи членов, номер и число, каким бумага была помечена.

   - Что ж? - спросил он, возвращая циркуляр: - стало быть, ноне все луга и рыбные пески в казну отойдут, что ли? Мне, признаться, невдомек что-то, на что ты мне эту бумагу читал. Уж не это ли и есть то дело, с которого ты собираешься деньги лопатами загребать? - насмешливо спросил он.

   - А ты не раскусил разве? - спросил Петр Никитич.

   - От старости, что ли, друг, а уж ноне мне энти орехи ровно не по зубам, я и готовое-то с трудом жую! - с иронией ответил ему Харитон Игнатьевич.

   - Э-эх, Харитон Игнатьевич, а еще коммерцией занимаешься! - укоризненно произнес Петр Никитич. - Да ведь в этом-то орешке, друг мой, золотое ядрышко лежит, для умелого человека целое состояние!

   - А-а-а? Ну, ну! - отозвался Харитон Игнатьевич, заерзав на сундуке с несвойственной летам его живостью. - Ну-ко, ну, раскуси мне орешек-то! Ишь, ведь ученые-то люди из каждой строки золото добывают, а мы по темноте-то своей и бисер, поди, ногами попираем, да невдомек! Тут, ровно, пишут, чтобы ты донес в палату, какие есть в волости угодья, чтобы зачислить их в оброк да сдавать в аренду? - прищурившись, спросил он. - Так разве у вас есть экие-то угодья?

   - Про Святое-то озеро слыхал когда?

   - Как не слыхать! Так уж не оно ли золотое-то ядрышко, что в скорлупке-то знтой спрятано, а?

   - Оно, не ошибся! Ведь озеро-то не отдано в надел крестьянам, хотя они и пользуются им!

   - Ну... ну, раскусывай, раскусывай... авось разжую, хе-хе-хе... - прервал его Харитон Игнатьевич.

   - Я должен донести теперь, что в волости есть озеро, улов рыбы из которого дает крестьянам дохода самое меньшее от трех до четырех тысяч в год, и, как не отданное в надел им, оно подлежит зачислению в казенную оброчную статью.

   - Вот оно что-о-о! Ну, ну!

   - На основании этого ответа палата зачислит его в оброк и будет сдавать с торгов в аренду!

   - Э, э! Тэ, тэ! Теперь понимаю. Теперь, стало быть, всякий, кто пожелает, может взять его в аренду за себя?

   - Нет, не всякий, не торопись.

   - О-о-о! Аль и тут особые приметы понадобятся? - насмешливо спросил он.

   - Понадобятся! - сухо ответил Петр Никитич. - Озеро должно сдавать в аренду только крестьянам.

   - А нешто человеку в сапогах к нему пути заказаны, а только для тех дорога-то на торги широка, кто бродни носит? а? - снова прервал его Харитон Игнатьевич.

   - Не отдадут тебе озера не потому, что ты сапоги носишь, а потому, чтоб отдачей его в аренду постороннему лицу не нарушить интересов и благосостояния крестьян. Палата, по зачислении озера в оброчную статью, должна назначить торги на него и предписать нам произвести публикацию по волости о вызове крестьян на торги. По закону и самые торги должны состояться не иначе, как в волостном правлении!

   - Ну, не отдадут, так и носу совать не будем!

   - Тебе отдадут его только в таком случае, если крестьяне отказались бы взять озеро. Ну, а наши крестьяне пожалеют дать за это озеро и четыре и пять тысяч арендной платы в год...

   - Тэ-эк! Это, чего говорить, озеро бога-атое! Ну, так чем же ты хвалился в таком разе, а? - с иронией спросил Харитон Игнатьевич. - Я было смекнул с твоих слов, что ты дельце-то это обсоюзил, а оно, выходит, по поговорке: скусен пирожок, да ротик обожжет...

   - Обсоюзил, ты не ошибся!

   - Какой же ты это дратвой союзы-то пристегнул?

   - Умственной!

   - Э, э! Дивлюсь я на тебя, Петр Никитич: с твоим умом да талантом тебе давно бы надоть в атласе да бархате щеголять, а ты все, грешным делом, из нанковой шкурки не вылезаешь! - насмешливо заметил Харитон Игнатьевич, окинув взглядом полинявший нанковый сюртук своего собеседника. - Ну, как же ты, к примеру, оборудуешь это дело; скажи, буде не секрет?

   - Затем и приехал к тебе, чтобы вместе его на колодку-то натянуть! Старые мы знакомые, Харитон Игнатьевич, всего с тобой видывали на веку, и худого и доброго. Скажи по душе мне теперь: друг ли ты мне, а?

   Окинув его пристальным взглядом, Харитон Игнатьевич отер правою рукою свою черную с проседью бороду и усы.

   - Кажись бы, меня и допытывать об этом не следовало, - сухо ответил он, глядя куда-то в сторону. - Припомни, сколько раз я выручал тебя из беды; ровно и теперь бы счеты-то меж нас не кончены, да я уж рукой на них махнул, не тревожу! Денег-то хвалишься лопатами нагрести, и без поминок отдашь, поди?

   - Про долг мой не сомневайся, возвращу! - ответил Петр Никитич, слегка покраснев.

   - Давай господи, пора бы! - снова погладив ладонью усы и бороду и не смотря на Петра Никитича, ответил он. - А только, если ты теперича касательно денег разговор-то о дружбе подводишь под меня, так лучше помолчи; не утруждайся. Денег у меня и в заводе нет. Сам нуждаюсь! - закончил он, усиленно отхаркивая слюну и сплевывая ее на пол.

   - А если мне не нужно денег? - с усмешкой ответил Петр Никитич. - Если я спрашиваю тебя, друг ли ты мне, по другой причине?

   - На что ж это тебе занадобилось, на какие причины? Сколько помнится, мы неоднова с тобой дела вершили, да о дружбе друг друга не допытывали! Разве ты был когда в моем доме постылым гостем? Разве уходил от меня не напоенный и не накормленный? Когда тебе перекусить-то было нечего, когда рыло-то все на сторону воротили от тебя, кто тебя и поил, и кормил, и в тепле-то тебе не отказывал, а-а? Ну-ко!

   - За твое добро я и хочу отплатить тебе со сторицей. Понял ли - со сторицей! - повторил Петр Никитич с особенным ударением на последнем слове.

   - Спасибо, что добро помнишь; ноне и за это людей благодарить надо! Да грех бы, говорю, и забыть-то меня, - добавил он. - А чем же ты заплатить-то мне хочешь? - мягким и несколько меланхолическим тоном спросил Харитон Игнатьевич, взглянув на него.

   - Для того я и спрашиваю тебя, друг ли ты мне?

   - Друг, друг! Вот те Христос! Всем сердцем расположен к тебе! - торопливо ответил он. - Чего хошь, проси - не постою, если б вот деньги были, сам бы дал, верное слово сказываю! Не гляди на меня этак-то с сумлением; - произнес он, заметив устремленный на него пытливо-насмешливый взгляд Петра Никитича. - А может, не выпьешь ли рюмочку; все бы обогрело с дороги-то. Одна-то рюмочка - не беда, сказывают, другая-то лиха!

   - Не пью, спасибо, да мне и не холодно!

   - Ну, твоя воля! Мадерцы бы надоть, да вишь - горе, в запасе-то не держу! Э-эх! Как бы все-то, говорю, добро мое помнили, не валились бы теперь заборы у дома, не ходил бы я в поддевке, не перебивался бы с денежки на денежку, - внезапно переменив тон и грустно качая головой, продолжал Харитон Игнатьевич. - Вот детки теперь подрастают, занятие надо им дать, а на что поднимешься, где капиталы-то? - певучим голосом закончил он.

   - Не скучай, помогу и деток устроить и заборы новые поставить...

   - Пошли тебе господи за твое раденье! Ты не в других, помнишь добро. Разве только на словах, может, помочь-то сулишь мне, а до дела коснется, так стороной друга-то обойдешь? Чем же ты, к примеру, помочь-то мне собираешься? - нежно заглядывая ему в глаза, спросил он.

   - На поправу хочу тебе Святое озеро в аренду отдать за сто рублей в год... Хочешь, а-а?

   - За сто рублей в го-о-од?! - удивленно спросил Харитон Игнатьевич.

   - Может быть - и дешевле еще, может быть и за пятьдесят рублей его купишь...

   - Ты... ты... ты... в уме ли, Петр Никитич? - заикаясь и пристально глядя на него, спросил он. - Ты пощупай кудри-то на макушке. Да разве может это статься, чтоб угодье, которое дает на пять, на шесть тысяч товару в год, отдали за сто рублев, а?

   - Говорю, так, значит, можно!

   - О-о-ох ты, господи! Да нет, это ты смеешься надо мной... - произнес он, махнув рукой и быстро отвернувшись от него: - грех бы, говорю, этак-то!

   - Хочешь или нет, скажи мне одно... - как бы наслаждаясь его сомнением, спросил Петр Никитич.

   - А-а-ах ты, боже мой! Да неуж это можно, а-а? Да ведь после этого... что ж? Ведь это ты навек счастье даешь! - отрывисто говорил он, захлебываясь от волнения. - Да неуж это, слышь, можно? Ты, ты... Уверь меня, ты того, а? Мне сдается все, что ты это ради смеха говоришь. Да ведь коли это правда, так чего же тогда будет-то с нами?

   - Ничего... Вот тогда вместо нанки-то и принакроемся атласом да бархатом, хе-хе-е... А особенного ничего не произойдет!

   - Ну, Петр Никитич, если ты теперича все это в сущую правду говоришь, - с особенною торжественностью в голосе начал Харитон Игнатьевич, вставши с сундука, - то вот тебе угодник божий Никола в свидетели, по гроб жизни буду тебе первый слуга и друг. Проси, чего ты от меня хочешь, без слова отдам. Проси, чего тебе только надоть, заикнись!

   - Мне ничего пока не нужно.

   - Денег тебе надо?

   - Не нужно.

   - Ты заикнись, заикнись, говорю тебе, попроси. Есть ведь у меня деньги-то, слава тебе господи, не оскудел я... Я ведь это даве только попытать тебя хотел, говорил, что ни гроша нет. Я ведь простой человек, сам ты знаешь, последнее отдам! Да что ж это мы всухомятку речь-то ведем, прости господи. Дарья! - подойдя к двери, крикнул он. - Запеки-ко нам селяночку с груздочками, авось до утра-то и не замрем, - притворив дверь и снова присаживаясь к столу, произнес он. - Одного я только в толк не возьму, друг ты мой сердечный, - снова тоскливо и нараспев начал он: - сам же ты сказал, что озеро если и обратят в оброчную статью, то все-таки сдадут его в аренду крестьянам, а постороннего человека и коснуться к нему не допустят. Так как же ты наградить-то меня им хочешь, а-а?

   - Уж это мое дело; будь в покое...

   - Разве, может, у тебя на примете закон этакой есть, а? - полюбопытствовал Харитон Игнатьевич, будто не расслышав его ответа.

   - Нет!

   - В толк не возьму, как ты это сорудуешь?

   - Прежде время тебе и знать не нужно; или сомненье-то мучит тебя, а?

   - Томит! Чудно как-то кажется! И верный ты человек, знаю, что зря слова не вымолвишь, а все - нет-нет, и засосет под сердцем-то, словно червь какой! Вот я было обрадовался словам-то твоим, а теперь сызнова тоскливо стало. Не верится! - грустным, разбитым голосом говорил он.

   - Верь не верь, а сказал тебе сделаю, так сделаю! Чем сомненьем-то мучиться, поговорим-ко лучше об условиях, на каких я намерен отдать тебе озеро, чтоб после греха между нами не вышло, оглядки бы не было.

   - Избави господи от греха да оглядки; да нешто я плут какой, а? - обидчиво ответил Харитон Игнатьич.

   - Плут не плут, а случай неровен, Харитон Игнатьевич. В таких делах аккуратность первое дело!

   - Ну... ну, будь по-твоему, - согласился он, - пощиплем пуху у непойманной птицы! Хе-хе!.. говори.

   - Прежде всего скажу тебе, что озеро ты возьмешь с торгов в аренду на одного себя. Сами ли мы будем хозяйничать на озере или сдадим его от себя в аренду крестьянам, об этом поговорим после, когда увидим, что будет выгоднее!

   - Известное дело, обувь-то примеряют, когда она сшита, - заметил Харитон Игнатьевич, - а она, вишь, пока еще умственной дратвой стачена, хе-хе-е!.. Ну?..

   - Главная причина тут в том, Харитон Игнатьевич, - продолжал Петр Никитич, не обратив внимания на колкое замечав ние его, - что имя мое в этом деле не должно упоминаться, как будто бы все это помимо меня будет делаться, a я ничего не знаю и не ведаю, арендуешь ты озеро или нет, понял?

   - A-a-a! - протянул Харитон Игнатьевич, вопросительно приподняв брови. - Стало быть, ты совсем как бы втуне будешь; к примеру теперича взять, как бы никакого касательства к озеру не имеешь?

   - Да, да, пока, до время, а там, что далее будет, увидим!

   - Понял... понял! - ответил он, кивнув головой и погладил ладонью усы и бороду, желая скрыть радость, сверкнувшую в маленьких карих глазах его. - Стало быть, дратва-то, какой ты обсоюзишь это дельце-то, будет с изъянцем... хе-хе-е... ну что ж! Я уже сказал тебе, что не брезглив, мне все на руку... всякая обувь по ноге...

   - Знаю, знаю! Поэтому на всякий случай, - продолжал Петр Никитич, - мы сделаем между собою документик, к примеру - вексель, что будто ты занял у меня пятнадцать тысяч рублей серебром наличными деньгами, с обязательством уплатить их по востребованию мне или кому прикажу я!

   Харитон Игнатьевич с минуту сидел совершенно неподвижно, пристально посматривая на своего собеседника.

   - То есть как это вексель? - спросил, наконец, он. - С какой это радости, для какой бы, к примеру, потребы?

   - Единственно в ограждение меня от всякой случайности!

   - От какой же, к слову?

   - От обмана, например!

   - Чтоб я бы это да покусился на обман? - крикнул Харитон Игнатьевич.

   - Не сердись, Харитон Игнатьевич, - прервал Петр Никитич, - грех-то неровен; в жизни-то случается, что и сын отцу ножку подставит, когда до наживы дело коснется! Тут тебе и обижаться не на что, - с расстановкой говорил он; - ты только выслушай внимательнее, что я тебе скажу. Я берусь обделать дело, что озеро, которое на худой конец принесет в год четыре-пять тысяч чистого дохода, ты получишь в аренду на двенадцать лет за сто или за пятьдесят рублей в год! Это я предлагаю тебе на тех условиях, что мы-должны владеть озером вместе, делить с тобой и доходы и расходы поровну, но участие мое в этом деле должно оставаться в тайне, по крайней мере на два, на три года, пока утихнет эта история! Следовательно, я с тобой никакого формального условия по этому делу заключить не могу.

   - И не надоть, ну их к богу, все эти формальности! Мы так с тобой, по-душевному будем владеть; делить каждый грош сообча!

   - Э...э! Нет, Харитон Игнатьевич, так-то на словах только говорится, а на деле-то частенько иное случается! Слово-то, что птица, на лету следа не оставляет! А кто мне поручится, что когда ты получишь в аренду озеро, то вместо того, чтобы делить со мной поровну весь доход, и на порог своего дома меня не пустишь, а? Скажешь, что ты меня и знать не знаешь и ведать не ведаешь! Ну, что я тогда возьму с тебя за то, что рискую и место потерять, а может быть, под суд попасть, а?

   - Я те поруку-то на этот случай предоставлю почище векселя, коли уж на то между нами дело пошло!

   - Какую?

   - Святителя Николу многомилостивого в свидетели призову, что между нами все по-душевному будет!

   - О-о-о! Нет, Харитон Игнатьевич, таких-то свидетелей в эти дела не вмешивают! И зачем угодников божьих тревожить, когда вексельная бумага есть и стоит-то недорого. Оно и проще и душе-то спокойнее! А вот если ты мне дашь вексель, мы его засвидетельствуем формальным порядком у маклера, и тогда уж мне нечего опасаться за будущее, потому что, на случай уклонения с твоей стороны и у меня камешек за пазухой будет; и будем мы с тобой состоять тогда в истинной и неразрывной дружбе... Понял?

   - Ка-ак не понять, - не малолеток, во всяких хомутах на своем-то веку объезжен, разбираем, где чем шею-то трет, хе-хе-е! Это я и будь бы прост и дай тебе вексель, а ты завтра пойдешь да представишь его ко взысканию, и я должен буду нищую суму надевать на себя? А дашь ты мне озеро в аренду или нет, это еще на воде пальцем писано...

   - Теперь я и сам не возьму от тебя векселя, пойми! Возьму его тогда, когда дело обделаю!

   - Не дам я тебе векселя! - решительно ответил Харитон Игнатьевич, отвернувшись от него.

   - Не дашь и не нужно, короче речь! Найдутся и без тебя охотники, что за обладание озером не на такие условия согласятся и внесут мне наличные деньги в обеспечение.

   - Кто ж это наличными-то тебе отсыплет, скажи-ко?

   - Любой купец!

   - Поди же к этакому купцу, поищи его. Не надоть ли, фонарь засвечу, чтоб светлее было искать-то? Только уходи из-моего дома, слышь, сейчас же уходи, - вспыхнув и задрожав весь, крикнул Харитон Игнатьевич, поднимаясь с сундука.

   - Подожди гнать-то, не покайся! - спокойно заметил ему, Петр Никитич.

   - Дай ему вексель! - продолжал между тем Харитон Игнатьевич, не глядя на него и как бы обращаясь к третьему лицу. - Хе-хе-е!.. дурака нашел! Это опосля супротив его не смей и слова сказать, а? Хошь не хошь, а пляши по его дудке. Да ты в памяти ли, спрошу я тебя? - обратился он к нему.

   - В памяти!

   - Вне оной, забылся; забылся, говорю! Ты бы, знашь, как должен чтить-то меня, если памятуешь добро-то мое. Ты бы должен прийти и сказать мне: вот, Харитон, за то, что ты меня нищего призревал, хочу я взыскать тебя своей помощью: на тебе озеро, владей им! А ты вместо того обманный вексель требуешь с меня... по совести ли это, а?

   - Объясни, почему ты опасаешься дать мне вексель? - лукаво усмехнувшись, спросил Петр Никитич. - Ведь ты хорошо знаешь, что я возьму его только тогда, когда дело будет наверное обделано мной, что обмануть я тебя не обману по той простой причине, что в этом деле заключается обоюдная наша выгода. Чего ж ты опасаешься, а?

   - Скажи ты мне наперво, кто ты таков? - гордо глядя на него, спросил Харитон Игнатьевич. - Каким ты званием почтен: дворянин ли ты, купец ли, крестьянин ли?

   - Ссыльнопоселенец! - спокойно ответил Петр Никитич.

   - А-а-а! Стало быть, человек въяве ошельмованный, хе-хе! Так могу ль я к тебе какое доверие питать, а?

   - Не доверяешь, и не нужно! Одинаково ведь и я, милый друг, не могу доверять человеку, который два раза в остроге сидел по подозрению в грабеже и прикосновенен к десятку дел о подлоге.

   - А все-таки я не посельщик, все-таки моя честь при мне!

   - Ну, честь-то у нас с тобой, Харитон Игнатьевич, тоньше паутины, постороннему-то глазу едва ли приметна! Будем-ко правду говорить, а не вилять хвостами. Дело все в том, что мы очень подробно знаем друг друга: выходит, что я коса, а ты камень. Смекнул ты сразу, что озеро взять в аренду выгодно. Знаешь, что дело с моей стороны о передаче его будет темное, рискованное, а тебе это и на руку. Вот ты теперь и измышляешь, какими бы тебе путями обойти меня и завладеть озером одному, потому что судиться с тобой я не посмею, так как сам на себя никто петли не накинет. Верно или нет? Ну-ко, скажи на-прямки, стыдиться-то нам друг друга нечего...

   - Ну, въяве вижу теперь, что недаром тебе на приисках кудри-то расчесывали! - ответил покрасневший до ушей Харитон Игнатьевич.

   - Уму учили!

   - И выучили, уме-е-ен! Впрок пошла тебе эта грамота. Не умру, поколь не увижу тебя в атласе да бархате. Так что ж, селяночкой, что ли, заедим душевное-то расположение друг к другу... а?.. Хе-хе-е? - шутливо спросил Харитон Игнатьевич.

   - От селянки я не прочь, кушанье хорошее...

   - Люблю я ее, особливо, когда это с пылу-то она, да шипит это, шипит, хе-хе, а груздочки в ней так и прискакивают, словно заманивают тебя, хе-хе... как ты теперь меня, к слову сказать. Откровенный ты человек, Петр Никитич, люблю я таких-то, что начисто узоры выводят, право! Теперь и я тебе скажу свое душевное слово: не сердись ты на меня, что я тебя по колоченным-то ребрам щупал, это я тебя нарочно пытал, что можно ли еще с тобой темные-то дела вести, не возьмет ли опаска...

   - Ну, можно ли? - с иронией спросил Петр Никитич.

   - Дока, брат, ты до-о-ка! Вот уж про тебя можно сказать твое же слово: что со всякого крючка сорвешь червячка! Откровение это тебе бог дал!

   - Не пожалуюсь, умом не обижен! - самодовольно ответил Петр Никитич.

   - О-о-ох... великое дело, коли ум в человеке есть, - качая головой, глубокомысленно продолжал Харитон Игнатьевич. - С умом человеку и родительского наследья не надоть. Спросите меня, с чем я жить пошел на белом свете, а-а? С двумя гривнами. А слава тебе господи, и домик сорудовал, и в домике теперь пустого места не найдешь. До тридцати лет у всех на языке был Харитошкой, а теперь всякий ко мне с почетом да уважением относится, всякий чтит меня Харитоном Игнатьевичем. А все ум, ум! Не будь у тебя ума, разве ты бы додумался до этакой фортуны, а? А векселя, друг, я все-таки не дам тебе! - лукаво, но пристально посмотрев на него, заключил он.

   - Не дашь, так к другому пойду!

   - Хе-е, хе-хе-е-е! Знаю, знаю, милый ты человек, что на этакую рыбу, как Святое озеро, самоловов много найдется; да не бойся! Это я так, шучу. Страсть моя, друг, шутки шутить. Другой, кто не знает меня, подумает, что я невесть какой плут, а я, по душе тебе скажу, - простой человек, что твой младенец, ей-богу. А поломаться люблю... люблю...

   - Со мной бы нечего шутки шутить, Харитон Игнатьевич, насквозь друг друга видим!

   - А все ж как-то вот легче стало, любовней ровно, как супротивным-то словом перекинулись. По крайности увидели, что друг друга стоим, хе-хе-е!.. Дарья, неси-ка селяночку-то, коли готово! - благодушным тоном крикнул Харитон Игнатьевич, подойдя к двери. - Вот, друг ты мой, - снова начал он, когда в комнату вошла жена его, неся в руках тарелки и чистую скатерть на стол, - разведи меня с бабой, озолочу! Ну что, как в купечество выйдешь, как ты в люди-то с этаким перестарком покажешься, а?

   - О-ох, уж молчал бы, купец! Кто тебя еще в купцы-то пустит, спросил бы наперво! - ответила жена, обведя его насмешливым взглядом и, быстро отодвинув стол от стены, накрыла его скатертью.

   - Хе-хе-хе-е!.. Заживо тронуло! Ну, ну, не сердись, Дарья Артамоновна, я ведь шучу! На нас и в мещанстве господь оглядывается! - произнес Харитон Игнатьевич, хлопнув ее ладонью по широкой спине. - Двоих укомплектует, а-а? Вот нам какую под старость господь супругу послал, хе-хе-е! - обратился он к Петру Никитичу.

   - Тьфу ты! - сплюнув, произнесла Дарья Артамоновна и поспешно вышла из комнаты, сопровождаемая веселым смехом друзей.

  

  

   На следующий день, часу в десятом утра, Харитон Игнатьевич подвез Петра Никитича к одноэтажному деревянному дому, стоявшему внутри обширного двора, обнесенного с улицы резною деревянною решеткой. Дом стоял в центре города, на одной из лучших улиц, и принадлежал уездному исправнику Ивану Степановичу Кашкадамову. Пройдя чисто выметенный и усыпанный песком двор, Петр Никитич вошел в людскую, помещавшуюся во флигеле, позади дома. У конюшен суетились кучера, чистившие лошадей: два конюха обмывали щегольскую полуколяску, недалеко от них, на завалине сидело четверо крестьян, пришедших еще на рассвете и терпеливо ожидавших, когда их примут и выслушают. Просители были старики. Осеннее солнце обливало ярким светом загорелые морщинистые лица и их серые, из домашнего сукна зипуны. Что-то грустное проглядывало в этой молчаливо сидевшей группе, пришедшей, может быть, за сотню верст, оторвавшись от неотложных работ по хозяйству. По двору суетливо перебегали из флигеля в дом горничные, то с чайной посудой на подносе, то с самоваром и кофейником, утюгом или выглаженной юбкой. Каждый раз, как только отворялась дверь во флигеле или доме, просители, точно по сигналу, поднимались с завалины и обнажали свои лысые головы, обрамленные прядями седых волос; но видя, что на них никто не обращает внимания, медленно садились один за другим, перекидываясь изредка каким-нибудь словом.

   Иван Степанович Кашкадамов, сидя в это время в кабинете у письменного стола, отдавал приказания повару и эконому о необходимых приготовлениях к предстоящей охоте, к участию в которой приглашены были влиятельные лица местной администр