Наумов Николай Иванович - Святое озеро

ации. Красивое лицо его было крайне озабочено. Он постоянно хмурил брови, тер лоб, стараясь припомнить, не упустил ли чего-нибудь из виду; несколько раз повторял одни и те же слова, перечислял одни и те же сорта вин, закусок и паштетов. Поглощенный этой заботой, он несколько дней не посещал даже управления, не подписывал накопившихся бумаг, журналов и постановлений. Многие из этих бумаг заключали в себе судьбу какого-нибудь крестьянского семейства, решение давнишнего спора о чресполосном куске земли, освобождение из-под ареста какого-нибудь бедняка, но Ивану Степановичу было не до того... Он принадлежал к тому многочисленному типу людей, которые, доживши иногда до глубокой старости, не выходят из младенческого возраста, и был известен в губернии более под именем "Ванечки", и уменьшительное имя это, несмотря на солидный возраст и служебное положение, как нельзя более шло к нему. Бывши некогда адъютантом при какой-то особе, Иван Степанович считался в высшем кругу города О-а "горячей и опасной головой" и, вследствие свободомыслия, вынужден был променять военную карьеру на более скромную гражданскую деятельность. Рассказывали, что, принимая предложенную ему должность исправника, он открыто заявлял, "что каждый развитой и просвещенный человек обязан посвящать свои силы на служение интересам народа!" Как посвящал Иван Степанович свои силы на подобное служение до женитьбы своей на дочери винокуренного заводчика и золотопромышленника Пегова, о том биографы его умалчивали, иронически улыбаясь, но после женитьбы ни для кого не составляло секрета, что тесть его, в компании с ним, оцепил половину губернии кабаками и винными складами. Сделавшись одним из крупных капиталистов и душою высшего губернского общества, Иван Степанович тяготился службою, редко заглядывал в округ и поговаривал даже о выходе в отставку, если б его не задерживало благосклонное внимание к нему начальства, ценившего в нем не ум, но честность.

   Окончив распоряжение, Иван Степанович отпустил повара и приказал лакею подавать одеться. В это время горничная доложила ему, что его желают видеть по весьма нужному делу писарь X-ой волости и мужики с просьбой, "пришедшие еще до света", - добавила она.

   - Что там такое? Что им нужно? - с неудовольствием спросил он и приказал ввести просителей в переднюю, предупредив горничную наблюсти, чтобы они вытерли ноги и не натоптали на ковре. Тщательно вымытый и причесанный, с дорогими перстнями на пальцах и запонками на груди белоснежной сорочки, в безукоризненно сшитом фраке, вышел Иван Степанович в переднюю, где в ожидании его стояли у порога крестьяне, а поодаль от них Петр Никитич.

   - А-а, Болдырев! Ну, что такое? Какое такое дело? - спросил он, кивнув головой на низкие поклоны крестьян и пристально рассматривая порыжевший нанковый сюртук Петра Никитича и шаровары его с побелевшими коленями.

   - Извините, ваше высокородие, что осмелился беспокоить вас, но встретилось не терпящее отлагательства дело, - отчетливо ответил Петр Никитич, слегка склонив голову на правую сторону и стоя перед ним с полузакрытыми глазами, как бы не вынося блеска, каким обливал его Иван Степанович.

   - Хорошо, после объяснишь, - прервал его Иван Степанович. - Ну, а вам чего нужно? - спросил он, обратившись к крестьянам.

   - Окажи нам защиту, милостивец; за тем и пришли к тебе! - в голос заговорили они, сопровождая слова поклонами.

   - В чем защиту, от кого? Вы какой волости? - спросил он.

   - Белоярской, и села-то Белоярского! Мир нас выбрал ходательствовать пред тобой! - начал низенький, коренастый старик с нависшими на глаза бровями, из-под которых искрились черные проницательные глаза. - Обидит нас, батюшка, голова наш, Семен Алпатыч, с зятеньком своим, Антон Прокофьичем! Силы нет владать с ними, заступись! - И старик низко поклонился ему.

   - Чем же обидят, ну?

   - Много делов-то за ними, о-ох! Коли все-то посказать, и до вечера время не хватит... Мы, то есть, из села-то крадучись ушли: опаска брала, чтоб не проведал голова-то, что к тебе идем, да не запер бы нас в волость...

   - Разве случалось, что он запирал в волость, кто шел на него жаловаться... а?

   - Всячины у нас деется, батюшка! И не на такие дела востер Семен Алпатыч, - продолжал старик. - Запереть-то в волость не мудрое дело! Судись там с ним из-под замка-то.

   - Осмелюсь доложить, ваше высокородие, я не раз слышал, что у них в волости действительно случаются продолжительные аресты без суда и следствия, - почтительно заметил Петр Никитич, прервав старика, с удивлением посмотревшего на неожиданного заступника.

   - Не верится что-то. Я знаю, голова у них степенный и рассудительный мужик.

   - Это точно, ваше высокородие, он очень рассудительный человек, - с улыбкой, откашлявшись в руку, продолжал Петр Никитич, - но я слышал недавно, что он сельского старосту деревни Черемши, превысив власть, продержал две недели под арестом и до того застращал его, что он будто бы представил в подать фальшивый кредитный билет, утаив настоящие деньги у себя, что тот и заикнуться не смеет теперь о жалобе на него.

   - Давно это случилось? - спросил Иван Степанович, нахмурив брови.

   - Недавно, как слышал я.

   - И это правда?

   - Так точно-с!

   - Странно! - задумчиво произнес Иван Степанович. - Отчего же до сих пор никто не довел об этом до моего сведения, а?

   - Не могу знать, - ответил Петр Никитич.

   - Удивляюсь... - произнес Иван Степанович, с изумлением пожав плечами.- Что это за народ! С них хоть с живых кожу сдирай, они все будут молчать!

   - И сдирают, батюшка! И кожу-то сдирают, и что под кожей-то есть и то поскоблят! - подхватил старик. - И плачешь, да молчишь: он властный человек, богатый, а мы-то что супротив него? Вон теперь зятек-то его как мир-то обидел, один бог только видит. Лужок у нас есть. Мы сообча и косили на нем. Только в прошлом году зять-то головы, Антон Прокофьич, и пристань к нам: отдай ему этот лужок на лето в аренду! Скот он скупает по деревням-то, сена на прокорм-то его в зиму много требуется, покупать-то надсадно, вишь, карману-то... все как подешевле норовит. Ну, и вздумал лужок у нас в аренду взять для сенокосу. Мы-то и не хотели, признаться, отдавать, так голова-то пристал к нам - отдайте да отдайте; плату дали хорошую, нечего сказать: сто двадцать рублев за лето мы взяли с него. Ладно! Условие сделали в волости как следует. Мы-то, признаться, и не хотели условия-то делать: в отпор, мол, не пойдем, коли слово дали; так голова же тогда и настоял, что без условия не можно. Сделали. Только нонче, как пришел сенокос-то, мы по порядку поделили, как, значит, промеж себя луг, скосили, сметали стоги, все ничего, все молчал наш Антон Прокофьич. Только, когды уж управились делом, он и вступись: по какому-де праву мы на чужом лугу хозяйствуем? "Как на чужом? - говорим ему. - Луг наш, мы тебе отдали его только на одно лето". - "Нет, говорит, луг мой, а вашим он будет по скончании трех годов, как в условии сказано!" А в условии-то они, ваша милость, заместо одного-то лета на четыре годочка вписали! Вот какие дела у нас делаются! Совсем теперь без сена остались, скотина хошь пропадай! Кое-где по болотцам покосили, и все тут. То ись за работу-то нам не заплатил: вольно, говорит, вам было, очертя голову, косить-то!

   - А точно ли вы на одно лето отдавали луг? Верно ли это? - спросил Иван Степанович, прерывая старика. - Смотрите, говорите, да обдумывайте. Ведь вы обвиняете волость в подлоге, в фальшивом составлении условия! Когда условие-то заключили, пили вино?

   - Пили! Был этот грех, батюшка!

   - Допьяна пили?

   - Пошатывало, не потаимся! Голова-то на угощение не поскупился, все были довольны.

   - Еще бы довольны не были! Вы за ведро-то душу продадите знаю!

   - Полно, милостивец! - тоскливо глядя на него, ответил старик.

   - Сами же, верно, спьяна отдали луг на четыре года, - разгорячась, говорил Иван Степанович, обратившись к Петру Никитичу, - а теперь спохватились и пошли с жалобой. Знаю я, как все вас обижают да обирают! Не остаетесь и вы в долгу, гуси-то лапчатые!

   - На лето, родной, мы отдали луг ему, на лето! Коли нам веры не даешь, богу поверь! - ответил старик.

   - В этом и вся ваша жалоба?

   - О-о-ох! Много делов-то, мно-ого! Вдову, теперича, жену покойного Мирона Силича, детную сироту, обобрали дочиста...

   - Кто?

   - Все тот же Антон Прокофьич с головой, Семеном Алпатычем. Покойник-то, вишь, должен был Антону-то. Сколько должен-то был, бог их знает. Темное дело-то. Акулина, вдова-то, говорила на миру, что и двадцати рублев не будет, а Антон-то сказывает, что и от сотни хвостики останутся. Да теперича и отобрали, с головой-то, у нее лошадь, корову да нетель годовалую, да еще грозят жаловаться. Разорили бабу-то в корень...

   - Ну, и все тут?

   - Дивья, кабы все-то. Кабак теперь Антон-то завел...

   - Ну хорошо, довольно! - остановил его Иван Степанович.- Подите теперь в полицейское управление и скажите, что я прислал вас и приказал снять с вас письменное заявление о вашей претензии на голову. А ты, Болдырев, пройди ко мне в кабинет, - сказал Иван Степанович, выходя из передней в залу.

   С минуту постояв в нерешительности у порога, крестьяне один за другим вышли из передней и, почесывая в затылках, медленно пошли со двора, держа шапки в руках; а Петр Никитич, пройдя осторожно на носках через залу в кабинет, остановился у порога; почтительно откашливаясь в руку.

   - Какое же дело встретилось у тебя? - спросил Иван Степанович, опускаясь в кресло. - Надеюсь, по волости ничего особенного не случилось?

   - Все благополучно-с! Подати, по обыкновению, собрали сполна и сдали в казначейство!

   - Хорошо! Говори же скорее, какое дело. Я тороплюсь, мне некогда, нужно ехать! - предупредил он, любуясь носком своего лакированного сапога.

   Осторожно переступая по мягкому дорогому ковру, Петр Никитич подошел к Ивану Степановичу и, подав ему пакет с циркуляром, снова отошел к порогу. Молча вынув циркуляр, Иван Степанович прочитал его и с недоумением посмотрел на Петра Никитича.

   - В этом и заключается затруднившее тебя дело? - спросил он.

   - Так точно-с...

   - Что ж тут особенного ты нашел? Палата требует, чтоб ей доставили сведения, какие есть в волости сенокосные луга, рыбные озера или пески, которые принадлежат казне и могли-бы быть обращены в оброчные статьи...

   - Так точно-с...

   - Есть в волости такие угодья, которые принадлежат казне?

   - Есть.

   - И донеси палате, что есть. Об этаких пустяках не следовало и ехать спрашивать меня! - с неудовольствием произнес Иван Степанович, доставая из коробки свежие лайковые перчатки и растягивая их на пальцах левой руки.

   - Позвольте, ваше высокородие, обстоятельнее изложить пред вами настоящее дело? - спросил Петр Никитич, откашлявшись в руку.

   - Говори, - ответил Иван Степанович, не оглядываясь.

   - На основании этого циркуляра, ваше высокородие, мы должны донести, что в пределах волости есть рыбное озеро, называемое Святым, которое принадлежит казне и приносит крестьянам в год от трех до четырех тысяч рублей дохода. Палата зачислит озеро в оброчную статью, и тогда крестьяне, чтоб пользоваться им, должны будут арендовать его у казны.

   - Весьма естественно. Палата и имеет это в виду...

   - Так точно-с. Но тут встречается, ваше высокородие, обстоятельство, для изложения коего я и осмелился беспокоить вас.

   - Какое же еще обстоятельство?

   - Вашему высокородию небезызвестно, что немногие из крестьян нашей волости занимаются хлебопашеством, вследствие дурной, болотистой почвы земли?

   - Знаю!

   - Единственным источником для безбедного существования их и оезнедоимочной уплаты податей и повинностей служат; вырубка на продажу строевого леса, выделка деревянной посуды, а главное, улов рыбы из озера. Если озеро отберут у них, тогда они неминуемо обнищают, так как исключительно только вырубкой леса и поделкой посуды они не могут существовать.

   - Они будут арендовать озеро и пользоваться им, - заметил Иван Степанович,

   - Совершенно справедливо, ваше высокородие; но так как арендная плата в виду того дохода, какой приносит озеро, по всем вероятиям будет значительная, - не менее полутора или двух тысяч в год, - то уплачивать такую значительную сумму, не нарушая своего благосостояния, крестьяне могли бы, ваше высокородие, только в таком случае, если б, сообразно с новым расходом, увеличился и их доход; но нести подобный непредвиденный расход из той же суммы дохода, какой они имеют теперь, они не в состоянии. А посему они будут постепенно беднеть, на них будет накапливаться недоимка, и кончится тем, что богатая теперь волость придет со временем в состояние крайнего упадка.

   - Ну, так что ж нам делать в таком случае? - вопросительно взглянув на него, сказал Иван Степанович.- Ведь мы не виноваты в этом, распоряжение это идет не от нас.

   - Так точно-с... Посему я и осмелился беспокоить вас; не благоугодно ли вам будет изыскать меры к предотвращению сего зла?

   - Ну, ну, ну... Какие же меры? Ну, что бы ты сделал, бывши на моем месте? - спросил Иван Степанович, вскочив с кресла, и остановился посреди комнаты, заложив руки за фалды фрака.

   - Я бы донес, ваше высокородие, что в пределах волости есть озеро, не вошедшее в надел крестьян и составляющее собственность казны, но озеро совершенно безрыбное, дохода никакого не приносит, и зачислять его в оброчную статью не встречается надобности.

   - То есть как же это? - широко раскрыв глаза, с недоумением спросил Иван Степанович. - Совершил бы наглый обман, клонящийся к намеренному подрыву интересов казны, а-а?

   - Подобным донесением, ваше высокородие, я не подорвал бы интересов казны, а сохранил бы их, - спокойно ответил Петр Никитич.

   - Не понимаю, как это: объясни.

   - Как я уже имел честь доложить вашему высокородию, - начал Петр Никитич, - если озеро зачислят в казну и крестьяне будут арендовать его, то это немедленно повлечет за собою постепенное обеднение их, что прежде всего выразится в неаккуратной уплате податей и в накоплении недоимки. Казна будет получать ежегодно полторы или две тысячи рублей за озеро и в то же время будет более терять от недобора податей с волости. Для казны, ваше высокородие, более интереса, если волость в количестве тысяча трехсот душ живет безбедно, аккуратно уплачивает подати и повинности в размере девяти или десяти тысяч в год, нежели, погнавшись за тысячью пятьюстами или двумя тысячами рублей дохода от аренды озера, она приведет со временем волость в крайнюю нищету и допустит накопление недоимки, которую должна будет прощать им по безнадежности взыскания.

   Молча выслушав доводы Петра Никитича, Иван Степанович, понурив голову, задумчиво прошелся несколько раз по кабинету и затем, остановившись у окна, забарабанил пальцами по стеклу. Петр Никитич искоса наблюдал за ним, покашливая время от времени в руку.

   - Хорошо! - произнес вдруг Иван Степанович, круто повернувшись к нему на каблуке. - Донесем мы, что озеро безрыбное, доходу не дает; а вдруг откроется, что мы донесли ложно, а? Тогда что? Тогда ведь, брат, не похвалят! Тогда ведь достанется всем сестрам по серьгам!

   - Не достанется, ваше высокородие!

   - Да ведь это ты говоришь? А я тебе говорю, что достанется. Ведь озеро-то это здесь все знают.

   - Знают... так точно-с!

   - А ты донесешь, что оно безрыбное? Отличишься! Положим, ты сделаешь это с похвальной целью оградить интересы казны и крестьян! Да такими ли глазами посмотрят на твой поступок вверху, а-а? Ты подумал ли об этом, а?..

   - Думал, ваше высокородие!

   - Ну, что ж?

   - Если даже и догадаются, то посмотрят на это донесение сквозь пальцы... а чтоб догадались - сомнительно!

   - Ну, не-ет, брат, это ты шалишь! - сделав пируэт перед ним на каблуке и закусив губу, фамильярно произнес Иван Степанович. - Шали-и-ишь! - повторил он.

   - Неужели вы, ваше высокородие, изволите полагать, что палата будет справляться: верно мы донесли или нет. Да ведь в таком случае ей бы по каждому донесению волостных правлений следовало производить удостоверения. А если бы даже и догадались, что сведения, доставленные нами, неверны, то палата также хорошо знает, что в большинстве случаев доставляемые волостными правлениями сведения страдают отсутствием истины. Вот если бы волости, ваше высокородие, стали всегда доносить одну истину, так это бы скорее не понравилось, - с иронией произнес Петр Никитич.

   - Что ты за вздор городишь, - прервал его Иван Степанович.

   - Истину докладываю вам! Позвольте мне, в подтверждение моих слов, рассказать случай, бывший со мной еще при покойном предместнике вашем, Олимпане Гавриловиче Нурядове.

   - Ну... что такое? - произнес Иван Степанович, взглянув на часы и снова спуская их в карман.

   - Это было еще в первый год моей службы писарем, ваше высокородие. Нужно было представить обычный годовой отчет о состоянии волости. Я и представил, составив его по сущей совести и правде. Проводит недели две: вдруг требуют доставить меня с нарочным в губернское правление. Я испугался, думаю, что такое случилось? Приезжаю, являюсь. Выходит ко мне советник с моим отчетом в руках. "Ты, говорит, писарь X-ой волости?" - "Я!" -"Ты составлял отчет?" - "Я!" - "Что, говорит, в волости действительно нет ни одной школы, завода... и не существует между крестьянами никаких ремесел, кроме выделки деревянной посуды?" - "Так точно, говорю, ваще высокоблагородие!" - "Что же, говорит, подумает высшее начальство, когда мы представим такие статистические данные? Значит, мы небрежем о народном образовании, о народном благосостоянии и развитии мануфактур и промышленности?" - "Не могу, говорю, знать, ваше высокоблагородие: я составлял по сущей совести!" Взглянул он на меня так сурово и говорит: "Садись и перебели эту страницу; пиши: школ - одна; посещают ее от пятидесяти до шестидесяти учеников обоего пола". Я так и обомлел: но делать нечего, сел и пишу. "Пиши, что в волости имеется один канатный завод, производящий оборот капитала: от трех до пяти тысяч в год, и завод для выделки лыка на кули и рогожи, и, кроме того, в населении распространены мелкие заводы для выделки посуды и других деревянных изделий. Промышленность среди крестьян ежегодно увеличивается, а вместе с оной возрастает их благосостояние, с развитием же среди них грамотности заметно улучшается нравственность".

   - И ты написал все это?

   - Смел ли ослушаться, ваше высокородие, если приказали...

   - Ну, это того, однакож, курьез, ха-ха-ха... И с тех пор ты так и составляешь отчеты?

   - Сами изволите читать, ваше высокородие!

   - Да, да, - ответил, покраснев, Иван Степанович, который никогда не читал отчетов, доставляемых волостными правлениями, хотя и скреплял их подписью, - да, да, у нас все так, на бумаге все есть, все процветает: и промышленность, и образование, и благосостояние народа, - с какой-то грустью в голосе произнес он.

   - Так и в этом случае, ваше высокородие: неужели палата знает, какие где озера, и рыбные они или нет, и будет поверять все донесения волостных правлений? Если б она знала о существовании Святого озера, то давно бы уж зачислила его в оброчную статью. Получат наш ответ, прочтут и пришьют к делу. Тем все и ограничится!

   - Рискованно, брат, рискованно! А вдруг, а?

   - Как угодно-с.

   - А вдруг, говорю, откроется, а? Тогда что? - остановившись против него, спросил Иван Степанович. - Тогда ведь н того, потянут...

   - И не такие дела, ваше высокородие, делают, да не притягивают! - заметил Петр Никитич.

   - Ну, представь себе, что ты донес, как говоришь, и вдруг получаешь запрос: что так как, по имеющимся сведениям, озеро, называемое Святым, оказывается рыбным и весьма доходным, то какими данными руководилось волостное правление, сообщая о совершенней бездоходности такового, а?

   - Отпишем-с!

   - Говори, что же ты отпишешь?

   - Сообщим, что озеро это действительно когда-то считалось чрезвычайно богатым рыбой, но с течением времени улов таковой становился все менее и менее, а за последние года, по отзывам крестьян, спрошенных по сему поводу, окончательно иссяк, вследствие чего, дабы не ввести палату в заблуждение неосновательным сообщением о доходности озера, волостное правление донесло в отрицательном смысле.

   - И ты полагаешь, этим удовлетворятся?

   - Удовлетворятся, ваше высокородие, на том основании, что кто же может поручиться, что завтра же в этом озере не может исчезнуть вся рыба и завтра же снова появиться? Ведь все это дело в руках божьих.

   - Гм! Так-то оно так! - пройдя по комнате, с раздумьем произнес видимо колебавшийся Иван Степанович.

   - Если донести, ваше высокородие, не скрывая истины,- снова начал Петр Никитич, - и выяснить при этом палате, что зачисление озера в оброчную статью будет угрожать разорением волости, и ходатайствовать о том, чтобы озеро отдали в надел крестьянам, то решение этого вопроса будет зависеть от министерства, и пока он выяснится, озеро все-таки зачислят в оброчную статью; а будет уважено ходатайство или нет, это еще неизвестно. Тогда как, донеся теперь о непригодности озера, мы можем, ваше высокородие, чрез полгода войти с ходатайством об отдаче его в надел крестьянем, в том внимании, что они пользуются озером для сплава вырубаемого за тундрою леса. Ввиду непригодности озера, решение вопроса об отдаче его в надел будет зависеть, от палаты, и она уважит наше ходатайство!

   - А-а! Вот этак-то разве! Ну, так оно того... Однакож заболтался я с тобой, - неожиданно произнес Иван Степанович, взглянув на часы, - мне ведь давно уже нужно бы ехать! О-ох, дела, дела! - вздохнув, сказал он с усталым видом. - Да! Так что я хотел сказать тебе? Да! Хоть мне, признаться сказать, и не хотелось бы прибегать к какой бы то ни было лжи, потому что ложь противна моей натуре, но как я вникнул теперь в положение крестьян, которое действительно будет безотрадно, если у них отберут озеро... а я желаю всякому добра, и желаю его искренно, а в особенности мужику, то... донеси, как ты говорил. Попробуй, посмотрим, что выйдет. Может быть, и удастся оградить их от нужды! Ну, а если загорится дело, так я поствраюся уладить его своими мерами. Понял?

   - Слушаю-сь!

   - Более у тебя ничего нет сказать мне?

   - Никак нет-с, ваше высокородие!

   - Ну так прощай, или, скорее, до свиданья! Я, может быть, в начале будущего месяца улучу денек-другой и заверну в волость. Да пойдешь когда, так зайди в людскую, скажи, чтоб мне подали лошадей.

   В тот же день, после сытного обеда, Петр Никитич собрался в обратный путь. Харитон Игнатьевич, тщетно старавшийся проникнуть в тайну совещаний его с Иваном Степановичем и ничего не добившийся, только вздыхал, трепал Петра Никитича по плечу да приговаривал время от времени: "Ну, ну, смотри тачай дело крепче, кабы умственная-то дратва не подпоролась где, хе-хе-е!" и любовно заглядывал ему при этом в глаза, потирая руки. Прощаясь с ним, Дарья Артамоновна вручила ему небольшой кулек на память, в котором было завернуто фунт чаю, два фунта сахару и банка домашнего варенья. Гостинцы эти были вручены ею Петру Никитичу по особому приказанию Харитона Игнатьевича, не любившего без нужды баловать своих друзей угощением и подачками,

  

  

   В глухой пустынной местности была заброшена X-ская волость. Пробраться в нее была возможность только в одноколке или на лошади верхом, чрез первобытные леса и болота, усеянные мелкими озерами. Изредка среди унылой, однообразной равнины выдавалась узкая полоса удобной хлебопахотной земли или небольшая холмистая поляна, и эти ласкавшие взгляд оазисы природа, казалось, рассыпала только для того, чтобы резче оттенить бесплодную тундру. Немногие из крестьян этой волости занимались хлебопашеством, да и те часто не возвращали зерна, потраченного на посев, и, несмотря на такие условия, крестьяне все-таки славились крупною зажиточностью. "Гиблые у нас места, не род на них хлебу; не будь у нас леску да благодатного озера, так давно бы ходили по миру!" - обыкновенно отвечали они на вопросы любопытных, интересовавшихся знать, на чем основывается их благосостояние. Густые обширные леса, или "божья нива", как говорит народ, тянулись от востока к северу по всей волости и терялись в глубине тундр, куда не заходила еще нога человека. В лесах таились обширные озера, окаймлявшие волость, как ожерелье. Весь ряд этих озер крестьяне соединили искусственными протоками для сплава водою вырубаемого леса, дров, лыка, угля и выгоняемых из дерева смолы и дегтя. Деревянная посуда, какую выделывали они, а также колеса, телеги и дуги славились своею прочностью далеко за пределами Т-ой губернии. Не на один десяток рублей сбывала трудолюбивая крестьянская семья этих изделий на сельских ярмарках и заезжим скупщикам. Но одна торговля лесом и изделиями из дерева не доставила бы крестьянам того благосостояния, каким они пользовались. Они черпали его главным образом в Святом озере. Богатое рыбой, озеро занимало площадь в двенадцать, а местами в шестнадцать верст ширины и тянулось на протяжении двадцати верст. Плоские берега его скрывались в зеленой осоке, девственные леса окаймляли его со всех сторон, как бы охраняя своею густой непроницаемою сетью от завистливого глаза. Узенькими тропинками, опасными даже для опытного пешехода, проложенными среди топких болот, пробирались к нему промышленники, неся на себе провизию, невода и рыболовные снаряды. Лепившиеся кое-где по берегам озера устроенные на сваях избушки, в которых промышленники находили приют от осенних ветров и зимних вьюг, придавали несколько оживленный вид этой пустынной местности. Добываемая в озере рыба, особенно караси, по своему крупному объему составляла редкость даже в Сибири и дорого ценилась на рынках. В годы, богатые уловом, бедная по числу работников семья сбывала рыбы с одного летнего промысла на шестьдесят, на семьдесят рублей. Лет за шестьдесят до описываемого мною времени крестьяне пользовались озером вместе с инородцами Чубур-ой волости, небольшие селения которых, или юрты, были разбросаны в пограничных лесах. Отчасти по природной беспечности, а вернее всего во избежание столкновений с крестьянами, робкие и уступчивые инородцы постепенно, отстранились от озера и в последнее время не смели даже и появляться около него. Отчуждение их от озера крестьяне объясняли тем, что какой-то старец, необычайно светлый ликом, пугал будто бы каждого инородца, желавшего забросить в озеро свою сеть или невод, или скрывал пути к озеру, заставляя бесцельно блуждать по лесам и болотам. Благодаря этим легендам, переходившим из рода в род, озеро нарекли "Святым" и построили около него часовню, в которой ежегодно перед началом весеннего улова служили молебен. Крестьяне домогались даже устроить крестный ход к озеру и ярмарку в ближнем, к нему селе, но епархиальное начальство почему-то не уважило ходатайство, и вопрос об этом замолк.

   Волость считалась богатейшею в Т-ой губернии и единственной, на которой никогда не числились недоимки. Но эта завидная для других зажиточность нелегко доставалась крестьянам. Круглый год они проводили в упорном труде, не зная отдыха и праздников. Летом и осенью села и деревни совершенно пустели; мужчины, чередуясь между собою погодно, уходили артелями, - одна половина в леса, сплавлять дрова и строевой лес, вырубленный зимою, другая на озеро, на рыбный промысел. Многолетние старики, и те жили летом в лесах, выкуривали деготь, выгоняли смолу, жгли уголь и драли лыко. Зимою, до января, большинство крестьян занималось выделкой посуды и других изделий, а с января снова уходило в леса для вырубки дров и строевого и поделочного дерева. Вязанье сетей, мережи для неводов и окраска посуды лежали исключительно на обязанности женщин и детей. Жители смежных волостей частенько подсмеивались над неутомимым трудолюбием своих соседей, называя их "болотными скаредами", но втайне завидовали им и в нужде не иначе как к ним обращались за помощью, уступая им за бесценок лен, коноплю, хлеб, овощи и сено. Благодаря своей заброшенности в глуши волость эта представляла особенный мирок, с особым складом жизни и обычаев. Случались ли между крестьянами споры из-за промыслов или при дележе добычи, все эти дела кончали по решению стариков, выбираемых обществом из своей среды. Ни одно дело не доходило даже до волостного суда, не только далее. Власти редко заглядывали в этот уголок, по отсутствию хороших дорог, и появление чиновника каждый раз возбуждало в крестьянах любопытство, смешанное с боязнью. В волости не было ни одной школы, но не было также и ни одного кабака, и хотя крестьяне отзывались, "что им некогда пить, что до баловства этого они не охочи", но существовали сильные подозрения, что, защищенные неудобством путей сообщения от надзора полиции и чиновников акцизного ведомства, они свободно выкуривали вино для своего удовольствия.

   Возвратившись из города, Петр Никитич застал в селе X-во волостного голову Мирона Кузьмича Бочарова, пригласил его к себе, прочитал ему циркуляр и объяснил, что, по приказанию исправника, для того чтобы оставить озеро во владении крестьян, нужно составить общественный приговор и довести, что озеро безрыбное, не приносит никакого дохода и крестьяне не имеют в нем надобности. Мирон Кузьмич был человек пожилой, тихого, нерешительного характера, не отличался умом, хотя и любил с глубокомысленным видом резонерствовать по всякому поводу. Он не нашелся что отвечать и с полчаса сидел молча, усердно отирая, пот, крупными каплями выступавший на лбу и щеках. Он не мог понять ничего из всех разъяснений Петра Никитича. В ушах его только и звенели грозные слова: "Озеро отберут в казну и зачислят в оброчную статью!" Он так и ушел, не уяснив в чем дело, и немедленно поехал в деревню Подъельную, к крестьянину Никифору Гавриловичу Бахлыкову, считавшемуся в народе умным и опытным человеком. Выслушав бессвязный рассказ Мирона Кузьмича, старик Бахлыков сказал ему: "Дело это, Мирон Кузьмич, обчественное, вековое; от озера питались и деды и отцы наши, от озера и мы сыты и благополучны. Хоша мы от Петра Никитича и не видали ничего худого, но полагаться на один его слова в эфтом деле не можно. А ты, на мой ум, поезжай-ко завтра сам к исправнику и спроси его доподлинно, как и что, а опосля того собери все обчество, и мы сообча подумаем, как и что делать нам!" Пока, по совету Бахлыкова, Мирон Кузьмич ездил в город, весть, что озеро зачисляют в оброчную статью, пробралась в народ, вызывая в нем шумное волнение, и когда волостные сотники объезжали села и деревни, сзывая крестьян на сход, каждый знал уже причины схода.

   Никогда еще не замечалось в крестьянах такого оживления, как в эту памятную для них пору. Вышедшие из подушного оклада старики и молодежь, не имевшая еще права голоса, одинаково ехали в волость послушать, чем решит мир вопрос об озере, от которого зависело все их благосостояние. В день схода небольшое здание волости не вместило в своих стенах массы народа. Крестьяне теснились на крыльце и на улице у раскрытых окон. Мирон Кузьмич, облеченный в жалованный кафтан, с трудом пробрался через толпу. Несколько минут по приходе его длилось молчание. Вынув из кармана платок и отерев им потное лицо, он спросил, обратившись к народу:

   - Слыхали, поди, господа обчественники, про горе-то наше?

   - Как не слышать, Мирон Кузьмич, слышали! - заговорили в толпе в ответ ему.

   - Добрая-то весть не скоро доходит, а худую-то на полслове ветер подхватывает да в уши несет!

   - Учи, чего теперь делать-то нам! Неуж поступимся озером-то? - наперерыв говорили в толпе.

   - За озеро нам, обчественники, надо грудью стоять, дело это вековое! - ответил Мирон Кузьмич, глубоко вздохнув. - Не дай господи сплошать нам! Перед богом ответ за наших деток дадим, ежели пустим их идти по миру за наши грехи... По этому самому был я у исправника, обчественники, утруждал его милость разговором, и теперича по разговорам этим касательно озера так обсудили, чтобы нам при всяком случае...

   - Мирон Кузьмич, - прервал его Петр Никитич, вставая со стула, - обществу бы нужно прочитать прежде циркулярное предписание палаты и потом уже выяснить соображения, как предполагаем мы ответить на него.-=

   - Известное дело, надоть гумагу прежде читать, что написано в ней про озеро! - раздались голоса. - А то мы эк-то до ночи будем слова-то, что зерно, без толку из мешка в мешок пересыпать.

   - Читай гумагу, послушаем, чего пишут! - решил сход.

   Громко и отчетливо произнося каждое слово, прочитал Петр Никитич циркуляр. Слушая его, народ, казалось, затаил дыхание, и несколько минут по окончании чтения все молчали.

   - Что-то я в толк не возьму! - произнес, наконец, высокий худой старик в халате из черного смурого сукна, стоящий в переднем ряду. - В гумаге о Святом озере ровно и помину нет! - спросил он, пристально глядя на Петра Никитича.

   - Не упоминается! - ответил Петр Никитич. - В этой бумаге требуют, чтобы волостное правление донесло, нет ли в волости озер или рыбных песков на реках, не отданных в надел крестьянам, а принадлежащих казне, которые по зачислении их в оброчные статьи могли бы сдаваться в аренду, - пояснил Петр Никитич.

   - А разве наше-то озеро казенное? - прервали его.

   - Казенное.

   - С коих это пор казна-то хозяином ему стала? - заговорили в толпе. - Мы все думали в простоте-то, что оно божье да наше.

   - Все земли, леса и другие угодья, - начал пояснять Петр Никитич, - хотя бы даже и отданные в надел крестьянам, все-таки принадлежат казне, как ее собственность, и казна сдает эти земли вам в оброк, почему вы и платите за пользование ими оброчную подать! Святое же озеро не отдано вам в надел, и, следовательно, хозяин ему во всяком случае казна, а не вы.

   - С чего ты взял, что хозяин ему казна, а не мы? - прервали его. - Что не отдано нам, а? Почто же это деды и отцы наши владели озером? Казна не вступалась в него, а теперь вдруг спохватилась!

   - Постой... постой! - прервали их десятки голосов из толпы, в которой сыпался крупный говор. - Ты говоришь, что озеро казенное!

   - Казенное! - ответил Петр Никитич.

   - А мы-то какие такие люди, казенные аль вольные, а-а?

   - Государственные крестьяне!

   - Стало быть, и мы казенные и озеро казенное, как бы одной матки дети, так, что ли?

   - Так...

   - Пошто же это казна-то у своих деток добро отнимает, а? Статочное ли дело, чтобы мать у своего ребенка грудь отнимала, оставила его голодом да подпустила бы к ней чужого, а?

   - Бог ведь озерко-то рыбкой населил на обчую потребу!

   - Не то вы все говорите, братцы... Тут надо, всякое слово по форме выпущать! - крикнул старик в смуром халате, обращаясь к толпе, - Постой, дайте вымолвить-то! - кричал он. - Ты говоришь, Петр Никитич, что озеро не отдано нам?

   - Нет!

   - Втолкуй же, пошто отцы и деды владели озером, казна не вступалась, а теперь отбирает его у нас? Стало быть, оно наше было?

   - Оно никогда не было вашим, а не отобрано до сих пор у вас озеро потому, что не знали о существовании его.

   - А теперича знают?

   - И теперь не знают, почему и. требуют, чтоб донесли, нет ли в волости озер, которые принадлежат казне...

   - А-а! Не знают! Так и ты молчи, притаись!

   - И то, Петр Никитич! Прямое дело, слышь, язык-то за зубами держать!

   - Пиши, что нет озера...

   - Было, мол, озеро, да пристращали в оброк отдать, так спряталось... ходи там по лесам-то да по болотам, аукай его, откликнется ль!

   В толпе прокатился громкий взрыв хохота, поощривший выходку остряка.

   - Нет, господа, умолчать об озере, донести, что нет его, - нельзя! - произнес Петр Никитич, возвышая голос, чтобы заглушить неумолкавший говор и смех. - А вдруг откроется, что в волости есть озеро, принадлежит оно казне, что вы испокон веку хозяйничаете на нем, а мы умышленно умолчим, с целью подорвать интерес казны. Тогда ведь, господа, не поздоровится ни мне, ни волостному, ни земскому начальству. Тогда ведь и под суд отдадут.

   - Правду, братцы, Петр Никитич говорит, правду! - вступился старик Бахлыков. - В целое-то бревно никто клина не вколачивает, а все прежде надколет его; так и в энтом деле надоть прежде обсудить, да потом вершить. Вот ты скажи-ко нам, Петр Никитич, а вы, обчественники, послушайте, - обратился он к толпе, - зря-то слова не мечите, не сбивайте с речи... Коли ты напишешь, что у нас есть озеро, казенным считается, то чего же опосля того будет, чего казна-то с ним делать станет?

   - Зачислит в оброчную статью и будет отдавать с торгов в аренду желающим взять его.

   - За плату?

   - Конечно, не даром!

   - А много ли она этой платы положит? - заговорили в толпе, прервав Бахлыкова.

   - Вы слышали, что в бумаге требуют подробно донести, какой доход дает озеро или рыбный песок. Следовательно, мы должны донести, что вы вылавливаете в озере рыбы, ну, скажем, хоть на четыре тысячи в год. Имея в виду такой доход от озера, казна положит арендной платы за него тысячу рублей в год и на торгах оставит озеро за тем, кто больше даст.

   - Кому же она отдавать его будет?

   - Если вы пожелаете оставить его за собой, она вам и отдаст его.

   - За тысячу рублев?

   - Ну не-е-ет, подороже, может быть и за две, и за три тысячи, а то и все четыре заплатите. Охотников-то пользоваться озером и кроме вас много найдется. Значит, на торгах-то наколотят на него цену.

   - О-о-о! Три аль четыре тысячи! Ну, это деньги!

   - Погни-ко горб добыть их!

   - И в мороз потом обольешься!

   - Обольешься, брат, а нуждой, что солнышком, обсушишься!

   - Петр Никитич, послушай-ко! - кричал в толпе молодой крестьянин, усиливаясь пробраться вперед. - Скажи-ка нам, если мы тепереча всем обчеством, сколько есть нас, сколотимся с казной-то на трех тысячах за озеро, тогда уж, стало быть, мы не будем платить ни подушной, ни оброчной подати и уж никакой крестьянской тяготы не будем нести на горбах-то, а-а?

   - За что же такая милость настанет для вас, а? - с иронией спросил Петр Никитич.

   - Эва, а как же иначе, сердешный ты человек! - отвечал тот, продравшись, наконец, после многих усилий к решетке. Лицо его было облито потом, и всклоченная борода торчала почти стоймя. - Мы ведь деньги-то, что выручаем за рыбку, в казну же отдаём, мимо кармана-то ее они не минуют, а то бы где же нам денег-то на подать взять, кабы не озеро? На мой ум, оно и выходит, коли палата озеро возьмет у нас и мы его купим у ней за три тысячи арендательских денег, то уж, стало быть, податей с нас брать не будут, арендательские деньги заместо податей и пойдут в казну.

   - Нет, это не все равно. Вы и тогда будете платить и подушную, и оброчную подать, и аренду само по себе. Ведь уж я толковал вам, что озеро казенное. Если вы не возьмете его в аренду, то возьмет другой и отдаст казне деньги за него. Если возьмете вы, то аренду будете платить за то, что будете пользоваться озером, а подушную и оброчную подать по закону, как платите и теперь!

   - Ой-ой-ой! Это и за озеро плати, из которого мы добываем теперь подать, да и подати своим чередом вноси. Да где ж мы, братец, наберемся денег-то? А то, может, если озеро отберут у нас, так тогда не станут и податей с нас брать, а?

   - Почему?

   - Да ведь палата-то знает, поди, что, кроме как из озера, нам неоткуда денег добывать!

   - Если б и знала, то все-таки она не может освободить вас от уплаты податей и повинностей.

   - Так где ж мы будем денег доставать, скажи ты нам, научи! - спросили уже десятки голосов.

   - Где знаете, это уж ваше дело.

   После ответа Петра Никитича на мгновение все смолкло. Но вдруг, точно от какого толчка, все заговорили разом. Как всегда бывает в многолюдной толпе, голоса слились в общий нестройный хор, в котором и чуткое ухо, при всем напряжении, уловило бы только отдельные, ничего не объясняющие слова.

   - Я и говорю, что нам не надо плошать, обчественники. Не попусти нас, господь, нищими остаться! - говорил с тоскою в голосе Мирон Кузьмич небольшой кучке крестьян, преимущественно стариков, сгруппировавшихся у решетки. - Ведь это что ж, - рассуждал он, разводя руками, - коли мы озера решимся, так заживо в гроб ложись! Вот мы и думали думу, - я да Петр Никитич, пошли ему бог здоровья за то, что радеет об нас. Оно бы и лучше не надо, чего мы надумали, да ты того, Петр Никитич... я-то, признаться... ты бы сам обсказал, - обратился он к нему, замявшись.

   - Ти-и-ше! Помолчите, братцы, прислушайтесь! - закричали в передних рядах, обращаясь к толпе, где взволнованные страсти вызывали горячий говор. У всех были раскрасневшиеся и потные от духоты лица, все говорили, и трудно сказать, слушал ли кто-нибудь, что говорил ему другой. - Тише... ти-и-ше! - понеслось и в толпе.- Молчите ужо! Слушайте! Э-э-эх, воронье! Да помолчите, не каркайте! Чтоб вас! - раздались уже более энергические восклицания, сопровождаемые бранью.

   - Отстоять озеро, общественники, дело не трудное, - на