Аверченко Аркадий Тимофеевич - Круги по воде

?

   - Помните, вы как-то говорили, что вы трудолюбивы... Мне рассказывали о такого сорта вашем трудолюбии, от которого лучше быть подальше. Знаете, что я слышал? Что вы в молодости служили в Харькове почтовым чиновником... И были настолько трудолюбивы, что ни одно простое письмо не доходило до адресата, потому что все марки сдирались, а письма уничтожались. Потом на каком-то денежном пакете вы попались уже серьезным образом и вам пришлось уйти с большими неприятностями... Сидели, кажется, в тюрьме... Как честный человек, я не пустил этот слух дальше, а принес его вам. И, как честный человек, считаю долгом спросить: "Правда ли это? Если это неправда, - для меня будет особенным удовольствием пожать вашу руку. Если же правда..."

   - Постойте, - поднимая загадочные глаза на Волкодавского, остановил его трудолюбивый Харлампьев. - Не надо жать мне руку, а только скажите: от кого вы это слышали?

   - Я этого не могу сказать... Дал слово...

   - Послушайте, - быстро потирая руки, сказал Харлампьев. - Почему-то лицо, которое сообщило вам о моем прошлом, взяло с вас слово не называть его? Потому что боялось попасть в ответ? Это могло быть только в том случае, если ваше лицо само выдумало мое прошлое. В таком случае вам стыдно покрывать негодяя. Но я не думаю, чтобы то лицо выдумало. Оно от кого-то слышало - я в этом уверен. В таком случае оно ничем не рискует, и я ему не причиню никакого вреда.

   - Вы правы, - сказал прямолинейный Волкодавский. - Я слышал это от Алексея Михайловича Козубовича.

   - Спасибо. Эй, Марья! Собери-ка мне чемодан. Положи немного белья, папирос и револьвер. Я уезжаю.

   - Куда вы уезжаете? - спросил, широко открыв глаза, Волкодавский.

   - О, мало ли куда? Я еще и сам не знаю - куда придется ехать. Трудолюбивый человек должен работать. Ему нельзя сидеть на одном месте. Прощайте! Я вам очень благодарен за сообщение. Я думаю, может быть, вам еще и удастся пожать мне руку. Марья! Не забудь и мой зонтик!

   В тот же день до обеда Харлампьев положил чемодан на извозчика и уехал.

  

  

   Козубович собирался обедать.

   - Доложите барину, - сказал в передней чей-то тоненький голос, - что Харлампьев хочет видеть его на минутку. Что он, мол, его не задержит.

   - А, Харлампьев! - радушно сказал хозяин. - Входите в кабинет.

   Маленький Харлампьев вошел, неся в одной руке большой чемодан, в другой - свой колоссальный зонтик.

   - Вот и я, - сказал он. - На минутку.

   - Куда это вы собрались ехать?

   - Еще не знаю. На всякий случай. Слушайте, Козубович! От кого вы слышали, что я в Харькове был почтовым чиновником, отклеивал марки и украл денежный пакет?

   Козубович поморщился и нервно сказал:

   - Этот Волкодавский! Словно баба какая-то. Вы извините... Он мне даже дал слово молчать.

   - От кого вы слышали? - опять спросил тоненьким голоском Харлампьев, поблескивая серыми печальными глазами.

   - Гм... Я не считаю удобным... Может быть, это обыкновенная сплетня.

   - Тем более... От кого вы слышали?

   - Но... мне неудобно...

   Харлампьев подошел к чемодану, открыл его, вынул револьвер и направил на хозяина. Процедил тихонько:

   - Если вы не скажете, от кого вы слышали, - значит, выдумали вы. В таком случае сию же минуту я вас застрелю.

   - Да как же... - подхватил оживленно Козубович. - Варнакин Петя мне это и сказал. Когда бишь? Да... позавчера в ресторане. Именно позавчера. Что ты, Петя, говорю я. Мыслимо ли это?

   Трудолюбивый Харлампьев взял зонтик, с трудом поднял большой чемодан и, кивнув головой, хлопотливо вышел из кабинета.

   Через полчаса Петя Варнакин был очень удивлен, когда увидел Харлампьева у себя в меблированной комнате с чемоданом в одной руке, револьвером в другой и зонтиком под мышкой.

   - Петя! - сказал Харлампьев. - С тобой я долго не буду разговаривать. Кто рассказал тебе о моих проделках на харьковской почте? Живо! А то голова твоя треснет сейчас, как пустой орех.

   Петя звякнул зубами и оперся на стол.

   - А, здравствуйте. Как поживаете?

   - Кто тебе сказал? Имя.

   - Господи! Такой случай... Захар Иваныч Миронов мне это рассказывал. Только представьте - ведь он уехал в Одессу на прошлой неделе.

   - Это ничего. Я поеду за ним. Видишь, у меня и чемоданчик припасен. Только... Петя! Ты не врешь? Если ты хочешь меня сбить с толку, я вернусь из Одессы и застрелю тебя.

   - Да ей-Богу не вру! Разве можно врать...

   - Ну, прощай, Петя. Спасибо.

   Харлампьев подхватил свой чемодан, зонтик, сунул револьвер в карман и, прихрамывая, мелкими шажками выкатился на улицу.

   - Извозчик! На вокзал!

  

  

   Миронов был найден в Одессе с большим трудом. Узнав, что у Харлампьева револьвер, он принял этого трудолюбивого человека с распростертыми объятиями.

   - Будьте добры сообщить мне, - мягко попросил Харлампьев, - от кого вы слышали, что я в Харькове был, как почтовый чиновник, замешан в краже на почте?

   - Вы знаете, что? Я этому не верю!

   - Благодарю вас. Но от кого вы слышали?

   - Да бросьте. Пойдем лучше ужинать. Охота разводить сплетни.

   - Верите ли вы тому, что, если я сейчас не найду у вас дальнейшей нити этого слуха, если эта нить сейчас оборвется на вас - вы будете мной убиты?

   - Верю.

   - Ну?

   - Марья Дмитриевна Остроухова.

   - Она сейчас где?

   - Она к брату поехала в Лодзь. Там вы ее и найдете.

   Харлампьев кротко вздохнул, собрал свои пожитки, сунул револьвер в карман и, покорно опустив голову, ушел.

   Несколько дней он провел в вагоне, почти не останавливаясь в тех городах, где ему приходилось бывать. Остроухова послала его из Лодзи к Максудову в Ростов, Максудов выразил ему искреннее сожаление и перебросил его в Самару. Из Самары он должен был поехать в Ряжск, и только в Ряжске получил отрадное известие: оказалось, что инженер Когортов, командированный в Ряжск, слышал о почтовых подвигах Харлампьева от Балкина, который жил в том же городе, где и Харлампьев, - в Петербурге.

   Что-то подсказало усталому Харлампьеву, что нить клубка подходит к концу.

   Он приехал в Петербург и, не заезжая домой, с вокзала, отправился к Балкину.

   - Балкин! - сказал он, опуская на пол чемодан, зонтик и привычным движением вынимая револьвер. - Вы меня знаете. Я изъездил пол-России и не остановился бы даже перед поездкой за границу, чтобы найти только кончик той веревки, которая опутала меня. Смотрите мне в глаза и скажите: кто говорил вам о том, что я, в бытность в Харькове почтовым чиновником, воровал марки с писем и попался в краже денежного пакета?

   - Вы очень похудели и осунулись, - с состраданием глядя на него, сказал Балкин. - Бедный вы! Неужели вы объездили для этого пол-России?

   - Да. Я очень трудолюбивый человек.

   - Бедный вы, бедный. Спрячьте ваш револьвер. Я и так сказал бы вам. Всю эту историю рассказывал мне Илья Ильич Паяльников.

   - Что-о? Илюша Паяльников? - Харлампьев хрипло засмеялся. - О-о! Ну вот это, вероятно, и конец. Даете вы честное слово, что подтвердите ему то, что говорили мне?

   - Отчего же? Три честных слова!!

  

  

   У Паяльникова были гости: два чиновника, художник Мстивоев и Волкодавский.

   - Не докладывайте обо мне барину, - сказал кротко маленький Харлампьев, когда горничная открыла ему дверь. - Я сам доложусь.

   Он вошел, как был - в пальто, с чемоданом и зонтиком в руках. Ни с кем не поздоровавшись, поставил на пол чемодан, сел на него, положил зонтик на колени и, подперши голову маленькими кулачками, внимательно стал всматриваться в полное, цветущее лицо хозяина Паяльникова.

   - Что ты, брат Харлаша, - удивился хозяин, - с чемоданом, как будто собираешься куда? Почему ни с кем не здороваешься?

   - Сейчас, - сказал Харлампьев, странно посматривая на него. - Ты, Илюша, рассказывал обо мне Балкину, что я, служа в Харькове на почте, воровал марки и денежные пакеты? Постой, постой, не возражай. Э_т_о п_р_а_в_д_а, что я говорю. Не хочешь ли, чтобы я сейчас же привез сюда Балкина? Илюша! Я бы мог спросить тебя, как и других: кто тебе сообщил это? Но я не спрошу. Почему? Да потому что мы в Харькове жили с тобой в одно время, и ты прекрасно знаешь, что я д_а_ж_е н_е с_л_у_ж_и_л н_а п_о_ч_т_е. Ты тогда был студентом, а я работал в газете. Не правда ли? Действительно, в прошлом году ты просил меня, чтобы я написал статью о построенном тобой мосте; действительно, я отказался - но неужели за это ты мне платишь почтовыми марками? Твое положение сейчас очень нехорошее. Ты Балкину обо мне говорил - это факт. Мою харьковскую жизнь ты знаешь - это факт. Следовательно, тебе даже нельзя отпереться и сослаться на какого-нибудь уже умершего человека, который якобы сообщил тебе об этом. Ну-с? Что мне с тобой теперь делать? Единственно - это.

   Трудолюбивый Харлампьев поднялся с чемодана, прихрамывая подошел к хозяину и вдруг звонко ударил его по лицу маленькой рукой.

   Прихрамывая подошел затем к Волкодавскому и сунул ему эту руку.

   - Нате. Пожимайте, если хотите.

   - С удовольствием, - засмеялся прямолинейный Волкодавский. - Пойдемте, милый, отсюда. Га! Га! Да здравствует трудолюбие!

  

  

  

   В первый день св. Пасхи к Кутляевым пришел Птицын. Глава семьи Кутляевых был чиновник, и звали его Исидором Конычем, а Птицына называли Васенькой.

   Птицын пришел, наряженный в смокинг и лакированные башмаки, с ярким, сверкающим цилиндром в руках.

   - А! - закричал весело Кутляев, растопыривая руки.

   - Васенька! Христос Воскресе!

   - Здравствуйте, - вежливо поклонился Птицын. - Я, простите, не христосуюсь...

   - Почему, Васенька? - кокетливо склоняя голову набок, спросила жена Кутляева.

   Васенька поздоровался с ней, поклонился сидевшей в углу старой тетке, опустился на предложенный стул и, обмахиваясь платочком, сказал:

   - Видите ли... Я нахожу этот обычай отжившим. В нем, вы меня извините, нет логики. Будем рассуждать так: почему знакомые целуются при встречах на Пасху и не целуются на Рождество? Вы, конечно, возразите мне, что Пасха - это праздник любви, торжества и радости. Хорошо-с. Тогда, - спрошу я вас, - а Рождество, чем же хуже Рождество? Чем оно меньше по радости и торжеству? Да и вообще: я понимаю поцелуй как акт физического влечения одного пола к другому, что уже, конечно, есть простое требование природы. А, согласитесь сами, ведь указанных мною элементов в пасхальном поцелуе нет? Ведь нет?

   Жена Кутляева задумчиво качнула головой и вздохнула. Муж сказал:

   - Пожалуй, это и верно.

   - Конечно же верно!

   Васенька говорил серьезно, подыскивая выражения, округляя периоды и внимательно поворачиваясь к собеседнику, который подавал реплику. Собеседник внимательно выслушивался и сейчас же получал ясный, точно формулированный ответ.

   - Хотя, - возразила госпожа Кутляева, - я того мнения, что в этой радости, в этих поцелуях и дружеских объятиях есть что-то весеннее.

   - Хорошо-с, - солидно, складывая руки на груди, сказал Васенька. - Хорошо. Но если это так, то почему же не целоваться в июне или сентябре?

   - Что вы говорите?! - вспыхнула Кутляева. - Разве можно?

   - Вот то-то и оно. Нужно как можно дальше отходить от нашей затхлой традиции, от всего того, что "все делают".

   - Однако, - сказал Кутляев, - вот вы же, Васенька, с визитом пришли?..

   Васенька привстал.

   - Я могу и уйти, если вам мое посещение не нравится...

   - Что вы, что вы! Как вам не стыдно?.. Мы очень рады! Я только к тому говорю, что визиты тоже традиция.

   - Да-с! Пошлейшая, никому не нужная традиция! И вот именно поэтому я решил всюду ходить и во всеуслышанье заявлять: "Господа! Бросьте этот глупый, утомительный обычай! Станьте выше! Стремитесь быть сверхчеловеками! "

   - Вы водку пьете? - спросил Кутляев.

   - Что? Какую водку? Ах водку. Рюмочку я, конечно, выпью, но не потому, что это какой-то там праздник, а просто небольшое количество алкоголя мне не повредит.

   Кутляев налил две рюмки водки, а жена его сказала:

   - Если вы, Васенька, это натощак - я вам дам сначала кусочек свячёного кулича. Хотите?

   Васенька резко и строго обернулся к хозяйке.

   - Нет-с, Наталья Павловна, не хочу. Нет, не хочу! Согласитесь сами, зачем? Что изменится в нашей будущей жизни от того, если я съем этот кусок желтого, сладкого хлеба, а не тот? Если вы мне дадите именно тот, который был обрызган священником? Зачем это? Да и вообще кулич... Почему вы меня не угощали им, когда я у вас был в декабре? Почему теперь мне должно хотеться, а тогда нет? Согласитесь сами, странно!

   - Да бросьте вашу философию, - хлопнул его по плечу хозяин. - Ох уж эта мне интеллигенция! За ваше здоровье!

   - При чем тут здоровье, - поморщился Птицын.- Просто нам с вами хочется выпить - мы и пьем.

   - Кулича нашего попробуете? - робко спросила хозяйка.

   - Принципиально не попробую, уважаемая Наталья Павловна. Вот в сентябре будут именины вашей дочки, - тогда съем. А есть его сейчас, согласитесь сами, это ординарно.

   Он обвел глазами стол, и взгляд его остановился на высоком куличе, увенчанном тремя сахарными розами и шоколадным барашком с крошечным зеленым флагом.

   - Вы простите меня, Наталья Павловна, но... можно мне быть с вами откровенным?

   - Пожалуйста, - съежившись, сказала хозяйка.

   - Я уж такой человек, что всегда режу правду-матку в глаза! Это самое лучшее. Не правда ли? Скажите: неужели вы серьезно думаете, что эти сахарные розы и этот барашек - на что-либо нужны? Ведь вкусу они вашим куличам не придадут, а...

   - Ах, какой вы критик, - слабо усмехнулась хозяйка.- Я и не знала... На всякий пустяк обращаете внимание... Это сделано так - только для красоты.

   Птицын горько улыбнулся.

   - Для красоты... Красота - это Рафаэль, Мадонна, Веласкес какой-нибудь! Венера Милосская! Вы извините меня, но я так говорю, потому что считаю вас хорошими, умными людьми, и знаю, что вы не обидитесь... А какая же красота - барашек с рынка стоимостью в пятиалтынный? Ни моего эстетического, ни моего морального чувства такая безвкусная вещь удовлетворить не может.

   - Ха-ха! - засмеялся Кутляев, - вот не думал, что у покойного Павла Егорыча такой умный сынок будет. Ай да Васенька! Бог с ними, с барашками... Вы бы еще рюмочку! Красным яичком закусите или поросеночком.

   Васенька нахмурился.

   - Позвольте быть с вами откровенным: вы их для вкусу покрасили или для красоты?

   - Черт его знает для чего. Взял да и покрасил.

   - Я думаю, краска, которой они выкрашены, не безвредна. В таком случае я очень попрошу вас, добрейшая Наталья Павловна, дать мне простое, белое яйцо. Оно, правда, не так сияет, но ведь я же и не любоваться на него буду...

   Птицын долго ел молча, опустив голову и о чем-то думая.

   - Поросенок тоже, - закачал он укоризненно своей широкой черной костистой головой. - Ведь если крашеное кушанье вообще красиво, - почему бы и поросенка не выкрасить в голубой цвет или побронзировать золотым порошком. Однако этого не делают. Правда, для чего-то всунули ему в рот кусок петрушки, но, я думаю, никто этим не будет восторгаться. Всунули просто неизвестно для чего...

   - Охота вам, Васенька, петь Лазаря, - нервно перебил его хозяин. - Ну и всунули! Ну и поросенок. Надо же чем-нибудь великий праздник отметить.

   - Так, так, - покачал головой Васенька. - Подъем религиозного чувства знаменуется всовыванием в пасть мертвого животного пучка зелени... Логично!

  

  

   В комнату влетел завитой, пронизанный насквозь праздничным настроением блондин, расшаркался и радостно, во всю мочь легких заорал:

   - Христос Воскресе! Исидор Коныч, троекратно! Наталья Павловна, троекратно! Мой молодой товарищ, - троек...

   - Простите, не целуюсь, - сказал твердо и значительно Птицын. - Устаревший пережиток. Форма без содержания...

   - Фу-ты ну-ты, - пропел молодой блондин. - А то бы лобызнулись. Не хотите? Как хотите.

   Склонив голову набок и смотря укоризненными глазами на пришедшего, Птицын ехидно спросил:

   - Визиты делаете?

   Блондин склонил голову направо и юмористически пропищал:

   - Визиты делаю! Мученик естества.

   - Выпейте чего-нибудь.

   - С восторгом в душе! Боже ты мой! Какие красивые яйца!! И зелененькие, и розовенькие. И лиловые!

   - Вам нравятся? - иронически спросил Птицын.- А мне, представьте, не нравятся. Это не есть вечная красота... Вечная красота - это Рафаэль, Мадонна... Знаменитая статуя Венеры Милосской, находящаяся в одном из заграничных музеев, - вот что должно нравиться.

   - Эх, куда заехали, - засмеялся молодой человек и молящим голосом попросил:

   - Можно съесть лиловенькое? Мне нравится лиловенькое!

   - Да какое угодно, - радушно сказала хозяйка.

   - Вечные самообманы в жизни, - печально прогудел Птицын. - Гонимся мы за лиловыми яйцами и забываем, что внутри они такие же, как и красные, как и белые... Слепое человечество!

   - Где вы были у заутрени? - спросила хозяйка.

   - В десяти местах! Носился как вихрь. Весело, ей-Богу! Радостно! Колокола звонят вовсю. Дилим-бом! Бам-бам! То тоненькие. То такие большие густые дяди! Гу-у! Гу-у!

   - Красота не в этом, - сказал Птицын, внимательно, по своему обыкновению, выслушав собеседника. - Не в том, что по одному куску металла бьют другим куском металла... И не в том, что яйца красные и голубые... И не в том, что у вас на сюртуке атласные отвороты. Красота - это Бетховен, симфония какая-нибудь... Кёльнский собор! Микеланджело! Слепое человечество...

   Хозяйка вздохнула и сказала блондину:

   - Садитесь! Чего же вы стоите?

   - Мерси. С удовольствием, - расшаркался представитель слепого человечества.

   Повернулся к столу и сел.

   - Что вы делаете! - закричал болезненно и пронзительно Птицын. - Вы сели на мой цилиндр!

   - Ну? - удивился блондин. - В самом деле!

   Птицын вертел в руках сплющенный, весь в крупных изломах и складках цилиндр и со слезами в голосе говорил:

   - Ну что теперь делать! Сели на цилиндр. Ну куда он теперь годится... Кто вас просил садиться на мой цилиндр?!

   - Я нечаянно, - оправдывался блондин, пряча в усах неудержимое желание рассмеяться. - Да это пустяки. Его можно выпрямить и по-прежнему носить.

   - Да-а... - злобно смотря на блондина, плаксиво протянул Птицын. - Сами вы носите! Разве в нем можно показаться на улице?!.

   - Почему же? - усмехнулся гость. - Красота не в этом. Красота - это Рембрандт, Айвазовский, Шиллер какой-нибудь... Мадонна!

   На глазах Птицына стояли слезы бешенства и обиды.

   - Полез... Прямо на шляпу!

   - Слепое человечество, - захохотал блондин. - Ну, если не хотите так ее носить, я вам заплачу. Ладно?

   Птицын сжал губы, получил от блондина пятнадцать рублей и, ни с кем не прощаясь, угрюмо ушел.

   Поросенок, держа в зубах пучок зелени, заливался беззвучным смехом.

  

  

  

   Иван Сергеич имел цельный, гармоничный характер и не гордился этим только потому, что был скромен и прост в обращении; эти качества резко отличали его от других воров, водившихся в трактире "Лужайка", - людей в общей массе крикливых, хвастливых и наглых.

   Деятельность Ивана Сергеича имела строго определенное направление, от которого он не уклонялся ни вправо, ни влево: не убивал, но зато и не работал. Только воровал.

   К людям не ворующим относился недоверчиво, с легким затаенным презрением, и когда вдумывался в их жизнь, то про себя нередко удивлялся: "Почему они тоже не воруют?"

   После долгого раздумья объяснял это себе двумя причинами: беспощадной логикой социального строя (если все обворовываемые будут воровать, то некого будет обворовывать), а также отсутствием предприимчивости и неловкостью лиц, которые предпочитали зарабатывать пропитание трудом.

   - И трудитесь, черти, - думал с ласковой насмешливостью Иван Сергеич. - Вам же хуже! Все равно украду.

   И крал.

   Эту веселую человеческую комедию изредка прерывали длинные антракты - именно тогда, когда Иван Сергеич попадал в тюрьму. Здесь он имел возможность бросать ретроспективные взгляды на пройденный путь и каждый раз успокаиваться на том, что ошибок в системе не было: право Ивана Сергеича - воровать, но зато право обворованных - ввергать его в тюрьму... Пожалуйста!

   После этого никто не имел возможности упрекать друг друга в несправедливости и дуться один на другого. И по выходе из тюрьмы можно было начинать новую жизнь: трудящиеся, нажившись, должны были снова плохо положить несколько вещей, а Иван Сергеич брал уже остальное на себя.

   Воровал Иван Сергеич двадцать пять лет - с тех пор как себя помнил. Если считать, что проживал он в год около двух тысяч, то накрадено им было за всю жизнь мелкими вещами и суммами - пятьдесят тысяч. Эти деньги должны бы вызвать еще большее к себе уважение, если принять во внимание, что ни одна копейка из них не была нажита обыкновенным трудом или убийствами. Кражи - только кражи.

  

  

   Это был превосходный, очень уютный особняк, имевший все данные для того, чтобы понравиться Ивану Сергеичу.

   Оба они - особняк и Иван Сергеич стояли друг против друга на глухой, пустынной улице, и один из них думал: "Если выдавить стекло - стоят на подоконнике горшки с цветами или не стоят? Свалишь их или не свалишь?"

   Долго размышлять было рискованно: через час прекрасная темная ночь сменится рассветом. Поэтому Иван Сергеич, закусив нижнюю губу, провел по стеклу кольцом, наложил на него какую-то тряпку и через минуту стоял уже на подоконнике, зорко всматриваясь в непроглядную тьму, сгустившуюся в комнате. Мягко спрыгнул босыми ногами на паркет и, простирая вперед чуткие руки, побрел наугад...

   - Ох, ччерт!..

   Нога его споткнулась обо что-то мягкое, большое, неподвижное, и Иван Сергеич, падая, схватился рукой за спинку кресла. Кресло стукнулось о стол, на столе задребезжала лампа... Иван Сергеич присел и сейчас же увидел, как в стороне мелькнула желтая вертикальная полоска света, которая сейчас же перешла в прямоугольник - и в дверях, освещенный маленькой лампой, показался человек.

   Лампу он вытянул вперед и с любопытством водил ею во все стороны до тех пор, пока луч света не упал на присевшего около стола Ивана Сергеича.

   Иван Сергеич взвизгнул, выпрямился и бросился к открытому окну, но незнакомец опередил его одним прыжком, не выпуская лампы из рук, сел на подоконник и, усмехнувшись, спросил:

   - Испугались?

   - Испугался, - признался Иван Сергеич и зашаркал смущенно босой ногой по полу.

   - Эх вы! Как же можно быть таким нервным... Не бойтесь. Хозяина дома нет.

   Иван Сергеич изумленно сверкнул глазами и спросил:

   - Да... а вы кто?

   - Я? Вот тебе раз! Ну, угадай-ка, миленький, кто я?

   Блуждающие глаза Ивана Сергеича остановились на выдвинутых ящиках письменного стола, на большом солидном узле, валявшемся на полу, - том самом узле, о который споткнулся он минуту тому назад, - затем глаза Ивана Сергеича перешли на широкую смеющуюся рожу незнакомца, и оба человека, глядя друг на друга, стали смеяться.

   - Ах, поди ж ты! - всплеснул руками Иван Сергеич.

   - А я думаю: хозяин. Тикать хотел. Один ты тут?

   - Один.

   - Да как ты сюда пролез? Окна были целые, парадные заперты - я толкал.

   - А я ключом. Зашел, а потом заперся, чтобы не мешали.

   - А если хозяин подойдет?

   - Он-то? Каждую ночь в клубе до восьми часов утра в карты режется! Всю хурду-мурду успеем вывезти.

   - Вы... везти? - ахнул Иван Сергеич.

   - А ты что думал? Эх вы, - засмеялся новый вор.- Сколько уже веков прошло, а все вы, воры, ничему не научились. Простой вы народ - воры! Без плана, без выдержки, без хладнокровия... Тебе бы, дураку, только влезть в окно, рискуя, что тебя сцапают, стянуть какую-нибудь подушку или пальто, ценой в пять целковых - и убежать... и ты уже думаешь, что большое дело сделал!

   - А ты... как же? - спросил, усаживаясь на узел, Иван Сергеич.

   - Вот так же! Как видишь!.. Я целую неделю потратил на слежку: как живет хозяин, да что он делает, да когда возвращается вечером? И что ж ты, братец мой, думаешь... Прислуга приходящая, никого больше ни души, а сам из клуба под утро возвращается.

   Иван Сергеич вздрогнул.

   - А он сейчас не приедет?!

   - Будь покоен, братец: верные сведения имею.

   Новый вор помолчал.

   - Так вот как. И задумал я вычистить квартиру до последнего гвоздика. Переулок глухой - кому помешать нужно? Работай тихенько, смирненько. К семи часам утра заказал я две подводы с нашими ребятами - приедут, все и вывезем.

   Иван Сергеич ударил себя по коленкам и восторженно вздернул головой.

   - Ловко!! Все как есть?

   - Все, миленький ты мой. До гвоздочка, до последней карточки. Кой-что я уже и уложил.

   - Ловкий дьявол... Меня-то в долю примешь?

   - Почему не принять. Товару много. Расторгуемся. Однако, миленький... Американцы, о которых ты по своему умственному убожеству не имеешь никакого понятия, говорят: время - деньги. За дело! Я письменным столом займусь, а ты картины снимай.

   Новые друзья весело захлопотали. Наглость и уверенный план другого вора обворожили Ивана Сергеича. Заворачивая в полотняные простыни картины и связывая веревками груды дорогих золотообрезных книг, Иван Сергеич время от времени садился на пол и громко торжествующе хохотал:

   - Ай да мы! Ну и мы! Ну и воры нынче пошли!

   - Не дери глотку, - скромно сказал новый вор.- Дело нужно делать, а он гогочет... Укладывай лампу в ящик... Да с резервуаром поосторожней! Он, кажется, фарфоровый. Разве вы, черти, понимаете?

   Иван Сергеич хлопотал, вертелся по комнате, упаковывал, распутывал веревки, развязывая узлы острыми зубами, и все время среди этих занятий восторженно поглядывал на товарища.

   А тот, уложив всего одну этажерку с безделушками и какой-то чемодан, уселся в кресло и важно закурил папироску.

   Работы было еще много, но он всем своим видом показывал, что закончить ее предоставляет простоватому Ивану Сергеичу, который с мокрым, потным лицом то и дело подбегал к товарищу и, держа в руках какой-нибудь альбом с фотографическими карточками, отрывисто спрашивал:

   - Брать?

   - Бери, Ваня, бери. Все пригодится.

   - А салфеточку эту? Неужто и ее брать? На что она?

   - А что ж салфеточка - собака, что ли? Зачем ее оставлять... Да поторапливайся! А то ребята с подводами приедут - куда нам все поспеть?

   И вместо того чтобы помочь утомленному, запыленному Ивану Сергеичу, он только курил да поглядывал на окна, в которых занимался рассвет...

   Приехали "ребята с подводами".

   Все было уложено, связано, и Иван Сергеич, еле держась на ногах от усталости и суеты, разрешил и себе закурить папироску.

   - Нечего там раскуриваться! - оборвал его безжалостный товарищ. - Помогай таскать вещи. Смотри - до хозяина досидимся.

   - А ты чего же не помогаешь? - робко спросил Иван Сергеич.

   - Напомогался достаточно! Моя работа раньше была. Не бросай папироски на ковер: прожжешь - за него и полцены не дадут! Черти вы! Разве понимаете?

  

  

   На улице было холодно... Босые ноги чувствовали на мостовой предрассветную сырость.

   Товарищ Ивана Сергеича тоже вышел к подводам и равнодушно смотрел, как их нагружали "ребята".

   - Готово, ребята? - спросил он.

   - Все готово.

   Тогда товарищ обратил сонное лицо к Ивану Сергеичу и, улыбнувшись, сказал:

   - А теперь - иди себе, братец, подобру-поздорову.

   - Как - иди? - ахнул Иван Сергеич. - А вещи? А дележка?

   - Какие вещи?

   - Да эти! Что мы собирали.

   - А разве они твои, эти вещи?

   Иван Сергеич рассердился.

   - Да ведь и не твои!!

   - Нет, мои.

   - Это же еще почему такое? Хозяин ты им, что ли?

   Незнакомец засмеялся.

   - Эх ты! Говорил же я, дураки вы, воры! А кто ж я? Конечно, хозяин. На другую квартиру переезжаю, с ночи укладывался... А ты тут пришел, помог... Да я ничего не имею. Спасибо, что помог. По крайней мере, честным трудом рубль заработал. Хе-хе! Я даром, братец, чужого труда не хочу. На, получай! За честный твой труд!

   Хозяин вынул из кармана рубль и сунул его в руку Ивану Сергеичу. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Уже всходило солнце, когда Иван Сергеич брел по пустой улице недовольный, брюзжащий сам на себя, с серебряным рублем, зажатым в грязный кулак.

   Гармоничная натура Ивана Сергеича могла показаться странной непонимающему, недалекому человеку.

   Этот рубль, заработанный трехчасовым тяжелым, неблагодарным трудом, - жег ему руку.

   Проходя по мосту, Иван Сергеич плюнул, очень неприлично обругался и, размахнувшись, выбросил дурацкий рубль в воду.

  

  

  

   Мой приятель, студент Ушкуйников, и я - мы сидели в цирке и смотрели на громадного, мясистого парня, который стоял на арене и, изогнувшись чудовищным глаголем, поднимал над головой какие-то металлические шары.

   - Ловко! - восторженно прошептал Ушкуйников, шевеля мускулистыми руками. - Одной рукой! А в них около семи пудов.

   - Ну так что? - спросил я, с усмешкой глядя на него.

   - Семь пудов! Это - рекорд!

   - Чего ты так волнуешься? Разве тебе не все равно, если в этом инструменте, висящем сейчас над его головой, - семь пудов, а не пять или шесть?

   - Что ты! - удивился Ушкуйников. - Как же может быть все равно? Шесть пудов - это и я жму! А вот семь - это уже гениально!

   - А что, если бы нашелся человек, - саркастически спросил я, - который мог бы переплюнуть через двухэтажный дом? Ты бы тоже назвал его гениальным?

   - Поехала! - засмеялся Ушкуйников. - Это уже, брат, философская отвлеченность. Шопенгауэр!

   Не знаю, что меня привязало к этой большой, добродушной, глуповатой, сильной собаке. Мы были совершенно разные люди: я - маленький, худой, с нежными руками, впалой грудью и вечной боязнью холода, жары и ветра; он - высокий, широкогрудый, с железными мускулами, громким хохотом и с какой-то медвежьей грацией и ловкостью в движениях... Я - умный, много читавший, много знающий человек, он - недалекий, простой, с самыми примитивными влечениями и настроениями.

   Когда мы шли из цирка, я, делая короткие шажки, смотрел на него снизу вверх, нервно дергал его большую красную руку и язвительно говорил:

   - Я тебе удивляюсь! Ты человек без полутонов. Осчастливить тебя можно тем, что - каким-либо образом - утроить твой рекорд в поднимании восьмипудовой гири... А сделать несчастным - еще легче. Стоит только ударить тебя оглоблей по голове; тогда ты, ощутив физическую боль, - будешь чувствовать себя страшно несчастным.

   Он рассмеялся.

   - Ну и чудак же ты! Выдумает что-нибудь вечно. Разве можно оглоблей драться?

   - Вот видишь! Видишь? Очень мило... ты даже не уловил моей главной мысли, а обратил почему-то внимание на оглоблю, будто бы в ней весь центр! Оглобля играет здесь чисто служебную роль, как подспорье, как иллюстрация к отвлеченной мысли.

   - Да брось, - сказал Ушкуйников. - Философия. Гегель.

   - Ты меня извини, - с горячностью вскричал я. - Но я не понимаю тебя... У тебя какая-то мания притворяться глупее, чем ты есть. Ведь ты, как студент, все-таки знаешь, что употребление тобой имен философов совершенно бессмысленно. Ни Шопенгауэр, ни Гегель здесь ни при чем.

   - Да брось.

   - Чего там бросать? Я знаю, когда тебе возразить нечего, ты говоришь: да брось. Это, брат, самый глупейший прием в споре.

   Он, сбитый с толку, приостановился.

   - Чего ты ругаешься? Смотри - горло пересохнет. Хочешь, я сейчас посажу тебя на крышу этого киоска? Оттуда удобно говорить блестящие речи!

   - Конечно, конечно! У тебя ведь другого аргумента быть не может. Или на какую-нибудь дурацкую крышу посадишь, или повалишь на тротуар.

   - Да брось, - поежился Ушкуйников. - Я же пошутил.

   Я сделал вид, что не слышу его.

   - Ты можешь ударом кулака раздробить мне голову, но ведь эту же операцию может произвести и любой дом, который уронит с карниза мне на голову кирпич. Какая же между вами тогда разница?

   - Между мной и домом? - спросил притихший студент.

   - Да-с. Между тобой и домом. Теперь уже пора бросить это!.. Раньше, конечно, когда любовь женщины добывали дубиной, и пищу добывали дубиной, и честь свою защищали дубиной - тогда физическая сила была хороша... А теперь, когда мы идем по гладкому тротуару, мимо целой тучи городовых, навстречу вежливо извиняющимся при невольном толчке прохожим, - кому и на что нужны твои рекорды, бицепсы и твое примитивное "да брось...".

   - Да брось, - сказал Ушкуйников. - Почему же человеку и не быть сильным, если он хочет этого?

   - Не надо. Устарело. Пережиток. Уродливый атавизм.

   - Эммануил Кант, - прошептал Ушкуйников.

   - Дурак.

   - Да брось. Пойдем лучше в кабак. Чего ты так распетушился?

  

   II

  

   В ресторане мы выбрали в боковой комнате укромный, безлюдный уголок и уселись за столик.

   - Дайте мне баранью котлетку. А ему, - усмехнулся я, указывая на Ушкуйникова, - четыре порции сосисок с капустой.

   - А сколько у вас штук на порцию? - спросил с любопытством Ушкуйников.

   - Четыре штуки.

   - Тогда четырех порций хватит.

   - Однако, - болезненно поморщился я. - Я хотел пошутить... А ты серьезно?..

   - Такими вещами не шутят, - сентенциозно сказал Ушкуйников. - И дайте маленькую кружку пива за 20 копеек.

   - Это самая большая, - возразил лакей.

   - Ну уж и большая! Хвастаетесь. Давайте скорей! Иначе я выпью всю вашу кровь и жалкие остатки тела съем!

   Он подмигнул лакею и захохотал.

   Когда лакей отошел, Ушкуйников сладко потянулся, встал и заявил.

   - Хорошо бы, пока подадут ужин, сыграть одну партийку на бильярде. Как движение - очень полезно!

   - Играй сам свою партийку. Я не хочу.

   - Да почему?

   - Что в ней хорошего, в бильярдной игре? Тычут палками в какие-то шарики, а те катаются по сукну, падая изредка в узкие, неудобные для этой цели, отверстия. Очень забавно!

   Эта живая, нарисованная мною картина подействовала на впечатлительного Ушкуйникова угнетающе. Он приостановился, и на его лице появилось выражение нерешительности и колебания: стоит ли действительно играть?

   Но сейчас же его медленную голову осенила какая-то мысль... Он улыбнулся, погрозил мне пальцем, сказал:

   - Барух Спиноза!

   И ушел в бильярдную.

   Я развернул газету. Погрузился в чтение.

  

   III