Аверченко Аркадий Тимофеевич - Круги по воде

ия - это штука тонкая. Ее нужно знать. Я вам когда-нибудь дам почитать книжку "Популярный курс счетоводства". Там много чего есть.

   Я сделал вид, что не слышу.

   Сосед с левой стороны спросил меня:

   - Если я не ошибаюсь, в основу вашей повести заложена большая отвлеченная мысль, но она затемнена повествовательной формой, которая...

   - Была затемнена, - согласился бухгалтер. - Но теперь все исправлено. Все, как говорится, в порядке. Вы... вот что... Если еще что-нибудь будете писать и вам встретятся на пути какие-нибудь такие бухгалтерские штуки и экивоки - вы, пожалуйста, ко мне... без церемоний! Обсудим: как и что. Я выложу вам как на ладонке!

   - Нет, зачем же, - сухо возразил я. - В этом, вероятно, не представится надобности. Ведь беллетристика и бухгалтерия - это две совершенно разные вещи.

   Огорченный бухгалтер притих. Съел какую-то рыбку, подумал немного, потом приподнялся и, ударив меня через стол по плечу жестом старого знакомого, спросил:

   - А вы знаете, что такое транспорт?

   - Знаю.

   - Нет, не знаете! Вы думаете, это просто собрание разных подвод для перевозки кладей? Да? Но в бухгалтерии это совсем другое: транспортом называется обыкновенный перенос итога с одной страницы на другую. Внизу подписывается итог страницы и переносится на следующую.

   - Почему вы думаете, - спросил я левого соседа, - что повествовательная форма произведения должна затемнить общую отвлеченную мысль?

   - Потому что художественные детали разбивают это впечатление.

   - Это верно, - согласился бухгалтер, делая мне ободряющий жест. - Разбивает впечатление. Ведь это, если сказать какому-нибудь бухгалтеру, - он помрет со смеху. А? Хе-хе... Дебет поставить в кредит? А? Что такое, думаю? Это же невозможно!

  

  

   Не дождавшись сладкого, я извинился и встал:

   - Я пойду на минуту к письменному столу. Хочу не забыть исправить два-три места в повести.

   Я сел и исправил.

   Когда сзади раздался голос: "Ну что, исправили? Теперь уж не спутаете дебет с кредитом?" - я нахмурился и сказал:

   - Да-с, я исправил. Вот слушайте: "Корчагин не показывал виду, что дебет жены записан ему в сальдо. Он перенес большой кредит в транспорт, который вместе с сальдо давал перенос дебета на счет того лица, которому пришла идиотская затея заняться бухгалтерией; это заносим ему в кредит".

   С жалобным криком, простирая дрожащие руки, бросился он ко мне, но я с отвращением отшвырнул его и, сунув рукопись в карман, ушел.

  

  

  

   Возвращаясь по вечерам в свой запущенный, пустынный дом, я уже привык к этим трем парам тусклых, стеклянных глаз, внимательно следивших с верхней площадки лестницы за тем, как я подымался на второй этаж, открывал ключом дверь в свою холодную, неуютную комнатку и шарил спички на ночном столике.

   Три пары глаз следили за мной вплоть до того момента, когда я захлопывал дверь... Вслед за тем над моей головой раздавались робкие, тихие шаги, заглушённый шепот, капризный визг малютки - и все смолкало.

   Это были три обыкновенных безобидных привидения из числа тех, которые водятся в старых, полуразрушенных домах: вероятно, муж, жена и их малютка-привидеыш - крохотное смешное существо в коротеньком, потертом балахончике, с кривыми ногами и прозрачным, печальным личиком.

   Мне иногда хотелось приласкать его, но он был пуглив, как мышонок, и стоило только ему заметить мой ободряющий жест, как он с визгом убегал под защиту отца - унылого, сосредоточенного привидения, которое вечно шепталось о чем-то с женой и сокрушенно качало прозрачной, худой головой, цвета морской воды.

   Иногда, открыв внезапно дверь, я заставал их за невинной забавой, которая, очевидно, доставляла некоторое удовольствие маленькому привидению: стоя на верхней площадке лестницы, мать сажала малютку верхом на перила, и он с тихим визгом съезжал вниз - прямо в объятия отца.

   Но стоило только им заметить меня, как они подхватывали сына под руки и поспешно убегали с самым смущенным видом.

   А в общем мы не могли пожаловаться друг на друга... Жили, как добрые соседи. Я не мешал им, они не шатались ко мне, не смущали мой покой и не мешали мне работать...

  

  

   "24 декабря меня не пустили в трактир, в котором я привык проводить свои вечерние досуги за чашкой кофе и бутылкой коньяку.

   Я долго стучал в закрытые ставни и раздраженно кричал:

   - Пустите меня! О, черт возьми!.. Пустите вы меня или нет?! Что это за новости, в самом деле?

   После моих долгих криков и проклятий дверь наконец приоткрылась, и выглянувший слуга сказал:

   - Извините, господин, но сегодня канун праздника и наше заведение совсем закрыто.

   - А куда же мне деваться? - сердито заревел я. - Куда я пойду в этой проклятой дыре?

   - Это нас не касается-с.

   Я поднес к его лицу сжатый кулак.

   - А хочешь ты, чтобы это тебя коснулось, паршивец? Ну черт с вами. Я не пойду в ваш проклятый вертеп. Но только условие: вынеси мне бутылку коньяку и стаканчик... я отправлюсь домой! Чтоб вам всем сгнить до завтра!

   Я был разъярен, вероятно, больше, чем того требовали обстоятельства, но нужно же понять и меня: вместо долгой задушевной беседы в теплой накуренной комнате с несколькими радушными завсегдатаями, мне предстояло провести целый вечер и ночь в одиночестве в холодной, угрюмой комнате старого дома. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Поднимаясь по лестнице, я опять заметил три пары стеклянных глаз, молча следивших за моими движениями. Мальчишка просунул ужасную бледную голову сквозь колонки перил и моргал глазами застенчиво и часто.

   Я вошел в комнату, заперся, налил стаканчик вина и опустил со стоном голову: одиночество подошло ко мне и стало грызть мое сердце, мою голову, мой мозг.

   - Ба! - проворчал я, сжимая горячие виски. - А не отправиться ли мне к соседям? Все равно, если я сегодня ночью повешусь - завтра, наверное, уже попаду в ихние друзья дома.

   Я опустился на кровать и стал рассуждать так:

   - Удобно ли это? Как они взглянут на мой визит?.. Впрочем, будем рассуждать так: если, вообще, привидения иногда являются человеку, то почему человек не может явиться привидениям? Сегодня, кажется, ночь таких появлений. Если они, эти профессионалы, забыли свой обычный долг вежливости - мое дело напомнить им об этом.

   Я захватил под мышку бутылку коньяку, сунул в карман стаканчик и, пригладив машинально волосы, побрел вверх по дряхлой, скрипучей, как старуха, лестнице.

  

  

   Они жили на чердаке в восточном углу, за старым поломанным комодом красного дерева.

   Когда я вошел, все трое, освещенные луной, стояли у слухового окна и рассматривали какого-то паука, которого держал на ладони отец семейства.

   Кажется, они испугались, увидев меня: малютка тихонько пискнул и сел на пол, а мать и отец обвили руками плечи друг друга и, сдвинувшись ближе, попятились. Вероятно, произошло то замешательство, которое случается при появлении среди людей призрака.

   - Здорово, милые соседи, - успокоительно сказал я, ставя бутылку на старый комод. - Как видите - хе-хе - гора пришла к Магомету.

   Не думаю, чтобы это были интеллигентные призраки. Они меня не поняли. Отец семейства тихо сказал:

   - Да... Здравствуйте... Какой Магомет?

   - Ничего, это так говорится. Как поживаете, дорогая хозяйка? Довольны ли помещением?

   - Ах нет, - возразила она, поднимая ребенка с пола.

   - Очень плохо.

   - Сыро?

   - Ах, что вы... Наоборот, очень сухо. Посудите сами, как же мальчику жить в сухом месте? Он и так у нас такой слабенький...

   Слова эти привели меня в недоумение, но я сделал вид, что понял ее, и утвердительно сказал:

   - Так, так... И потом, вероятно, эта проклятая темнота...

   - Проклятая темнота? Да ее нет совсем. Ну как ребенок, спрошу я вас, может жить на свету, да еще на этом проклятом свежем воздухе, который всякого призрака губит хуже, чем дневной свет. У нас тут неподалеку есть двоюродный брат с женой - тем повезло так повезло... Со стен вода течет, как водопад, - паутина, пыли по горло и темнота кромешная.

   Я решительно не мог взять в толк, о чем говорит эта болтливая баба. А когда она замолкла, вышло еще хуже: я не знал, о чем говорить с угрюмой семейкой, сидевшей передо мной.

   - Вот пишу теперь пьесу, - сказал я в припадке откровенности. - Весной, вероятно, поставлю.

   Отец семейства постучал рассеянно, равнодушно по застонавшему комоду и спросил:

   - Мокриц любите?

   - А на что они мне, - не менее равнодушно возразил я. - Бог с ними.

   - Плохо в нынешнем году. Осень была сухая и ребенку есть нечего: ни одной мокрицы.

   - Если бы вы прочли мою статью о рациональном питании...

   - Хоть бы пауки были, - сказала печально жена.

   - А то ни тех ни других. Не все же мальчику плесень со стен слизывать.

   В полном изумлении посмотрел я на нее.

   - Да зачем... плесень слизывать?

   - То-то и я говорю. Разве это еда? Уж о сороконожках и говорить нечего - их днем с огнем не сыщешь.

   Я чувствовал себя в самом глупом положении: нужно было как-нибудь вытягивать разговор, но собеседники мои давали такие странные реплики, что я ежеминутно рисковал попасть впросак.

   - Вчера я читал книгу: чудеса загробного мира - я думаю, сюжет очень для вас интересный...

   - Дайте нам вашу книгу, - сказала мать, - пусть ребенок пососет ее.

   - Эта книга не для того, сударыня, - сухо возразил я, - чтобы сосать ее. Книги читают.

   - Вот так-так, - ехидно улыбнулась мать. - Книжку для дитенка жалеют! Хорошие люди...

   Мне сразу как-то сделалось смертельно скучно с этой троицей, для которой сороконожки были идеалом роскоши, а паутина - лучшей частью меблировки.

   Было очевидно, что мы говорим на разных языках... Я думал, что они заинтересуются моей пьесой - они не интересовались. Надеялся, что их заинтересует человеческое мнение о загробном мире - они посмотрели на книгу, трактующую об этом вопросе, как на предмет насыщения своего прожорливого отпрыска.

   У нас были разные интересы, разные вкусы и противоположные взгляды на жизнь.

   "Эти привидения не блещут умом, - с горечью подумал я. - Просто ограниченные, тупые, глупые люди".

   Я встал, захватил свою бутылку и стал сухо прощаться.

   Они меня не удерживали. Когда я спускался с лестницы, до меня донесся вопрос жены, очевидно обращенный к мужу:

   - Спрашивается, зачем этот осел притащился сюда?

   - Да... Тоски нагнал порядочно, - хихикнул столбообразный супруг.

   Вернулся я к себе в комнату в еще более скверном настроении, чем вышел давеча.

   Выпил с горя весь коньяк и заснул...

  

  

   Теперь, когда я возвращаюсь по вечерам домой, за мной уже не следят три пары внимательных, любопытных глаз: мы, очевидно, хорошо раскусили друг друга.

  

  

   Хозяин дома Хохряков сидел, склонив голову набок, и слушал...

   - Нет, это что, - говорил один из гостей. - А вы помните студента Ивкова, которого в прошлом году арестовали?.. Оказывается, этажом ошиблись. Правда, через три дня выпустили...

   - Что ваш Ивков! Мою знакомую барышню Матусевич в Харькове выслали из города за то, что она не знала галантерейного приказчика Файнберга.

   - Как так? - лениво спросил один из гостей.

   - Очень просто. Изловили за какие-то книжки Файнберга, а потом спросили вскользь: "Не знаете курсистки Матусевич?" - "Не помню. Впрочем, фамилия знакомая". Тогда вызывают Матусевич. "Не знаете ли приказчика Файнберга?" - "Не помню. Впрочем, фамилия незнакомая"... Ага! Явное противоречие! Он говорит - знакомая, она говорит - незнакомая...

   - Ну?

   - Вот вам и "ну"!

   - Это что! - сказал тот гость, который уже рассказывал об Ивкове. - В Севастополе одному книгопродавцу грозили каторжные работы за то, что у какого-то человека при обыске нашли записочку: "Явка к книгопродавцу такому-то. Получишь 500 рублей. Пароль - Александр". А тот - ни сном ни духом! Насилу адвокат отстоял.

   - Страшно! - сказал Хохряков.

   Все удивленно оглянулись на него.

   - Чего вам страшно?

   - Ничего... Пойдем, господа, ужинать.

   Гости поужинали и, рассказав еще пару-другую забавных случаев, разошлись...

   Хохряков остался один.

   Подойдя к письменному столу в кабинете, он увидел прислоненное к свече письмо с заграничным штемпелем и с адресом, написанным рукой его друга Плясовицкого. Распечатал, прочел:

   "Дружище Хохряков! Я в Швейцарии, классической, как говорится, стране свободы. Ах, свобода, свобода!.. Помнишь, как мы ходили с тобой в девятьсот пятом году, начиненные трескучими прокламациями, как колбасы... Ты тогда еще толковал об активной работе и на две ночи дал приют какому-то заблудшему эсдеку, а я пожертвовал на организацию милиции одиннадцать рублей... Смехи, как вспомнишь! Воздух здесь чудный и гор..."

   Губы Хохрякова побелели.

   Он скомкал письмо, бросил его в корзину и прошептал, дрожа всем телом:

   - Он... сумасшедший...

   Направился к себе в спальню, но сейчас же вернулся, отыскал в корзине скомканное письмо из Швейцарии, порвал его на мелкие кусочки, перемешал их, после чего, потоптавшись по кабинету, отправился спать.

   Спал он беспокойно. Забылся к утру, но и утром помешали... Из шкафа вылез неизвестный старик с белой бородой, побряцал какими-то штуками, надетыми на руки, покачал головой и, сказав Хохрякову внушительно: "Кусочки, бывает, и склеивают", снова уполз в шкаф - постоянное, как решил Хохряков, его местопребывание...

   Было восемь часов утра.

   Хохряков вскрикнул, спрыгнул с кровати, побежал в кабинет и заглянул в корзину. Она была пуста.

   "Свершилось!" - подумал Хохряков и скрипнул зубами.

  

  

   Слуга Викентий, суетясь по кабинету, стирал пыль с мебели, а Хохряков смотрел на него из спальни в замочную скважину и думал:

   "Большое самообладание. Отметим... Издалека к тебе не подойдешь... Нужно или следить за тобой, или огорошить сразу. Поборемся, поборемся".

   Странно: ужаса, страха перед будущим пока не ощущалось...

   Даже какая-то бодрость и предприимчивость вливалась в усталый от дум и тревог мозг.

   Хохряков распахнул внезапно дверь и, стараясь, чтобы не задрожал голос, спросил:

   - Как погода?

   - Солнечно, - отвечал, повернувшись, Викентий.

   "Солнечно? - мысленно прищурился Хохряков. - А письмецо где? А швейцарские кусочки куда дел?"

   Вслух спросил:

   - Скоро кончишь уборку?

   - Сейчас.

   - А из корзины выбросил сор?

   - Выбросил.

   "О-о, - подумал, нервничая, Хохряков. - Ты, милый мой, опаснее, чем я думал. Ишь ты, ишь ты! Ни один мускул, ни одна жилка не задрожала. А? Это что? Губы? Губы-то и поджал, губы и поджал... На губах и попался... Хе-хе! Ага! A ведь пустяк..."

   Хохряков прошелся по кабинету и, равнодушно смотря в окно, тихо уронил:

   - Кусочки все были?

   - Как-с?

   - Небось с подбором повозился...

   - Чего-с?

   Хохряков нагнулся к нему и взял за плечо:

   - А т_а_м-т_о, т_а_м... Хорошо поблагодарили? Есть на молочишко?.. Знаем-с! Не проведешь.

   Викентий странно посмотрел на него и, отвернувшись к креслу, спросил:

   - Чай сюда подать прикажете?

   - Сюда! - напряженно засмеялся Хохряков. - А к чаю дай мне... ш_в_е_й_ц_а_р_с_к_о_г_о шоколада. Дашь, милый?

   - Слушаю-с, - сказал Викентий и выбежал из кабинета.

   Когда Хохряков остался один - силы его покинули. Он опустился в кресло и, стирая пот со лба, прошептал:

   - Хорошо владеете собой, Викентий Ильич! Пре-крас-ное само-обла-дание... Это и понятно! Барина своего - с нервами не продашь. Хе-хе! Ну да мы-то поборемся!

  

  

   Викентий действительно прекрасно владел собой... На другой день Хохряков после разговора о погоде в упор спросил его:

   - Что, если бы я случайно разорвал письмо - ты мог бы подобрать обрывки и склеить?

   Викентий скользнул по Хохрякову взглядом и сказал:

   - Попробую.

   - Так, так... (Не вздрогнул даже! Не пошевелился!) Я, знаешь, голубчик Викентий... Что, наш участок - далеко отсюда?

   Хохряков наклонился к лицу Викентия и громко, хрипло дыша, вонзился в него взглядом.

   - На том квартале. На углу.

   - Ага! Прекрасно! Я пойду сегодня в участок, - потолковать с приставом. Хе-хе! Понимаешь, милуша Викентий, потолковать...

   - О чем-с? - спросил Викентий, переступая с ноги на ногу.

   "Ага! Вот оно! Заинтересовался парень. Не выдержало ретивое... А вот мы вас..."

   Хохряков помедлил.

   - О чем? О Ш_в_е_й_ц_а_р_и_и. Об эсдеках... О письмах, чудесно воскресающ... Что ты так на меня смотришь?!. Понял? Понял?

   Хохряков пронзительно крикнул и, оттолкнув Викентия, выбежал из комнаты.

   По дороге в участок Хохряков криво улыбался и думал:

   "Я даже знаю, что произойдет... Я приду пощупать почву, только пощупаю ее, матушку! Но произойдет сцена в участке из "Преступления и наказания" Достоевского... Ха-ха... Поборемся, Порфирий, поборемся!!"

   Когда Хохряков вошел в приемную, он увидел стоящего у дверей пристава, который распекал оборванного простолюдина.

   - Ты говоришь, подлец, что золотые часы купил? Ты? Ты? Ты их мог купить?!

   - Да и купил, - возражал простолюдин. - Захотел узнать который час - и купил.

   Пристав мельком взглянул на вошедшего Хохрякова и обратился к оборванцу:

   - Ведь часы ты украл! Где ты мог взять 200 рублей? Ну? Ну?

   - Нашел, ваше благородие... В уголочку лежали.

   Хохряков приблизился к приставу и внушительно, серьезно глядя в его глаза, прошептал:

   - Я Хохряков.

   - Хорошо. Потрудитесь обождать.

   - Эге, - болезненно покривился про себя Хохряков. - Да и ты, брат, я вижу, дока!.. И ты нервы свои, чтоб не разгулялись, в карман прячешь. О-о... Ну, что ж - походим... Походим друг около друга.

   - В уголочку лежали? Просто украл ты их и больше ничего!

   - Ошеломил я его, - внутренне усмехнулся Хохряков. - Наверное, втайне прийти в себя не может... Понимаем-с! На оборванце успокаивается, а сам про себя думает: "Зачем Хохряков сам объявился? Извещения ему еще не было?" Не-ет, брат. А Хохряков-то и пришел. Хохряков сам с усам.

   Пристав подошел к Хохрякову и, рассматривая какую-то бумагу, спросил:

   - Чем могу служить?

   - Насчет Швейцарии я...

   - Какой Швейцарии?

   "Хладнокровничаешь? - подумал Хохряков. - А зачем головы не поднимаешь? Голос мой изучить тебе хочется, повадки... Просты уж больно ваши хитрости, господин пристав!"

   - В Швейцарию хочу ехать. Зашел узнать, как можно в наикратчайший срок получить заграничный паспорт...

   - Это нужно через градоначальство, - пожал плечами пристав.

   Хохряков стал нервничать. Хладнокровие противника повергло его в дрожь и не изведанный еще страх... Он встал и резко сказал:

   - Прощайте, ваше благородие... Поклон вам от Викентия Карпикова... Хе-хе!

   - Какого... Карпикова?

   - Знаете что, господин пристав, - серьезно сказал Хохряков, наклоняясь вперед. - Бросим все эти штуки, уловки, будем говорить, как два умных человека: когда?

   - Что - когда? Что с вами?

   - Когда меня возьмете? - покорно прошептал Хохряков.

   - Куда?!!

   - Хе-хе... Кусочки как подклеивали? На прозрачную кальку? Чтоб обратную сторону можно было прочесть? А Викентий молодец! Твердокаменный!.. Я - и так и этак...

   Пристав внимательно глядел на Хохрякова и наконец ласково засуетился.

   - Сейчас, сейчас... Вы позволите мне, господин Хохряков, поехать с вами домой? Вы недалеко живете?

   - Кусочков не хватает? - бледно улыбнулся Хохряков. - Ищите... Все равно. Мне теперь уже все равно... Ищите! Всюду ищите! Мучители мои! Кровопийцы! Инквизиторы... Сибирь? Давайте ее, вашу Сибирь... Лучше Сибирь, чем так... Душу? Душу мою вы вынули за эти два дня - так Сибирью ли вам запугать меня?!

   Он обрушился на стол и затрясся от долго сдерживаемых рыданий.

   - Ефремов! - сказал пристав, придерживая голову Хохрякова. - Позвони семнадцать ноль восемь: карету и двух служителей!.. Успокойтесь, господин Хохряков... Мы все это разберем и сейчас же отвезем вас в Швейцарию... Не плачьте... Хорошо там будет, тепло...

   - Суда не надо, - попросил, вздрагивая нижней челюстью, Хохряков. - Не правда ли? Зачем суд? Прямо и отправляйте.

   - О, конечно, - согласился поспешно пристав. - Конечно. Прямо и отправим.

   - Прямо и отправляйте. Зачем еще мучить?

  

  

   Карета увозила Хохрякова. Полузакрыв глаза, он изредка судорожно всхлипывал и повторял:

   - Бедные мы, русские! Бедные...

  

  

  

  

   Я был в гостях у старого чудака Кабакевича, и мы занимались тем, что тихо беседовали о человеческих недостатках. Мы вели беседу главным образом о недостатках других людей, не касаясь себя, и это придавало всему разговору мирный, гармоничный оттенок.

   - Вокруг меня, - благодушно говорил Кабакевич, - собралась преотличная музейная компания круглых дураков, лжецов, мошенников, корыстолюбцев, лентяев, развратников и развратниц - все мои добрые знакомые и друзья. Собираюсь заняться когда-нибудь составлением систематического каталога, на манер тех, которые продаются в паноптикумах по гривеннику штука. Если бы все эти людишки были маленькие, величиной с майского жука, и за них не нужно бы отвечать перед судом присяжных, я переловил бы их, вздев на булавки, имел бы в коробке из-под сигар единственную в мире коллекцию! Жаль, что они такие большие и толстые... Куда мне с ними!

   - Неужели, - удивился я, - нет около вас простых хороших, умных людей, без глупости, лжи и испорченности?

   Мне казалось, - я этими словами так наглядно нарисовал свой портрет, что Кабакевич поспешит признать существование приятного исключения из общего правила - в лице его гостя и собеседника.

   - Нет! - печально сказал он. - А вот, ей-Богу, нет!

   "Сам-то ты хорош, старый пьяница", - критически подумал я.

   - Видишь, молодой человек, ты, может быть, не так наблюдателен, как я, и многое от тебя ускользает. Я строю мнение о человеке на основании таких микроскопических, незаметных черточек, которые вам при первом взгляде ничего не скажут. Вы увидите настоящее лицо рассматриваемого человека только тогда, когда его перенести на исключительно благоприятную для его недостатка почву. Иными словами, вам нужна лакмусовая бумажка для определения присутствия кислоты, а мне эта бумажка не нужна. Я и так, миленький, все вижу!

   - Это все бездоказательно, - возразил я. - Докажите на примере.

   - Ладно. Назови имя.

   - Чье?

   - Какого-нибудь нашего знакомого, это безразлично.

   - Ну, Прягин Илья Иванович. Идет?

   - Идет. Корыстолюбив!

   - Прягин корыстолюбив? Вот бы никогда не подумал... Ха-ха! Прягин корыстолюбив?

   - Конечно. Ты, молодой человек, этого не замечал, потому что не было случая. А мне случая не нужно.

   Он умолк и долго сидел, что-то обдумывая.

   - Хочешь, молодой человек, проверим меня. Показать тебе Прягина в натуральную величину?

   - Показывайте.

   - Сегодня? Сейчас?

   - Ладно. Все равно, делать нечего.

   Кабакевич подошел к телефону.

   - Центральная? 543-12! Спасибо. Квартира Прягина? Здравствуй, Илья. Ты свободен? Приезжай немедленно ко мне. Есть очень большое, важное дело... Что? Да, очень большое... Ждем!

   Он повесил трубку и вернулся ко мне.

   - Приедет. Теперь приготовим для него лакмусовую бумажку. Придумай, молодой человек, какое-нибудь предприятие, могущее принести миллиона два прибыли...

   Я засмеялся.

   - Поверьте, что, если бы я придумал такое предприятие, я держал бы его в секрете.

   - Да нет... Можно выдумать что-нибудь самое глупое, но оглушительное. Какой-нибудь ослепительный мираж, грезу, закованную в колоссальные цифры.

   - Ну ладно... Гм... Что бы такое? Разве так: печатать объявления на петербургских тротуарах.

   - Все равно. Великолепно!.. Оглушительно! Миллионный оборот! Сотни агентов! Струи золота, снег из кредитных бумажек! Брраво! Только все-таки разработаем до его прихода цифры и встретим его с оружием в руках.

   Мы энергично принялись за работу.

  

  

   - Что такое стряслось? - спросил Прягин, пожимая нам руки. - Пожар у тебя случился или двести тысяч выиграл?

   Кабакевич загадочно посмотрел на Прягина.

   - Не шути, Прягин. Дело очень серьезное. Скажи, Прягин... мог бы ты вступить в дело, которое может дать до трех тысяч процентов дохода?

   - Вы сумасшедшие, - засмеялся Прягин. - Такого дела не может быть.

   Кабакевич схватил его за руку и, сжав ее до боли, прошептал:

   - А если я докажу тебе, что такое дело есть?

   - Тогда, значит, я сумасшедший.

   - Хорошо, - спокойно сказал Кабакевич, пожимая плечами и опускаясь на диван. - Тогда извиняюсь, что побеспокоил тебя. Обойдемся как-нибудь сами. (Он помолчал.) Ну что... был вчера на скачках?

   - Да какое же вы дело затеваете?

   - Дело? Ах да... Это, видишь ли, большой секрет, и если ты относишься скептически, то зачем же...

   - А ты расскажи, - нервно вскричал Прягин. - Не могу же я святым духом знать. Может, и возьмусь.

   Кабакевич притворил обе двери, таинственно огляделся и сказал:

   - Надеюсь на твою скромность и порядочность. Если дело тебе не понравится - ради Бога, чтобы ни одна душа о нем не знала.

   Он сел в кресло и замолчал.

   - Ну?!

   - Прягин! Ты обратил внимание на то, что дома главных улиц Петербурга сверху донизу покрыты тысячами вывесок и реклам? Кажется, больше уже некуда приткнуть самой крошечной вывесочки или объявления! А между тем есть место, которое совершенно никем не использовано, никого до сих пор не интересовало и мысль о котором никому не приходила в голову... Есть такое громадное, неизмеримое место!

   - Небо? - спросил иронически Прягин.

   - Земля! Знаешь ли ты, Прягин, что тротуары главных улиц Петербурга занимают площадь в четыре миллиона квадратных аршин?

   - Может быть, но...

   - Постой! Знаешь ли ты, что мы можем получить от города совершенно бесплатно право пользования главными тротуарами?

   - Это неслыханно!

   - Нет, слыхано! Я иду в городскую думу и говорю: "Ежегодный ремонт тротуаров стоит городу сотни тысяч рублей. Хотите, я берусь делать это за вас? Правда, у меня на каждой тротуарной плите будет публикация какой-нибудь фирмы, но не все ли вам равно? Красота города не пострадает от этого, потому что стены домов все равно пестрят тысячами вывесок и афиш - и никого это не шокирует... Я предлагаю вам еще более блестящую вещь: у вас тротуарные плиты из плохого гранита, а у меня они будут чистейшего мрамора!"

   Прягин наморщил лоб.

   - Допустим, что они и согласятся, но это все-таки вздор и чепуха: где вы наберете такую уйму объявлений, чтобы окупить стоимость мрамора?

   - Очень просто: мраморная плита стоит два рубля, а объявление, вечное, несмываемое объявление - двадцать пять рублей!

   - Вздор! Кто вам даст объявления?

   Кабакевич пожал плечами. Помолчал.

   - А впрочем, как хочешь. Не подходит тебе - найду другого компаньона.

   - Вздор! - взревел Прягин. - К черту другого компаньона... Но ты скажи мне: кто даст вам объявления?

   - Кто? Все. Что нужно для купца? Чтобы его объявление читали. И чтобы читало наибольшее количество людей. А по главным улицам Петербурга ходят миллионы народу за день, некоторые по нескольку раз, и все смотрят себе под ноги. Ясно, что - хочешь не хочешь, - а какой-нибудь "Гуталин" намозолит прохожему глаза до тошноты.

   - Какую же мы прибыль от этого получим? - нерешительно спросил Прягин. - Пустяки какие-нибудь? Тысяч сто, полтораста?

   - Странный ты человек... Ты зарабатываешь полторы тысячи в год и говоришь о ста тысячах, как о пяти копейках. Но могу успокоить тебя: заработаем мы больше.

   - Ну, сколько же все-таки? Сколько? Сколько?

   - Считай: четыре миллиона квадратных аршин тротуара. Возьмем даже три миллиона (видишь, я беру все минимумы) и помножим на 25 рублей... Сколько получается? 75 миллионов! Хорошо-с. Какие у нас расходы? 30% агентам по сбору реклам - 25 миллионов. Стоимость плит с работой по вырезыванию на них фирмы - по три рубля... Ну, будем считать даже по четыре рубля - выйдет 16 миллионов! Пусть - больше! Посчитаем даже двадцать! На подмазку нужных человечков и содержание конторы - миллион. Выходит 46 миллионов. Ладно! Кладем еще на мелкие расходы 4 миллиона... И что же останется в нашу пользу? 25 миллионов чистоганом! Пусть мы не все плиты заполним - пусть половину! Пусть - треть! И тогда у нас будет прибыли 10 миллионов... А? Недурно, Прягин. По 5 миллионов на брата.

   Прягин сидел мокрый, полураздавленный.

   - Ну что? - спросил хладнокровно Кабакевич. - Откажешься?

   - По... подумаю, - хрипло, чужим голосом сказал Прягин. - Можно до завтра? Ах, черт возьми!..

  

  

   Я вздохнул и заискивающе обратился к Кабакевичу и Прягину:

   - Возьмите и меня в компанию...

   - Пожалуй, - нерешительно сказал Кабакевич.

   - Да зачем же, ведь дело не такое, чтобы требовало многих людей, - возразил Прягин. - Я думаю, и вдвоем управимся.

   - Почему же вам меня не взять? Я тоже буду работать... Отчего вам не дать и мне заработочек?

   - Нет, - покачал головой Прягин. - Это что ж тогда выйдет. Налезет десять человек, и каждому придется по копейке получить. Нет, не надо.

   - Прягин!

   Я схватил его за руку и умоляюще закричал:

   - Прягин! Примите меня! Мы всегда были с вами в хороших отношениях, считались друзьями. Мой отец спас однажды вашему - жизнь. Возьмите меня!

   - Мне даже странно, - криво улыбнулся Прягин. - Вы так странно просите... Нет! Это неудобно.

   Я забегал по кабинету, хватаясь за голову и бормоча что-то.

   - Прягин! - сказал я, глядя на него воспаленными глазами. - Если так - продайте мне ваше право участия в деле. Хотите десять тысяч?

   Он презрительно пожал плечами.

   - Десять тысяч! Вы не дурак, я вижу.

   - Прягин! Я отдам вам свои двадцать тысяч - все, что у меня есть. Подумайте, Прягин: завтра утром мы едем с вами в банк, и я отдаю вам чистенькие, аккуратно сложенные двадцать тысяч рублей. Подумайте, Прягин: когда вы входили сюда, вы продали бы это дело за три рубля! А теперь, - что изменилось в мире? Я предлагаю вам капитал - и вы отказываетесь! Бог его знает, как у вас еще выйдет это дело с тротуарами!.. Городская дума может отказать...

   - Не может быть!! - бешено закричал Прягин. - Не смеет!! Ей это выгодно!!

   - Торговые фирмы могут найти такой способ рекламы не достигающим цели...

   - Идиотство!! Глупо! Это лучшая в мире реклама! Всякий смотрит себе под ноги и всякий читает ее...

   - Прягин! У меня есть богатая тетка... Я возьму у нее еще двадцать тысяч и дам вам сорок... Уступите мне дело!!

   - Перестанем говорить об этом, - сухо сказал Прягин. - Довольно!! Кабакевич... я завтра утром у тебя; условимся о подробностях, напишем проект договора...

   - А, так... - злобно закричал я. - Так вот же вам: сегодня же пойду в одно место, расскажу все и составлю свою компанию... Я у вас из-под носа выдерну это дело!

   Я вскочил и побежал к дверям, а Прягин одним прыжком догнал меня, повалил на ковер, уцепившись за горло, и стал душить.

   - Нет, ты не уйдешь, негодяй... Каба... кевич... По-мо... ги мне!..

   Нечаянно, в пылу этой дурацкой борьбы, мои глаза встретились с глазами Прягина, и я прочел в них определенное, страшное, напряженное выражение...

   Кабакевич был удивительный человек.

   - Прочли, - догадался он, освобождая меня из-под Прягина. - Ну, довольно. У вас разорван галстук... Не находите ли вы, что кислоты слишком подействовали на лакмусовую бумажку?

   - Вот не ожидал я от него этого, - тяжело дыша, проворчал я.

   - Ага! - засмеялся старый Кабакевич. - Ага? Прочли? Глаза-то, глаза - видели? Ха! Такую вещь приходится читать не каждый день!..

  

  

  

   Как-то в дружеском разговоре его спросили:

   - Вы знаете, в каждом человеке есть какое-нибудь одно качество, которое резко выделяется на общем фоне; какое качество есть у вас?

   Он поднял серые глаза, в которых застыла вековечная печаль, и скромно сказал:

   - Трудолюбие.

   Все засмеялись.

   - Только-то? Ну, это маловато.

   - Ничего... Я очень доволен этим качеством, и с меня его хватит.

   Человека, который обладал единственным качеством - трудолюбием, - звали Харлампьев. Он был маленький, хромой и всегда ходил с громадным зонтиком, который по росту был похож на его старшего брата. Жил тем, что писал в скучных газетах и журналах скучные статьи.

   Впрочем, если бы он написал когда-нибудь нескучную статью - ее бы не напечатали.

  

  

   Однажды, когда он сидел за утренним чаем, к нему пришел его приятель Волкодавский и, усевшись рядом, долго молчал.

   - Чего вы? - спросил Харлампьев.

   - Я о вас сегодня слышал кое-что очень неприятное... Совсем я этого не думал и не мог предполагать.

   Лицо у Волкодавского было расстроенное, нахмуренное.

   - А! - хладнокровно сказал Харлампьев. - Что же именно