Аверченко Аркадий Тимофеевич - Круги по воде

удружил же! Молодец Клиночек. Очень зло сказано.

   - Ваш спор, господа, отклонился в сторону, - заметил Петенька. - Я принужден указать на то...

   - Тише, ребята! - зычно рявкнул Громов. - Мой Петя говорит.

   - ...На то, что сравнение разогретого воздуха с веревкой грешит неправильностью. Веревка, как известно, имеет два измерения.

   - Одно, - тихо сказал Эраст.

   - Почему, Эрастик? - прищурился Подходцев.

   - Одна веревка, одно и измерение.

   - Дайте Петечке договорить, - ревниво перебил его Громов. - Говори, Петечка.

   - ...Итак, я говорю: воздух есть нечто невесомое, нечто такое, нечто...

   - Искомое! - подсказал Громов.

   - Почему искомое?

   - Потому что мы его ищем. Все люди ищут воздуха, потому что иначе они бы задохлись.

   Эраст пожал плечами и сухо возразил:

   - Однако же я никогда не ищу воздуха и - как видите - не задыхаюсь.

   - Очень зло сказано! - усмехнулся, кивая головой, Феодосий.

   - Мы опять отклонились от темы, - поморщился громовский дурак. - Сравнение воздуха с веревкой неправильно в самом корне.

   - В корне чего? - переспросил методичный, сухой, таможенный Эраст.

   - Э?

   - Я говорю - в корне чего: воздуха или веревки?

   - Веревки и воздуха.

   - Очень зло сказано, - значительно сказал Феодосий.

   - Значит, по-вашему, веревка и воздух имеют корни? - придирчиво подхватился Эраст. - Да? Может, веревка имеет и листья, да?

   - Я не понимаю, - робко сказал громовский дурак Петенька, - чего он на меня кричит?

   - Отчасти Петя прав, - вступился Клинков. - Если веревка не имеет листьев - она имеет ствол.

   - Кто из вас, господа, был когда-нибудь влюблен? - спросил неожиданно Подходцев.

   Его дурак Эраст прищурился.

   - Это вы почему спросили?

   - Так просто, Эрастик.

   - Нет, позвольте... нельзя так спрашивать... Ведь всякий вопрос должен же иметь под собой какую-нибудь почву?

   - Господа! У нас получается сад! -вскричал Клинков.

   - Почему сад? - презрительно спросил непоколебимый дурак Эраст.

   - У нас есть почва, есть стволы, есть листья и есть корни...

   - Зло сказано!! - восторженно взвизгнул Феодосий.

   - Тонко сострено!

   Но сейчас же под тяжелым взглядом таможенного Эраста съежился Феодосий и сконфуженно зашептал что-то Петеньке.

   - Мы сейчас говорили одно, а Подходцев о какой-то любви спрашивает. Был разговор о вещественности воздуха, атмосферы...

   - Воздух и атмосфера не одно и то же, - встрепенулся Петенька.

   - А какая же разница?

   - Атмосфера одна, а воздуху много, - подсказал Громов.

   - Да? Вы так думаете? - заскулил, вертя головой, ядовитый подходцевский дурак Эраст. - Вы так полагаете? Таково ваше мнение?

   - Так его, Эраст, так! - зааплодировал Подходцев.

   - Хватай его за ноги.

   - Вы полагаете - атмосфера одна, а воздуху много? Да? Так? Так я скажу вам, миленький, что иногда в одном паровом котле помещается двадцать атмосфер.

   - Ай да ловко! - загрохотал Феодосий. - Ловко подцепили Громова! Молодец Эраст! Остроумно! Осадили Громчика с атмосферой.

   - Это называется атмосферический осадок, - добродушно вставил Петенька.

   - Зло сказано! - похвалил и его восторженный Феодосий.

  

  

   - А не довольно ли? - шепнул мне Подходцев. - Кажется, физиономии выяснились.

   - Господа! - громко сказал я. - Пойдем в кабинет. Туда нам дадут кофе. Эраст, Петенька, Феодосий! Идите в кабинет - мы скоро придем - сейчас только кое-какие счеты нужно выяснить.

   Дураки переглянулись, подмигнули друг другу и, взявшись под руку, послушно зашагали в кабинет. Мы остались одни.

   - Ну-с, - сказал гордо Громов. - Теперь вам ясно превосходство моего веселого Феодосия? Надеюсь...

   - Ну, уж твой Феодосий... Обратили вы внимание, господа, какой у меня умный, рассудительный дурак Эрастик? Как он методически рассуждает?

   - Что?! Да мой Петенька на голову выше. Он, правда, не веселый, не методичный, но ведь его разговор о корне веревки и воздуха - это все! Это Шекспир.

   - Тссс!.. - приложил я палец к губам. - Хотите слышать, о чем говорят дураки на свободе? Пойдем в спальную. Оттуда все слышно.

   В спальне было темно. Мы на цыпочках подкрались к полуоткрытым в кабинет дверям и заглянули...

   - Господа! - возбужденно говорил Петенька. - По справедливости, приз принадлежит мне за моего дурака! За Громова. Вы заметили, что он ляпнул насчет атмосферы. Я в душе чуть не помер со смеху.

   - Па-азвольте. Па-азвольте, - перебил Эраст.

   - По-моему, мой Подходцев в тысячу раз глупее Громова. Его бестактный разговор о любви, когда его никто и не спрашивал...

   - Это зло сказано! - захохотал Феодосий. - Но, братцы, прошу вас! Ей-Богу! Пусть мой Клинков будет первым. Он самый веселый, остроумный дурак современности. А? Братцы!

   - Па-азвольте! Я стою за своего Подходцева! Впрочем, спросим хозяина, как мы с ним и условились. Пусть он скажет.

   В спальне произошла возня. Это Подходцев схватил меня за шиворот и вытащил в столовую.

   - Говори, что это все значит?

   Я нахально засмеялся.

   - То и значит, что конкурс был двойной. Я уверил ваших дураков, что они умные, а вы - дураки, и что забавно бы устроить насчет вас конкурс. Вы думаете, что это вы их привезли, а они думают, что они вас привезли. Вы состязались на них, а они на вас.

   - Проклятый! Ты испортил наших дураков!

   - Зачем ты это сделал? - сурово спросил Громов.

   Я сделал умильное лицо и пропищал:

   - Что ж, братцы... У вас небось были дураки, а у меня не было. Я и сделал себе... целых шесть сразу!

  

  

  

   Кто жил в меблированных комнатах средней руки, тот хорошо знает, что прислуга никогда не имеет привычки предварительно докладывать о посетителях... Как бы ни был неприятен гость или гостья, простодушная прислуга никогда не спросит вас: расположены ли вы к приему этих людей.

   Однажды вечером я был дома, в своей одинокой комнате, и занимался тем, что лежал на диване, стараясь делать как можно меньше движений. Я человек очень прилежный, энергичный, и это занятие нисколько меня не утомило.

   ...По пустынному коридору раздались гулкие шаги, шелест женских юбок, и чья-то рука неожиданно громко постучалась в мою дверь.

   Машинально я сказал:

   - Войдите!

   Это была скромно одетая, немолодая женщина в траурной шляпе с крепом.

   Я вскочил с дивана, сделал по направлению к посетительнице три шага и спросил удивленно:

   - Чем могу быть вам полезен?

   Она внимательно всмотрелась в мое лицо.

   - Вот он какой... - пробормотала она. - Таким я его себе почему-то и представляла. Красив... Красив даже до сих пор... Хотя прошло уже около шести лет.

   - Я вас не знаю, сударыня! - удивленно сказал я. Она печально улыбнулась.

   - И я вас, сударь, не знаю. А вот привелось встретиться. И придется еще вести с вами длинный разговор.

   - Садитесь, пожалуйста. Я очень удивлен... Кто вы?

   Дама в трауре поднялась со стула, на который только что опустилась, и, держась за его спинку, с грустной торжественностью сказала:

   - Я мать той женщины, которая любила вас шесть лет тому назад, которая нарушила ради вас супружеский долг и которая... ну, об этом после. Теперь вы знаете, кто я?! Я - мать вашей любовницы!..

   Посетительница замолчала, считая, вероятно, сообщенные ею данные достаточными для уяснения наших взаимоотношений. А я не считал эти данные достаточными. Я не считал их типичными.

   Я помедлил немного, ожидая, что она назовет, по крайней мере, фамилию или имя своей дочери, но она молчала, печальная, траурная.

   Потом повторила, вздыхая:

   - Теперь вы знаете, кто я... И теперь я сообщу вам дальнейшее: моя дочь, а ваша любовница, недавно умерла на моих руках с вашим именем на холодеющих устах.

   Я рассудил, что вполне приличным случаю поступком будет: всплеснуть руками, вскочить с дивана и горестно схватиться за голову:

   - Умерла?! Боже, какой ужас!

   - Так вы еще не забыли мою славную дочурку? - растроганно прошептала дама, незаметно утирая уголком платка слезинку. - Подумать только, что вы расстались больше пяти лет тому назад... Из-за вашей измены, как призналась она мне в минуту откровенности.

   Я молчал, но мне было безумно тяжело, скверно и горько. Я чувствовал себя самым беспросветным негодяем. Если бы у меня было больше мужества, я должен бы откровенно сказать этой доброй, наивной старушке:

   "Милая моя! Для тебя роман замужней женщины с молодым человеком - огромное, незабываемое событие в жизни, которое, по-твоему, должно сохраниться до самой гробовой доски. А я... я решительно не помню, о какой замужней даме говоришь ты... была ли это Ася Званцева, или Ирина Николаевна, или Вера Михайловна Березаева?"

   Я нерешительно поерзал на диване, потом бросил на посетительницу испытующий взгляд и потом, свесив голову, осторожно спросил:

   - Расскажите мне что-нибудь о вашей дочери...

   - Да что ж рассказывать?.. Как вы знаете, они с мужем не сошлись характерами. Он ее не понимал, не понимал души ее и запросов... А тут явились вы - молодой, интересный, порывистый. Она всю жизнь помнила те слова, которые были сказаны вами при первом сердечном объяснении... Помните?

   - Помню, - нерешительно кивнул я головой, - как же не помнить?.. Впрочем, повторите их. Так ли она вам передала.

   - В тот вечер мужа ее не было дома. Пришли вы, какой-то особенный, "светлый", как она говорила. Вы заметили, что у нее заплаканные глаза, и долго добивались узнать причину слез. Она отказывалась... Тогда вы обвили рукой ее талию, привлекли ее к себе и тихо сказали: "Счастье мое! Я вижу, тебя здесь никто не понимает, никто не ценит твоего чудесного жемчужного сердца, твоей кристальной души. Ты совершенно одинока. Есть только один человек, который оценил тебя, сердце которого всецело в твоей власти..."

   - Да, это мой приемчик, - задумчиво улыбнулся я.- Теперь я его уже бросил...

   - Что?! - переспросила старушка.

   - Я говорю: да! Это были именно те слова, которые я сказал ей.

   - Ну вот. Потом вы, кажется, стали... целовать ее?

   - Наверное, - согласился я. - Не иначе. Что же она вам рассказывала дальше?

   - Через несколько дней вы гуляли с ней в городском саду. Вы стали просить ее зайти на минутку к вам выпить чашку чаю... Она отказывалась, ссылаясь на то, что не принято замужней даме ходить в гости к молодому человеку, что этот поступок был бы моральной изменой мужу... Вы тогда обиделись на нее и целую аллею прошли молча. Она спросила: "Вы сердитесь?" - "Да, - сказали вы, - вас оскорбляет такое отношение и вообще вам очень тяжело и вы страдаете". Тогда она сказала: "Ну, хорошо, я пойду к вам, если вы дадите слово вести себя прилично..." Вы пожали плечами: "Вы меня обижаете!" Через полчаса она была уже у вас, а через час стала вашей.

   И, опять приподнявшись со стула, спросила старуха торжественно:

   - Помните ли вы это?

   - Помню, - подтвердил я. - А что она говорила, уходя от меня?

   - Она говорила: "Наверное, теперь вы перестанете уважать меня?", а вы прижали ее к сердцу и возразили: "Нет! Никого еще в жизни я не любил так, как тебя!" А теперь... она умерла, моя голубка!

   Старая дама заплакала.

   - О! - порывисто, в припадке великодушия вскричал я. - Если бы можно было вернуть ее вам, я пожертвовал бы для этого своей жизнью!

   - Нет... ее уже ничто не вернет оттуда, - рассудительно возразила старуха.

   - Не говорила ли она вам еще что-нибудь обо мне?

   - Она рассказывала, что вы сначала виделись с ней каждый день, потом через день, а потом на вас свалилась неожиданно какая-то срочная работа, и вы виделись с ней раз в неделю. А однажды она, явившись к вам неожиданно, застала у вас другую женщину.

   Я опустил голову и стал сконфуженно разглаживать рукой подушку.

   - Помните вы это? - спросила дама.

   - Помню.

   - А когда она расплакалась, вы сказали ей: "Сердцу не прикажешь!" И предложили ей остаться хорошими друзьями.

   - Неужели я предложил ей это? - недоверчиво спросил я.

   Вообще это было на меня не похоже. Я хорошо знал, что ни одна женщина в мире не пошла бы на такую комбинацию, и потому никогда не предлагал вместо любви дружбу. Просто я спрашивал: "Кажется, мы охладели друг к другу?" У всякой женщины есть свое профессиональное женское самолюбие. Она почти никогда не говорит: "Кто это мы? Никогда я к тебе не охладевала!" А опустит голову, промедлит минуты три и скажет: "Да! Прощайте!"

   Очевидно, старуха что-то напутала.

   - Не передавала ли мне покойница что-нибудь перед смертью?

   И в третий раз торжественно поднялась со стула старуха, и в третий раз сказала торжественно:

   - Да! Она поручила вам свою маленькую дочь.

   - Мне? - ахнул я. - Да почему?

   - Как вы знаете, муж ее умер четыре года тому назад, а я стара и часто хвораю...

   - Да почему же именно мне?

   Старуха печально улыбнулась.

   - Сейчас я скажу вам вещь, которая не известна никому, - тайну, которую покойница свято хранила от всех и открыла ее мне только в предсмертный час: настоящий отец ребенка - вы!

   - Боже ты мой! Неужели? Вы уверены в этом?

   - Перед смертью не лгут, - строго сказала старуха. - Вы отец, и вы должны взять заботы о вашей дочери.

   Я побледнел, сжал губы и, опустив голову, долго сидел так, волнуемый разнородными чувствами.

   - А может быть, она ошиблась? - робко переспросил я. - Может быть, это не мой ребенок, а мужа.

   - Милостивый государь! - величаво сказала старуха. - Женщины никогда не ошибаются в подобных случаях. Это инстинкт!

   Нахмурившись, я размышлял.

   С одной стороны, я считал себя порядочным человеком, уважал себя и поэтому полагал сделать то, что подсказывала мне совесть. Он должен быть мне дорог, этот ребенок от любимой женщины (конечно, я в то время любил ее). С другой стороны, эта неожиданная, тяжелая обуза при моем образе жизни совершенно выбивала меня из колеи и налагала самые сложные, запутанные обязанности в будущем.

   Я - отец! У меня - дочь!..

   - Как ее зовут? - спросил я, разнеженный.

   - Верой, как и мать.

   - Хорошо! - решительно сказал я. - Согласен. Я усыновлю ее. Пусть носит она фамилию Двуутробникова.

   - Почему Двуутробникова? - недоумевающе взглянула на меня старуха.

   - Да мою фамилию. Ведь я же Двуутробников.

   - Вы... Двуутробников?!

   - А кто же?

   - Боже мой! - в ужасе закричала странная гостья.

   - Значит, это не вы?!

   - Что не я?

   - Вы, значит, не Класевич?! Дочь называла фамилию Класевич и сказала этот адрес.

   Неожиданная бурная волна залила мое сердце.

   - Класевич, - захохотал я. - Поздравляю вас: вы ошиблись дверью. Класевич в следующей комнате, номер одиннадцатый. А моя комната - номер десятый. Пойдемте, я провожу вас.

   Оживленный, веселый, взял я расстроенную старуху за руку и потащил за собой.

   - Как же! - тараторил я. - Моя фамилия Двуутробников, номер десятый, а Класевич дальше. Он - номер одиннадцатый. Он тут уж давно живет в этих комнатах, вот тут, рядом со мной. Как же! Класевич... Очень симпатичный человек. Вы сейчас с ним познакомитесь... А вы, значит, вместо одиннадцатого номера в десятый попали?! Хе-хе... Ошибочка вышла. Как же! Класевич, он тут. Эй, Класевич! Вы дома? Тут одна дама вас по важному делу спрашивает... Идите, сударыня. Хе-хе... А я-то, слушаю, слушаю...

  

  

  

  

   Я не помню, что именно навело моих ближних на мысль сделать меня мировым судьей: была ли у них гениальная способность угадывать скрытое призвание в человеке, или просто не было никого другого, кому можно было бы навязать это хлопотливое дело? Во всяком случае я охотно взялся за него, не споткнувшись даже об единственное условие, которое мне поставили: судить по совести.

   Наоборот - должен сказать, что это условие именно и прельстило меня... Законы я знал плохо, а совести у меня был непочатый угол. Совести - могу сказать с гордостью - у меня были целые залежи (вероятно, потому что до сих пор мне не приходилось пускать ее в дело...).

   Кроме совести у меня перед глазами был еще благой пример в лице царя Соломона, который тоже был судьей и, занимаясь этим делом, ловко умел выкручиваться из самых затруднительных положений, несмотря на полное отсутствие законов и уставов о мировых судах.

   В особенности восхищал меня его известный всем прием с двумя женщинами, которые судились из-за ребенка: одна присваивала его себе, а другая - себе. Я согласен, что узнать действительную мать было бы трудно, если бы не гениальная мысль царя Соломона: он взял меч и заявил, что разделит ребенка на две равные части. Фальшивая мать согласилась на это (по принципу: ни тебе, ни мне), а настоящая мать упала на колени и, заливаясь слезами, вскричала: "Не рубите младенца, пожалуйста! Отдайте его лучше ей!"

   Таким образом Соломон и обнаружил настоящую мать.

   Были и другие способы: установить истину свидетельскими показаниями, разыграть младенца в чет и нечет или подождать, пока он вырастет, чтобы посмотреть - на кого он будет похож? Но, конечно, "способ с мечом" в таких случаях - наилучший.

   Вступая в новую должность, я дал себе слово отбросить всякие связывающие человеческое творчество законы и действовать исключительно по принципам, завещанным великим царем Соломоном: быстрота и натиск! А эпиграфом к своей деятельности я мысленно поставил историю с мечом и ребенком. По-моему, она должна быть исходным пунктом для каждого здравомыслящего судьи.

  

  

   Вступая в новую должность, я не знал, что деятельность судьи так разорительна для его здоровья, для его кошелька и его самолюбия: меня подцепили на удочку, сделав судьей, - я в этом убедился в первый же день моей работы, в тот самый первый день, который был и последним. Да! Сознаться нужно - маловато поработал я на почетном поприще правосудия: всего один день...

  

  

   ...Я сел в кресло, обвел присутствующих взглядом и сказал:

   - Итак - начнем. Тяжущиеся! Подходите по порядку.

   Втайне я был бы очень рад, если бы первым делом оказалось дело двух женщин, заспоривших о младенце... Я знал бы, как поступить в этом случае... (недаром в кармане у меня лежал громадный складной ножик, купленный еще вчера, как необходимый атрибут жреца правосудия). Но, к сожалению, первым делом оказалась сложная и запутанная история под названием: "Оскорбление словами".

   Мещанин Федосеев жаловался на купеческого сына Лутохина, который якобы обозвал его словом "дурак".

   Дело упростилось бы, если бы Лутохин отпирался от сказанного слова (в таких случаях дело обыкновенно прекращается), но Лутохин на первый же мой вопрос откровенно признался:

   - Да. Я назвал его дураком!

   - И не стыдно вам? - сказал я. - Зачем же вы это сделали?

   - Потому что он действительно дурак.

   - Вот странно: что это, звание, что ли?

   - Конечно, звание, - хладнокровно подтвердил Лутохин. - Сметливый вы, например, судья - вас называют судьей; Федосеев дурак - его нужно называть дураком...

   Лутохин крепко утвердился на этой позиции, и мне трудно было выбить его оттуда.

   "Интересно, - подумал я. - Как бы поступил на моем месте сметливый царь Соломон? Я уверен, он подошел бы к этому запутанному делу с самой неожиданной стороны... Эх! Будь один из них младенец..."

   И тут же меня озарила мысль, настоящая царская, соломоновская: "А что если Федосеев в самом деле дурак? Попробую испытать его. Если Лутохин прав, прекращу это загадочное дело, да и все".

   Я очнулся от задумчивости, поднял глаза на обиженное лицо Федосеева и сказал тоном судьи:

   - Вы жалуетесь на купеческого сына Лутохина, который назвал вас дураком... Скажите, вы твердо уверены, что вы умный?

   - Твердо, - отвечал Федосеев.

   - Хорошо-с, - потер я с довольным видом руки (дело начинало налаживаться). - Если это так, то я задам маленькую загадку и по ответу посмотрю: кто вы такой?

   Федосеев промолчал, растерянно глядя на меня.

   - Вот-с, если бы перед вами горели две свечи: длинная и короткая... То какую бы вам нужно было погасить, чтобы эти обе свечи потом сравнялись?

   Федосеев долго, напряженно думал и потом, солидно погладив бороду, ответил:

   - Длинную.

   Я усмехнулся.

   - Вот и выходит, что Лутохин был прав. И выходит, что вы дурак. Ступайте! Прекращено дело.

   Царь Соломон, глядя с небес на меня, вероятно, радовался, а мещанин Федосеев обиделся. Он сказал:

   - Какой же вы судья, если ругаетесь... Я буду жаловаться на вас.

   - Ступайте, ступайте, - нетерпеливо крикнул я. - Сколько угодно! Следующий! Подходите!

   Следующим делом я заинтересовался больше: оно было почти соломоновским, только роль ребенка играло осеннее пальто, да вместо женщин были мужчины. Но принцип был тот же.

   - Вот, ваше благородие, - сказал один из двух мужчин, по профессии смазчик вагонов. - Висело мое пальто на гвоздике, а он пришел да взял. "Ты, говорю, куда?" "Это, говорит, не твое пальто, а мое". "Как твое, когда я его покупал?" "Нет, говорит - мое".

   - А что вы скажете? - обратился я к другому человеку с рыжими волосами и грязными руками.

   - Он врет, ваше благородие, - заявил грязный человек. - Пальто мое.

   - Хорошо-с, - с наружным хладнокровием резюмировал я. - Он говорит пальто его, вы говорите пальто ваше. Самое справедливое будет, если я разделю его пополам.

   Я разложил пальто на столе, вынул ножик и выжидательно посмотрел на тяжущихся. Я ожидал, что настоящий владелец, по соломоновскому принципу, упадет на колени и со слезами на глазах, простирая ко мне руки, скажет: "О, не режьте его! О, отдайте его лучше этому человеку!"

   Однако оба они стояли и хладнокровно смотрели, как я вертел ножиком, занесенным над распростертым пальто.

   В "деле с ребенком" Соломона удержало от раздела ребенка на две части то обстоятельство, что предмет спора был живой. Меня это удержать не могло...

   Я аккуратно разделил ножом пальто на две части и, вручив их смазчику и грязному человеку, сказал:

   - Вот вам по справедливости! Ступайте.

   Один из них повертел в руках свою половину (именно грязный человек), чему-то усмехнулся, бросил свою часть на пол и ушел, хлопнув дверью.

   А смазчик - теперь я убедился, что он был настоящим владельцем - положил обе половины пальто на стол и сказал:

   - Пожалуйте за пальто пятьдесят рублей.

   - Как? - испугался я.

   - Да так. Пальто было новехонькое, а вы его разрезали... Пожалуйте деньги!

   По зрелому обсуждению этого вопроса я решил, что смазчику, действительно, причитается указанная сумма. Я заплатил ему и тут же утешил себя тем, что мой принцип судопроизводства в общем все-таки был верен: настоящий-то владелец был все-таки мною обнаружен!

  

  

   Следующее дело заставило забиться мое сердце живейшей радостью: дело это именно и заключалось в споре двух женщин из-за знаменитого ребенка.

   Это казалось прямо-таки чудесным: аналогия между моим и соломоновским делом была почти полная. И обе матери, и ребенок, завернутый в одеяльце, находились тут же.

   Выше я сказал слово "почти". К сожалению, разобравшись в деле, я нашел в нем значительное уклонение от соломоновского шаблона.

   Это выяснилось из разговора.

   - Добрые женщины! - сказал я. - Насколько я понимаю, каждая из вас, называя себя матерью, хочет присвоить этого ребенка?

   - Если она хочет, - сказала поспешно толстая женщина, - пускай забирает себе. Ребенок ведь ее!

   - Ишь ты, ловкая какая! - подхватила худая. - Мой ребенок?! Какой же он мой? Он твой! Дала мне его на руки подержать, да сама убечь и хотела! А еще мать!..

   - Нет, ты мать, - возразила другая. - Что ты врешь? Знаем мы вас: всякая хочет своего ребенка сплавить! Грешить вы все мастера, а потом ребят на чужую шею вешать норовите!

   Они подняли невозможный крик. Я задумался.

   - Вот, - говорил я сам себе. - Как со времен Соломона изменился свет! Раньше каждая женщина присваивала себе даже чужого ребенка, а теперь каждая мать своего подсовывает чужим людям. Боже мой, Боже мой... А из-за какого-то пальто люди теперь способны перегрызть друг другу глотку!..

   Привычным движением я вынул из кармана ножик и сказал:

   - Сейчас каждая из вас получит по половине ребенка! Я его разрежу.

   Ни одна из них не бросилась передо мною на колени... Обе стояли в ожидании операции, тупо глядя на меня и на мой ножик.

   Конечно, у меня и в мыслях не было перерезывать пополам младенца... Я только хотел попугать женщин. Но они не испугались. Просто они, как я полагаю, не доверяли мне.

   Я со вздохом спрятал в карман ножик и попробовал прием более культурный.

   - А-а... Хорошо же! - угрожающе сказал я. - Если так - я забираю ребенка себе. Вот вам!

   Поразительно. Опять ни одна из них не испугалась, не заплакала, не умоляла "о, добрый господин" и т. д.

   Просто обе они облегченно вздохнули и, повернувшись, вышли из комнаты.

   А младенец остался у меня на руках.

  

  

   Я устал от всех этих судейских дрязг и следующее дело - об оскорблении действием - гнал на всех парах, стремясь поскорее закончить свой трудовой день...

   - На что вы жалуетесь? - спросил я здоровенного приказчика бакалейной лавки.

   - Он мне вчерась по морде ударил, этот вот.

   Его противником был жирный, легковой извозчик с наглым выражением лица.

   - А если бы и вы его ударили? - спросил я. - Вы бы на него не жаловались?

   Приказчик задумался.

   - Нет. Тогда бы не жалился.

   - А почему же вы его не ударили?

   - Не успел, ваше благородие, некогда было.

   - А сегодня у вас время есть?

   - Есть.

   Я обратился к его противнику:

   - Что бы вы хотели? Сидеть две недели в тюрьме или получить один удар по физиономии.

   Извозчик обрадовался и сказал:

   - Лучше один удар!

   - Так дайте ему хорошенько по голове, - сказал я приказчику. - И все тут.

   Приказчик тоже обрадовался и, размахнувшись, так ударил своего врага, что тот покатился на пол.

   - А! - сказал извозчик, поднимаясь. - Я тебя бил - ты не падал, а меня небось с ног валишь. Покажу ж я тебе!

   Он вцепился в приказчика и стал беспощадно тузить его. По долгу милосердного человека и судьи я бросился разнимать их и сейчас же почувствовал, что сделал это напрасно: оба набросились на меня - судью и милосердного человека.

   Только теперь я понимаю, как трудна деятельность мирового судьи: в один день я потерял пятьдесят рублей и доброе имя, получив взамен этого - чужого, ненужного мне ребенка и несколько тумаков.

   "Царю-то Соломону хорошо было, - подумал я.- У него стража была и царская власть... Что ни сделает - все хорошо".

   Теперь я сижу дома и рассуждаю: почему я не удержался на своем месте? Ума у меня не было, что ли? Нет, ум был. Совести? Была и совесть. Сообразительности не хватало? Сколько угодно.

   Почему же?

  

  

  

  

   Когда я дочитал до конца свою новую повесть, все присутствующие сказали:

   - Очень хорошо! Прекрасное произведение!

   Я скромно поклонился. Сзади кто-то тронул меня за плечо.

   - Послушайте... извините меня за беспокойство... послушайте...

   Я обернулся. Передо мной стоял маленький человек средних лет, ординарной наружности. Глаза скрывались громадными синими очками, усы уныло опускались книзу, бороденка была плохая, наполовину как будто осыпавшаяся.

   - Что вам угодно?

   - А то мне угодно, милостивый государь мой, что повесть ваша совершенно неправильная! Уж я-то знаток этих вещей...

   Он самодовольно засмеялся.

   - Вы... что же критик?

   - Бухгалтер.

   - А... так... - нерешительно протянул я. - Но вообще-то вы: знаток литературы?

   - Бухгалтерии! - упрямо сказал он, глядя на меня громадными стеклами.

   - Уж в бухгалтерии-то, батенька, меня не поймаешь!

   Он поежился и кокетливо захохотал с таким видом, будто я собирался его ловить.

   - Вам не нравится моя повесть?

   - Нет, ничего. Повесть как повесть. Только неправильная.

   Заинтригованный, я отвел его в угол, сунул ему в руку рукопись и сказал:

   - Укажите мне неправильные места.

   Такое доверие польстило ему. Он вспыхнул до корней волос, застенчиво перелистал рукопись и, найдя какое-то место, отчеркнул его ногтем.

   - Вот! Это неправильно: "Корчагин не показывал виду, что знает о проделках жены, но втайне все ее вольности, все измены и оскорбления записывал ей в кредит. Дебет же ее, в который он решил записывать ее ласки и поцелуи, - был пуст". Вот!

   - Вам не нравится это место?

   - Присядем, - сказал маленький бухгалтер.

   Мы сели.

   - Видите ли... Я взял на себя смелость сделать вам замечание, потому что вы впали в громадную ошибку... Вы знакомы с двойной итальянской бухгалтерией?

   - Н...нет...

   - Двойная итальянская бухгалтерия изобретена несколько сот лет тому назад монахом Лукой Пачиоло. Принцип ее заключается в двойной записи каждого счета, чем достигается механическое контролирование правильности записи. Если баланс счетов не сходится в цифрах, - это показатель неправильности в частных записях. Записи в счетовых книгах отмечаются на двух сторонах развернутой книги: на левой и правой. На левой стороне счета или лица записывается так называемый дебет - это счет или лицо должны владельцу книги; на правой стороне записывается так называемый кредит - это владелец книги состоит в долгу у лица или счета. Поняли?

   - Да... пожалуй...

   - Теперь ясно, что вы совершили колоссальную, непростительную ошибку: Корчагин должен был измены и оскорбления жены записать ей не в кредит, а в дебет! А ласки ее - наоборот - не в дебет, а в кредит! У вас это перепутано.

   Я горячо пожал бухгалтеру руку.

   - Я вам очень, очень признателен. Я сейчас же исправлю эту досадную погрешность.

   Моя горячая благодарность смутила его. Он махнул рукой и сказал:

   - Помилуйте! Я всегда рад... Конечно, нужно хорошо знать бухгалтерию... Дебет - это, что нам должны, кредит - то, что должны мы счету.

   Я еще раз пожал ему руку и отошел. Он озабоченно крикнул мне вслед:

   - Так не забудьте же: дебет - нам должны, кредит - мы должны.

   - Не забуду, не забуду.

  

  

   Мы сидели в укромном уголку обширного кабинета и тихо разговаривали.

   Ольга Васильевна положила свою руку на мою и ласково, задушевно, сказала:

   - Эта повесть - ваша лучшая вещь. Громадная изобразительная сила, яркие краски причудливо смешиваются на этих страницах с волшебными, лирическими полутонами, мощный голос зрелого мужа сплетается с полудетским лепетом влюбленного юноши...

   - А, вы здесь, - сказал бухгалтер, подходя к нам. - Ну что... исправили?

   - Исправил, - сказал я. - Спасибо.

   - Что такое? - удивилась Ольга Васильевна.

   Бухгалтер усмехнулся, снисходительно подергав плечом.

   - Ах, уж эти писатели... Представьте, какую он штуку написал... Ну хорошо, что я был тут, указал, исправили... А то что бы вышло? Неприятность! Скандал! Можете себе вообразить: он дебет написал там, где нужен кредит, а кредит - где дебет!

   Укоризненно покачав головой, он прошел дальше, но потом круто повернулся и крикнул нам:

   - А разница называется - сальдо!

   - Что-о?

   - Я хочу вас предупредить - если будете писать еще что-нибудь: предположим, что в дебете 100 рублей, а в кредит - полтораста; разница - 50 рублей - и называется сальдо! Сальдо в пользу кредитора.

   - Ага... хорошо, хорошо, - сказал я, - запомню.

   Бухгалтер снисходительно улыбнулся и добавил:

   - А измены и оскорбления ваш Корчагин в кредит ее счета не мог записывать... Он записал их в дебет.

   Он кивнул головой и исчез; вслед за ним ушла и Ольга Васильевна. Оставшись один, я побрел в гостиную.

   В одном углу происходил оживленный разговор. До меня донеслись слова:

   - Как услышал я - так будто бы меня палкой по голове треснули. Как-с, как-с, думаю? Она же его оскорбляла, она же ему изменяла, да он же ей это и в кредит пишет? Хорошая бухгалтерия... нечего сказать! Хорошо еще, что спохватились вовремя... исправили...

   Один из гостей, заметив меня, подошел и сказал:

   - Вы неисправимый пессимист. В вашей повести вы показываете такие бездны отчаяния и безысходности...

   - Это что! - раздался сзади нас вкрадчивый голос. - Он еще лучше сделал: его Корчагин дурные стороны жены заносил в кредит ей, а хорошие - в дебет. Помилуйте-с! Да я бухгалтерию как свои пять пальцев знаю. Как же... Вот если бы здесь была книга - я бы вам наглядно показал... Вот, предположим, этот альбом открыток: тут, где Кавальери - это дебет... А тут... вот эта... Типы белорусов - это кредит. Я-то уж, слава тебе Господи, знаю это как свои пять пальцев.

   - Да, да, - нетерпеливо сказал я. - Хорошо. Ведь я уже исправил.

   - Хорошо, что исправили, - добродушно согласился он. - А то бы... Ведь таких вещей никак нельзя допустить!.. Помилуйте... Дебет и кредит - это небо и земля.

   - Пожалуйте ужинать, - сказал хозяин.

  

  

   Все усаживались, шумно двигая стульями. Бухгалтер сел против меня... Посмотрел на меня, как заговорщик, сделал правой рукой предостерегающий знак и засмеялся.

   - Да-с! - сказал он. - Бухгалтер