Аверченко Аркадий Тимофеевич - Круги по воде

v align="justify">   - А что, братец... - спросил я, - дядюшка мой Илья Капитоныч принимает?

   Старик, шлепая стоптанными калошами, отошел в угол пустой комнаты, опустился на подоконник и сморщил лицо.

   - Принимает?! Где мне принимать. Я и лекарство-то перестал принимать, потому что в доме ни шиша нет, а мошенники-аптекаря в долг не отпускают.

   - Это, значит, вы и есть мой дядя?-строго спросил я.

   - Я! А то кто же. Спасибо, что вспомнил племянничек. Авось хоть он поддержит чем-нибудь бедного больного, разоренного дядьку. Знаешь, братец, не приди ты - я уже не знаю, чтобы мне и делать, форменный ты, брат, якорь спасения.

   Идя к дядюшке, я втайне считал его якорем спасения. Теперь два якоря спасения стояли друг против друга и смущенно переглядывались...

   Якорь спасения, который помоложе, вздохнул и подумал:

   - Не влопался ли я в скверную историю? Не сядет ли этот оборванный дядюшка мне на шею? Не придется ли мне его содержать? Не проиграл ли я на этом деле?

   А старший якорь спасения переминался с ноги на ногу, тер переносье, с надеждой заглядывал мне в глаза.

   - Какой же ты молоденький!.. Какой раскрасавчик? Как пышно одет? Небось тысяч шесть в год зарабатываешь?..

   Старая развалина имела хороший нюх: я действительно зарабатывал в год шесть тысяч.

   - Дядюшка! - воскликнул я, утирая кулаком слезу. - Дядюшка! Знаете ли вы, что это платье - единственное, что у меня есть. Вы живете по сравнению со мной богачом!.. А я... даже собственного угла не имею... Живешь просто из милости у приятелей: сегодня у одного, завтра у другого.

   Заложив руки назад, я поспешно перевернул бриллиантовое кольцо камнем внутрь и потом, помахивая сжатым кулаком, энергично продолжал:

   - Дядюшка! Знаете ли вы, что мне по три дня не приходилось есть горячей пищи?! Чай, колбаса, французская булка - таково было мое неприхотливое меню.

   Глаза дяди засверкали:

   - Как?! У тебя есть чай, колбаса и булки и ты... жалуешься?! О милый... Если бы ты угостил меня подобным обедом - я, кажется, насытился бы на месяц. О, Боже! Свежая вареная колбаса... чуть-чуть с чесночком. Французская булка похрустывает на зубах... Чай ароматно и приветливо испускает теплый пар... Ложечка тихо позвякивает в стакане, размешивая сахар.

   Я чувствовал, что гибну, что кто-то схватил меня за горло и хочет ограбить.

   - Дядюшка! - отчаянно воскликнул я. - У меня даже нет ложечки! Я размешиваю чай ручкой зубной щетки!

   - О?! - недоверчиво прищурился дядя. - У тебя есть даже зубная щетка? Решительно ты прожигаешь жизнь! Зубная щетка... Когда ты, милый, придешь ко мне еще раз, захвати ее с собою... Давно не видел я зубной щетки... Хоть перед смертью поглядеть...

   Я с отвращением посмотрел на этого мизерного человечка и угрюмо спросил:

   - Значит, вам тоже неважно живется?

   - Мне? Если ты, милый, не позаботишься обо мне - я скоро умру от голодухи и лишений... Раньше у меня была одна знакомая кухарка с верхней площадки, которая снабжала меня объедками и огрызками с барского стола за то, что я читал ей Евангелие. Но теперь Евангелие дочитано - и я лишился кухаркиной поддержки.

   - Чем же вы питаетесь? - спросил я, нервно прохаживаясь по пустой неприветливой комнате.

   Шаркая калошами, он подошел ко мне ближе и шепнул:

   - Животными.

   - Какими?

   - Преимущественно крысами. У нас тут много развелось этих грызунов. Я ставлю ловушку и потом жарю пойманных крыс. Они по вкусу чуть-чуть напоминают молодую баранину и только немного отдают свечным салом. Если ты, дорогой мой, заглянешь ко мне еще раз, я угощу тебя горяченьким...

   - Спасибо, дядюшка, - с горечью возразил я. - Но едва ли мне придется еще раз воспользоваться вашим гостеприимством.

   - А что? - с беспокойством спросил дядя.

   - Дело в том, что это платье, в сущности, не мое, дядюшка. Я давеча прихвастнул. Это платье взято на прокат у приятеля... Я вернусь к нему сейчас, возвращу платье - и положение мое делается в прямом смысле безвыходное.

   У нищего старика, в сущности, была добрая душа... На лице его выразилось живейшее сочувствие.

   - Эге! Дела твои действительно плохи... Нельзя ли этому помочь? Я вчера утащил, признаться, у швейцара коверчик, который был разостлан на площадке... Нельзя ли тебе соорудить из него своими средствами теплый костюмчик. Только уж ты тогда, являясь ко мне, молнией проносись мимо швейцара. А то - узнает свое добро - беды не оберешься. Хе-хе!..

   Я сделал кислое лицо.

   - Тоже... придумали! Кто же шьет из цветных ковров платье?! Да и кто шить-то будет?

   - Ничего, брат. Можно, как-нибудь... Иглы, правда, у меня нет, но зато есть припрятанная про запас парочка-другая рыбьих костей. А то, хочешь, я тебе свой пальмерстончик уступлю. Ходи в пальмерстончике.

   Я оглядел отвратительные лохмотья, облекавшие его тощее тело, и решительно сказал:

   - Нет! Не надо. Я не хочу лишать вас последнего. Не судьба нам, значит, встречаться. Прощайте, бедный, дорогой дядюшка.

   - Куда же ты? Посиди еще.

   - Да на чем тут, черт возьми, сидеть, - досадливо вскричал я. - Когда даже стульев нет.

   - А ты... на подоконнике... - робко предложил дядя. - Или я тебе газетку на полу постелю, посидим еще, поболтаем о том о сем.

   - Благодарю вас!! - бешено вскричал я. - От вас пышет гостеприимством! Усядемся мы на рваных газетах, займемся шитьем пальмерсточника из старых рыбьих костей и краденых "коверчиков", а потом, подкрепив силы парой жареных крыс, разойдемся веселые и довольные друг другом. Нет-с, дядюшка! Я к такой жизни не привык-с!

   - Конечно, - с обидой в голосе прошептал дядя. - Где нам! Вы привыкли на стульях сидеть, чаи с колбасами распивать, зубными щеточками жизнь свою украшать... Где нам...

   Я почувствовал, что обидел старика.

   - Ну чего там, дядя, бросьте. Не стоит. Только вот что: объясните мне одну дьявольскую загадку.

   Дядя побледнел и съежился.

   - Что такое?

   - Почему у вас медная дощечка прибита? Почему квартира ваша на втором этаже? Что у вас в следующих комнатах?

   - О милый! Это целая история... Квартира эта принадлежит моему другу, торговцу стеклом и фаянсовой посудой. Однажды дела его испортились... ему грозила продажа с аукциона товаров, полное разорение... Тогда он ночью свез самый ценный товар в эту квартиру, сложил до поправления дел, а мне разрешил из милости жить в первых двух комнатах. В остальные я и не захожу.

   - Гм... Ну, прощайте, дядя... Свидимся ли, Бог весть.

   - Куда же ты?

   - Я думаю, мне пора! Кстати, который теперь может быть час?

  

  

   Машинальным движением старик засунул руку за пазуху своей отвратительной хламиды, вынул массивные золотые часы и сказал:

   - Шесть.

   - Дядюшка! У вас золотые часы!!

   С юношеской неосторожностью я всплеснул руками - и бриллиант сверкнул на моем пальце.

   Хитрый старик заметил это и, сунув за пазуху часы, с усмешкой сказал:

   - Убей меня, если я поверю, что это тысячное кольцо одолжил тебе тот же приятель!

   Я потыкал пальцем в грудь старика и многозначительно сказал:

   - Часы. Золотые.

   - Золотые? Ха-ха, - визгливым, фальшивым смешком раскатился дядя. - Нового золота, брат! Шесть с полтиной - в лучшие времена были куплены. Их теперь и за рубль не продашь.

   - Э, черррт!.. - вне себя зарычал я. - Вы все еще ломаетесь?.. Так докажу же я вам, что юность порывистее, откровеннее и честнее старости! Вот... и вот! И вот! И вот!!

   Я снял кольцо, вынул золотой портсигар, часы, бумажник, в котором было около сотни рублей, тонкий батистовый платок - и все это лихорадочно расшвырял по подоконнику.

   - Вот вам колбаса! Вот булки! Вот вам моя нищета и злосчастье! Перехитрил ты меня, старая лисица! А дома еще есть фрак, два сюртука, бриллиантовая булавка и запонки.

   Мы обернулись друг к другу и долго пронзительно смотрели один на другого.

   - Ага... - сказал, лукаво хихикнув, старикашка. - Вот это другое дело.

   Он развязал веревку на животе, стянул свой халатик и с отвращением отбросил его в угол.

   - Долго пришлось мне рыться на чердаке, пока подвернулась под руку эта подходящая дрянь.

   Под халатом у него был черный суконный жилет и элегантный бархатный пиджак.

   - Адольф! - заорал он во все горло. - Вели Ильюшке подавать обед!! Ты не откажешься, надеюсь, пообедать со мной?

   - Крысами? - насмешливо прищурился я.

   - Но ведь и не колбасой, - возразил дядя. - У меня повар не из последних.

   Он взял меня под руку, потащил в столовую, но на пути остановился и с силой хлопнул меня по плечу.

   - А ведь получишь ты после меня наследство, каналья! Чувствую я это.

   - А то как же, - хладнокровно улыбнулся я. - Конечно получу. Ведь я ваш настоящий, неподдельный племянник.

   - Выдержки у тебя не хватает... - упрекнул он.

   - Я ж еще молодой!

   Дядька визгливо захохотал.

  

  

  

  

   Если сказать правду, то рудничный поселок "Исаевский" считался первым среди других поселков - по числу и разнообразию развлечений.

   Жаловаться было нечего: каждая неделя приносила что-нибудь новое. То конторщик Паланкинов запьет и в пьяном виде получит выговор от директора, то штейгерова корова сбесится, то свиньи съедят сынишку кухарки чертежника... А однажды рудничный врач, в пьяном виде, отрезал рабочему совсем не ту ногу, которую следовало. Этой ногой досужие, скучающие конторщики кормились целую неделю, потому что хотя здоровая нога и была зарыта в больничном саду, но родственники безногого пронюхали об этом, вырыли ногу и явились к доктору просить на чай. Доктор раскричался, заявил, что понимает в медицине не хуже любого человека, и только после долгих споров, когда родственники стали энергично наступать на него с ногой в руках, - он сдался и уплатил десять рублей, не считая докторского старого осеннего пальто, подаренного безногому рабочему за беспокойство.

   Немало развлекла рудничную молодежь и история с неизвестным прохожим, который, шатаясь в зимнюю ночь около поселка, влез погреться на коксовую печь старой системы и прогорел. Объясняли так: когда он ложился, печь была еле-еле теплая, а потом огонь разгорелся, пробился сквозь угольную кору и прожег бок спящему.

   Видом своим изжаренный прохожий напоминал громадного поросенка, кожа на нем полопалась, волосы обгорели, и, так как он из-за каких-то формальностей целую неделю ждал погребения - конторщики, стосковавшись по свежему, новому человеку, гурьбой шли в сарай, поднимали простыню и рассматривали покойника.

   Но все это были мелочи по сравнению с тем событием, которое оставило самый яркий след в жизни поселка... Событие это было - кинематограф и стереоскопы.

   Однажды в осеннее утро, похожее как две капли воды на другие утра, в контору приехал худой черный человек с цыганским лицом и белыми зубами, сверкнул этими зубами, сверкнул белками глаз и потребовал, чтобы его проводили к главному инженеру...

   Сначала все предположили, что это - лесной поставщик, и не обратили на него никакого внимания, но это оказался не поставщик!

   Инженер после краткой беседы с приезжим вышел в контору и сказал:

   - Вот, господа, monsieur Кибабчич предлагает устроить у нас временный кинематограф. Я думаю дать ему разрешение, конечно, только в том случае, если это не будет неблагоприятно отражаться на общем ходе занятий вверенного мне поселкового персонала!..

   Инженер повернулся и ушел, а контора загудела, оживилась, и Кибабчич сразу оказался в кругу двадцати молодых людей с испитыми от работы, пьянства и скуки лицами.

   Все впились в него глазами и стояли молча с полминуты.

   Самый развязный из конторщиков Масалкин протянул ему руку и сказал:

   - Позвольте познакомиться.

   Кибабчич очаровал всех своим ловким непринужденным ответом. Он сказал:

   - Очень рад.

   - Позвольте познакомиться, - протянул руку табельщик Уважаев.

   И конторщик Петухин протянул тоже руку и сказал:

   - Позвольте познакомиться.

   И всем говорил Кибабчич, этот чудесный, загадочный человек из другого неведомого мира:

   - Очень рад. Очень рад.

   - Ну, - сказал старик Лиховидов, - посмотрим, посмотрим ваш кинематограф.

   - Не оставьте меня вашим благосклонным вниманием, - расшаркался Кибабчич.

   - Мы будем ходить каждый день! - в порыве беспредельной радости вскричал Петухин.

   Над поселком "Исаевским" загоралась новая заря.

  

  

   В большом помещении, носившем название "ожидальная", потому что зимой в нем сотни рабочих ожидали расчета, кипела работа. Плотники натягивали на раму полотно, устраивали скамьи для публики и загородку для рабочих.

   Конторщики то и дело выскакивали из конторы и прибегали смотреть, как идет работа и успеют ли закончить все к вечеру воскресенья, когда была назначена премьера.

   Уже в субботу с утра в конторе никто не занимался. Все бродили от одного стола к другому и с напускным видом равнодушия вели беседы.

   - Симпатичный он человек, этот Кибабчич. Такой простой. Вчера даже обедал у штейгера Анисимова.

   - Ну?.. Все-таки, что ни говорите, затеять такое дело нужна большая сметка! Ведь это как театр!

   - А его сестра на мандолине играть будет, - сказал пронырливый Масалакин.

   - Что ты! Артистка?

   - Значит, артистка, если играет на мандолине!

   - И ты с ней знаком?

   - Ну, не знаком еще. Но могу познакомиться... через Анисимова.

   Все пожали плечами, но на лицах читалась самая некрасивая, незамаскированная зависть.

   Наступило воскресенье.

   Хотя начало сеанса было назначено в восемь часов, но рабочие пришли в четыре, конторщики - в шесть с половиной, а бухгалтер и штейгер, как истые аристократы, пресыщенные жизнью и удовольствиями, - в семь часов.

   Масалакин, этот несокрушимый смелый лев, успел-таки познакомиться с сестрой Кибабчича, невзрачной брюнеткой, и с семи часов вечера уже стоял около ее стула, рассматривая мандолину с искусственным спокойствием человека, умеющего владеть собой.

   Масалакин одет был шикарнее всех. На нем был смокинг, темно-красный закрытый жилет и изящные скороходы, сквозь верхние прорезы которых виднелись чистые белые чулки. На пальце сверкал огромный бриллиант, вымененный у Петухина на собрание сочинений Жюля Верна, а в галстуке торчала такая громадная булавка, что Масалакин время от времени одним размашистым движением подбородка сверху вниз втыкал ее глубоко по самую шляпку в галстук.

   Дамы смотрели на него с обожанием, конторщики завидовали, а он бросал на всех рассеянные, снисходительные взгляды и вел со своей соседкой разговор вполголоса.

   И думал он: "Почему не все люди одинаковы? Почему я красив, блестящ и умею поговорить, а другие конторщики - жалкие, невидные, ничем не выделяющиеся... Почему одних Господь отличает, а других сваливает в одну кучу?.."

   Премьера удалась на славу. Картины весело мелькали на экране, m-lle Кибабчич играла вальс "Сон жизни", а Масалакин изредка наклонялся к ней с целью показать, что между ними уже установились дружеские отношения, и спрашивал:

   - А из "Евгения Онегина" Чайковского что-нибудь играете? Или марш "Вахтпарад"?

   Во время перерыва дочь больничной сиделки Аглая Федоровна подозвала блестящего Масалакина и сказала:

   - Фу, какой вы нарядный! Слушайте, вы знакомы с самим антрепренером... как его?

   - Кибабчич, - уронил небрежно Масалакин. - Как же, Кибабчич!

   - Познакомьте меня с ним.

   Масалакин ринулся в будку, вытащил оттуда Кибабчича и, дружески взяв его под руку, потащил в третий ряд.

   - Да иди, Костя! Да иди сюда, я тебя с одной барышней познакомлю. Не бойся!

   Все ахнули, услышав, что Масалакин уже на "ты" с гордым, богатым директором кинематографа. Конторщики завидовали...

   И когда этот человек все успевал?

  

  

   Утром в конторе опять завидовали блестящему Маса-ълакину, расспрашивали его о домашней жизни директора кинематографа и, подмигивая, говорили:

   - А вы прямо ухажером сделались этой, что на мандолине играла. Смотрите, влюбитесь.

   Масалакин радостно смеялся.

   - Уж и влюблюсь! Просто я люблю театральный мир и артистов. В них есть что-то благородное!

   - Она действительно его сестра?

   - Да-а. Она окончила курсы игры на мандолине, бывала в Петербурге. Даже несколько раз.

   Во время обеденного перерыва Масалакин предложил товарищам:

   - Хотите, пойдем в кинематограф?

   - Да там же сейчас ничего нет.

   - Все равно. Я покажу вам полотно, ленты. Картинки маленькие-маленькие.

   И он, как свой человек, повел конторщиков в "ожидальню".

   Там царила полутьма. Кибабчич возился в будке, а сестра его меняла на мандолине струну.

   - Позвольте познакомить вас, - сказал Масалакин.

   - Очень приятно, - сказала барышня.

   - Очень приятно. Очень приятно. Очень приятно, - застенчиво сказали три конторщика.

   Кибабчич вылез из будки и стал показывать полотно и ленты.

   - Неужели за полотном ничего нет? - удивился Уважаев.

   - Ничего. Простая стена.

   - Поразительно. А я думал... А это что такое?

   - Стереоскопы. Сейчас я зажгу лампочку. Если в это отверстие бросить пятак и вертеть ручку, то вы увидите раздевающуюся парижанку, купанье в Биаррице и мечеть в Каире. Очень интересно.

   Раздевающаяся парижанка понравилась больше всего. Петухин истратил на нее три пятака, Уважаев - четыре, а какой-то маленький, вновь поступивший конторщик с бледным лицом - сорок копеек.

   Масалакин в это время что-то шептал барышне тихим, разнеженным голосом.

  

  

   Каждый вечер зажигались лампы, впускалась по билетам публика и Кибабчич показывал свои картины. Несмотря на то что их было только восемь и программа ни разу не менялась, публика с охотой десятки раз просматривала и "Выделку горшков в Ост-Индии", и "Барыня сердится" (очень комическая), и "Путешествие по Замбезе" (видовая)...

   Наоборот, было так приятно узнавать старых знакомых: барыню, бьющую посуду на голове мужа, негров, вытаскивающих гиппопотама, и неловкого штукатура, обливающего краской прохожих.

   - Сейчас будет "Жертва азарта"! - предсказывал Петухин, развалившись во втором ряду.

   - Нет, это через картину, - возражала сиделкина дочь Аглая. - А сейчас "Барыня сердится", очень комическая. Я хорошо помню, Константин Сергеич! - кричала она, оборачивась к будке. - Ведь сейчас "Барыня сердится", очень комическая?

   - Да, да, Аглая Федоровна. Впрочем, какую вы хотите, ту и пущу!

   - Ах, какой вы кавалер!

   Аглая краснела. Все завидовали.

   Днем в "ожидальне" всегда торчал кто-нибудь из конторщиков.

   Заходил Петухин и, здороваясь с Кибабчичем, говорил:

   - Скучно что-то. Посмотреть разве "Парижанку"?

   - Пожалуйста, - радушно говорит Кибабчич, - картина интересная.

   Петухин бросал пятак, смотрел "Парижанку", потом "Купание в Биаррице", а потом, чтобы отстранить от себя подозрения в склонности к эротике, жертвовал пятак на скучную "Мечеть в Каире".

   Приходил и Уважаев.

   - Смотрел уже "Парижанку"?

   - Смотрел. И "Мечеть" смотрел. И "Купанье".

   - Хочешь еще посмотрим? Куда ни шел пятачок? Посмотрим?

   - Ну, давай.

   Друзья становились у стекол и вертели ручку, любуясь знакомой, до последней черточки и складки белья, "Парижанкой".

   - Вечером будете? - спрашивал Кибабчич.

   - Конечно, будем. "Барыня сердится" будете показывать?

   - Все буду. Приходите.

   Кибабчич был светлым лучом Исаевского поселка, несмотря на то что конторщики совершенно разорились на стереоскопы и билеты. Кибабчича приглашали с сестрой на обеды, на именины, катали на рудничных лошадях... Аглая вышила ему голубую сорочку, а Масалакин подарил m-lle Кибабчич громадную коробку конфет от Шелепова - таких сухих, что их перед едой нужно было обливать теплой водой.

  

  

   И вот в один осенний день все это неожиданно кончилось... Кибабчич объявил, что завтра состоится последний спектакль и на другое утро они с сестрой перевозят свой театр на новое место.

   Погас светлый луч...

   Больше всех были в отчаянии Масалакин и Аглая... Она пришла вечером к Кибабчичу, вызвала его и имела с ним долгий разговор. А Масалакин сказал своей артистке, что едва ли переживет удар... Она ответила, что им нужно расстаться, а Масалакин заявил, что все артистки равнодушны и жестоки!.. И намекнул, что если он когда-нибудь умрет, то немалая доля вины в этом придется на долю кое-кого.

   По окончании спектакля директору кинематографа и его сестре был устроен ужин, на котором Петухин говорил длинную, отрывистую речь, смысл которой заключался в том, что он благодарит дирекцию за доставленное эстетическое удовольствие и что деньги, в сущности, дрянь. Все сидели печальные, как на похоронах... А утром блестящая труппа покинула Исаевский поселок... Уехали: брат, сестра, "Парижанка", "Барыня сердится", штукатур, гиппопотам, "Мечеть" и Аглая, которая бросила отчий кров для захватывающе интересной жизни с обаятельным авантюристом Кибабчичем.

   И стало мертво, темно и пусто...

   Даже неудачное покушение Масалакина на самоубийство при помощи баночки хлористого натра, украденного в рудничной аптеке, и то не расшевелило заснувших.

  

  

  

   Однажды канцлер докладывал королю о текущих делах.

   - ...Кроме аудиенции, которую, ваше величество, вам предстоит дать завтра итальянскому послу, сегодня вам будут представляться: турецкий посланник, поверенный в делах Мексики и...

   Король поднял свое бледное, угрюмое лицо и неожиданно произнес странные, неслыханные слова:

   - А... знаете что? Ну их всех к черту!

   - Ваше королевское величество! Осмелюсь напомнить, что с итальянским посланником предстоит беседа о новом торговом договоре...

   - А... знаете что?.. Ну их всех к черту. Отвяжитесь от меня с вашими договорами, - крикнул король. - Не желаю! Довольно. Никаких приемов, официальных обедов и полуофициальных завтраков. Спасибо! Сыт по горло.

   Канцлер почтительно склонился.

   - Слушаю-с. В таком случае, может быть, вы не откажетесь принять в пятницу немецкого посла?

   Король всплеснул руками.

   - Это удивительно! Скажите, неужели мы говорим с вами на разных языках? Неужели вы меня не поняли?

   - Слушаю-с. Какие будут теперь приказания вашего королевского величества?

   - Никаких. В том-то и штука, что никаких. Надоело мне все это до смертушки! Ухожу я от вас. Уйду в лес, найду какую-нибудь заброшенную хижину и буду жить в ней, питаясь плодами да рыбой, пойманной в ближайшей речке. Ах, если бы ты знал, - сказал задушевным тоном король, переходя на "ты", - как я давно об этом мечтаю.

   - Слушаю-с. Прикажите приготовить автомобиль и выработать маршрут?

   - Этого только недоставало!! Смешной ты человек, братец... Единственно, что я прикажу - чтобы мне по дороге никто не мешал, не кричал "ура!" и не приставал с расспросами и услугами. Дай повсюду распоряжение, чтобы считали меня по дороге простым крестьянином. Да приготовь котомку и палку.

   - Будет исполнено. Котомка и палка будет, к сожалению, готова только к вечеру.

   - Господи! Почему так долго?

   - Котомку я предлагаю сделать из лионского бархата с вышивкой жемчугом, шелками и аграмантом. Палку изготовим вам из розового дуба с золотым набалдашником, украшенным десяточком-другим бриллиантиков...

   - Знаешь что? Ты мне надоел. Если ты это сделаешь, я выброшу твою бархатную котомку и золотую палку в окно, а сам убегу безо всего.

  

  

   Ранним утром вышел из дворца король, одетый в крестьянское платье, и пошел на восток.

   Пройдя несколько верст, свернул в сторону и зашагал по девственным пустым полям. Только один раз встретился ему работавший в поле человек.

   Человек этот, увидев короля, раскрыл рот и выпучил глаза так, что они чуть не высыпались из орбит.

   - Чего ты смотришь? - нахмурился король. - Разве ты знаешь, кто я?

   - Так точно. Знаю.

   - Ну кто?

   - Кто вы? Простой мужик, ваше королевское величество.

   - Тьфу!

   Раздосадованный, зашагал король дальше. И вот, углубившись в лес, нашел король то, что искал. Среди высоких, стройных деревьев притаилась маленькая заброшенная хижина дровосека, все убранство которой заключалось в маленьком кабинетном рояле, кровати с пружинным матрасом и полдюжине простых венских стульев. Даже ковров не было в этом убежище нищеты и заброшенности!

   Король, как ребенок, захлопал в ладоши и нашел, что лучшего помещения ему и не потребуется.

   Голод стал мучить его.

   "В речке должна быть рыба, - подумал король. - Хорошо бы поймать ее. Но чем?"

   Он задумчиво опустил глаза и вскрикнул от радости: на траве лежала брошенная кем-то удочка. Король схватил ее и помчался к речке. У берега лежал красивый, выдолбленный посредине камень, на котором сидеть оказалось очень удобно. Король забросил в густые камыши удочку и, когда через минуту дернул удилище, на конце лесы держалась большая серебристая рыба. К удивлению короля, она оказалась совершенно очищенной от чешуи и даже выпотрошенной. Это заставило короля призадуматься. Он еще раз забросил удочку и опять через минуту вынул рыбу, которая была битком набита перцем и лавровым листом, а во рту держала большой очищенный лимон.

   "Странная порода", - подумал король и пошел в свою хижину.

   В печке весело пылал огонь.

   - Откуда это? Гм... Может быть, я нечаянно давеча бросил на стружки спичку - стружки и загорелись? Нет понятно...

   Король сварил рыбу, съел вкусную, жирную уху и вышел прогуляться. Жажда томила его. По дороге ухо короля уловило журчанье ключа, пробивавшегося в скале. Жаждущий путник без труда нашел ключ, прильнул к нему - и, изумленный, отпрянул прочь. Вода была сладкая, пахла апельсином, а сбоку на скале висела медная дощечка с надписью: "Газирована. Приготовлена на кипяченой воде".

   Глаза короля потускнели, и лицо омрачилось. Он тихо отошел от лимонадного ключа и побрел дальше среди роскошных фруктовых деревьев, отягченных большими аппетитными плодами.

   Рука его машинально протянулась к белому сочному яблоку. Но яблоко было высоко. Король стал на цыпочки... Со своей стороны яблоко тоже принагнулось, вздрогнуло и, отделившись от ветки, упало в королевские руки. Близорукий король не заметил, что от ветки шла вниз проволока, терявшаяся в кустах, но близорукий король заметил, что яблоко было искусно очищено от кожицы и даже сердцевина с семенем была выдолблена.

   Король швырнул яблоко в кусты и побрел дальше. По дороге он нервно теребил тонкий батистовый платок, который какими-то судьбами очутился в кармане его грубой крестьянской куртки. Потом возвел глаза, свои печальные потускневшие глаза, к небу - и выронил из рук платок.

   В тот же момент из густых кустов высунулась чья-то рука, схватила платок и почтительно протянула его королю.

   - Негодяй! - заревел король, хватая эту руку.- Так-то вы устраиваете вашему королю одиночество и жизнь в пустыне!!

   Он вытащил за руку растерянного слугу, закричал на него, затопал ногами, покатился в истерическом припадке наземь и стал рыдать и вопить, стуча кулаками по траве.

   - Как?! Я хочу быть один, я хочу уйти, от вас, и я не могу этого сделать?! Я, король, не могу сделать того, что доступно ничтожнейшему из моих подданных?! Всю жизнь, значит, на меня наложены эти проклятые цепи ненужной мне придворной заботливости и дурацкого комфорта - и никуда я, никуда не спрячусь от них?! И, значит, как бы я ни старался - я до самой смерти не сброшу этих бархатных, усеянных жемчугом, пут, этих золотых палок с бриллиантовыми набалдашниками... О, если так - довольно! Лучше смерть...

   Вокруг рыдавшего короля уже стояла почтительная, молчаливая толпа придворных и робко поглядывала на своего повелителя.

   - Лучше смерть! - ревел обезумевший король.- Лучше в реку! Прощайте, мои погубители. Ни с места! Не смейте следовать за мной.

   И помчался бедный король к реке. Но как ни спешил король - придворные были резвее его...

  

  

   Король добежал до реки и остановился, удивленный: на берегу он увидел маленькую пристань и несколько ступенек, ведущих к воде. Пристань была украшена зелеными гирляндами, цветами и транспарантами, а ступеньки, ведущие к воде, обиты красным дорогим сукном.

   - Это что? - строго спросил король.

   Выдвинулся вперед церемониймейстер.

   - Это-с? Место для самоубийства, ваше королевское величество. Мы в отчаянии, что не успели нагреть воду и довести ее до температуры вашей ежедневной утренней ванны - но времени было так мало...

   Король опустился на траву (впрочем, не на траву: под него сейчас же подкатили свернутый в трубку персидский ковер) и долго и тихо плакал. Все, окружив короля, молча ждали... Потом король встал, утер слезы и обвел всех страдальческими глазами.

   - Ну... черт с вами! Забирайте меня.

   И повели короля во дворец.

  

  

  

  

   Громов сосредоточенно взглянул на меня и сказал:

   - В этом отношении люди напоминают устриц.

   - В каком отношении и почему устриц? - спросили мы: я и толстый Клинков.

   - В отношении глупости. Настоящая, драгоценная, кристальная глупость так же редка в человеке, как жемчужина в устрице.

   - Не рискованно ли сравнивать глупость с жемчужиной? - спросил рассудительный Клинков.

   - Не рискованно!! Вы знаете, я уже второй год культивирую около себя дурака. Что это за прелесть! Сущая жемчужина. Нужен был тщательный половой подбор, несколько поколений глупых людей, чтобы произвести на свет такое сокровище. Зовут его Петенька.

   - У меня тоже есть свой дурак, - похвастался Клинков. - Он, вероятно, лучше твоего. Это самый веселый, восторженный дурак на свете. Я познакомился с ним в одном доме шесть месяцев тому назад и с тех пор полюбил его, как сына. Он восхищается всем, что я говорю, и от самых серьезных слов хохочет, как сумасшедший. Этот человек считает меня самым тонким остряком. Когда я однажды при нем рассказал о землетрясении в Мессине, он перегнулся пополам от хохота. "Ах, ты ж, Господи! - восклицал он, задыхаясь. - Только этот плутишка Клинков может так рассказывать курьезные вещи с серьезным лицом".

   - Позвольте! - хлопнул себя ладонью по лбу молчавший до того Подходцев. - Да ведь и у меня есть дурак. Правда, он хитер, как дикарь, и скрывает свою глупость, как скупой рыцарь - золото. Но иногда она - эта глупость - блеснет нечаянно сквозь какую-нибудь прореху и озарит тогда своим сиянием весь мир! Он служит в таможне, и зовут его Эрастом.

   - Красивое имечко, - завистливо проворчал Клинков. - Моего зовут просто Феодосий.

   - А у меня... нет своего дурака, - печально вздохнул я. - Боже ты мой! У всех других есть дураки, все живут люди как люди, - а я совершенно одинок. Громов, подари мне своего дурака.

   - Ни за что на свете. Вот еще!

   - Ну на что он тебе? Ты другого найдешь.

   - Нет, нет, - сухо сказал Громов. - Не будем говорить об этом.

   - Клинков! - обратился я к толстому другу. - Продай мне своего веселого дурака. Я тебе отвалил бы не маленькие деньги.

   - Попроси у Подходцева.

   - Зарежьте вы меня прежде, чем я отдам вам его, - закричал Подходцев. - Если я лишусь его, я не перенесу этого. Я умру от горя.

   - Самый лучший дурак - мой, - хвастливо засмеялся Громов. - Мой славный, кристальный Петенька.

   - Ну нет, - возразил пыхтя Клинков. - Твой сдаст перед моим.

   Подходцев самоуверенно засмеялся.

   - Оба они, вероятно, ничто перед моим Эрастом. Я уверен, что ваши дураки и не дураки вовсе. Так просто самозванцы. А мой - стоит только посмотреть на его лицо - и всякий скажет: "Да, это он!"

   Все трое счастливцев закричали, заволновались, заспорили.

   - Чего проще, господа, - пожал я плечами. - Устройте конкурс своих дураков. Чей дурак лучше - тот возьмет первый приз.

   - Прекрасно! - воскликнул Подходцев.

   Все благодарили меня, а Клинков даже поцеловал.

   Конкурс решено было устроить в моей квартире. Так как я не имел своего дурака ("обездурачен" - как определил мое положение Подходцев), меня и выбрали в качестве жюри.

   В тот же день я получил от Подходцева, Клинкова и Громова адреса Эраста, Феодосия и Петеньки, поехал к ним и, после недолгой беседы, получил от каждого определенное обещание посетить меня. Чтобы все три дурака могли заранее освоиться друг с другом, я утром в день конкурса собрал их в маленьком ресторанчике, где мы позавтракали и обменялись мнениями по разным вопросам жизни.

   Все трое действительно оказались на редкость дураками - всё здоровый, отборный, неимоверно глупый народ.

   От часовой беседы с ними голова моя так распухла, что, при возвращении домой, шапку пришлось нести в руках.

  

  

   К десяти часам вечера приехали все. Каждый приехал со своим дураком, подобно охотникам, которые являются к сборному пункту с собственной собакой на веревке...

   Сразу же все прибывшие разбились на две группы: умные тихо шушукались в углу кабинета, а дураков я усадил за чайный стол и принялся энергично угощать чаем с коньяком.

   Ко мне подкрался на цыпочках Подходцев с миной озабоченного родственника мертвеца, которого собираются отпевать, и шепнул:

   - Ну что ж... Можно начинать?

   - Да. Я распоряжусь, чтобы дали закуску и вино.

   Я ободрительно подмигнул насторожившимся дуракам и вышел из комнаты.

   Подали ужин. Я посадил всех вразбивку: дурака между двумя умными и умного между двумя дураками. Мне же, как арбитру, пришлось сесть вне этого порядка.

   Была минута напряженного молчания.

   - Однако и жарко же здесь! - вздохнул Подходцев.

   Подходцевский дурак Эраст укоризненно поглядел на своего хозяина и возразил:

   - В доме повешенного не говорят о веревке.

   - Почему, милый?

   - Потому что потому.

   - Нет, Эрастик, - захныкал Подходцев. - Вот ты сделал мне замечание, ты обидел меня, а за что? Где у тебя веревка и где повешенный? Если веревка - воздух, а повешенный - хозяин, то ты обидел и хозяина. Если же веревки - все присутствующие, ты обидел и присутствующих. Что ты, родной, думал сказать этой фразой?

   - Не хотели ли вы сказать, что из нас можно веревки вить? - спросил обиженно Громов.

   - Или что мы вешаемся всем на шею? - возвысил голос Клинков.

   Дурак Клинкова, веселый Феодосий, услышав слова своего патрона, всплеснул руками и громко захохотал.

   - Ну и Клинков! Ну и