Заяицкий Сергей Сергеевич - Женитьба Мечтателева

   Сергей Заяицкий

   О, милые мои, дорогие потомки, о, грядущие литераторы и быта историки, о, книголюбы двадцать первого века!

   Вижу, вижу, как сидите вы на холодном полу плесенью пахнущего архива, как роетесь вы в толстых - не в подъем тяжелых - словарях-энциклопедиях!

   Слышу, слышу, как один книголюб с изумлением спрашивает другого:

   - Как понять: "зловонным отплевываясь дымом, из-за поворота показался Максим"?

   - Максим? - говорит другой, потирая лоб.- Гм! Это христианское имя! Некий Максим шел и курил скверный табак!

   - Нет,- возражает первый,- дальше сказано: "он был набит людьми, ноги их в дырявых валенках торчали из окон".

   - Вспомнил,- перебивает второй,- это был кафешантан. Мне недавно еще попалась песенка:

  

   На это есть Максим,

   Давно знаком я с ним!

  

   - Почему же из кафешантана торчали ноги в дырявых валенках?

   - А что же? У писателей той эпохи - впрочем, посмотрите в словаре!

   И в каком-нибудь десятом томе, на пятисотой странице, найдет наконец любопытный разгадку:

   "Максим - поезд эпохи великих гражданских войн. Назван в честь писателя Максима Горького". Босяк-поезд в честь босяка-писателя!

   Но что будет для вас этот третий по значению Максим, для вас, перелетающих с места на место быстрее воображения с помощью какой-нибудь машинки, умещающейся наподобие портсигара в жилетном кармане!

   Да, трудно будет вам понять, как десять, двадцать часов, кашляя и громыхая ржавыми цепями, завязая в снегу, полз этот Максим, поистине горький, и как в январскую вьюжную ночь на полустанке ждали его люди, трепеща до боли в сердце, и как завыли они все разом, когда в снежной пучине, среди мириад снежинок, завертелись вдруг мириады алых искр.

   По выпученным глазам людей видно было, что эта минута и есть в их жизни самая главная, и если когда-то раньше припадали они к материнской груди, воровали, зубрили, мечтали, то все это они делали лишь ради того, чтобы в эту снежную ночь осаждать стонущий от непосильной тяжести поезд и в восторженном озлоблении царапать, щипать друг друга, пихать локтями, ругаться во все горло вдохновенно и бессмысленно. С отчаянием кричал кто-то:

   - Продвиньтесь, гражданин, дайте прицепиться! Будьте настолько сознательны!

   Гроздь человеческих тел повисла было, но от сильного толчка вдруг рассыпалась, вагоны поползли с нежданною быстротою, и только один счастливец остался-таки во мраке площадки, сел на свой мешок, буграстый от картошки, и погладил ушибленную ногу. При этом он обнаружил, что он упирается ею в чье-то бородатое и неподвижное лицо.

   - Pardon,- сказал он и отдернул ногу.

   Кто-то рассмеялся над ним во мраке.

   - Monsieur est trop aimable! ¹ Или вы думаете, что под влиянием борьбы с безграмотностью мужички научились недурно калякать по-французски, "Eh bien, Климыч, ёtez-vous heureux аvес votre Агафья?" ² Думаю, что заблуждаетесь! Видите, он и не пошевелился. А скажите вы ему - моя соседка разрешит мне так выразиться - ты чего разлегся, сукин сын? - услышит и подвинется.

  

    ¹ Господин слишком любезен! (фр.).

   ² Итак, Климыч, вы счастливы со своей Агафьей? (фр.).

  

   Но лежащий, видимо, крепко спал, ибо и тут не пошевелился. Гражданин Мечтателев, разумеется, ничего не мог увидать в темноте, но упоминание о соседке приятно взволновало его в этом ползущем среди первобытного хаоса поезде.

   - Лучший способ узнать человека,- продолжал голос,- это наблюдать его при посадке в поезд или в трамвай. Иной добродушнейший и компанейский малый над случайно раздавленным червем плачет и рассуждает о микрокосме, а когда садится в поезд - звереет, лица человеческого на нем нет, и дайте вы ему в этот миг нож, воткнет он его вам в спину и еще будет поворачивать его там наподобие штопора... Что на это скажет наша очаровательная соседка?

   Гражданин Мечтателев с интересом ждал ответа, но его не последовало, словно и не было никого во мраке.

   - Впрочем, в самом деле, ведь ночь,- пробормотал голос с некоторою как будто досадою,- а по ночам принято спать... Так, по крайней мере, гласит кодекс пансионов для благородных девиц! Вы в Москву изволите ехать?

   - Да, в Москву!

   - И я! Тянет! Все мы кричим вроде Чацкого: вон из Москвы, карету мне, карету... А как подадут карету... впрочем, я и вам мешаю спать своею болтовнею...

   Он умолк. Гражданин Мечтателев ясно представил себе одинокую путешественницу, уставшую и томную, ему вдруг почудилось, что он сидит в экспрессе, медленно ползущем к сенготардскому перевалу, и что завтра утром, открыв глаза, он увидит внизу голубую страну - madonna mia! - кусок неба, упавший на землю, а рядом зевнет после сна и улыбнется ему одинокая путешественница...

   Под равномерное постукивание вагона сквозь окоченевшие мозги поплыли сонные, бессвязные, сотни раз продуманные мысли - воспоминания, воспоминания, воспоминания - и уж ничего нельзя было понять, сон ли это был или действительность.

   Когда говорилось "жизнь", то представлялось: море, огромное лазурное море - океан, при тропическом солнце блещущий, гладкая, как паркет, палуба, музыка, белые на фоне синего простора девушки... Целоваться хочешь - выбирай любую! А там вдали, словно облако, неведомая страна, у деревьев листья, как слоновые уши, цветы с лепестками, каждым из которых можно прикрыть отдыхающую в полдень возлюбленную... Когда заходит солнце, сразу вспыхивают все звезды, словно миллионы ракет вдруг рассыпаются по небу. Яркая, как солнце, луна выглядывает из-за леса. Голый раб бьет в серебряный гонг. "Господин! Великий Тотемака да простит мне мою дерзость, но время объятий наступило!" И возлюбленный лениво встает и скидывает лепесток с тела возлюбленной. А три рабыни садятся поодаль и поют заунывно:

  

   Вы. безглазые духи ночи, облетайте эту поляну,

   здесь обнимаются влюбленные...

   Ветер, лучше лети в морс! Там ты нужен далеким

   кораблям, а здесь ты треплешь кудри той,

   чей возлюбленный ревнив, как пума.

   Луна, уходи в темные ущелья! Там ты нужна одиноким

   путникам, а здесь твои лучи смущают ту, которая...

  

   - Петр Алексеевич,- говорил старческий голос,- кушать пожалуйте! Тетушка из себя изволили выйти! Рвут и мечут!

   Петр Алексеевич Мечтателев вздрагивал, поднимал съехавшую с колен книгу, взглядывал в зеркало на свои горящие глаза и шел в столовую, где рвала и метала сухонькая, уютная старушка (на рояле училась играть у Дюбюка).

   - Петя,- говорила она,- суп в третий раз подают... И как тебе самому не обидно! В другой раз я, право, рассержусь - будешь все холодное кушать!

   И тут же, глядя на его блуждающие глаза, думала: "Так вот, вероятно, и Шиллер, когда сочинял "Орлеанскую деву". Похудеет он от этого писательства! Уж лучше бы таланта не имел, да был потолще!"

   В гостиных, когда зажигались во всех углах кружевные абажуры и озаряли фотографии камергеров, говорил глубокомысленный ценитель прекрасного, держа в одной руке чашку, в другой печенье и перекладывая подбородок с одного острия воротничка на другой:

   - Талантливый человек! Одарен всесторонне и несомненно принадлежит к числу мятущихся натур!

   И девушки вторили по углам:

   - Ах, какая мятущаяся натура!

   А завистливые юнцы спрашивали саркастически: "Как можно метаться, сидя в кресле?"

   Говорят, одна девица, придя навестить ту самую старушку-тетку и не застав ее дома - предлог это был наиочевиднейший,- решила подождать и, зайдя, задыхаясь от ужаса, в пустой кабинет Петра Алексеевича, прочла в раскрытом на столе дневнике:

  

   "17 февраля. Жизнь моя будет необыкновенна, ибо чую в себе великие силы. Лучше быть великим и несчастным, чем счастливым и невеликим (зачеркнуто), малым (зачеркнуто), ничтожным (подчеркнуто).

   18 февраля. Посетил передвижную выставку. Слышал, как стоявший рядом со мной чиновник сказал жене, указывая на "Владимира Маковского": "Хорошо этак с гитаркой посумерничать. На столе самоварчик! Тепло! Тихо этак... Красота!" Он счастлив по-своему. Ему нетесно в мансарде, а мне тесно во вселенной!"

   Тут, говорят, девица случайно взглянула в олимпийские глаза великого Гете, взвизгнула и опрометью побежала домой, так что лакей, догнав ее уже на улице, не без борьбы надел на нее шубу и шапочку.

   И такие случаи, говорят, повторялись.

   Княгиня Олелегова горевала, что ее сын материалист, и советовалась с той же тетушкой, как быть, но тетушка качала головою.

   - Ведь мой Петя не пример,- говорила она,- у него кровь! Ведь моя бабушка - рожденная герцогиня Монпарнас, троюродная сестра Шатобриана.

   И княгиня Олелегова ехала домой, расстроенная, и в своей роскошной передней натыкалась на трех взъерошенных, которые, принимая из рук презрительного швейцара дырявые пальто, спорили о каком-то капитале, словно наследство делили.

   Любопытная девица была болтлива, и слухи о дневнике дошли, говорят, до самой madame Vie, которая в это время в платье, усыпанном блестками, исчезавшем совсем, когда она сидела, пила шампанское и наблюдала аргентинское танго. А докладывавший ей об этом остробородый черт во фраке с орхидеей прибавил, лизнув ее в напудренное плечо:

   - Чемодан уложил! В кругосветное путешествие едет! Всем европейским "кукам" телеграммы посланы!

   - А, так?! - И тут же на ресторанном меню резолюцию наложила.

   Черт прочитал и такое от радости антраша выкинул, что туфля лакированная с ноги сорвалась, румыну-скрипачу смычок пополам!

   Хохоту! Хохоту!

   А на другой день! О-ге-ге! Экстренная телеграмма! Германия объявила...

   И по всем улицам все гимны, гимны, гимны!

   Что, уложил чемоданчик? То-то, голубчик!

   Был такой день, когда Петр Алексеевич робко вошел в свой кабинет, покинув ванную комнату, в которой просидел он целую неделю. Из огромного окна видна была "златоглавая", а в стекле чернела дыра и вокруг нее паутина трещин, как на карте узловая станция. Издали казалось - не стекло, а сама Москва растрескалась. Кинулся к зеркалу: деревянная гладь и на полу осколки, а за стеной тетушка с горничной что-то разбирает.

   - Барыня, дворник приходил - он теперь важный - самоварчик один не продадите ли?

   - Нет, нет, самоварчик нельзя продавать! Он еще Пете пригодиться может!

   И вот тут-то лопнул от хохоту остробородый черт, и запахло серой по всему миру.>

   Что-то тускло синело в дверных окнах, Это был морозный рассвет, нудный и длительный. Гражданин Мечтателев, открыв глаза, сразу посмотрел в угол. Там на фоне синевы вырисовывалась женщина, вся спрятавшаяся в шубу, так что нельзя было определить, спит она или не спит, молода или стара, красива или безобразна. Но он был твердо уверен: не спит, молода и красива.

   Мысль поразить ее и обрадовать тою культурою, которой не ждет она, верно, встретить на грязном "Максиме", приятно взволновала его. Бородач на полу по-прежнему спал, спал и говоривший вчера человек, съежившись на чемодане.

   Это был небольшого роста худой человек с бледным, бритым лицом, на котором жутко, будто впадины черепа, синели огромные круглые очки. Что-то жеманное и наглое, было во всей его фигуре, а гражданину Мечтателеву вдруг вспомнилась глупая картинка, выставленная некогда у Дациаро: девушка, вся обнаженная, лежит со связанными руками на ковре, а над нею склоняется некий с гладким, как зеркало, пробором и с непонятной улыбкой на бритом лице. А сзади скелет держит светильник. Гражданин Мечтателев почувствовал вдруг холодную жуть и, не в силах переносить долее молчание, тихо, чтоб никого не разбудить, спросил:

   - Вы, вероятно, направляетесь в Москву?

   - Да,- ответила она к его радости тоже тихо,- а вы?

   - О, конечно! Я москвич! Я просто сделал маленькую вылазку за так называемыми предметами первой необходимости, но

    

   J'entrevois mon destin: ces recherches cruelles

   Ne me decouvriront que des horreurs nouvelles!" ³

  

   ³ "Я предчувствую, что эти трудные поиски мне не принесут ничего, кроме новых несчастий" (фр.).

  

   - А вы тоже москвичка?

   - Нет, я из Керчи.

   Он слегка смутился. Керчь? Могла ли элегантная женщина родиться в Керчи?

   - Но у меня,- продолжала та,- тетушка живет в Москве, на Плющихе (она назвала переулок), в доме номер 5. Не знаете?

   Гражданину Мечтателеву показалось, что при этих словах пошевелил головою человек в синих очках, словно быстро взглянул на девушку. Но, должно быть, он просто поправил во сне усталую голову.

   - Если что-нибудь понадобится вам в Москве,- сказал гражданин Мечтателев (после Керчи уже с меньшим волнением),- я живу (он назвал адрес).

   - Как же я к вам приду,- возразила девушка,- мне будет довольно неудобно прийти к мужчине.

   - Отчего же неудобно? У меня лестница сравнительно удобная.

   - Я вовсе не про то... Мне к вам прийти будет неприлично.

   - Это другое дело! Я не знаю керченских правил приличия!

   Он сердито спрятал лицо в воротник. Кончился лес- сразу посветлело, и при свете дня он увидал большие голубые глаза, смотревшие на него с кротким недоумением. На ее голове был мягкий шерстяной платок, а огромный лисий воротник обрамлял розовое личико.

   Внезапно заговорил человек в синих очках:

   - А вы знаете, почему этот товарищ вчера на сукина сына не откликнулся? Мертвый! Это вы покойнику вчера "pardon" сказать изволили!

   Гражданин Мечтателев испуганно отдернул ногу и слышал, как девушка сказала, перекрестившись:

   - Царица небесная! Какая жалость!

   Бородач лежал навзничь, и абсолютная неподвижность его - неподвижность вещи - выдавала тайну.

   "Максим" подполз к полустанку. Человек в синих очках лениво встал с чемодана и приотворил тяжелую дверь.

   - Тут человек умер, взять надо!

   - В Москве пост,- отвечал сонный голос,- там и жалуйтесь!

   - Да я не жалуюсь, я заявляю!

   - Ну, там и заявляйте!

   Но другой голос спросил:

   - А он, покойник-то, в сапогах?

   - В новешеньких!

   Подошли два сторожа и, зевая, вытащили труп.

   - Не шевелитесь,- крикнул человек в синих очках. - Какая гадость!

   Он несколько раз с силою топнул ногой по тому месту, где лежал труп. Петр Алексеевич в ужасе зажмурил глаза. "Максим" снова тряхнул цепями, вдали в сером небе уже висел огромный золотой купол. Как по воде круги, расползлись блестящие рельсы. У Петра Алексеевича был странный миг, словно потерял он на минуту сознание, а когда огляделся кругом, то увидал уже вокзальную сутолоку.

   Девушка аккуратно поднимала какие-то мешочки, очевидно, гостинцы тетушке, а человек в синих очках схватил свой чемодан, обклеенный квитанциями всего мира.

   - Arividerci! - крикнул он и помахал рукою с фамильярной театральностью.

   Какой-то лохмач загородил вдруг вселенную своим пятипудовым мешком, а за ним другой, а за ним третий. А когда, с волнением толкаясь и крича "виноват", пробился гражданин Мечтателев сквозь толпу, то никаких голубых глаз, разумеется, уже не было...

   "И черт с ними",- подумал он.

   Исчез и человек в синих очках.

  

  

   ¹ Но две души живут во мне. Фауст, (нем.).

  

   Каждый день проходил по судьбою составленному расписанию, и было оно - смешно и сравнивать - не в пример точнее железнодорожного. Только иногда почему-то шумело в ушах, и тогда казалось, что все еще сидишь на мешке в холодном вагоне, по спине тогда пробегал озноб, как от внезапно залетевших за воротник снежинок, и огромные синие очки расплывались тогда круглыми мраками. Но это продолжалось секунду. Иногда еще ночью казалось, что кто-то стоит в темноте и дышит над самым ухом; но и это на одну секунду. А в общем расписание не нарушалось. Было восемь часов вечера, и Петр Алексеевич знал, что сейчас войдет сосед Иван Данилович и скажет: "А Павелецкая-то дорога стала". А если не Павелецкая, то Курская. Он даже загадал: если Павелецкая стала - хорошо ему будет, если Курская - плохо.

   Иван Данилович вошел. Сначала вошел, а потом постучал по двери.

   - Извиняюсь,- сказал,- не постучал! Ну - да ведь вы не дама! Да и дама-то теперь при столь низкой температуре вряд ли будет голышом сидеть.

   Вид он имел необычайно таинственный.

   - Помните,- проговорил, он садясь в кресло,- я вам вчера про шайку бандитов рассказывал? Они еще бриллианты похитили (Иван Данилович огляделся), которые за границу отправить хотели? Ну, так вот: всю шайку нашли, кроме самых главарей, и все бриллианты тоже, кроме самого главного! Не то спрятали больно ловко, не то потеряли... Вся Москва теперь ищет! Ничего не слыхали?

   - Не слыхал!

   - Обыски, говорят, идут повальные! Зубы даже осматривают; у Анны Григорьевны знакомого дантиста мобилизовали... Не слыхали?

   - Ничего не слыхал! Вероятно, вранье!

   - Ну, как же так вранье! Вся Москва не соврет... А недурно этакий бриллиантище найти! Тогда можно, пожалуй, и колотым побаловаться! А?

   - А не слыхали, какая дорога стала. Курская или Павелецкая?

   - Вернее, что обе! Мне инженер один объяснил! Ну, еще, говорит, с горы паровоз без дров как-нибудь съедет! А в гору? Да-с! То-то и оно-то! Так если искать пойдете, на Ильинке не ищите! Там на три аршина под землею все обыскано... И на Арбате не ищите! На Арбате я ищу...

   Я, собственно, за этим и зашел. Утаить бы мог, да не в моем характере! Ну, как ближнего не выручить? Найдете, ну, тогда с вас могарыч!

   Оставшись один, Петр Алексеевич задумался.

   "Ведь вот,- подумал,- наверное, есть такой счастливец, который найдет бриллиант!.. Уедет черт знает куда, будет в лунные ночи кататься по венецианской лагуне с какой-нибудь... А, черт!.."

   Он от злости ударил кулаком по столу. Тут случайно взглянул он на бумагу - отрывок книги - в которую было завернуто выданное на службе мыло, и слово "алмаз" удивило его. Это были стихи неизвестного поэта. Средняя часть стихотворения была залита чернилами, но начало и конец можно было прочесть:

  

   У меня в руке сверкают два алмаза драгоценных,

   Два алмаза драгоценных у меня блестят в руке!

   Я нашел их у потока возле вод шумливо-пенных,

   Я их поднял у потока на сверкающем песке!

   Я хочу теперь проверить, настоящие ли оба,

   Оба ль равно драгоценны, я теперь узнать хочу...

  

   и далее после пятна:

  

   Я проверю, взявши камни, брошу их в костер горящий.

   Брошу их в огонь палящий, и огонь ответит мне!

   Но, увы, золою черной станет камень настоящий,

   Лишь поддельный так же ярко засверкает и в огне!

  

   Он подумал, что это было странное совпадение. Ему вдруг ясно почудилось (и это было впервые при свете), что сзади стоит кто-то, и не кто-то, а ясно - "он", в синих очках,- и вот-вот тронет за плечо, и тогда-то уж нельзя будет не сойти с ума от ужаса. Кровь застучала в висках, и, пересилив себя, он оглянулся: никого, конечно, не было позади. Однако оставаться в комнате стало страшно. И, задрожав вдруг мелкою дрожью, он надел шапку (шубу он дома не снимал) и пошел по лестнице, ведущей на улицу.

   Так нарушилось расписание.

   Шел крупный снег. Выйдя на улицу, он долго размышлял, куда идти и наконец пошел - куда глаза глядят, а поглядели они в сторону Плющихи. Стыдясь самого себя, он глядел себе под ноги, так просто глядел, а втайне думал: "Вот бы найти!" Он перешел пустой Смоленский, пошел по Плющихе и вдруг на углу какого-то переулка увидал женщину. Она была одета в шубу с волнующим изломом контуров, на голове у нее была шапочка, обшитая квадратиками, но лица ее нельзя было разглядеть, ибо высокий меховой воротник скрывал его. В руках женщина держала чемодан, облепленный снегом, как вся она. Она стояла задумчиво, будто прислушиваясь к чему-то. Когда гражданин Мечтателев прошел мимо нее, его овеял легкий аромат духов, и, сам не зная зачем, он свернул в переулок и, пройдя шагов десять, взволнованно оглянулся. Ничего нельзя было различить в снежной пелене. Красавица исчезла. Тогда он подумал, куда идет, и вдруг вспомнил: этот переулок был тот самый, названный голубоглазой дурочкой. Оглянувшись еще раз и никого не видя, он начал считать номера домов:

   Первый.

   Третий.

   Седьмой.

   Что за вздор? - Пошел назад.

   Седьмой.

   Третий.

   Первый.

   Между третьим и седьмым низенькие каменные арки с зияющими ямами, витая лестница, идущая в небо, груда кирпичей. Откуда-то вдруг возник один из недавно в Москве появившихся, вечно довольных людей в верблюжьей куртке, с великолепными рукавицами за поясом, в превосходных валенках и в белой с ушами до колен шапке.

   - Не знаете,- спросил его Петр Алексеевич,- где тут дом номер пятый?

   - А вот он... дом... только от него один номер остался!

   - Тут старушка жила, не знаете, куда она делась?

   Довольный миром человек свистнул.

   - Эк,- сказал он,- не повезло старушке! Пока жива была - никто! Померла - то один, то другой! Намедни вот тоже барышня: где старушка? Узнала - так и покатилась. Я ей говорю: вы, гражданка, чем убиваться, лучше в милицию пойдите, вам там разъяснят, где ее могилка. Плачет: на что, говорит, мне могилка. Ну, говорю, ваших убеждений мы, конечно, не знаем, а только панихидку бы отслужили... Сами знаете, какой теперь похоронный процесс... Хоп, хоп да и в гроб, тяп-ляп и назад! Спиртиком не торгуете?

   Гражданин Мечтателев машинально ответил:

   - К сожалению, не торгую.

   Довольный миром человек надел рукавицы и исчез, посвистывая.

   Петр Алексеевич все ходил по переулку, но уже ничего не искал, и в сердце у него стало пусто, как в проткнутом шалуном мячике. Что-то ткнуло его сзади в ногу. Худая ободранная собака неслышно шла за ним, а еще две другие такие же сидели возле развалин, словно ждали чего-то. Петр Алексеевич, задрожав, отскочил, и, тоже задрожав, отскочила собака. Где-то близко грохнул выстрел. Он побежал.

  

   Он подбегал уже к самому своему дому, как из-за угла врезался в ночь желтый день, и, переваливаясь на снежных буграх, выплыл большой черный автомобиль. Два солнца, рябые от падающего снега, уставились вдруг в Мечтателева.

   - Эй, товарищ,- крикнул голос,- женщину с чемоданом не видали?

   - Товарищ,- пробормотал Петр Алексеевич,- я иду со сверхурочной работы и никакой женщины не видал!

   - Ой ли?

   - Клянусь вам своей революционной совестью.

   Автомобиль вдруг взвыл и, взяв снежную преграду, помчался куда-то.

   Петр Алексеевич отдохнул от страха и по темной лестнице стал добираться до своего жилища. Странное дело! Внизу лестницы пахло только дымом, но чем выше он шел, тем явственнее к этому запаху примешивался какой-то неуловимый аромат тонких духов. Около его двери аромат этот овеял его дурманящим облаком, и, когда, дрожащею рукою потыкав ключом, он отпер дверь, показалось ему,- конечно, это был вздор,- что кто-то юркнул из мрака следом за ним, и даже мягко задела его пола шубы. Когда, зажмурив глаза, хотел он повернуть в своей комнате выключатель, кто-то взял его за руку и шепнул еле слышно: "Не зажигайте". Наступила таинственная тишина, и только где-то над головой или под ногами раздавались переливы шопеновского вальса. И опять кто-то шепнул чуть слышно: "Спрячьте меня!.. Скажите... вы не видали на улице человека в синих очках?"

   При этих словах захотелось ему закричать от страха, но он понял, что если начнет кричать, то уже не остановится и тогда-то уже наверное сойдет с ума.

   А она говорила: "Ступайте посмотрите, не ходит ли он возле дома... ступайте... а меня спрячьте где-нибудь".

   Он провел ее в темноте за занавеску, за которой висело его платье, и вдруг понял, что спит, но как ни хотел - не мог проснуться. Он покорно вышел из комнаты и пошел по темной лестнице, шаря мрак и боясь наткнуться на гладкое стекло круглых очков. Снег, недавно падавший тихо и отвесно, теперь мчался куда-то с бешеной быстротою. Он притаился в.нише некогда роскошного подъезда, и когда из белого мрака появился человек, тоже весь белый, Петр Алексеевич протянул в ужасе обе руки, защищаясь. Человек быстро снял шубу, кинул ее гражданину Мечтателеву и крикнул:

   - Товарищ! Не убивайте! Жена, дети!

   Голос был знаком.

   - Иван Данилович?

   - Как? Что? Фу! Ну и напугали же! Давайте скорей шубу! Озябну!

   - Скажите,- начал Петр Алексеевич,- он хотел спросить: не проходил ли тут человек в синих очках, но ему тотчас стало неловко, как бывает после сна, когда спрашиваешь и тут же вспоминаешь, что это только снилось. (Но когда же он проснулся?) - Скажите... как ваши поиски?..

   - Ни черта! А, где-нибудь валяется! Фу! До сих пор сердце бьется!.. Кстати, вам в домовый комитет не нужно? А то я иду. Такой декрет откопал! Умоются!

   Он побежал в соседний подъезд.

   Петр Алексеевич на всякий .случай оглядел переулок и, никого не увидав поблизости, пошел снова наверх. Ему вдруг жалко стало, что все это было лишь сон! Вздохнув и ясно сознавая, что не спит более, он вошел в свою комнату и зажег свет.

   Человек в синих очках сидел за столом и смотрел на него насмешливо. Гражданин Мечтателей ахнул и прислонился к стене.

   - Pardon,- сказал гость,- я испугал вас... В эпоху керосина не было неожиданных переходов от мрака к свету, и поэтому люди были спокойнее. Я пришел к вам за маленькой справочкой.. Дело в том, что одна особа похитила мой чемодан... Так вот я подозреваю, что она скрывается у вас! Да вы не думайте отмолчаться. Потому что, видите ли, mon lres cher [Мой дорогой друг (фр.)], у меня есть данные (он понюхал воздух). Во-первых, этот запах, а во-вторых...

   Он указал в угол комнаты.

   Там стоял чемодан, обклеенный квитанциями всего мира, а под ним чернела лужа растаявшего снега.

   Человек в синих очках взял чемодан, подошел к Петру Алексеевичу, хлопнул его по плечу и сказал:

   - Надо быть хитрее!

   Он ушел. Скоро внизу хлопнула входная дверь, словно выпалили из пушки. Гражданин Мечтателев, все еще дрожа, глядел на ситцевую занавеску. Она не шевелилась. Не умерла ли притаившаяся за ней таинственная воровка? Он тихо подошел и приподнял ситец.

   За занавеской никого не было.

  

   Было утро, и кто-то стучал в дверь все громче и громче. Гражданин Мечтателев приподнялся с ковра, на котором вчера не то уснул, не то упал, потеряв память, и при свете дня уже не так робко крикнул:

   - Кто там?

   Это был Иван Данилович. Он вошел, потирая руки, и вид имел торжествующий.

   - Вчера,- сказал он,- прихожу в домовый комитет...

   - В домовый комитет? - воскликнул с ужасом Петр Алексеевич, а сам подумал: "Или я и теперь еще сплю, или я с ума сошел!"

   - Ну, да,- повторил Иван Данилович,- помните, после того, как вы у меня еще шубу того... хе-хе... А ведь я, вы знаете, чуть не умер со страху! Боюсь, не прохватило ли!.. Да-с... Так вот-с, прихожу я, а на меня секретарь: на каком основании у вас площадь, да не такая кубатура и черт его знает что... Я молчу, словно эдак подавлен... Потрудитесь, говорит, уплотниться! Я бы, говорю, сам рад уплотниться... мне, говорю, скучно даже одному жить, да по декрету не могу. "По какому декрету?" А вот извольте-с... "Лица, признанные врачебным осмотром психически ненормальными, но не опасными для окружающих" и т. д. Тот на дыбы! "Да вы нешто ненормальный?" Ненормальный, но не опасен для окружающих! А у меня свидетельство (он с гордостью развернул бумажку), в Екатеринославе выдали... Там меня в участок забрали... А я не знал, что за ночь власть переменилась, да и говорю: "Помилуйте, ваше превосходительство, служил верой и правдой царю и отечеству". Те посмотрели: "А старичок-то, говорят, рехнулся"... И выдали мне бумажку. С тех пор и живу по безумному виду!

   Петр Алексеевич посмотрел на него и повторил машинально:

   - По безумному виду?

   - Да-с... А что это вы какой-то странный?.. Уж вы, батенька, вчера не хлебнули ли грешным делом?.. И пахнет у вас как-то подозрительно...

   - Почему?

   - Да там... духами какими-то... одеколоном!..

   Когда он ушел, Петр Алексеевич долго стоял, прижавшись головою к стеклу, и смотрел на московские белые крыши. Бывают страшные, нехорошие сны, в которых как бы случается нечто таинственное: приходит и рассказывает о своей смерти недавно умерший друг, сама собою бесшумно растворяется и, никого не впустив, затворяется дверь. После таких снов на сердце остается тоска - тоска по нарушенным законам жизни. Все, что произошло вчера, было необъяснимо, связь вещей имела пробел, словно на световой рекламе не вспыхнули почему-то некоторые буквы, и никак нельзя прочесть слова. Петр Алексеевич оглядел комнату. Все стояло на своем месте. Стол, шкафчик с посудою, постель, фикус. А все что-то не то. Уходя на службу, он едва не скатился с лестницы, так слабы стали его ноги.

   Уже стемнело, когда покинул он роскошный особняк, волею судеб превращенный в гигантскую канцелярию. Он шел задумчиво по снежным улицам, и какая-то боль сверлила его мозг так, что иногда хотелось вырвать из него что-то нудное, словно ноющий зуб. На одном перекрестке он остановился, не зная, куда дальше идти, и вдруг увидал, что стоит он на углу Плющихи и того переулка, как будто со вчерашнего дня он и не уходил отсюда вовсе.

   Первый.

   Третий.

   Он остановился возле развалин с лестницей, ведущей в пустоту, и поглядел на черные ямы подвала. Про такие подвалы ходила по Москве страшная молва. В них таились воры-призраки в белых саванах, с лицами, дышащими огнем. Здесь находили в мешках голые трупы с непристойными словами, вырезанными и выжженными на коже. Находили девушек, нашедших смерть от того, о чем мечтали они в летние ночи, как о счастье. Казалось, что эта усыпанная кирпичами пропасть и есть та бездна, заглянув в которую или умирают тут же со страха, или молча всю жизнь таинственно качают вмиг поседевшей головою. Петр Алексеевич подошел совсем близко к черной дыре. Кирпичи вдруг мягко осыпались под ним, и он сполз в темную глубь, где тихо было, как в могиле.

   - Что за черт? - произнес недалеко грубоватый голос, который был как будто знаком.

   - Собака,- отвечал другой шепотом.

   - Хорошо, ежели собака,- пробормотал первый.- Собака и есть!

   Последние слова произнес он, когда во мраке в самом деле раздался грустный и протяжный вой пса, забредшего сюда в поисках смрадной пищи.

   - Кш! - крикнул кто-то и кинул во мрак кирпичом.

   - Так ты мне скажешь, куда ты его сунул?

   - У тебя карман есть?

   - Есть!

   - Ну, так держи его шире!

   - Сволочь!

   - Не ругайся!

   Наступила тишина.

   - А здесь,- спросил опять второй все так же хриплый шепотом,- ничего не пропало?

   Послышалось, словно разрывали кирпичи:

   - Так не скажешь?

   - Говорю, держи карман шире!

   - Ладно, ладно, голубчик, мы с тобой еще потолкуем...

   - Что ж, я не прочь с хорошим человеком потолковать! Тьфу! Простудился... горло перехватило!

   - Ладно, ладно...

   Первый умолк, и чувствовалось, что ярость вскипает в нем.

   - До дому! - сказал он грубо.

   Зашумели кирпичи, посыпался песок, и опять тихо стало, как в могиле.

   Гражданин Мечтателев сидел, все еще боясь пошевельнуться. Кто-то тихо крался к нему из мрака... все ближе, ближе... Вот замер над ним кто-то, и дыхание, как во сне, коснулось его щеки. Он вскочил и опрометью бросился из подвала, а сзади него шарахнулся в страхе и заворчал обманутый пес. Улица вся была испещрена вспыхивающими и тающими звездами, как будто зажгли сотни и тысячи римских свечей. Снег был тоже какой-то пестрый. Ноги вязли в нем и словно прилипали к чему-то...

   "Эй!" - кричал он, но вместо крика получался беззвучный шепот. Широкая Плющиха забелела вдруг, и рядом с собою увидал он лисий воротник и шерстяной платочек.

   - Не хочу Керчи! - хотел он крикнуть, но Плющиха вдруг повернулась, как гигантское колесо, а голова лопнула со звоном, из нее, как языки пламени, вырвались на мгновенье и погасли спутанные в огненный клубок мысли.

  

   Он стоял на палубе огромного парохода и глядел кругом, а кругом была только ослепительная чешуя океана, и солнце пекло так, что лучи, как раскаленные иголки, пронзали череп. А вокруг него вся палуба полна была людьми, и все эти люди были друзья или знакомые, или те, с кем он хоть раз встретился в жизни.

   И вдруг тоскливый ужас охватил его. Он обернулся и увидал на черной трубе надпись белыми огромными буквами:

   О чем же все они думали, когда садились на это проклятое судно? Он хотел предупредить всех, но кругом вдруг не оказалось никого, огромная палуба, а небо быстро, как в театре, темнело. Он побежал вниз, но все каюты были пусты. Он опять выбежал на палубу.

   Море было гладко, как черное зеркало, облака замерли неподвижно, а между тем вдали навстречу мчался на полных парусах странный старомодный корабль, окутанный легким туманом. Человек в синих очках вдруг появился рядом. Он указал на странный корабль и проговорил спокойно:

   - Летучий голландец.

   "Что же это значит?" - хотел спросить, но только подумал Петр Алексеевич и, предчувствуя ответ, оцепенел от страха.

   - Это значит,- ответил тот,- что, пожалуй, придется прибегнуть к физиологическому раствору.

   Тогда Петр Алексеевич приподнялся на измятой простыне и проговорил умоляюще:

   - Вы понимаете, я не могу жить так, как все! Я задыхаюсь в рамках повседневности (т. е. это я, конечно, банально выразился)... Ведь я бы мог быть вторым Фаустом... нет... я хотел сказать - вторым Гете... Любви я хочу тоже особенной... За последнее время меня преследует одна красавица... Да слушайте же меня, черт вас побери!

   И опять рядом никого! Он лежит навзничь на горячем песке бесконечной пустыни, и, куда ни двинется, все глубже и глубже его засасывает песок... Вот уж и руки, и ноги, и тело до половины в горячем, мягком, как бархат, песке.

   - Имейте в виду,- говорит человек в синих очках,- под вами слой песка глубиною в сто верст. Вы будете погружаться в течение многих веков! Давно умрут все, знавшие вас, а вы все будете медленно погружаться, пока не достигнете дна!

   - Но сознавать-то этого я не буду! - кричит в ужасе Петр Алексеевич.

   - Вы, главное, не вертитесь!

   Правда, соображает он, чем больше вертишься, тем скорее погрузишься. Вот уже в рот попал проклятый песок.

   - Запивайте, запивайте,- говорит кто-то,- ну, глотайте!

   Он глотает песок и давится. Проклятый песок! В углу комнаты стоит окутанная газетой лампа, тени на стенах большие и причудливые. Кто-то тихо, бесшумно начинает отворять дверь. Входит довольный миром человек в шапке с ушами до колен и о чем-то шепотом говорит с одною из теней. Тень машет рукой. Тогда он вдруг хватает фикус, но тень кричит, кричит и Петр Алексеевич, кричит и с головой погружается в песок. И слышит, как словно в темноте подвала кто-то говорит: "Ладно, ладно" - а когда на секунду опять высовывает голову, то видит, как все та же тень о чем-то шепчется с Иваном Даниловичем. Петр Алексеевич хочет спросить его про железную дорогу и не может, ибо вся грудь забита песком. Тогда он, зажмурив глаза, быстро начинает погружаться в песок, а в углу все горит окутанная газетой лампа, и одна из теней, сойдя со стены, медленно крадется к его постели. Натянув на голову одеяло, он уже не погружается, а стремглав летит в пропасть, а перед глазами расплываются в темноте всех цветов, как в павлиньем хвосте, пятна.

   Когда однажды Петр Алексеевич открыл глаза, в его комнате было тускло, как бывает в сумерки в конце зимы. Розовый луч покрывал стену паутиной... У стола сидела девушка с голубыми глазами и, казалось, дремала.

   - Пить! - хотел крикнуть и вместо этого