Соболь Андрей Михайлович - Колесуха

о в изнеможении десятки выбрасывают свою провизию, оставляя только по куску хлеба, - и вплоть до окончательного устройства на новом месте вся партия голодает.

   "Новое место - новая жизнь"..., все по-старому и на новом месте: та же тайга, те же конвойные и тот же бессмысленный невыполнимый урок.

   Мне повезло: я встречаю среди конвойных земляка, разговорились случайно, когда я устилал пол в солдатских палатках еловыми ветками, - и земляк меня не угощает прикладом, даже покурить дает, а это такое блаженство: ведь, мы курим сушеные листья, мелко накрошенную кору. Каждая затяжка - восторг, каждая струя дыма - счастье, а мой земляк по Волге даже и не знает, как он осчастливил меня. Бедняга, он в скором времени угодил под арест, правда не из-за меня, а за винтовку, нечищенную. Коротка была наша дружбы, но памятна на всю жизнь. Однажды меня назначили на домашние работы, по нездоровью. Работа эта считается более легкой, а в круг ее входят такие задачи: в течение дня раз пять сходить в лес (это за версту от лагеря), каждый раз притащить по дереву, распилить и нарубить дрова, - это до обеда; после обеда надо заполнить сорокаведерную бочку водой; дается два ведра, а коромысла нет, проволочная ручка режет ладонь, вода далеко, идя, приходится скакать с кочки на кочку. Вот, наполнил, идешь, но не попал на кочку, поскользнулся, ведра опрокинулись - иди обратно.

   Земляк мой выбирал деревья потоньше, а на кочках даже помогал и не злился, когда я отдыхал, - где ты теперь, милый? Хорошо б повидаться, и верю я: узнаю его, мигом узнаю. хотя немало лет прошло с того дня, когда я на берегу Зеи тащил дрова для солдатской кухни и пол в палатке господина Янца посыпал песочком - песочком для красоты и уюта.

   Памятна эта Зея - особенно приток ее один, крохотный, только вот забыл, как он назывался. Был он, как все речушки: ничего особенного, ничего выдающегося, а, ведь, на всю жизнь остался в памяти, ничем его не выскоблишь, никак о нем не забудешь.

   Однажды, было это уже к концу осени, дней пять дожди лили беспрерывно, точно миллион бочек кто-то наверху опрокинул, и приток этот словно взбесился: разлился широко-широко, сорвал мост как раз на полпути к месту работ, и на 2 версты раскинулся по равнине, забурлил, закипел, заволновался.

   Сорван мост, а на работу шагать надо, - и ежедневно мы эту речушку переходили вброд, раздеваясь догола и, не обсохнув, становились на работу, а продолжалось это двенадцать дней, - в холодные последние осенние дни с заморозками.

   "Колесуха" обратилась в сумасшедший дом.

   Сбрасываются штаны и рубахи, лопаты болтаются на голых плечах; робко пробуешь ногой воду - холодно, кровь стынет, но команда не умолкает:

   - Марш! Марш!

   Вот уже вода до колен, вот она уже выше; кто-то рядом поскользнулся, под водой попал ногой на рельсы, порезал ногу и стонет; перед тобой мелко дрожит чья-то посиневшая худая спина; близко старик-уголовный бормочет:

   - Иисусе Христе, Иисусе Христе!..

   И растягивается цепь из голых плеч, из голых спин - все синие, все жалкие, все маленькие - все, все, все...

   И вдруг раздается громкий крик:

   - Я - адмирал. Посторонись: мой броненосец плывет, - и студент тут же швыряет халат, ложится на него, машет руками и ногами, гудит, свистит и заливается тоненьким сумасшедшим смешком.

   Внесли его в палатку на руках; несли и молчали, а вечером у Креста пели:

   - "Не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого"...

   Горел свет в палатках конвойных, вырисовывались ближние деревья, мелко-мелко моросил дождик.

   Ночью, сквозь продранное полотнище палатки, глянула одна звезда, другая. Был в них привет неумирающего движения, но все живое вокруг дико и мертво.