Соболь Андрей Михайлович - Колесуха

   Андрей Соболь

  

  

   ... - Становись на поверку!

   Звон - мимо гор, лесов, полей, вдоль Волги, Камы, Байкала, Амура, через сопки и туннели, зимой, летом, в вьюгу, в жару, в стужь - извечный русский кандальный звон.

   Заковывали нашу партию в длинном, узком и темном коридоре.

   Стояли в затылок и один за другим подходили, клали ногу на маленькую наковальню, и кузнец быстрым взмахом молотка расплющивал заклепки. Глядя, казалось: вот-вот сорвется молоток и ударит по ноге. Кладешь ногу на наковальню и чудится: железо обжигает. Нет, что-то другое обожгло.

   И понятно, почему тихо в коридоре, почему не слышно человеческого голоса, почему сосед от соседа отворачивается.

   А молоток стучит, стучит, не переставая.

   Вечером товарищи-поляки затянули старую польскую кандальную песню - пели, аккомпанируя кандалами, танцуя, кружась.

   Как отплясывал "пан" N, лихой танцор и лихая бедовая головушка - напорная, смелая. Года два спустя пытался бежать от конвоя - был пойман и бит зверски.

   Ругались надзиратели, спешило начальство, угрожало карцерами, но кандальная песнь росла и ширилась - старая песня о вечно-юном человеческом духе.

   Звоном началась каторга.

   Но, как всегда, наряду с жутким было и смешное.

   Помню: встанешь утром, надо одеваться - и вот перед тобой непосильная задача: как надеть штаны. Возишься: сперва в одно кольцо проденешь, потом в другое - запутался; снова начинаешь - и опять неразбериха.

   Злишься и хохочешь; горько и смешно. Но научился, как, потом, попозже, сам учил других.

   Меня учил старик уголовный, женоубийца; по-хорошему учил, даже любовно и если отметок не ставил, то все-таки ту или иную оценку давал.

   Учил также, как подкандальники половчее уместить, как цепь к поясу привязать.

   Когда в первый раз я, сам, без чужой помощи, быстро оделся - я понял, что один экзамен уже выдержан.

   Я научился расставлять ноги, не путаясь в кандалах. Я научился даже бегать, я научился спать не отбивая правую ногу левым кольцом.

   Я был готов к пути, а он лежал передо мной - неведомый, таинственный, жуткий. И знал я: долгий, долгий...

  

  

  

   ...В смоленской пересыльной тюрьме я переходил от одной стены к другой и читал - надпись за надписью, каракули за каракулями.

   "22 февраля в тобольскую каторжную прошли... (такие и такие-то). У Миши... туберкулез, дайте знать матери... Фундуклеевская, дом, номер... Киев".

   Тут же рядом:

   "Вся наша надежда на рабочих... Мы еще вернемся".

   И поодаль:

   "Колька... провокатор. Где ни увидите его - бейте беспощадно, я отвечаю. Алексей..."

   Надпись за надписью:

   "Группа бундовцев... в Александровский Централ. Товарищи, держитесь стойко, смерть самодержавию".

   "Иду за экспроприацию, но это неправда, это провокация. Я иду за народ, за анархию. Долой мелких буржуев-социализма. Мишка..."

   "Жоржу... Хлопочи о переводе в Нерчинскую. Я здоров, Григорий тоже. Обнимаю. Смотри весело".

   А за печкой я нашел весточку и для себя: старый друг сообщал, что он в Бутырках.

   А в погожий апрельский день нас повели к Бутыркам, вели долго, через всю Москву, вели медленно.

   Вот приводит память одно: оглянулся я как-то - ведут триста человек, и все они серые, все одинаковые, все с мешками на плечах, все молча идут - и поди разберись, кто вор, кто за новую Россию пошел.

   Да, пахло весной и улыбались девушки, а часа через два в Бутырках при приемке партии, когда я подошел к столу, где лежали наши статейные списки, не сняв шапки, надзиратель ударом по голове сбил с меня шапку, а к помощнику начальника обратился с усмешечкой:

   - Форсит ведь!

   Сворой налетают надзиратели.

   - Раскрой хайло! Шире!

   - Присядь!

   - Подними ногу!

   - Высунь язык!

   Пальцы шарят во рту, под языком - не спрятана ли монета, пальцы скользят по всему твоему телу.

   Вся партия раздета. Очередь еще не дошла до тебя, а уже нет сил стоять - присесть некуда, стыдно за себя, за других, за человека, а за окном солнце и бегают по асфальтовому полу зайчики.

   - Раскрой хайло!

   - Уши покажи!

   - Присядь!

   Друг от друга отворачиваясь, люди одеваются, торопливо путаясь в рукавах; кто бледен, кто багровеет - и вижу: никому не хочется встретиться с глазами другого, а кандалы звенят, не переставая.

   Потом звон идет по лестнице: нас ведут стричься.

   Не стригли, а рвали волосы тупыми ножницами, то кулаком пригибая голову, то ударом снизу, в подбородок, запрокидывая ее.

   Двое из нас заартачились: отказались стричься.

   Сейчас я бы мог ответить, почему мы отказались, но тогда - о, как определенно и твердо мы знали тогда, почему мы встали на дыбы, почему махнули рукой на все последствия и вспыхнули: это проглянула, наконец, живая душа. Ведь суть-то таилась не в стрижке самой - обыск был тоже хорош! - вот что-то хрустнуло внутри и ясно стало:

   - Не пойдем!

   И не пошли.

   А вскоре мы уже лежали на полу.

   Летят клоки волос, надзирательские колена упираются в грудь, крепкие, жилистые пальцы пригибают к полу - не дают пошевельнуться, подняться; только хрипишь и задыхаешься.

   Еще минут пятнадцать - и мы полуголые, в одном только нижнем белье и халатах, уже в бутырском карцере.

   Погреб. Одна половина разбита на клетушки, другая еле-еле освещена грошовой лампочкой, окна не только не видать, но чувствуешь, что его вообще нет.

   Ввергают меня в одну клетушку, товарища в другую, запирают за нами двери - и мы в непостижимой темноте.

   Бреду наугад, руки протянув вперед - и сразу нащупываю стенку, догадываюсь, что клетушка коротка и узка. Хочу сесть, а на полу воды с вершок, стены мокрые. Опять стучат затвором: надзиратель сует мне кусок хлеба и какую-то посудину с водой. Ставлю ее на пол. Вскоре пить хочется - ищу посудину, нахожу, подношу ее к лицу - и отшатываюсь: вонь нестерпимая. Понимаю в чем дело и ищу другую, нахожу - и снова отбрасываю. Так на все время остаюсь без воды.

   Да и без хлеба тоже: держать его негде, в арестантском халате кармана нет - положил в уголок, а когда немного погодя потянулся за ним - попал в живой клубок крысиных тел.

   Они окружали меня со всех сторон, пищали под самым ухом.

   Лег - одна по ногам скользнула, другая голову задела, вот третья руку тронула. Вскочил я, ошалев.

   Пока бодрствуешь - еще не страшно: то вспугнешь их окриком, то ногой качнешь и звоном прогонишь.

   Тьма, крысы, мокрые стены, мокрый пол, но ко сну все же клонит. Но приучился: будто спишь, не то сон, не то полудремота, а помнишь, что надо от поры до времени ногой встряхивать и звоном отпугивать.

   Идет день, другой,третий и не знаешь, что на дворе: ночь или день.

   Смену дней узнаешь только по приходу надзирателя: принесли хлеб - значит, сутки прошли; другой раз принесли - другие сутки прочь.

   На четвертый день в третьем карцере от меня избивали вновь приведенного арестанта.

   Кого, как его звали - до сих пор не знаю. Я услышал только, как загремела входная дверь, как затопали надзиратели, как зазвенели кандалы нового узника.

   Политический? Уголовный? - я кулаками забарабанил в дверь, крикнул:

   - Кого привели?

   И в ответ раздался вой.

   Темень, каменный гроб, сознание, что ты бессилен, как кролик и этот вой - нечеловеческий, исступленный.

   Разве выдержишь, разве мыслимо в такую минуту твердить себе:

   - Будь благоразумным

   Проклятая тьма, грохот отворяемой бешеными руками двери, но - мимо, мимо!

   Когда кончился срок карцерного сидения и нас вывели - я был глух, слеп и нем ко всему: к небу голубому, к голосам людским, а ведь, сидя в карцере, я говорил себе:

   - Держись... небо... люди... живые люди... свет.

   Шел двором и было одно только желание: лечь, но по-настоящему, не скрючившись, но так, чтоб не надо было помнить: шевели ногой, шевели! - и заснуть, заснуть надолго, навсегда.

  

  

  

   ...Мелькают тюрьмы - разворачивается каторжный путь от Москвы до Иркутской тюрьмы, от Иркутской до Александровского Централа, от Централа до Амурской колесной дороги.

   До Сибири уголовный мир был все же вдали от меня, подойти к нему вплотную не удавалось: не успеешь приглядеться, а уж тебя включили в партию.

   В Сибири крепче сидишь на одном месте, состав более или менее оседлый, день долог, лиц много - гляди да приглядывайся.

   И я приглядывался.

   Подружился я с одним из крупных воров. В читинской тюрьме, при строжайшем режиме умудрился он фабриковать фальшивые рубли и не малое количество их он сбыл. В 1905 году он столкнулся с первыми политическими каторжанами. Когда я его увидал - это уже был убежденный анархист, читавший Кропоткина, Эльцбахера. Не заискивая перед политическими и не гнушаясь своих (что почти обязательно в таких случаях), он держался превосходно, в библиотеке нашей был одним из усерднейших читателей и, что было удивительнее всего, стихов не писал.

   Я перевидал не мало уголовных, к "политикам" потянувшихся, и все они, словно по уговору, писали стихи: весьма революционные и очень сентиментальные. Когда мы подружились, он мне сказал, что убежит во что бы то ни стало, а срок за ним числился не малый - пятнадцатилетний - и первым долгом в Лондон, к Петру Алексеевичу.

   Так и говорил: не к Кропоткину, а к Петру Алексеевичу.

   Года полтора спустя, в этапке гантимурской, по дороге в Зерентуй, я узнал от старых александровцев, что он бежал безрассудно-смело и удачно.

   Издали я одно время долго следил за одним белорусом - Макарчиком.

   Вертлявый, крохотного роста, этот человек буквально исходил жизнерадостностью: стрекотал без умолку, заливаясь смешком, всем лез под ноги и всем улыбался - сущий воробей средь воронья серого.

   Однажды ни с того ни с сего попросился к тюремному попу; вернулся с Евангелием, перестал хохотать, глаза сузил и замолчал. Читал Евангелие днем , читал ночью.

   Как-то поутру вышел на прогулку и перед первым попавшимся встал на колени:

   - Братец, спаси меня. Гляжу и кровь вижу. Спаси меня, вырви глаза мои.

   А вечером при поверке встал позади надзирателя, ухватился за рукоять шашки и выдернул ее из ножон:

   - Выколи, выколи глаза.

   Его потащили в контору. В конторе Макарчик полез под стол, плакался о могилках; обступили его писаря, зашушукались, позвали начальника. Макарчик попросил лист бумаги, чернил, а начальнику сказал:

   - Я говорить буду, а ты пиши.

   Рассказал, что в Минске убил купца, в Борисове трех евреев зарезал, девочку изнасиловал и придушил.

   Поглядел на него начальник и доктора кликнул. Неизменно-пьяный доктор сунул Макарчику в рот чайную ложку и безнадежно махнул рукой.

   Макарчика отослали в Иркутск на испытание;по дороге он цеплялся за штыки конвойных и молил:

   - В глаза мне всади, брат ангельский.

   А ночью в деревянной этапке расшатал сгнившее бревно и тенью пролез между часовыми. Только кандалы и нашли.

   Из бывших "Иванов" запомнился один старичок - с бородкой клинушком, очень чистенький и аккуратный, с носовым платочком в руке, а про него-то мне и рассказывали, что даже среди "Иванов" он отличался жестокостью и силой. Любил я следить за ним, когда уголовные в лото играли, особенно в те минуты, когда на его долю выпадало цифры объявлять.

   Тогда он садился по-турецки, ножки поджав под себя, потряхивал ситцевым мешочком, похожим на кисет, и каждый раз объявлял:

   - Братцы, я честный, без жульничества.

   И бойко скороговоркой выкликивал:

   - 22... ангарские уточки. 16... лет молодой, грудастой. 11... барабанных палочек. 88... кренделеи мои сдобные. Эй, эй, Женька, жульничать? Я, братец, все вижу. Ну-ну, поговори у меня. Что? Нечего чваниться, живо вздуем. Это тебе, братец, не прежние времена. Туды-суды... 69. 90... лет старику, глядит на девицу и заливается. 77... жиды шабаш справляют. 33... забрасывают крючки. 8... девок, один я, куда девки, туды я.

  

  

  

   В старой тетрадке надолго отпечатались "каторжные дни", старая тетрадка зафиксировала и Лукишки, и стрельбу в Самарской тюрьме, и стрижку - издевательство в Бутырках, и переправу через Селенгу, и военный карцер в Сувалках, и на всю жизнь, до порога окончательного, до последнего предела не сотрутся со страниц ее жуткие заметы о "Колесухе" - воспоминания об Амурской колесной дороге. Про Амурскую колесную дорогу ("Колесуху") воистину можно сказать, что от края до края полита она человеческой кровью. До 1905 года на "Колесуху" посылали только уголовных, с 1905 г. стали направлять туда и политических и, по-видимому, где-то в верхах сочли это разумным и целесообразным: от одиночек перешли к десяткам, от десятков - к сотням, - и поплелись на "Колесуху" студенты, учителя, статистики, рабочие; живо и быстро политические переполнили "Колесуху", - русская интеллигенция ещё раз сподобилась, а к длинной цепи беспрерывных страданий прибавилось еще одно новое звено.

   Далека "Колесуха" - на Амуре, рукой подать до Китая: только перевалить Малый Хинган - и ты у желтых; и неделями продолжается этап, по суше да по воде, в вагоне и в барже, через горы и реки.

   Разворачивается пеший тракт, верста в версту упирается, все труднее и труднее взбираться на гору, а дорога, как на зло, все время подъемом, и порой кажется, что до Иркутска уж никогда не дойти. Вот порвались подкандальники, кольцо сползло с петли, давит ногу все сильнее и сильнее, а до привала далеко, не дают остановиться, переобуться, поправить подкандальники - солдатский приклад настороже; прикусив губу, с усилием волочишь ногу, глотаешь пыль, задыхаешься от жары, а воды и в помине нет, как нет конца тракту. На перевале долго держишь ногу в ручье и по-детски благодарно думаешь о том, какая чудесная штука вода, а отошел от ручья - нога, как мертвая: ни двинуть, ни шевельнуть, но конвойные кричат: "Становись!"

   А на следующий день, после ночевки в этапке, вдруг густо идет дождь - конвойные торопятся, гонят, и, помнится, когда, наконец, показались стены Иркутской тюрьмы - вся партия, как один человек, легла наземь, тут же прямо в грязь, в лужи.

   Краток отдых в Иркутской тюрьме. Да какой это отдых, когда 60 человек в одной камере, когда тут же над головами сушатся рубахи, а с мокрых портянок, развешанных над тобой, вода струится, точно из желоба? Не мудрено, что с радостью взираешь на вагоны, когда с вокзала держишь новый путь - на Сретенск - далекий и неизвестный. Эх, все равно, пусть будет, что будет, но пока - сухой вагон, светлый, просторный, воздуху бездна, а за окном, правда, с решеткой, вольные поля, ширь и простор... Если бы туда... А ухо, цепкое ухо каторжанина, все прислушивается к разговорам; беседуют бывалые люди, обратники, рассказывают о Лебедеве - начальнике сретенского конвоя - и кто знает: правду говорят или по старой привычке сочиняют, но рассказы жуткие, дикие. Не хочется верить, - если поверить, то как же быть с полями, вон с тем леском, что пронесся сбоку?

   И приходится верить: своими глазами убеждаешься, сам становишься объектом лебедевского обращения, а какая колоритная фигура для писателя-бытовика, какой благодарный материал для лепки человека-зверя; одна улыбочка чего стоит, одни брови как многоречивы! Всю партию обжигает хлесткий, звонкий окрик:

   - Шапки долой! Смирно!

   Шелест, сотни рук одним взмахом поднимаются, сотни шапок снимаются одним мигом, и горе тому, кто зазевается , кто не успел: лебедевский кулак сметает несчастную шапку, как пушинку, а неповоротливый хозяин валится наземь. Мертвая тишина, ни одного шороха, ни вздоха, ни движения - вся партия, как один человек, замирает на месте. И, замерев, должна, обязана выслушать речь начальника: он любит поговорить и говорит красно о внутренних врагах, о жидах, о благости самодержавия и прелести дисциплины, а за речью - обход по рядам и добрый совет сознаться откровенно, у кого распилены кандалы, но охотников на откровенность мало, и, багровея, Лебедев выкрикивает:

   - Конвоиру, нашедшему распиленные кандалы, 25 копеек, а у кого найдут - 25 с того конца, где...

   На пароме вторично осмотр и вторичное напутствие Лебедева; опять речь о мерзавцах, восстающих против Бога и царя, и снова тщательный глаз шмыгает по лицам, по ногам; у одного халат небрежно застегнут - Лебедев пригибается, ударяет по зубам и идет дальше, идет враскоряку, плечистый, грузный и багровый - и тут та же прежняя мертвая тишина, только чуть-чуть плещется Шилка.

   Паром шевельнулся - плывет, плывет с людьми, с телегами, до верху нагруженными арестантским добром, - и вот уже близко, рядом баржа, а впереди ее маленький буксирный пароходик, грязный, закопченный, мало доверия внушающий: когда гудит - сам весь трясется, и порой кажется, что вот сейчас он подпрыгнет разок и ко дну пойдет, а баржа громадная, неуклюжая, почему-то желтым выкрашена и наверху у нее, на палубе, железная клетка. Страшная клетка: и непонятная, и понятная; жуткая клетка: не то для людей, не то для зверя, а минут через двадцать мы уже в ней: поднимаемся по трапу, гуськом. В клетке обыск - классический, виртуозный, пылинки не оставляют, и только видишь, как летят за борт осьмушки махорки, папиросы, мундштуки, спички, письма, карандаши - все в воду, все - Шилке и ничего живым людям.

   Посреди клетки люк, точно вход в пещеру; заглянешь туда - темень и только бьет в нос едкий запах кеты. Вчера баржа привезла кету, сегодня везет нас, послезавтра повезет деготь, потом снова других каторжан, затем опять кету - неуклонный круговорот, ничего не поделаешь.

   А внизу наглухо завинчены иллюминаторы, на полу - вершка два грязи, по стенам течет охра, сверху давит низкий бурый потолок, полутемно, иллюминаторы скупо пропускают свет - и летят, летят сверху наши мешки: это конвойные, просмотрев, возвращают нам наше добро; обыск кончен, все уже внизу - все 300 человек; старший конвойный в последний раз показывается в светлом четырехугольнике люка, напоследок бросает:

   - Эй там, потише! - и кто-то с размаху опускает крышку люка.

   Мы заперты, едва улавливаем слабый гудок пароходишка, баржа трещит - точно упирается и двинуться с места не хочет, один толчок - скрипят стены, другой толчок - накренились иллюминаторы - и мы плывем, плывем к "Колесухе". В деревянной клетке, где запах охры перебивает запах кеты, а человеческий пот - тот и другой, густо, как в муравейнике, но люди-муравьи злы, обидчивы, недовольны и голодны, - невесело, когда сразу галдят триста человек, когда всем хочется и удобно лечь и половчее примостить свой мешок, - и немудрено, что гуляют по твоим ногам чужие ноги, а чужие мешки валятся на тебя, но как бы там ни было, а мы плывем, плывем к "новой квартире", на новую жизнь, - жадно прильнув к иллюминатору, не отрываясь глядишь, как несется и уносится берег.

   Плывешь пятый день, плывешь восьмой, и только украдкой видишь небо, только случайно глотнешь свежего воздуха, а, ведь, над нами светлое осеннее небо и вокруг нас необозримые свободные поля. Синел Амур, высились громады Малого Хингана, хорохорился пароходик, шумела вода, потревоженная покатой грудью баржи, а триста живых людей тяжело спали, тускло бодрствовали и слепо шли к конечной цели - к "Колесухе".

   На десятый день пароходик подвез баржу к Пашковской станице.

   Приехали поздно, уже темнело, и потому пришлось заночевать на берегу; до места работы было верст 30, и конвой ночью не решался вести нас, а пароходишко, сбросив нас, поплыл дальше; словно потерпевшие крушение, мы остались на берегу. Запылали костры, места свои заняли часовые, зашумели котелки, манерки, но не успели мы расположиться, как хлынул проливной, обычный для тех мест, дождь, и минут через 5 уже не было костров, и с ними улыбнулись нам и ужин, и чай, и отдых, и тепло. Мы лежали в воде, промокшие, иззябшие, окоченевшие, и часовые, обозленные, проклиная и дождь и "Колесуху", и "политику", срывали гнев свой на нас.

   Было темно, и часовые кричали:

   - Не поднимайся! Смирно лежать!

   Под голову мы подложили мешки, но они скоро промокли, как и халаты наши, бушлаты; дождь лил всю ночь, не переставая, забирался за воротник, тек по ногам, а близко Амур шумел угрюмо.

   На рассвете нас погнали к лагерю; для вещей подвод не дали, а у каждого из нас мешок весил с пуд - и с такими мешками нас погнали, как гонят телят на базар. Не действовали окрики - пустили в ход приклады; люди спотыкались и падали, но теми же прикладами конвойные поднимали их; задние напирали на передних, слабые цеплялись за более сильных, один у другого висел на плечах, один другого перегонял. Приклады гуляли по плечам, свисали мокрые халаты, хлюпала грязь, каждая верста тянулась неимоверно, казалось, что версте отдельной конца не будет, а их было немало. Под вечер забелели палатки - мы очутились на месте, а встретили нас зуботычинами: таков был обычай пересчитывать - кулаком в грудь или в лицо - и счет:

   - Первый, второй, третий...

   Мы пришли на "Колесуху".

   Старый, многоопытный каторжанин рассказывает о былом и всегда неизменно добавляет:

   - Э-эх, это что - ерунда! А вот "Колесуха" - там вот запоешь...

   К какому-нибудь начальнику тюрьмы депутация обращается с теми или иными заявлениями и слышит в ответ:

   - Так-с, вы с претензиями? А на "Колесухе" не были? Да-с, вот там вы поговорите!..

   В воскресенье подают кусок мяса, и уголовный, смакуя, сияя, радуется.

   - Благодать, это тебе не "Колесуха".

   Бывший "Иван" ссорится с кем-нибудь из мелкоты и орет:

   - Мразь! Да я тебя вдрызг, да я на тебя паровозом. Был ты на "Колесухе"? То-то, а еще лезешь. На меня-то.

   И мы уже давно знаем: "Колесуха" - это Амурская колесная дорога, что прокладывается между Хабаровском и Благовещенском, слушаем о порядках на "Колесухе" и не верим, добрых три четверти приписывая арестантскому творчеству, но на наши скептические замечания слышим в ответ:

   - Ладно, авось, поверите. Вот погодите...

   Мы "погодили", и мы убеждаемся; мы "погодили", и, угодив на "Колесуху", уже знаем, что рассказы о ней, слышанные и в Бутырках, и в Тобольске, и в Алгачах, и в Александровской централке, и в Смоленском централе правдивы и точны, как протокол. К сожалению, "сочинительства" нет. На этот раз арестантское творчество питалось фактами - голая правда, как всякая голая правда, ясна как божий день, неприкрашена - и поэтому жутка и кошмарна.

   Встреча первая, у палаток тотчас же разъясняет все; дальнейшее - последующее - в полной согласованности с началом, а конец венчает это, - "Колесуха" не обманула, "Колесуха" не солгала устами тысяч каторжников, разбросанных по всей русской земле. Круг, взявший свое начало в маленьком польском городке, вбирает в себя новое звено - "Колесуху" - и, кто знает, быть может, это звено будет последним, окончательным и тем мертвым звеном, каким замыкается жизнь, - живая жизнь, ибо на "Колесухе" "живой" жизни нет, как нет живых людей, а есть ходячие трупы, как нет вообще "людей", а есть числа, номера, манекены с ярлыками: уголовный, политик, бывший студент, бывший агроном, бывший учитель. На "Колесухе" не говорят, а шепчутся; на "Колесухе" не спят, а тяжело дремлют с готовностью в любую минуту вскочить и вытянуться в струнку; на "Колесухе" не умываются, а чешутся; на "Колесухе" не едят, а, торопливо, обжигаясь, глотают, на "Колесухе" нет ни норм, ни закона, ни правил, ни обычаев, а есть только разнузданное "хочу" любого солдата, любого надсмотрщика - американские плантации на берегу Амура, плантаторы с фамилиями: Карпов, Сидоров, Смирнов, белые рабы под серыми куртками, а вместо американских лесов - амурские сопки, болота. И мошкара - мелкая, злющая, тучами облепляющая лицо, руки, ноги.

   - Был ты на "Колесухе"? То-то!

   "То-то" стало фактом: мы живем в палатках, дырявых и грязных, куда легко и беспрепятственно проникает и дождь и ветер; когда ветер злится - вся палатка ходуном идет, а мы под серым полотнищем беспомощны, как дети; спим на грубо сколоченных козлах с соломенной подстилкой. Да мы не одни - у нас и гости водятся: уже приползают и греются. Сначала страшно, а потом привыкаешь: ничего, тварь безвредная, ведет себя пристойно, и ничего не требует.

   В 4 часа утра нас выгоняют на работу; только-только светает, когда мы вылезаем из палаток и двумя длинными шеренгами выстраиваемся вдоль палаток, а перед нами темный лес; за нами - сопки, сбоку - топь и где-то недалеко Амур, а за Амуром - Китай - воля, свобода, но - близок локоть, а не укусишь.

   Мы в рваных, грязных рубахах; многие из нас босиком, а утро холоднее: осеннее солнце греет скупо, по сопкам ползет туман; от леса тянет сыростью - дрожим, ежимся и ждем команды. Из крайней палатки показывается начальство - шеренги замирают...

   - Первый, второй, третий...

   Солдаты вскидывают винтовки, мы - лопаты, и десятками выходим на дорогу, десяток за десятком шлепаем по грязи, десяток за десятком отбиваем версты, а их немало: 12 верст надо пройти, чтобы добраться до участка и те же 12 верст обратно, когда погонят домой.

   Мы роем канавы, режем дерн, возим песок, дробим щебень, прорубаем тайгу, тянем бревна, отбрасываем камни, - словом, прокладываем дорогу, но не по сухим местам, а по болотам, вопреки здравому смыслу, но зато на благо того, кто руководит постройкой и кто на каждой лишней версте богатеет. И богатеет здорово: выписываются фантастические цифры расходов, не выдается наше грошовое жалование (что-то около 30 коп. в день на душу, а нас 300 душ, - вот в день и набегает 90 рублей), полагающаяся нам одежда, обувь тоже остается в кармане, вместо фунта мяса получаем полфунта, вместо 3 фунтов хлеба - 2, и не мудрено, что начальство не торопится и с особенным удовольствием путь направляет по болотам, делая 2 - 3-верстные крюки, а каждый такой крюк затягивает работу на пять-семь суток, а тут иногда сама природа приходит на помощь: то вода затопит участок, то насыпь от дождя сползет вниз, то мостик привалится - глядишь, заново надо работать, еще на добрую неделю поправки, да починки.

  

   От ближайшего жилого места 100-120 верст, вокруг сопки непроходимые болота, молчаливая тайга - и что хотят, то и делают с нами, а конвой, как на подбор - звери. Сами они тоже пасынки в своем роде: штрафные из полков, и им не сладко, и им, как и нам, приходится месить грязь, дрожать под дождем и ежедневно отмеривать 24 версты, да и кормят их туго; на ком же сорвать свою злобу, как не на нас, беспомощных?

   Работаем мы не все вместе; для предупреждения беспорядков нас разбивают по десяткам и разбивают умело: по одному политическому на девять уголовных, на случай побега обязав всех круговой порукой - и уголовные следят за десятым политическим не хуже конвоира.

   И куда и как убежишь? - по прямой дороге нельзя; кинуться в тайгу - пропадешь; по сопкам пробираться - обратно к старому месту вернешься, - и побеги редки, как редки у нас солнечные ясные дни. Девять уголовных начеку, глаз не спускают с тебя, знают, что в случае побега им придется расплачиваться своей спиной; наизусть все помнят редкие побеги и с дрожью вспоминают, как пороли один десяток, когда смельчак нашелся и, все презрев, кинулся в тайгу.

   В июне бежал матрос Масалков - политический; поймали его тут же, дали 25 розог и заковали, недель пять работал в кандалах, стоя по колено в воде; весь он в кровоподтеках и ранах; а до него бежал один уголовный, десять дней кружился по сопкам, а на одиннадцатый день увидал, как что-то белеет вдали; обрадовался, решил, что на деревню набрел, побежал, радуясь, и - уперся в палатки.

   Два смельчака - Парохин и Гришин - на глазах конвойных бросились в лес; загремели выстрелы; на помощь прибежали остальные конвойные. Минут через 20, Парохина и Гришина поймали и сквозь строй провели: конвойные зверски работали прикладами; Гришин тут же умер, а Парохина, полумертвого, отправили в больницу. В конце осени пытался бежать Федя Дрожжин (ныне покойный: где-то в Сибири убит в боях с семеновцами) - не удалось; поймали и били смертным боем. Счастливо бежал лишь покойный Алексей Бессель-Виноградов; дней 12 бродил по тайге, но в конце концов волю нашел. [1] Из одного десятка бежал уголовный Грузинский; остальных 9 выпороли; два раза наказывали; каждый раз по 40 розог.

  

   [1] Его перу принадлежит книжка: "Через "Колесуху" - на волю", вышедшая отдельным изданием в Париже в 1912 г. Статью о нем В. Бурцева смотри в журнале "Былое" No No за 1917 год.

  

   Урок давался большой; редкий мог кончить его: то велено десятку вырыть канаву в 120 аршин длины, в полтора аршина ширины, три четверти глубины и при этом всю землю свезти; то приказывают набить и свезти 18 - 20 вагонеток щебня, а везти надо версты 3 - 4, то вдруг велено на протяжении 120 аршин длины и 2 аршин ширины вырезать правильные четырехугольные куски дерна (каждый кусок глубиной в 2/5 арш.) и обложить ими тщательно дорогу. Был еще род работы: корчевка - работа тяжелая и почти невыполнимая - вырубить десятка полтора объемистых деревьев, распилить, а землю совершенно очистить от корней. При этой работе самые сильные падали; сахалинец Рогачев, человек в два обхвата, два раза бежавший с Сахалина, смуглый красавец, широкоплечий и сильный, как сохатый, не раз ложился наземь в бессилии. Режешь дерн, поднимаешь мокрые четырехугольники, а снизу тучей поднимается мошкара, слепит глаза, впивается в щеки, в губы; канаву роешь - вода по колено; щебень дробишь, грузишь в тачки, а тачки сломанные. Говорили старшему надзирателю Гвоздеву, просили заменить новыми, а тот просто и коротко ответил:

   - На то и каторга, чтобы тачки были сломанные; с целыми немудрено.

   Дождь ли, жара ли - все равно: работа продолжается.

   Одно лето жара достигала 40®, - все-таки работали, хотя каждый день на тачках привозили по 2, по 3 человека, свалившихся от солнечного удара. Однажды фельдшер не поверил, решил, что арестант притворяется - исколол его всего иголками; проверить хотел.

   Доктора нет - два фельдшера; один из них порядочный человек, но вечно пьян; напившись, жалеет нас, негодует, а помочь ничем не может. Другой трезв, как квакер, но подл до гадости; бывший казак, за дезертирство его присудили к 4-хгодичному заключению; подал прошение на высочайшее имя, и 4 года крепости отменили с обязательством прослужить фельдшером 5 лет на колесной дороге. В приемной у него всего одна бутылка йода, и одной и той же кисточкой он смазывает сифилитические язвы и простые нарывы; нередко рукоприкладствует, постоянно отказывает в лекарствах и неизменно сквернословит.

   Конвойных человек сто; все штрафные и все потеряли облик человечий: "Колесуха" все уравнивает, начиная от начальника Кнохта и кончая техником Янцем (бывший офицер, отбывший каторгу за какое-то убийство). Кнохт собственноручно не дерется, но Янц иногда не прочь; Кнохт любит "выражаться" и читать нравоучения. Однажды ему пожаловались, что жалования не выдают, что сахара нет; он изволил улыбнуться и ответить:

   - К чему он вам? Я сам пью без сахара.

   А конвойные - конвойные однажды для забавы поймали собаку, переломали ей лапы, а когда она завизжала, выкопали яму, зарыли ее живой, подплясывая и играя на гармонике.

   А конвойные - конвойные бьют арестантов; бьют днем, утром, ночью. Бьют за то, что ты еврей; бьют, если носишь очки, длинные волосы: "а, забастовщик!"; бьют, когда надеваешь чистую рубаху; бьют, когда идешь на работу, с работы; бьют за недоконченный урок, за лопату, не вовремя поднятую, за то, что поскользнулся в грязи, за то, что не так быстро побежал, не так скоро исполнил приказание; бьют ночью, когда громко заговоришь в палатке, когда просишь "до ветру".

   Ночь, тишина; выходишь из палатки и кричишь:

   - Господин часовой, позвольте "до ветру".

   - Иди, - раздается из темноты.

   Бредешь к "параше", а не успел подойти - летишь со всех ног: получил прикладом по затылку. Оказывается, что конвой забавляется: "иди" - кричит не передний конвойный, а боковой - и передний бьет.

   Как-то, в октябре, старикашка один вышел из палатки, попросился, а конвойный не пускает.

   - Попляши, - говорит, - а то не пущу.

   Старикашка шмыгнул носом и стал плясать.

   В том же октябре месяце некий Абдышев попросился у часового выйти; часовой пустил, а когда Абдышев, возвращаясь, мимоходом заглянул в чужую палатку, - часовой Кравченко налетел на него, прикладом повалил на землю и сломал ему два ребра. Начальник конвоя, когда ему донесли о случившемся, заметил:

   - Плохо, что сломал ребра, но молодец, что верен присяге, - но при чем тут присяга - осталось тайной.

   Политического Гуткина конвоир избил до полусмерти за отказ Гуткина продать свою подушку за 20 копеек; у другого в течение нескольких дней не сходили кровоподтеки; избив его, надзиратель крикнул конвойным:

   - А, ну-ка пощупайте его!

   К счастью, никто из конвойных не подошел, один только отозвался:

   - Не стоит: больно щупленький.

   Больного Хихадзе, не вышедшего на раскомандировку, надзиратель, после поверки, вытащил за ноги из палатки, велел ему встать; когда Хихадзе встал, надзиратель ударом ноги в живот повалил его, избил, а потом позвал конвойного и велел погнать Хихадзе на работу: больного Хихадзе заставили пройти 12 верст под прикладом.

   Тайга, болота, приклады и кулаки, сырость и голод, непомерная работа и сознание безнадежности, серое небо и безысходность, мошкара и вода по колено, рубахи с паразитами и голые нары - и понятно, что люди шли к избавлению окольными путями: рубили себе пальцы, нарочно заражали себя, пили настойку из махорки, симулировали сумасшествие - все, лишь бы быть отправленными в тюрьму, лишь бы уйти с "Колесухи".

   За свое пребывание на "Колесухе" я помню много таких случаев: один политический, на моих глазах, лопатой рубанул себя по ноге, отрезав полпятки; несли его окровавленного, а другие глядели с завистью:

   - Вот... отправят.

   Уголовный армянин, когда катилась вагонетка, подложил под колесо два пальца; даже не вскрикнул, только скривился и, молча, стал оседать. Год спустя мы встретились на этапе по дороге в Нерчинскую каторгу, - он шел на поселение; был он безруким и седым.

   Мой сосед по нарам, ночью, под кожу ноги продевал красную, толстую шерстяную нитку, на ночь оставляя ее: нога пухла, гноилась, а он радовался и верил, что скоро отправят его.

   Юноша, лет 20, порывистый и жизнеупорный в тюрьме, говорил мне на работе, когда мы резали дерн, вяло и медленно:

   - Я не могу больше. Вчера я десять раз получил прикладом. Я с ума сойду или подложу пальцы под вагонетки.

   Я следил за ним ежеминутно; когда подкатывалась вагонетка, я замирал в волнении.

   Не пришлось ему воспользоваться вагонеткой: однажды надорвался, поднимая осину - и хлынула кровь горлом, - отправили его в тюрьму. А Малыгин - тот просто: взял топор и отрубил большой палец руки - тут же, у всех на глазах, руку положил на сруб, точно говядину, и ударил быстро.

   А дни тянутся медленно, уныло и жутко, как жутко днем на работе, как жутко ночью в палатке, но зато каждый вечер, по возвращении с работы, нас выстраивали перед деревянным крестом (стоял он перед палатками - большой, некрашенный) и заставляли петь "Спаси, господи".

   Христианин ли ты, еврей, магометанин - все равно: стой и пой, в противном случае опять тот же приклад. Приклад на "Колесухе" никогда не отдыхает, он всегда наготове.

   Вечер - зыбкий и бледный, десяток за десятком тянутся к кресту, выстраиваются, и под темными замолкнувшим небом, далеким и черным, несется хриплое, нестройное пение, а те, кто поют, дрожат от сырости и шатаются от усталости, а те, кто заставляют петь, покрикивают:

   - Громче, сволочье!

   Разносится окрест:

   - "Спаси, Господи, люди твоя"...

   Звезда мелькнула, другая, дрожат дальние огни кухни, светится палатка техника Янца, шумит угрюмо тайга.

   - "Бла-а-говерному импе-е-ратору"...

   Кое-кто крестится, вон кто-то вздохнул тяжело, кто-то за моей спиной протянул тоскливо: "господи" - и какая жуть в этом протяжном тихом шепоте.

   - "Благослови достояние твое"...

   Нет благословения, ни милости, ни надежды, а в палатке толчея, злые окрики, шипящие голоса, - все люди и всем тяжко, - и говоришь себе, твердишь себе: "держись, держись, не поддавайся ни тайге, ни туману, ни осенним темным снам".

   После молитвы скудный ужин второпях, наскоро, а будь он даже лукулловским - все равно не до него, лечь, скорее лечь, скорее натянуть халат на голову и уйти от всего: от палаток, от прелой соломы, от приклада, который каждую минуту занесен над твоей головой, от скрипа тачек, от лопат, от мокрого дерна, от ржавых вагонеток, от груды щебня и от людей, да, от людей, похожих на все, что угодно, только не на человека, даже если эти люди любят Пушкина и знают, какое великое слово - слово "революция".

   Нервы у всех точно обнажены; ссоры часты, как дождь, малейший пустяк является поводом к брани, - и мы ругаемся, как извозчики, а грязны мы, как трубочисты: месяцами не меняем белья, его нам не выдают - и три четверти ночи воюем с насекомыми, а избавится от них не можем.

   Ночью палатки, словно барак тифозный: кто бредит во сне, кто вскрикивает, никто не спит спокойно; мечутся, точно грешники, разбрасывают руки и ноги, ворочаются, тяжело дышат, тяжело спят, а вставая на работу, кашляют хрипло, надрывно и гнутся, как потом гнутся над тачками, над вагонетками, под тяжестью полос дерна.

   Мы все простужены, мы все кашляем, мы живем в воде, работаем в воде и стынем в воде, от нее не уйдешь: она пробирается в палатки, подползает к тебе, когда остервенело тычешь лопатой в землю, когда прокладываешь канаву.

   На работе мы не отдыхаем: некогда, каждый час дорог, а в любом десятке есть нерадивые, больные, слабые и ленивые - и за тех и других равно надо расплачиваться. На работе мы не только не поем, но даже редко разговариваем, а когда уж невтерпеж - то ругаемся. Мы ненавидим свою работу, как она ненавидит нас, и ежеминутно подставляет нам ножку: то щебень не поддается, то канаву прорезает огромный камень, то вагонетка вырывается из рук и по откосу бешено мчится вниз.

   Мы - плохие работники, но и руководители наши хороши: техник Янц путает север с западом, надсмотрщики едва умеют обращаться с инструментами, а начальник Кнохт озабочен одним: подольше бы строился его участок. За кнохтовские сбережения мы расплачиваемся суставным ревматизмом, ранами, когда босой ногой попадешь на рельсы - хриплым кашлем, нудным и беспрерывным, а в результате нередко чахоткой.

   Лагерь перемещается каждые 15 верст. Это происходит приблизительно раз в 2 - 2,5 месяца. Когда участок в 15 верст закончен, - лагерь снимается с места; сворачиваются палатки, грузится солдатское и начальническое добро, и партия трогается. Пока приходят и устраиваются на новом месте, пока расчищают поляну для стоянки, проходит 3-4 дня, и арестантам на эти три дня выдается на руки вся провизия и, таким образом, каждому десятку приходится тащить на себе лишних 9-10 пудов (кроме лопат, топоров, одежды) на протяжении 15 верст, и как част