Случевский Константин Константинович - В снегах, Страница 4 - Книги

lign="justify"> Только вкатили во двор - побежала,

Дядю родного тотчас отыскала.

Кто, говорю, тут из барских детей?

Только один есть из всех сыновей,

Дочки повыбыли все... Я к нему...

В стареньком жил он и бедном дому...

Денег ему я на бедность дала...

Часто к Нему заходить начала..."

Снова Прасковья в упор замолчала:

Как молодою была, вспоминала!

В стену глаза неподвижно уставила,

Будто по зрячему взгляд свой направила...

В горенке темной, в глазах умирающей,

С яркостью, правде вполне подобающей,

Мощным растеньем из чудного семени

Вышла, чуждаясь пространства и времени,

Призрак-картина! В ней все побраталось,

В ней настоящее - прошлым казалось,

Прошлое - в будущность переходило,

Друг из-за дружки светилось, сквозило!

В диком порядке пылавшей картины

Позже последствий являлись причины,

Мелочи целое перерастали,

Краски звучали в ней, звуки пылали!

Все это лилось, кружилось, мелькало,

Вон из размеров своих выступало,

Жизнь полувека в потемках горела...

Вот на нее-то Прасковья глядела...

Блещет Хопер... и село на Хопре...

Дети, играют они на дворе...

Тут же назад она едет... Знакомые

Церкви, верхи на них, крыши зеленые...

Старенький дом... Любо в домике том!

Ходит туда она ночью и днем...

Ох! Не ходить бы туда, не ходить!

Ох! Не сестре бы так брата любить!

Щурит Прасковья глаза... Чуть глядит,-

Так ее яркость картины слепит...

Молодость! Ой ли! Ушла ли она?

Ты не потеряна - обронена!

Что, если б жить-то начать тебе снова?

Вслед ей рвануться Прасковья готова!

Выскочить, броситься в воду, в окошко!

Только бы в молодость, к ней, хоть немножко!.

Жарко!.. Фату расстегни! Да не рви!..

Ну, побежим-ка, братишка, лови!

Только б в Хопер нам с тобой не попасть,

Нынче широко разлился он, страсть!..

Где нам, Прасковья, с тобою бежать?

Впору кончаться, в могиле лежать...

Я уж в могиле, давно тебя жду!

Ладно, братишка, иду я, иду...

Гаснет картина, во тьме потонула!

И на Андрея Прасковья взглянула...

Видимо, жизнь из нее отбывала,

Голосом слабым она продолжала:

"Да, молода я, красива была...

Брата я кровного в грех привела...

Он-то не знал, что сестра я... Я знала...

Облюбовала его, миловала...

Год только жил он, его схоронила...

Странницей сделалась, свет исходила...

В смертный мой час мне не лгать на духу:

Вольной я волей отдалась греху...

Там, у себя, там, где воздух родной,

Люб мне мой грех был, великий, срамной!..

Но ты, Андреюшко, грех тот возьмешь,

Будешь говеть - его богу снесешь...

Может, господь бог Прасковью простит:

Грех в покаянье предсмертном открыт!

Быть в Верхотурье - не удостоиться...

Там Симеоновы мощи покоятся...

Брат, видишь, мой то же имя носил,

В детстве, в селе, он нам Сеничкой был...

Имя я это в мольбах поминаю!..

Что ж? Обещаешь, Андрей?" -

"Обещаю!"

И умерла она... Как же тут быть?

Горе великое с кем поделить?

Не приходила б ты в степь необъятную,

Не заводила б беседу приятную...

Ох! Уж была-то ты, радость, новинкою,

Стала ты, радость, слезой-сиротинкою!

Ох! На кого-то Андрея покинули,

Всю-то, без жалости, жизнь опрокинули!

Сердце щемит, пали в разум потемки,

Было-то было - остались обломки!

Кто-то нас ждать будет, кто-то нас встретит?

Кто-то, как звать начнут, здесь я! ответит?

Да и зачем-то нам счастье дается?

Знать бы, не брать, коль назад отберется!

Горе ты наше, великое горе,

Стало ты, горе, большим на просторе!

Ох! Умерла ты! Зачем, почему?!

Плачет Андреюшко, тяжко ему.

А перед ним на скамейке остывшей

Тело лежало Прасковьи почившей.

И улыбалась она, хоть молчала,

Будто приятное что увидала,

Будто отмену великой печали

Вот-вот, теперь только ей обещали!..

"Радуйся, радуйся! - Слышит она.-

Бедная грешница, ты - прощена!.."

Руки Прасковья, когда отходила,

Молча крест-накрест сама положила...

Сутки прошли и другие прошли,

Темные пятна по телу пошли,

Надо скорее старуху прибрать,

Гроб колотить и могилу копать.

Поднял Андрей ее, шубкой прикрыл,

Вынес в сенцы и к стене положил.

Он из рубахи своей холщевой,

Белой, неношеной, с пестрой каймой,

Полной полосок, кружочков, крестов,

Телу старухи устроил покров;

Сено лесное подстилкой служило:

Много в нем моху зеленого было,

И из зеленого моха торчали

Сотни цветочков, что летом увяли...

Часто Андрей подле тела сидел:

Все хоронить он его не хотел!

Вот уж и гроб был готов небольшой,

Ждет гроб неделю - стал плакать смолой!

Вот на соседнем, ближайшем холму

Вырыл Андрей помещенье ему,

Ветками он помещенье покрыл:

Ветер под ними гнездо себе свил!

Прежде, при жизни Прасковьи, бывало,

С ней говорил он порой очень мало;

Меньше, чем прежде, теперь говорит,

К телу подсядет, работу чинит...

Холод Андреюшке службу служил,

Тело Прасковьи от порчи хранил.

С рук неподвижных, от щек, ото рта

Мало-помалу сошла чернота;

Даже морщины сровнялись на коже,

Стала Прасковья как будто моложе.

Впрочем, Андрей ей в лицо не глядел:

Он у покрытого тела сидел.

Сколько он дней тем порядком провел,

Он не считал, да и счета 6 не свел.

Если б весна позабыла явиться -

Мог бы Андрей и с покойницей сжиться...

Только весна подойти не забыла,

Теплым туманом леса окропила,

Снег побежал, дали трещины льдины...

Стали чернеть на Прасковье морщины.

Время покойницу в гроб положить!

Нечего делать, пора хоронить!..

И на холме он ее схоронил.

Полдень весенний в могилу светил...

А как по гробу земля застучала,

Крышка его под землею пропала -

Много, без счета, горело на ней

Слез и весеннего солнца лучей...

Рано в ту пору весна наступила!

С неба сошла, из земли выходила!

В небе румяные зори горели,

Птицы свистали, чирикали, пели;

В воздухе влажном, в весенней теплыни,

Тихо задумались божьи пустыни...

А из земли, в платьях, в юбочках новых,

Шли мириады тюльпанов лиловых;

Сколько их, сколько везде проступало -

Точно тюльпанное царство настало!

В мраке темнейших, забытых углов

Говор раздался болтливых ручьев;

И над блистающей, светлой волной,

Как океан необъятно большой,

Бился незримыми глазу волнами

Запах весны, порожденный цветами!..

Холм у лачуги стоит одинок;

Крест на холме водружен невысок.

Степью безлюдной уходит Андрей

С серою Лайкой, собакой своей,

Палка в руке и сума за плечами,

Переступает лениво ногами,

Точно идет он с грехом пополам.

В меру такая походка степям!

Будь их хоть вдвое, безбрежных степей,

Всех их тихонько отмерит Андрей!

Он безустанно, усердно идет:

Время такое - народ подойдет,

Ну, а народа он видеть не хочет,

Как бы уйти поскорее, хлопочет.

Цель ему светит - обитель господня;

Цели он в жизни не знал до сегодня!

Ну, а теперь дело вовсе иное:

Он покаянье уносит чужое.

Дома, в лачуге, сидеть он не может:

Скука томит, одиночество гложет...

Так вот его в Верхотурье и тянет...

У Симеона молиться он станет;

А из обители прочь не погонят,

Будет там жить, а умрет - похоронят...

Месяц прошел. Населилась лачуга.

Просто не знала, что делать с испуга!

Тут собиралися разные люди,

С Руси великой, от Мери и Чуди!

В стойлах усталые лошади ржали,

Гости, ночуя, вповалку лежали;

Водка и песни текли спозаранка;

Под вечер говор, чет-нечет, орлянка...

Много шло толков промежду гостей:

Что тут случилось? Где старый Андрей?

Ищут мордвина. Напрасно, исчез...

Видят могилу у выхода в лес...

Если он, точно, в могилу забрался,

Сам ли он, что ли, в нее закопался?