Шмелев Иван Сергеевич - Старый Валаам

  

  

   В поминальном очерке - "У старца Варнавы" - рассказано, как, сорок лет тому, я, юный, двадцатилетний студент, "шатнувшийся от Церкви", избрал для свадебной поезд­ки - случайно или неслучайно - древнюю обитель, Валаамский монастырь. Эта поездка не прошла бесследно: я вынес много впечатлений, ощущений - и вышла книжка. Эта первая моя книжка, принесшая мне и радость, и тревоги, давно разошлась по русским городам и весям. Есть ли она за рубежом - не знаю; вряд ли. Перед войной мне пред­лагали переиздать ее, - я отказался: слишком она юна, легка. Ныне я не писал бы так; но суть осталась и доныне: светлый Валаам. За это время многое переменилось: и во мне, и - вне. Россия, православная Россия - где? какая?! Да и весь мир переменил­ся. Вспомнишь... - а Троице-Сергиевская лавра? а Оптина пустынь? а - Саров? а Солов­ки?!. Валаам остался, уцелел. Все тот же? Говорят, все тот же. Слава Богу. Ну, конечно, кое в чем переменился, - время, новая судьба. Говорят, - туристов принимает, евро­пейцев. Это не плохо, и для него не страшно: "да светит миру". Как-то я читал в "Матэн" о Валааме. Журналист-француз, конечно, многого не понял "в Валааме", но - уважением проникся. Помню, писал: "своей идее служат... мужики-монахи". Не плохо, если "мужики" - идее служат. Сколько перевидал французский журналист, что может удивить его? А Валааму удивлялся. Не плохо это. Да, стал другой немножко Валаам. Но жив и ныне. Раньше - жил Россией, душой народной. Ныне - Россия не слышна, Россия не приходит, не приносит своих молитв, труда, копеек, умиленья. Но он стоит и ныне, Светлый. Его не разрушают, не оскверняют, не взрывают. Суровая Финляндия к нему привыкла. Ведь и в прошлом он не был в ее границах - природа их объединила. Помню, сорок лет тому, "полицейский надзор" над ним держали те же финны. Валаам чужим им не был; такой же, как и они - суровый, молчаливый, стойкий, крепкий, трудовой, - крестьянский. Валаам остался на своем граните, - "на луде", как говорят на Валааме, - на островах, в лесах, в проливах; с колоколами, со скитами, с гранитными крестами на лесных дорогах, с великой тишиной в затишье, с гулом леса и воли в ненастье, с трудом - для Господа, "во Имя". Как и св. Афон, Валаам, поныне, - светит. Афон - на юге, Валаам - на севере. В сумеречное наше время, в надвинув­шуюся "ночь мира", - нужны маяки. Я вспомнил светлую страницу - в прошлом. Недавно, как бы в укрепление себе, узнал, что два послушника, кого я мимоходом по­встречал на Валааме, пометил в книжке, совершили за эти годы подвиг. Узнал, что стали "светом миру", что они живут. Валаам дал им послушание. И вот, живые нити протянулись от "ныне" - к прошлому, это прошлое мне светит. В этом свете - тот Валаам, далекий. И я подумал, что полезно будет вспомнить и рассказать о нем: он все такой же, светлый.

   I. - К Валааму

   ...В половине 3-го часа утра разбудил меня звонок в коридоре гостиницы. Было еще совсем темно. Видно только, как бегут в небе тучи, то открывая, то заслоняя звезды. Очертания собора высятся над березами. Озеро гремит, шумят березы. На колокольне ударили к полунощнице. Стучат сапоги монахов по каменной дорожке - тянутся иноки к собору.

   - Во имя Отца и Сына и Святаго Духа...

   - Аминь.

   - "Александр" через час отходит, - говорит брат Тихон, послушник, - с вечера еще пришел, волны берегся.

   - Неспокойно озеро?

   - Да не так чтобы... волнисто. Большой бури не будет, а покачает. Опять это "покачает". Из Шлиссельбурга вышли на "Петре Первом" - так трепало, что мы сошли на Коневце, отсиживались, приготовлялись к Валааму. И вот, теперь, и на "Александре" покачает.

   - Это ничего-с,- успокаивает нас брат Тихон, - для испытания вам, наше озеро дух смиряет, а потопления вам не будет, преподобный Арсений сохранит.

   Я смотрю на его простоватое лицо: нет, он не шутит, он твердо верит, что "потоп­ления не будет". Вспоминаю шутливые слова гостинника - "а потому вас и раскачало, чтобы мимо Преподобного не проезжали... вот и привелось к нему заехать,.. а теперь хорошо вам будет". Да будет ли? Я слышу, как накатывает море.

   Идем в собор - проститься. Охватывает сырость и особый, глубинный, запах разбушевавшейся Ладоги. В небе бегут разорванные тучи. У святых ворот преп. Арсений, в схиме, благословляет нас из полутемного залома. В двери собора видны редкие огоньки свечей. Мы входим в пустынный храм и слышим проникновенный возглас служащего иеромонаха: "Услыши ны, Боже Спасителю наш, упование всех концев земли, и сущих в мори далече" - и я вспоминаю о бурном море,- "и милостив, милостив буди, Владыко..." И я молюсь о милости и вспоминаю, как петербургский извозчик-хозяин, ехавший на Валаам на "Петре I", приговаривал: "кто в море не бывал - тот Богу не молился".

   Разноцветные лампады над ракой преп. Арсения Коневского мерцают сонно. Над ними, в красивых сборах, малиновая бархатная сень. Старенький, едва двигающийся монах, разинув от слабости рот, ставит обеими руками дрожащую в них свечку. Накрытый складчатой мантией, неподвижно простерся перед ракой монах в молитве. Под сводами мрак, в темноте алтаря цветными огоньками теплится седьмисвечник, а кажется мне, что стою за полунощницей на Светлый День, только тогда бывает такая тишина и сумрак. И вдруг, с озера, загудел грозно пароход, - звал в путь. Бросив прощальный взгляд на тихие лампады над серебряной ракой Преподобного, я пошел к выходу. "Доброго пути..." - сказал мне кто-то. Я оглянулся. На дощатом полу чернела мантия, складки закрыли го­лову. "Спасибо", - сказал я с чувством невидимому иноку.

   Начинало светать. Старичок-гостинник уже отправил на пристань наши вещи. Мы сер­дечно простились с ним, расцеловались даже - "На Валаам съездите - нас и забудете... далеко нам до Валаама". И я вспомнил, как он рассказывал с сокрушением, что не стало у них нынче схимонахов. - "А каждому желательно схимонаха видеть... всякому хоть поближе быть к высокому подвигу желается". Мне жаль было этого старичка, обиженного за свою обитель, полного веры, что захочет Господь - и покажет славу обители - дарует и им подвижника.

   Второй гудок. Мы сбегаем под гору, к пристани. Монашек сбрасывает причал и смот­рит вслед. Дальше и дальше уходит лесом поросший Коневец. На неспокойных водах поднимается огненное солнце, огромное в тумане. "Сартанлакс!" - кричит штурман. Перед нами - "Чертов залив" - "Сартанлакс" по-фински, куда опустилась некогда чер­ная стая воронов, изгнанных Преподобным из-под страшного "Коня-камня", где было капище. Это глубокий залив, окаймленный лесом. Видны домики, пристань, бочки, белый маяк-игрушка на косе. Небо ясно, солнце уже в полнебе, и видно, как на водах лежит, весь освещенный солнцем, покинутый нами Коневец.

   Бросив на пристани ящики и бочки, "Александр" идет финским берегом. Березки, елки, каменистые косы с белыми маячками у воды. Озеро не бушует. Говорят - камни не допускают, а вот как свернем в открытое - молись Богу!

   - На Валаам изволите ехать? - спрашивает краснощекий парень в лаковых сапогах и пиджаке. - Молиться... это хорошо-с. Я вот десятый раз подвизаюсь. По железной части. Великие мастерские у монахов, мы и скупаем которое железо остается, оковку из кузниц ихних, пудиков по триста. По опасному месту едем, камни невидимые, чуть прошибся капитан - прощай. Но только они не прошибаются. И потом - по священному делу едут, не для гулянок.

   Я спрашивал себя - а я, по какому делу? И - не знаю.

   Плывем в тихих проливах, среди целой щетины "шхер". Это надводные камни, гряды, поросшие тощей елкой. В береговых утесах виднеются деревни, крытые светлой дранью, желтые тощие полоски - овес, ячмень. "Кронобор!" - кричит штурман. Деревянная "лютерова" церковь с тонким шпилем. Сумрачные финны, в куртках и крепких, тяжелых сапогах, курят трубки; ни улыбки под их разухими шляпами. Кончились остановки. "Александр" поворачивает в озеро - к Валааму. До него, говорят, верст семьдесят.

   Прибегают матросы, крепят паруса потуже: ветер! Черные волны будто маслом подернуты, кажутся мне расплавленным графитом. Паруса щелкают. Пароход теперь мчится, склонившись набок. Нас качает и бортом, и килем, руль вплетает к падает с треском, и вспоминаются мне качели. Старик финн, шкипер, обходит борт, что-то тре­вожно смотрит. Говорят - следит, как бы цепь не порвало, рулевую, - "тогда - куда затащит, на камушки выкинет - сушись". Паруса рвет и щелкает. Матросы бегут крепить.

   - Не Валаам ли? - спрашиваю я шкипера, что-то как будто видя.

   - Нэйт Валямо... трисать вэрстэ.

   Капитан высматривает в трубу. Налетает туча, сечет дождем. Теперь ничего не видно. Говорят - как бы туманом не хватило, тогда - прощай. Вон, матросы уж слушать стали - не позывает ли? Что позывает? А колокола валаамские: как видимость пропа­дает, монахи позывают, "сюда, в тихую пристань, к Преподобным!". Серебряный звон, хороший, ясный. Нет, не слышно серебряного звона, не синеют острова валаамские. Томи­тельные часы проходят. Дождь переходит в ливень, визжит ветер, хлопают паруса. Богомольцы, в кучке, поют - "Не имамы иные помощи... не имамы иные наде-э-жды... разве Тебе, Владычице...".

   "Валаам видать!.." - слышу я. Слава Создателю... показался!

   Перед нами высокий темно-зеленый острое. Пеной кипит округ него озеро-море. На гранитную стену бежит "Александр", вот ударит! Ближе - остров дробится на остро­ва. Видно проливы, камни, леса. Древностью веет от темных лесов и камней. Из-за ска­листого мыса открылся Монастырский пролив, великолепный. Слева, совсем на отлете, каменный островок, на нем белая церковка, крест гранитный, позади - темный бор. Это маяк и скит, страж Валаама и ограда - Никольский скит. Чтимый Святитель бодрствует на водах, благословляет входящих в тихие воды монастырские, указывает путь "и сущим в мори далече".

   Входим в пролив, двигаемся в отвесных скалах. На них, высоко, леса. Воздух смоли­стый, вязкий. И - тишина. Чувствуются лесные недра. Покой. Богомольцы как бы пере­дают охватывающие их чувства. Поют - "Свете тихий, святы-ые славы... Бессме-э-ртного Отца-а Небесного..." Сердце дрожит во мне. "В раю вот так-то... - слышится чей-то возглас. - Лучше и быть нельзя". Острый гудок катится по проливу. Отвечают ему леса и скалы. Влево, на отвесной скале, высоко, - собор. На голубых куполах, без солнца, кресты сверкают - червонным золотом. По высоченной скале лепятся клены, висят над фруктовым садом. - "Сады у них... нигде таких нет садов!" На скале черная ниточка- решетка. Точками смотрят на пароход монахи. На соборе благовестят к вечерне. Спускается по горе повозка. На деревянной пристани встречают богомольцы. Монахи-певчие выступили вперед и ждут.

   "Воскресение Христово видеаше, поклонимся Святому Господу Иису-усу..." - поют на пароходе и крестятся на кресты Собора.

   "Единому безгре-ещному..." - вливаются с пристани монахи и огромная масса богомольцев.

   Я вижу слезы, блистающие глаза, новые лица, просветленные. Стискивает в груди, восторгом. Какая сила, какой разливающийся восторг! И - чувствуется - какая связан­ность. Всех связала и всех ведет, и поднимает, и уносит это единое - эта общая песнь - признанье - "Единому безгрешному". Все грешные, все одинаки, все прите­каем, все приклоняемся. Такого не испытывалось ни от Штирнеров, ни от Спенсеров, ни от Штраусов, ни от Шекспира даже. Я чувствую - мой народ. И какой же светлый народ, какой же добрый и благостный. Не предчувствую ничего.

   - Потрепало маленько, - говорит встречающий знакомец, питерский извозчик, - а мы на "Петре" чисто как по стеклу доехали. Намаялись, теперь будет утешение душе.

   На пристани гранитная часовня. Перед иконой Богоматери служат благодарствен­ный молебен. Небо дождливое. На всем - серая пелена ненастья. Но - благодатное на душе. Крепкая низкорослая лошадка быстро несет нас в гору, к величественному зданию гостиницы. На этих скалах, в лесах - такое! Не ждал, не думал. И я вспоминаю - дорогой говорили: "такие чудеса увидите..! И все - они все, своими трудами, и все сами, до последнего гвоздика!.."

   II. - Новый мир

   Навстречу, с горы, спускаются к пароходу богомольцы. Валаам вчера праздновал Преображение Господне, было большое стечение народа: новый собор, сияющий нам крестами, - во имя Преображения. На пароходе говорили, что весь Валаам полнехонек, народу со всех краев. Я спрашиваю возницу, подростка в скуфейке, - много ли богомольцев. Он не отвечает. Я спрашиваю громче, уши его краснеют, плечи чуть ежатся, но он не оборачивается, молчит. Спрашиваю еще громче, почти кричу. Уши его краснеют еще больше. Я понимаю, что он слышит... и вспоминаю, - рассказывали нам на паро­ходе: "там все на послушании... не благословлено кому - от того слова не добьешься". Пожалуй и наш возница не благословен разговаривать. Ему, видимо, хочется ответить, но он несет послушание и потому, от скромности, краснеет. Да и вид наш, пожалуй, его смущает. Мы совсем не похожи не богомольцев. Встречные больше простой народ, с котомками и мешками, или мещане-горожане, с узелками и саквояжами, народ поло­жительный, "сурьезный", а мы - "ветром подбиты", как назвала нас на пароходе одна пожилая женщина, питерская, сказавшая про себя: "у меня сынки по торговой части, большая у нас рыбная лавка в Апраксином". И определила метко: поклажи у нас только чемоданчик, и одеты мы налегке, словно вышли "пройтись для воздуха". Жена, де­вочка совсем, - в летней шляпке с вишенками и в "живой" тальмочке, по локоть, мод­ной: тальмочка в круглых дырках, и через эти дырки сквозит серебристая подкладка. Я одет несколько солидней, в студенческом кителе, шинель внакидку, фуражка на - ухо. Выехали из Москвы в жаркую погоду, а тут, на озере-море, "на севере", вдруг завернули холода. Женщина нас жалела: "Да как же это вас так пустили! у нас тут, милые, в августе и снежок бывает... ишь вы какие несмысленные". И всю дорогу укутывала жену платком.

   Встречные богомольцы смотрят во все глаза, - кажется, говорят: "богомольцы, тоже... гулять приехали!". Я думаю смущенно: и монашенок не отвечает, и уши у него краснеют,- от непристойности.

   Подъезжаем к белой величественной гостинице. На ее вышке, в "гнезде", написана икона валаамских чудотворцев, преподобных Сергия и Германа. Преподобные стоят, в золотых венчиках, и держат свитки с писанием. Юные глаза остро видят, и мы читаем: на левом свитке - "Братие, покоряйтеся благоверному царю...", а на правом, у преп. Гер­мана,-"Три-Солнечный свет Правосла...". У ног Преподобных - озеро, над ними, в ла­зурном небе, - Преображение, за ними - между ними - белая валаамская обитель, пониже их.

   На широком каменном крыльце встречают несколько человек гостиных служек, в белобумажных подрясниках, стянутых кожаными поясами, и во главе их коренастый, низенький старичок, - в потертой камилавке, испытующе вглядывается в нас: видно - не ожидал таких. Это "хозяин" гостиницы, о. Антипа. Взгляд его серых глаз смущает; я вспоминаю, как та женщина опасливо говорила нам: "Вот и Бог соединил, а как бы не разлучили вас! вас в одну келейку, а супружечку в другую. Лет тридцать тому были мы тут с покойным мужем, нас разлучили... такой уставный закон у них, старца Назария, Саровского, очень строго". Жена измучена морской болезнью, я тоже едва держусь, как же ее оставить? Это меня пугает, и я даю слово, если это случится - с первым же отсюда пароходом!

   - Благослови, Господи, доброе пребывание... Дело хорошее, Преподобные радуют­ся на вас... - ласково, но с сомнением, встречает о. Антипа, а глаза смотрят строго - Из Питера быть изволите..?

   Взгляд испытующий. Я ожидаю в тревоге, что "разлучит". Почтительно ожидают служки.

   - Нет, из Москвы... - отвечаю я и вижу общее удивление.

   - Из Мо-сквы-ы?! - с сомнением говорит о. Антипа, - сдалека вы... - в голосе нерешительное что-то.

   Надо сказать, что московские богомольцы на Валааме редки; большинство - пи­терцы, псковичи, новгородцы, олончане, финны. А теперь - какие?..

   '

   Ответ не удовлетворяет мудрого о. Антипу. Пронизывая взглядом, он задает "ро­ковой" вопрос.

   - Вы кто же... братец и сестрица..?

   - Нет, муж и жена!

   Мой, несколько вызывающий, ответ - о, юность! - производит сильное впечатле­ние. О. Антипа озадачен, даже поправляет камилавку. Послушники - как изваяния.

   - Вон кто-о..! из Москвы, сдалека...

   Он смотрит на нас над нашими головами, вдаль. Что думает? Думает ли о юных, кто перед ним, о далекой Москве, где не был, о строгом ли уставе старца Назария... или вспомнил слова молитвы - "яже Бог сопряже, человек да не разлучает"? Видно, как он колеблется. Мы растерянно смотрими ждем решения. Но он не решает сразу.

   - Минутку обождите, милые...-говорит он не строго, и в широкие двери видно, как он поспешно идет по лестнице, на второй этаж. С кем-то советоваться будет..?

   Мы остаемся с немыми служками Они смотрят на наши ноги, мы на их рыжие сапоги с гвоздями. Играют часы на колокольне, кричат стрижи. Рыжие сапоги переступают. Слышится бег шагов: это о. Антипа. Он спускается с лестницы, подбирая под камилавку седые пряди, скрывается за дверью, гремит ключами, и - приказывает вести нас в келью N 27, в первом этаже, подать самоварчик, "с далекой дорожки упокоить". Чудесный, светленький старичок. Мне хочется рассказать ему... кого-то он мне напоми­нает, кого уже нет не свете.

   Послушник берет наш чемоданчик, ведет по исхоженным беловатым плитам.

   - Пожалуйте, Господи благослови... в келейку.

   Чудесная келейка. Белая, светлая, узковата немножко, правда, - но как чудесно! Две чистые постели. В углу икона знакомых Преподобных. Теплится розоватая лампадка. Окно - в цветник. Там георгины, астры, золотисто-малиновые бархатцы, петуньи. И - ти­шина. Направо - собор, над монастырскими кровлями, за корпусами. Прямо - дикие ска­лы за проливом, на них леса. Новый, чудесный мир, который встречал я в детстве, - на образах, - стелющийся у ног Угодников: голубые реки, синеющие моря, пригорки, белые городки, озерки, плоские и кривые сосны, похожие на исполинские зонтики, и все - под белыми облачками-кудерьками... мир, в котором живут подвижники, преподобные, неземные... - мир Ангелов и небесных человеков. И этот забытый мир, отшедшии куда-то с детством, - пришел, живой. Помните, в раннем детстве видали в церквах иконы "с пейзажами"? На первом плане - большой Святой, и свиток в его руке белеет над синим морем, над бурыми холмами, над городком? Таинственный мир, чудесный, детскому глазу видимый, детскому сердцу близкий.

   Нам очень нравится. В келейке пахнет елеем от лампадки, свежевымытым еловым полом, чем-то душисто-постным, черными сухарями богомолья. Вызванивают часы на ко­локольне и потом отбивают мерно - четыре раза.

   - Молитвами Святых Отец, Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй на-ас..! Смотрю на дверь: почему же никто не входит? Опять кто-то позывает:

   - Молитвами Святых Отец... Господи Иисусе Христе Боже наш... Дверь тихо подается, просовывается большая книга, а за ней намасленные власы, па­дающие с плеча на книгу, и вступает благообразный послушник.

   - Уж извините, для порядку наставлю вас. На возглас приходящего поаминить надо, без аминя у нас не входят.

   Я поражен, обрадован. Какое "уважение к личности"! Мне, студенту, не думалось встре­тить такое "у святошей"! Я уже разрешил вопросы о "тунеядстве монахов", о "ханжестве", о "ненужности этих пустяков". Чернышевский, Белинский, Добролюбов и все, доказавшие мне "свободу человека от этих предрассудков", такого никогда не говорили: "Без аминя у нас не входят"! Я готов горячо пожать руку этому новому учителю, но она держит книгу.

   - Позвольте, запишу ваше имя-звание в гостиничную тетрадь, по полицейскому прави­лу... мы под финской полицией. Мы паспортов не смотрим, по виду верим... - говорит по слушник. - Гостиница наша не мирская, а по благословению от Преподобных. Нет, у нас за по­стой не полагается, - ни за трапезу, ни за постой... что вы-с!.. Почитайте наши правила, у нас полная душе свобода. Как силы будет, так и дают, кто может, по достатку... от Преподобных уставлено.

   Я - в изумлении. "Корыстные монахи?" Да что же это, почему про это не говорил ни Бебель, ни... "Как силы будет... по достатку... полная душе свобода"!..

   - Студент? - говорит послушник, - значит, науки происходите? У нас редко они. Говорят вон, студенты... Да не надо праздное говорить, Господь с ними.

   Я спрашиваю, есть ли у них подвижники и схимонахи. Десять схимонахов, обитают по всем скитам. А прозорливцы есть? Он улыбается.

   - Все у нас прозорливцы: знаем, что завтра будет.

   Смиренно кланяется и уходит. Почему он мне так ответил? Должно быть, показалось, что спрашиваю я из любопытства. Может быть, думает, что я не знаю, что значит - прозорливец? Не знает, что я видел прозорливца на днях, у Троицы, - батюшку Варнаву, благословившего нас "на путь". Может быть, думает - студент, все у них так, в насмешку.

   - Молитвами Святых Отец, Господи Иисусе Христе Боже наш, по-ми-луй нас! Я говорю -"аминь". Послушник, новый, бухает в дверь ногой и вносит бурлящий самовар на медном подносе, с чашками. Он - простоватый, толстоносый, круглое лицо его сияет, как самовар

   - буду вам служить. А зовите меня брат Василий. Земляки мы с вами, тоже из Мо­сквы я, с Сухаревки... посудой папаша торговали. Ну как Москва, все еще стоит, не прова­лилась? Как так не может провалиться? Может провалиться. Греха так много. Грешные города всегда проваливаются... Содома-Гоморра провалилась! Ну, вкушайте на здо­ровье.

   По коридору проходят служки, напевают вполголоса стихиры. От праздника осталось много богомольцев, но их не видно: стоят вечерню. А нам снисхождение, с дороги - самоварчик.

   Как мышки тихо ложимся мы отдохнуть на каменные валаамские постели. Глаза за­кроешь, и - будто укачивает в море. Отбивают часы на колокольне, и вспоминаются на пароходе "склянки". Из окошка веет вечернею прохладой, дыханьем Ладоги. Сон крепкий-крепкий...

   Открываю глаза - где день? Мутно белеет занавеска, пузырится от дуновенья - веянья валаамской ночи. В щелку от занавески видно: лес за проливом смутен, небо зеленовато-бледно, точками намекают звезды. Вспоминаю, что я на Валааме, в чудесной дали. Радость поет во мне. Тихо иду к окну, чтобы не потревожить спящую, отдерги­ваю тихо занавеску. Какая тишина! Темная глушь на скалах за проливом, в ней ни­чего не видно, - острые пики елей? Где-то, чуть слышно, Ладога - еще тревожна. Это направо, у Никольского островка - скита, зоркого стража Валаама. Там, говорят, маяк. Там, говорят, Святитель - "зовет огнем". Пахнут петунии. Падают сонные удары - три, семь... восемь... Восемь.

   - Молитвами Святых Отец, Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас... Это брат Василий. В келье розовый свет - от дремлющей лампадки. Брат Васи­лий зажигает стеариновую свечку в красно-медном подсвечнике. Приносит на подносе миски.

   - О. Антипа благословил, с дорожки, а то общая у нас трапеза. Завтра о. игумен как возвестит, а покуда уж в келейке вкушайте.

   В мисочках щи с грибами, с лавром и перчиком, каша с конопляным маслом, винегрет, посыпанный семечками тмина и укропцем; стопа душистого хлеба валаамского, ломтями, - черный хлеб монастырский в славе, а "валаамский" - "в преславности", - пузатый графин темно-малинового квасу.

   - Отведайте нашей пищи, во славу Преподобных. Наша пища секрет имеет.

   - Секрет..?

   - Даже два секрета. Поначалу она не вкусна для чистого богомольца. Хлебнет, понюхает и положит ложку. А как подберется в чемодане, глядишь - и привыкает, да так привыкает, что и мыть мисочку незачем. Другой? А другой секрет вот какой. Поначалу с нашей пищи слабнуть начинает непривышный человек, похудает, побелеет... и тут будто что переломит в нем! Пойдет и пойдет в силу входить, и такая в нем сила объявляется, в миру не было такой силы, когда всякую снедь вкушал. Наша пища благо­словленная, с молитвы. Над ней песнопения поют, дух-то силу и набавляет. Сами дознаете - поживете.

   10 часов. Богомольцы потрапезовали, помолились в соборе и спят давно. Монахи еще в храме, слушают правило. Собор темнеет громадой на сумеречном небе. Блистают кресты - от месяца? Дремлет суровый Валаам на камне, водами от мира огражден­ный. Спят леса на святых горах, укрытые скиты - по островам и дебрям. Светле­ет за проливом: из-за черных еловых пик разливает сиянье месяц.

   III.- Глас в нощи

   Уставши от впечатлений дня, я бездумно заснул на каменном валаамском ложе. Резкий звонок пробудил меня на пороге глубокой ночи. Странное ощущение - тревоги, радости, что-то знакомое..? Будто бы я в гимназии, и старик швейцар, прозван­ный за кругло-лысую голову "Цезарем", возвестил радостным звонком, что латинский урок окончен и можно бежать домой. Но кто-то, таинственный, мешает... будто учитель пения, призывает на спевку - "после уроков - в зал!" И знакомое чувство - как-нибудь увильнуть от спевки, от трудного "Бортнянского", где никак мне не удается "соло", а дома у нес, в саду, дожидается недоделанный каток, - остро меня трево­жит.

   "Пе-нию вре-мя..." - слышится заунывный голос,- "мо-ли-тве ча...а-ас!" - и резкий звонок, за дверью, говорит мне неодолимо, что от спевки не увильнуть. И вот где-то уже поют... и, как будто, отец диакон, церкви Николы в Толмачах, приходивший в гимназию служить панихиды и молебны с гимназическим батюшкой, почему-то гру­стный, уже возглашает в зале. "Господи Иисусе Христе.., Бо-же наш..."-и умолкает. Я хочу спать, но о. диакон не уходит. Я чувствую, что я ему очень нужен, и он где-то стоит за дверью и ждет меня, и опять начинает возглашать: "...поми-луй на-ас..!" И звонит, и звонит за дверью.

   Сколько же лет прошло с той валаамской ночи? Со-рок лет! А я еще слышу этот звонок и возглас. Думалось ли тогда - что будет?! Думал ли я, что о. диакон от Толмачей - не простой диакон, а знаток творений Отцов Церкви и Достоевского, что он станет иеромонахом, примет схиму, примет великий подвиг русского старчества, как о. Варнава у Троицы, как старец Амвросий Оптинский, как старец Макарий Оптинский, послуживший для Достоевского прообразом старца Зосимы в "Карамазовых"! Думал ли я тогда, в прочной российской безмятежности, что придет страшная година, и этот о. диакон призван будет из крепкого затвора, из Смоленско-Зосимовой пустыни, как почитаемый православной Русью подвижник иеросхимонах о. Алексий, на Всероссийский Собор и ему выпадает высокий и строгий жребий - вынуть из-за иконы "Владимирской Богоматери" написанное на бумажке имя Святителя - Патриарха - Мученика Тихона? Думал ли я, что этот звонок и возглас "о. диакона" - "время пению, мо литве час", - как бы приснившийся мне, станет и для меня знамением чего-то!

   Но вот кто-то, ожидающий за дверью, перестает звонить. Я слышу знакомый голос - и вспоминаю, что нет никакой гимназии, я студент, я на далеком Валааме, вчера приехал, что я женат, что будят к полунощнице и ждут от меня ответа - "аминь". На молитвенный возглас - здесь надо "поаминить". Так вчера наставлял меня послушник, и это ему, пожалуй, голос о. Антипы, гостинника, говорит негромко: "не буди, Федор, пусть отдохнут с дороги... следуй дале".

   Я слышу, как скребут по плитам коридора шаги "будильщика", печальный напев уходит дальше, звонок отдается глуше. Слышно неторопливые шаги по коридору, похло­пывают двери келий, проходят богомольцы и служки, напевают вполголоса "Се Жених грядет в полунощи", "Заутра услыши глас мой". Я чиркаю спичкой, смотрю на свои часы - только без пяти час, самая ночь глухая - и слышу, как ударяют в колокол, будто Святой Ночью! Радостное во мне волнение. Все уходят, надо и мне - но сон обры­вает мысли.

   Ясный, голубоватый день. Бледно-голубое небо, молочные облачка, тонкие, как кисей­ка. На выбеленном окне веселые полоски солнца. Может быть, от далекой Ладоги, еще тревожной, бьется бойкое отражение от волн - "зайчик" на потолке. Я раскрываю окно, вижу бархатные леса на скалах, за проливом, вдыхаю воздух... - не воздух, а юность, силу, надежды, радость - вижу и чувствую, в сердце своем таю - "улыбку ясную природы". В цветнике - обрызганные росой астры, свежие звезды голубые, розовые и белые - "земные звезды", пышные георгины, темные, как церковное вино, - все освеженное росистой ночью, все бодрое и, кажется, - все святое. И в кусту отцве­тающего шиповника - август, а здесь еще не отцвел шиповник! - какая-то пичужка бойко высвистывает короткую песенку малого северного лета. И надо всем, свежим, светлым и радостным, - благословляющий перезвон - к "Достойно". Я делаю перед ок­ном привычные по утрам движения - "комнатную гимнастику", - дышу и дышу, вбираю в себя крепкий настойный воздух - с великих далей, с лесов и Ладоги. Такого воздуха нет нигде. Он до того прозрачен, что видно за проливом отдельные деревья, пестрые мхи на камне, трещины и "слойки", как мотается мачта на монастырской сойме, как чертят по голубому небу черные точки ласточек, как по краю горы, над при­станью, чернью блестит на солнце чугунная решетка.

   - Молитвами Святых Отец, Господи Иисусе Христе Боже наш. Мы одеты, чего-то ждем, почему-то смущаемся высунуть нос из кельи, и возглас брата Василия восхищает нас. Я кричу радостно - "аминь!". Брат Василий, умасленный и новый, он теперь мне напоминает молодца-лавочника, - вносит обед! А чай-то как же?

   - Рано у нас обедают. Одиннадцать уж, все намолились - наработались. А чаек бы­вает после ранней, кому желается. Ну, может, отец гостинник и благословит чайком.

   Он ставит поднос с мисками. Пахнет ужасно вкусно - будто перловый суп? Я за­сматриваю по мисочкам: будто и суп - и каша! Монастырская крашеная ложка, с благо­словляющей ручкой на стебельке, с написанным в выдолбке собором, стоит в похлеб­ке - не падает. По винегрету рассыпаны кружочки лиловой свеклы и глянцевитые рыжички. Брат Василий выглядывает за дверь, не идет ли отец Антипа: видно, хочет пого­ворить, - московский!

   - Хорошо спали-почивали? Это вот хорошо. Пользительный, значит, воздух...- и губы его шевелятся, хоть он и умолкает.

   Я спрашиваю его, что это он все шепчет. Он почему-то запинается, но видно, что ему хочется мне ответить.

   - Это и вам пользительно. От всяких забеглых мыслей и суемудрия надо тво­рить "Иисусову молитву". Знаете?..

   Я не знаю. Он говорит, раздельно: "Господи Иисусе Христе Сыне Божий, по­милуй мя грешного".

   - Великая от сей молитвы сила, но надо уметь, чтобы в сердце как ручеек журчал, этого сподобляются только немногие подвижники. А мы, духовная простота, так, походя пока, в себя вбираем, навыкаем. Даже от единого звучанья и то может быть спасение.

   Я не понимаю. Я даже спорю, что от "звучанья" не может быть спасения. Брат Василий выглядывает за дверь.

   - Надо вас просветить,- вздыхая, говорит он.- По скудоумию нашему Господь снисходит, просвещает даже и звучаньем святого слова. Я уж вам поведаю, какое вра­зумление мне было. Вы и запомните, для назидания. В миру этого не понимают, а при­ехали на Валаам - просветитесь для пользы души. Вот, как и вы, спервоначалу и я сомне­ваться стал. А это мне, значит, от него было искушение. Стал раздумывать, а уж он и поселился в душе, стал нашепчивать: "не молись походя, не шепчи пустой ду­шой великое слово!" Стал я пугаться... может, это ересь во мне стала, страх-то? Пошел к своему "старцу"... Какому "старцу"-то? И этого не знаете?! Обязательно должны знать, как же. Это в миру у вас все беспастушные, как овцы без пригляда, а у нас нельзя. У нас враг спасения о-чень напрягается смущать, ему в монастыре-то особенно хочется победить, а в миру-то - все под его началом. Вот, для спасения души, о. игумен каждому назначает старца, опытного в духовном делании. На всю жизнь старец назначается. А вот мы ему должны все начисто открывать, всякое помышление греховное или сомнение какое, а он и наставит. Будто всю тяготу с души на себя берет, и нам от сего облегчение, как у Христа за пазушкой. И укрепляемся против наступления врага. И пошел я к своему старцу. Мудреющий старичок, очень любвеобильный. Пришел я, а он так на меня и воззрился. И вижу я, что ему извест­но, что у меня в душе дух злобы гнездо вьет. И говорит мне старец: "молись, молись, и да не усумнишься!" Будто провидел, сказал-то как - "и да не усумнишься!" Я ему в ноги пал и все ему открыл, усумнение-то мое. Он меня благословил и возвестил. Возвестил-то? А так у нас, на Валааме, всегда говорят - возвестил. Значит - приказал. "Кайся,- говорит,- И вот тебе по пятьсот поклончиков на день, за твое суемудрие. На сорокадневие. Да вот еще я тебе, говорит, во вразумление скажу одно словечко, вроде как притчу". И такую притчу сказал... сразу я проникся понятием смысла. Потому духа высокого мой старец, вроде как прозреватель.

   - Какую же притчу? - спросил я, жаждавший узнавать.

   - А вот какую, но только вы уж меня не искушайте, не посмейтесь. Была, го­ворит, у одного архиерея ученая птица, зовомая - попугай, потому что красные перья на хвосте носила. И знал тот попугай многие словеса кричать, наслышан был от того архиерея. А у архиерея была привычка... строгий был архиерей... все так, как кого наставляет "не дерзни!" - так все говорил, и очень строго. Попугай и перенял, и полюбилось ему то слово. Все, бывало, его кричал - "не дерзни!" И случилось тому попугаю отлететь от архиерея... ну, скажем, не досмотрел служка. И взвился тот попугай в самые небеса. А за побег послан был на его ястреб. Цап-царап его сверху, в спинку ему вцепился... Попугай как заверещит со страху, да и крикни, в полную свою глотку, -"не дерзни-и!.." Ястреб как услыха-ал человеческий голос, перепугался, да со страху попугая и выпу­стил! Вот какая притча. Понятно, никто такого не видал, а такая притча, для вразум­ления. Искуситель змий, враг довечный, как ястреб стерегет, и самый звук имени Го­сподня ему престрашен. Вот он меня и смущал сомнением - "не молись, не поминай!". Обернуть хотел; дескать, суесловлю я, легкодушно святое Имя в уме держу. И получил наставление..."

   - Молитвами Святых Отец, Господи Иисусе Христе Боже наш...- слышится за дверью, и на ответный "аминь" входит озабоченный о. Антипа.

   - Чего застрял, суеслов? - шутливо пугнул он брата Василия,- дам вот послушание, недельку помолчать... Отдохнули с дорожки? - спросил он ласково, и его взгляд ус­тавился на блюдечко с окурком. Он вздохнул, но ничего не сказал.

   Я знал от богомольцев и читал "правила" на стенке кельи, что курить в мона­стыре не разрешается. Я возмущался "строгостью", но признавал, что монахи имеют на это право: они меня не звали, я сам приехал, а "в чужой монастырь со своим уставом не суются!" Это мог бы сказать о. Антипа, но не сказал, может быть, не хотелось смущать меня. Я сказал откровенно:

   - Простите, батюшка... не воздержался.

   - Да-да, слабость греховная. Бывает, и лба не покрестят, как проснутся - за куре­во. - Я так и делал. - Да не в табачке дело, а в слабости, в плоти угождения. Воз­держание первая ступень. Поотдохнули?

   - Все очень хорошо, - говорю, - только жестко, бока болят.

   - Же-стко?! - укоризненно посмотрел о. Антипа.- А там мягко нам будет? Пери­ны пуховые пагуба. Тело нежится, а душа спит. А псалмопевец какой стих поет, а? Не знаете... "Человек, яко трава дние его, яко цвет сольный, тако отцветает, яко дух пройде в нем, и не будет, и не познает к тому места своего".

   - Так что же тут..?

   - А вот то же. Не ублажай тела, потому оно - прах, а о душе пекись. Душу-то забываем. У вас дух-то и немощен, против табачку не можете, а что уж, как поважнее что будет. Я к слову так. А теперь надо вам соблюсти устав, к отцу игумену объявиться, благословления на жительство испросить. Я и поведу вас... вы московские, а настоятель наш, игумеи Гавриил, маленько московский тоже, земляки будете... вот и поведу.

   - Очень рад, - говорю, - с благословения вашего, батюшка, и пойдем... - стараюсь я попасть в монастырский тон, - и чувствую, что выходит нехорошо. О. Антипа машет на меня:

   - Да нет, не иеромонах я, не достоин благословлять... монах я простой, гостинич­ное послушание несу. Тлен, понятно, и греха много, в нельзя обители без хозяйства вот и хозяйствуем.

   После, приглядевшись к нам, о. Антипа немного приоткрылся, и я понял, что тут не послушание только, а подвиг, и трудный подвиг: о. Антипа поборол искушение, искушение, как он говорил, "принять наитруднейший подвиг".

   - Какой я иеромонах буду, ежели все среди мирян в гостинице пребуду? Либо иеромонах, либо гостинник. А я попривык к делу. Ну, милостив Господь, потерпит грехам моим.

   Он надевает подрясник побелее и ведет нас, "московских-диковинных", к святым воротам, к сердцу обители, к собору.

   IV - у о. настоятеля. - Чудеса

   Мы проходим в монастырские ворота, которые называются - святые - над ними церковь Петра и Павла. Дальше - еще ворота. Говорю: "как в крепости живете!" О. Антипа не понимает будто и говорит с улыбкой:

   - Пустынножителям всегда надлежит в крепости пребывать. А, про камни вы разумеете... Это дело хозяйственное, строено на века. А на врага у нас крепость - Крест Господень. От врага камнем не оградишься. Крестом да крепостью духа ограждаемся.

   Проходим еще ворота, и открывается "монастырский двор". Справа - великолепный собор Преображения Господня. Какой лучезарный свет! какие синие купола в лазури, золотое крестов блистанье! Всплывает, от детских лет: "Лик Его был как солнце, и ризы белы, как снег". Нет, не забыл еще. Как раз об этом рассказывал на экзамене, когда поступал в гимназию. И вот, тоже 7 августа, как тогда, - такой же солнечный день, с северной крепкой свежестью - и вижу, как и тогда я видел, Преображение Господне. Только тогда был Горкин, рассказывал про "трех Спасов" (См. "Лето Господне"- Яблочный Спас.) и утешал: "не робей, впустят тебя в училищу". И вот "впустили", и вот уже я студент... Милого Горкина уже нет на свете, но вот почти такой же, такой же русский и ласковый, - о. Антипа. И говорок его чуть похожий. Только не говорит - "милок".

   - А теперь, милые, проведу вас благословиться к о. игумену Гавриилу. Добрый он, не бойтесь, благословит на доброе пребывание.

   "Не бойтесь"... Словно, бывало, Горкин: "ты не робей, впустят".

   Слева, против собора, блестит на солнце широкое застекленное крыльцо - вход в настоятельские кельи. Послушник, в белом подряснике, поклоном, молча, встречает нас. Чисто, крашеные полы, ковровые "дорожки", фикусы в кадочках, огромная лапистая арма. О. Антипа подходит к арме, снимает пальцем капельку с широкого копьевид­ного листа и говорит шепотком, благоговейно:

   - Господом указано цветку сему возвещать погоду: как начинает плакать - жди дождичка. Сию арму еще о. Дамаскин садил.

   Потолок - сводами; по белым стенам - картины, разные виды валаамские, труды наезжих художников, дар за гостеприимство. А вот, на портрете в раме,- суровый хозяин валаамский, великий устроятель, о. Дамаскин покойный. Чтут его на Валааме крепко. Куда ни пойди - везде наткнешься на дела рук его и железной воли: мосты, дороги, кресты гранитные, канавы, обложенные камнем, водопровод... Возле высоких старинных часов в футляре, мерно отсчитывающих неспешное время валаамское, стоит смиренно старушка-богомолка, в лиловых лапотках. И ее примет владыка валаамский? Всякого принимают тут: "нет у нас зрения на лица".

   - Понятно, каждому свое уважение... - шепотком говорит о. Антипа, - Ина слава солнцу, ина слава луне... Ну, ее после примет, а вас я наперед проведу. Надобно мне к гостинице поскорей, да и московские вы, на вас слава далекая, а дальнему особое уважение - почет.

   И серый глазок его смеется. Я спрашиваю про бледного послушника у двери, опустившего голову в печали, - почему он такой, приговоренный.

   - А провинился. Это место, у притолоки, - для горького покаяния. Вот и ждет послушания себе. Вы уж на него не смотрите, он и без того сокрушается. Не велик грешник... так, маленько чего ослушался.

   Из соседней комнаты выходит настоятель. Старушка хочет к нему приблизиться, но о. Антипа ограждает: "Не лезь первая, тут покажи смирение - там зато будешь первая. Ты уж другажды добиваешься, я тебя знаю, а мы в первый раз".

   Игумен Гавриил - настоящий властитель валаамский: высокий, крепкий, с умным взглядам добрых и светлых глаз. Говорит неспешно, плавно, видимо - думает, пойдет ли к делу. Благословляет нас. Провинившийся послушник земно кланяется ему и стано­вится ждать у притолоки. О. Гавриил удостаивает нас чести: приглашает на чай, в гости­ную. О. Антипа доволен, ласково мне мигает, словно хочет сказать: "говорил - не бойтесь!"

   Мебель гостиной - старинная, красного дерева, тяжелая; стол овальный и опять - высокие часы с курантами: помнить надо - "время пению, молитве час". Над столом картина Шишкина, писанная художником в море, "за две версты". Святые острова, дремучие леса на скалах и белый монастырь, благословляющий крестами; скит Николь­ский, скит Всех Святых, и над водами - чайка.

   - Знаменитый Шишкин это, -- говорит о. игумен, - во славу Божию здесь трудился. Художники нас не забывают, любят природу Божию. У нас и свои художники, весь собор сами расписали. У нас и школа живописная. Все посмотрите, и святыни, и мастер­ские наши. Из Москвы вы... А Донской монастырь вы знаете?

   Господи, Донской!.. Там похоронен мой отец... и Горкин. О. игумен учился там:

   - В духовном училище там учился, Москва - родная мне. И грустно улыбнулся, вспомнил.

   &