Шершеневич Вадим Габриэлевич - Вечный жид - Книги

В. Г. Шершеневич

Вечный жид

Трагедия великолепного отчаяния

Шершеневич В. Г. Листы имажиниста: Стихотворения. Поэмы.

Теоретические работы / Сост., примеч. В. Ю. Бобрецова.

Ярославль, Верх.-Волж. кн. изд-во, 1996.

...Если бы знать! Голодный добывает хлеб

трудом. Оскорбленный мстит. Любовник говорит

женщине: "Будь моею!" Но я сыт, и никто не

оскорбляет меня... Мне нечего достигать - я

обречен на тоску.

А. Блок. Король на площади

...Marchant vers la terre promise

Josue s'avancait pensif et palissant,

Car il etaif deja l'elu du Tout Puissant.

A. де Виньи. Moise

...Ailleurs! Plus loin! je ne sais ou.

Lamartine

КАТАЛОГ ДЕЙСТВУЮЩИХ:

Поэт. 25 лет. Резкие углы лица. Причосан очень гладко. Немного стилизуется под англичанина.

Бог. Более известен под именем Иисуса. Говорит тенорком. Столько лет, сколько их промчалось или проплелось от Рождества Христова.

Девушка. Дома собрание сочинений Евреинова и Уайлвда. Зимой - шубка с шеншилями. Кольцо с бирюзою. Обожает Бердслея и Сомова.

Женщина. Имеет абонемент к Кусевицкому. Смотрела Дункан, но не понравилось. В кафе одна не ходит.

Господины. - Субъекты. - Дамы. - Старики. - Женщины. - Игроки - Старухи. - Юноши. - И еще разные люди и вещи, которые двигаются, но не говорят и с которыми вы не познакомитесь, а потому я их имен не помню.

Все здесь написанное случается вчера, сегодня и завтра.

Здесь: в Москве и около. Впрочем: случается повсюдно.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Занавес поднимается и...

Притон. Накурено. Бутылки. Женщины. Вино. Кокаинисты с синяками у глаз. Эстетствующие господины с плохо вычищенными ногтями и дамочки, точно спущенный с цепочки Кузнецкаго. Народу весьма и весьма много, но все одноцветные (с виду похожие, похожие один и одна на другого и другую. Словно томы собрания сочинения Брюсова в "Сирине"). Такое утомительное веселье, что спать хочется. Не то ветер, не то ночь стучит расцветающими белыми окнами. Да корни луны запутались в вермишели изысканных духов и растрепанных причосок. Ведь вот только что вошел вот этот самый господин, а уже оказывается, что он поэт, правда малоизвестный, но очень неплохой. Конечно, никто всего этого не знает. Вообще никому ни до кого нет решительно никакого дела. Это совершенно очаровательно. Поэт озирается и как будто что-то вспоминает, припоминает как будто.

Поэт

Вывалился из прошлого просто, как пьяный седок

Из розвальней на повороте, где выбой,

И какой-нибудь день мною плеснет в рожок,

Как волна на утес зазевавшейся рыбой.

Обвешанный грезами, как рождественская елка,

С уже подпаленной свечами печали душой,

Совсем несуразный, но еще зеленью колкий,

Я в крест переулков вставлен судьбой.

Раскачавшись на жизни, подобно белке,

На жизнь другую лечу параболой зари,

И руки раскрываю, как часовыя стрелки,

Когда без четверти три.

Прошлое захлопнул на какой-то случайной

Странице

И нарочно закладку воспоминаний не вложил.

А небом уж кинуты стайныя

Птицы,

Словно сетка трепещущих черных жил.

Но тоска все прежняя, потому что такая ж

Земля изрябилась улыбкой людей...

Один господин

Не скули и не стонь! На! Понюхай! Узнаешь

Пьяный шаг прошатавшихся дней!

Ты душу, как руки, протянул в пустынях

Этих заселенных городами зал,

Но за этот один изумляющий вынюх

До земли бы

Спасибо

Ты миру сказал.

Предлагает ему кокаину в баночке. Поэт роняет, неловкий, трубку, рассыпает кокаин, поднимает вычурно-тщательно порошок с полу, нюхает, нюхает и недоуменно смотрит на тающих окружающих. Чем-то розовым выблескивают его глаза бесхитростные. Для него вытрясенно как-то вокруг.

Третий субъект

Я весь высыпался смехом оттого, что слезы

Почти не блестят на концах ресниц-вееров,

Оттого, что город, эта серая роза,

Опал лепестками увялых домов.

И бегают помыслы, хроморукие странники,

В Медину придущих столетий прозреть!

И в моих зрачках начинаешь ты, странненький,

Сединой

И мечтой

Серебреть.

За окном растекается мокредь и гниледь,

Кнут часов полосует ребра минут,

И ты, сюда вшедший, ты должен вылить

Себя в этот вечер, как в глыбкий сосуд.

Рассыпает резкая сыпь, резкая сыпь телефоннаго звонка Раздается. Из трубки вылезает дама. Лезет, выволакивает себя и свои туалеты. Видно, что не легко это ей. Но вот, слава Богу, вылезла.

Дама

Мы не знаем: откуда ты? Кем ты вызван?

Как сарафанница, поешь ты, скуля.

И из красной гортани фраз твоих вызвон

Принимает, как морфий, земля.

Поэт

Над городами вставал я кометой,

Свежим трудом протекал в кабинет,

Но хвоста моих песен в заре разогретой

Ни один другой не увидел поэт.

Из уютной двуспальной славы, как вымах

Огромной руки, я удрал убежать за столетье

вперед,

Потому что ласки хрустящих любимых

Облепили меня, как икра бутерброд.

И все недотроги и все позволишни

Вылиняли шелками на простыне души моей.

И вот у сердца безумные пролежни.

И вот я -

Язык соловья,

А не весь соловей!

В громадный клетчатый платок сморкается, как будто выстрелили. Мельком, боком вырастают, тают, пролетают фигуры видений в белом. Память пошла вспять, в юное детство. И вы видали такие проблески, выблески прошлаго. Трудно сдвинуть глаза с точки, в которую они ввинчены. Застывает, стынет все... Часы что-то пробили. И все сразу очнулось. Все двинулось. Прошло. Всё как прежде, только странная воцарилась тишина, и в окне большом туманная только улица видна.

Старик

Говоришь ты нам ясно, но злобь абажуром

Смягчает слова, рассевая их.

В шамканьи леса протяжном и хмуром

На деревьях случалось мне видеть таких.

Уходили от жен поглядеть, как небом

Ринется поле измять, затопорщить кусты,

И когда говорили, как в тишине бум,

Пыхали пламенем безумцев мечты.

Господин с бородкой

И около этих костров, потирая руки,

Потому что всё выше палец Цельсия лез,

Ночные сторожа нашей книжной муки

Кутались в тулуп, словно в тогу небес.

Поэт

Уходил на заводы, как все, кто мыслит,

Чтоб в лязганьи поршней Гоббса открыть,

А ткацких станков танцующий выслед

Вместо речей мне протягивал нить.

Я щелчком моей подписи вспугивал сотни

Нарастающих дел и банки потоком ронял,

Взгляд мой суровый, как пес в подворотне,

Сердито рычал.

Но скучно,

И скучно,

Но скучно

Быть

Сильным,

И еще мучительнее бессильным

Быть!

Я велел

Городам быстробегным и пыльным,

И они не посмели мне в лицо не вспылить!

Я велел -

И Везувий кинул свой пепел,

эту славу сливая, как в кастрюльку яйцо!

Но напрасно я дикия горы свирепил,

И никчомно я зыкал равнинам в лицо!

Что Рубикон?

Перейден,

Перепрыган

Он шагом моим много раз!

Но когда ж попадет на свежий выгон

Мой обхудавший во хлеве глаз?!

И вот, когда золоченый щупальцы счастья

Мне подали весь мир и лунный серп,

Я, последний в прекрасной поэтной династии,

Сломал все, что начато, как фамильный герб.

И опять ухожу обнищать просторы,

Наматывать версты на щеки шин.

Это я хоронил у вчерашняго косогора

Последняго из последних мущин!

Женщина

Говоришь, что всесилен, что в мир наш ты

выволок

Бредни и глыбы сна, как могучий,

А сам невзрачнее писков иволг,

И возле глаз бессонница взрыхлила кучи.

Поэт

Вот громадной толпой,

От наркоза дымчат,

Сер от никотина, шурша радужной душой,

Поджидаю, пока меня из будней вымчат

Прыткие топоты в праздник большой.

За бугром четвергов, понедельников рыжих,

За линией Волгой растекшихся сред,

Посмотрите: как криками на небе выжег

Сплошное воскресенье сумашедший поэт!

Игрок

Довольно рассказов! Средь сравнений неверных

Мне одно лишь доступно в вечерних тисках:

Это когда в кабаках и тавернах

Колода, как листья, шуршит в ветренных руках!

Второй игрок

Ну что же! Начнем! Пусть бедняга судьба

Возле каждаго нас заикнется удачей,

И выкрики счастья, как гончих труба,

Зальются по первому снегу плача.

И вот: зеленою вешнью ужалишь,

И стол, словно пахота, урожаем кричит,

Копни же поглубже крапленную залежь,

Сумей же снять пенки и с могильных плит!

Садятся. Начали. Шуршат. На этого поэта смотрят не то с завистливым подозрением, не то с подозрительной завистью. Точно не определю: забыл. Уже по одному тому, что женщины, да не одна, а все: и брюнетки, и шатенки, и блондинки, - пересаживаются поближе к нему, заговаривают с ним, глазки ему строят, подмигивают ему, этому самому поэту, понятен суетливый жребий и капризный, сюрпризный бег игры. Пауза. Пауза длится. Поэт отходит от карточного стола и очень, до неприличия небрежно складывает деньги в разные карманы. Похоже, что это не на самом деле всё, а понарошку, на сцене, в театре, ну хотя бы в опере, в "Пиковой Даме" что ли, где актер, нет, не актер, а артист действительно не знает, что ему делать с этими бумажками, олицетворяющими деньги.

Поэт

Конечно, везет,

Как всегда и во что бы!

Колода, как улей, свой мед

Отдает

Мне, игроку,

И пчелы карт, которыя в злобе

Других пережалили, ко мне - как к цветку!

От этого счастья я пропахнул рогожей,

Потому что по жизни всегда волочу этот куль.

И вот ухмыляются просаленной рожей

В железке - восьмерка и в поккере - фуль.

Мне скучно!

Но скучно!

Облеплен удачей,

Не конца Поликратова я страшусь,

А просто мне скучно,

Как скучает зрячий,

Которому глаза промозолила Русь!

Сумашедшее счастье дано России.

Если б сели за зеленый стол державы,

Так карта Европы и все другая -

Конечно бы ей, нерожденной, но ржавой;

И так же, как мне, ей безвесело жутко

Встретить набожно в пространствах глухих

Девушку с глазами, как незабудка,

Женщину с сердцем вымученным, как страшный

стих!

Ах, нигде,

Но нигде

Так в глуши не прославлены

Частоколы набата и всплески крестов!

Нет, нигде

Это небо так не издырявлено

Мольбами, взнесенными сквозь день до облаков!

Игрок

Опять болтовня! Если счастье-гуляка

Звонит в твой подъезд, открывай-ка скорей!

Иначе уйдет переулками мрака

И шагами проблещут цветы фонарей.

Поэт

Как швейцар недоспавший, совсем неохотно

Открываю я сердце на этот костлявенький стук.

Ведь у счастья и смерти похож оскал неплотный

И совсем одинаков злогромкий тук-тук.

Опять садится к столу. Постепенно все взгляды отпадают от поэта. Не кокетничают с ним тонкия девы, полныя подведенных глаз. Не засматриваются на него пышныя женщины, не подмигивают заискивающе, а пересаживаются от него, подальше усаживаются, отплывают. Все понятно. Ход игры понятен.

Поэт

Пусть текут эти слезы уплывающих денег

По щекам моих карт за отчаянье шхер,

Но пусть завтрашний день, неврастенник,

Мошенник,

Будет мрачен и чорен, но только не сер!

Я гляделся подолгу в пустоты бутылок,

Красную кровь белым вином разводил,

Но коротко подстриженных событий затылок

Меня никогда за собой не манил.

Истекал небылицами образов четких,

Пропотевши вернью вздрожавших стихов,

Но в зрачках секунд, кокетках кротких,

До дна не достал я веслом моих снов.

Я могу вам прокрикнуть то единое слово,

На котором земля помешалась вчера,

И зазвучит оно, выкрученное, хаосом снова,

И девушкой руки изломит в вечера.

Я бродил по апостолам, ночевал я в коране,

Все, что будет, я выучил там, диллетант,

Как в грязном, закуренном земном ресторане

Замызганный проститутками прейскурант.

Не видал я шагов рыдающих великанов,

Но ведь знаю, что плачут, и не слезы, а гной!

А он кляксами зеленых океанов

Затопляет прыжок мировой!

Отходит к окну. Вдруг выучился плакать, плакать хорошими, детскими, важными слезами. Стоит, стынет и никнет у окна с красными, как после поцелуев губы, глазами.

Поэт

Вот кричал я. Но в радости, в стоне ли,

В устали камней святых, как поэту слова,

Где вы, уютные, милые, поняли,

Что в небо упёрлась моя голова?!

Я согнусь, если надо,

Если надо -

Вспрямею,

Если надо -

Криком согрею

Иззябь тишине,

Если надо -

Суматоху тишиною проклею!

Почему ж ничего не надо

Мне?!

О, дни мои глупые! Какой исковерк вы

Привлечете тому, кто ненужью томим?!

Вот пойду я, невзрачный,

В мрачныя

Церквы,

Как товарищ детства, поболтаю с ним.

Я спокойное лицо его мольбой

Изуродую,

Мы поймемся с ним, мы ведь оба пусты,

Уведу я его за собой,

Безбородаго,

Ночевать под мосты.

А если он мне поможет, как сирым

Когда-то помог он распятой душой,

Его высоко подниму я над миром,

Чтобы всем обнаружить, какой

Он большой!!!

Шатко и валко проходит, ходит к выходу. Шаги стучат по заглушающим коврам, как сердце, говорящее, стучащее любимому в след: "Милый! Милый! Милый!" Бельмами поблескивает за окном вьюга блоковская, мятельная, пурговая, снеговая да такая белая, белая, без конца. К отходящему из действия поэту подбегает прислуживающий мальчик и что-то лукавое спрашивает, затаенно предлагает, по-нехорошему. Поэт улыбко глядит на него. Посмотрел в присталь, в упор, быстро отвечает, кинул слово и в двери. Тут...

Плавно и медленно опускается занавес.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Тут поднимается занавес и...

Очень высоко. Немного полсумрачно. Пустовато как-то, ненаполненно. На стенках - черныя с золотом изображения. Чайныя розы свечек огоньком позыбливаются и подергиваются. Воздух пахнет ладаном и славянизмами торжественными. В углу стоит Бог. Как только входит сюда поэт, Бог раскрывает руки, как часовыя стрелки, когда без четверти три: ведь его представляют всегда именно так.

Поэт

Здравствуй!

Здравствуй, как Пьерро из гипса,

Пробелевший в неудобной позе века и года!

Я сегодня об мир коленкой ушибся

И потому прихожу сюда.

Я прошел сквозь черные вены шахты,

С бедер реки прыгал в качели валов,

Был там, где траур первой пахоты

Грозил с рукава лугов.

Когда пальцы молний тёрли небес переносицу

И гроза вызернивалась громом арий,

Я вносил высоту в широкополую многоголосицу,

В самую июль я бросал краснощокий январий!

Вместе с землею кашлял лавой

И в века проходил, заглумясь и грубя!

А ты здесь сидел, спокойственно величавый,

Ибо знал, что земля не сбросит тебя.

И сегодня - уставший бездельник труда,

Рождающийся самоубийца и неслух,

Грязный и мутный, как в окнах слюда,

Выцветший, как плюш на креслах, -

Прихожу

К тебе и гляжу

Спроста,

Сквозь сумрак дрожащий, как молье порханье;

Скажи: из какого свистящего хлыста

Свито твое сиянье?

Бог непроницаемо молчит, и только под сводами чорного с золотом протянется, тянется вопрос поэта. Вот долетели звуки, звуки взлетели под самый купол, взвихрились, долетели, зазвучали, запели вверху и замерли, попадали обратно, замерли и умерли. Паузит. Только Бог с любопытством рассматривает, разглядывает, глядывает говорящаго.

Поэт

Ну, чего раскарячил руки, как чучело,

Ты, покрывший собою весь мир, словно мох;

Это на тебя ведь вселенная навьючила

Тюк своих вер, мой ленивенький Бог!

И когда я, малая блоха вселенной,

Одна из его поломанных на ухабах столетия спиц,

Заполз посидеть в твой прозор сокровенный,

Приплелся в успение твоих ресниц, -

Ты должен сказать! Ну! Скажи и помилуй!

Тебя ради прошу: глазищами не дави!

Скажи мне, высокий! Скажи, весь милый,

Слово, похожее на шаг последней любви!

Бог опускает руки и потирает их. Открывает, как двери Страшнаго суда, губы, и большая пауза перед первым словом Бога распространяется в воздухе.

Бог

Вы сами поставили меня здесь нелепо,

Так что руки свело и язык мой затек!

Ведь это сиянье подобно крепу,

Который на мой затылок возлег.

Поставили сюда: гляди и стой!

Ходят вблизи и жиреют крики.

Это вы мне сказали: "Бог с тобой!

И без нас проживешь как-нибудь, великий".

Выскоблив с мира, как будто ошибку

В единственно правильной чоткой строке,

Воткнули одного, ободранной липкой,

И поцелуи, как кляксы, налипли на правой руке.

С тоской улыбается, усмехается. Нервно походит, ходит. Вспоминает детство и родителей, должно быть. Детство, цветы, подвиги и отчизну свою случайную вспоминает. И похаживает нервно.

Бог

Я так постарел, что недаром с жолтым яйцом

Нынче сравнивают меня даже дети.

Я в последний раз говорил с отцом

Уже девятнадцать назад столетий!

Пока зяб я в этой позолоте и просини,

Не слыхав, как падали дни с календаря,

Почти две тысячи раз жолтые слова осени

Зима переводила на белый язык января.

И пока я стоял здесь в хитонной рубашке,

С неизменью улыбки, как седой истукан,

Мне кричали: "Проворней, могучий и тяжкий,