Наташа Цыганкова со свѣжимъ отъ недавняго умыван³я личикомъ шла по аллеѣ въ гимназ³ю маленькими, торопливыми шагами. Отбрасывая косыя, неуспѣвш³я подобраться тѣни, провожали ее знакомые неподвижные ряды тополей, и въ непроснувшемся еще воздухѣ не струился ихъ трепетный серебристый листъ.
И по аллеѣ, и по тротуарамъ въ обѣ стороны торопливой, дѣловой походкой, съ отдохнувшими лицами шли люди.
Проѣхалъ, тарахтя пустой бочкой, водовозъ и крикнулъ бабѣ у воротъ:
- Эй, тетка, не надо-ль воды?
И эхо звонко и весело перекинулось между домами.
Когда громъ колесъ по мостовой смолкъ, въ прозрачно голубомъ неподвижномъ воздухѣ стояла такая тишина, какъ будто на теряющейся вдали улицѣ никого не было. Чтобъ не нарушать эту свѣжую, полную радостной улыбки тишину, недавно выѣхавш³е извозчики стояли неподвижно на углахъ въ добродушномъ ожидан³и.
Сквозь деревья глянуло бѣлизной большое здан³е. И смѣшанное чувство начинающагося трудового дня, привычнаго и скучнаго порядка, неоформленное желан³е какихъ-то иныхъ ощущен³й, чувствъ, впечатлѣн³й, встрѣчъ овладѣло Наташей.
Отовсюду шли фигурки въ коричневыхъ платьяхъ и черныхъ передникахъ. Встрѣчались, здоровались, цѣловались, стрекотали, и въ чутко-звонкомъ воздухѣ надъ улицей рѣзво носились дѣтск³е голоса, точно проворно и рѣзво рѣявш³я, сверкавш³я на солнцѣ ласточки.
Наташа потянула большую пѣвучую дверь и съ толпой неугомонно шумѣвшихъ, смѣявшихся ученицъ потонула въ смутномъ гулѣ огромнаго здан³я.
Изъ раскрытыхъ дверей пятаго класса непрерывно несся говоръ и гомонъ. И этотъ гомонъ, и цыфра V надъ дверями, и ряды виднѣющихся партъ, и паутина, обвисшая сѣрой бахромой въ углу, все носило особенный отпечатокъ, имѣло особенный смыслъ и значен³е, какъ будто вся гимназ³я, всѣ интересы, всѣ событ³я и всѣ помыслы начальства и учителей тянулись сюда, концентрируясь, какъ около фокуса.
По мѣрѣ того какъ Наташа переходила изъ класса въ классъ, это значен³е центра и средоточ³я гимназической жизни передвигалось изъ класса въ классъ: старш³е классы были смутнымъ будущимъ, младш³е уже отмирающимъ прошлымъ.
Она вошла въ свой классъ, стукнула книжками о парту и возгласила, стараясь говорить мужскимъ голосомъ:
- Милостивыя государыни и милостивые государи, объявляю засѣдан³е открытымъ... Кто не выучилъ по истор³и, подымите руки!...
Однѣ, прижавъ уши, повторяли уроки, друг³я, обнявъ другъ друга за тал³ю, гуляли. За доской надъ чѣмъ-то заразительно хохотали.
- Тише, Оса идетъ!...
Смѣхъ, гомонъ и шумъ поползли по классу, точно слегка придушенные. Вошла Оса. Оттого, что кругомъ были свѣж³я, юныя, съ с³яющими глазами лица, передъ которыми только развертывалось будущее смутной дымкой мечты, счастья, любви и радости,- Оса, невѣроятно перетянутая, готовая переломиться, съ поблекшимъ лицомъ, съ печально-унылымъ прошлымъ, гдѣ не было ни счастья, ни любви, ни материнства, казалась еще востроносѣе, еще злѣе.
- Mesdames, что за праздникъ у васъ?... Что за шумъ? Вѣдь вы же не въ приготовительномъ классѣ.
Началось то, чѣмъ начинался для Наташи каждый день вотъ уже пятый годъ. Ею разомъ овладѣлъ бѣсъ злобно-раздраженнаго веселья.
Все шло заведеннымъ порядкомъ: было скучно, сѣро, и хотѣлось не то смѣяться, не то плакать. Никто ничего не могъ сказать, никто не могъ даже формулировать вопроса. Всѣ съ недоумѣн³емъ посматривали другъ на друга, но читали у каждаго на лицѣ такое же недоумѣн³е и вопросъ. Уроки, перемѣны, звонки, все шло своимъ порядкомъ, но рядомъ стояло что-то свое, особенное, напряженное и непонятное.
- Что такое?
- Да гдѣ?
- Кто сказалъ?...- слышалось то тутъ, то тамъ.
А на урокахъ всѣ съ серьезными, озабоченными и непонимающими лицами поглядывали на окна, другъ на друга, ища причины странной, не проявляющейся, но растущей тревоги.
Слышали, какъ Оса сказала:
- Они идутъ!...
Слышали, какъ въ учительской преподаватели горячо, взволнованно о чемъ-то спорили, и то и дѣло доносилось:
- Да нѣтъ же... не допустятъ...
- А я вамъ говорю, будутъ здѣсь, и....- но прихлопнутая дверь отрѣзала слова, и былъ слышенъ только общ³й говоръ.
Начальница торопливо прошла по корридору. Лицо ея потеряло всю важность и велич³е, было блѣдное, растерянное, и она только повторяла:
- Ахъ, Боже мой, Боже мой!...
Тогда тревога достигла высшаго напряжен³я. Гулъ огромнаго здан³я разомъ упалъ, точно тамъ никого не было. Вдругъ все разрѣшилось поразительно странно и неожиданно.
Смутные звуки откуда-то извнѣ стали доноситься, все разрастаясь, все становясь шумнѣе. Всѣ вскочили, какъ отъ электрической искры, съ испуганнымъ изумлен³емъ глядя другъ на друга.
Тогда Оса, блѣдная, съ пятнами на щекахъ, прошипѣла:
- Не смѣйте подходить къ окнамъ.
И какъ только сказала это, всѣ ринулись, какъ по командѣ, роняя книги, ручки, чернильницы, и прилипли къ окнамъ.
Густымъ колышащимся потокомъ заливала толпа площадь. Ближе, ближе... Треплются и плывутъ красные флаги съ надписями, но надписей еще нельзя разобрать. Надъ толпой, надъ площадью, надъ сосѣдними улицами съ могучей дрожью звучатъ тысячи голосовъ и возносятся къ небу, и царятъ надъ городомъ.
Совсѣмъ близко. Уже можно различить надписи: "Конституц³я!".... "Да здравствуетъ свобода!"... "Да здравствуетъ рабоч³й народъ!".... Уже можно различить лица.
Пѣн³е смолкаетъ. Надъ толпой, мелькая и переворачиваясь, летятъ вверхъ тысячи шапокъ, и потрясающее, все покрывающее "ура" раскатывается по площади, по улицамъ, врывается въ гимназ³ю, и стекла жалобно звенятъ. Гимназистки машутъ платками, кланяются, смѣются, снова машутъ, оживленныя, раскраснѣвш³яся.
Шумной гурьбой врываются друг³е классы. Маленьк³я, цѣпляясь, карабкаются на подоконники, и только и слышится: "Миленьк³я, дайте же мнѣ посмотрѣть хоть однимъ глазкомъ".
Оса въ ужасѣ мечется, стараясь оттаскивать отъ оконъ. Но одну оттащитъ, а десять уже прилипло. Тогда въ изступлен³и она кричитъ тонкимъ голосомъ:
- А-а... такъ вы такъ?.. такъ знайте: они пришли васъ перерѣзать; флаги у нихъ красные отъ крови, они кричатъ "свобода", значитъ, все могутъ сдѣлать съ вами....
На секунду воцаряется мертвая тишина, потомъ раздается оглушительный визгъ, крики, плачъ. Маленьк³я бросаются бѣжать; истерическ³е вопли, стоны, заражая, несутся по всей гимназ³и.
Оса отчаянно кричитъ:
- Успокойтесь, mesdames... успокойтесь!.. Я пошутила... это все хорош³й, милый народъ.... они очень милые!..
Никто не слушаетъ. Бѣгутъ по корридору, маленьк³я цѣпляются за классныхъ дамъ, облѣпили и повалили начальницу. Учителя, сторожа, горничныя начинаютъ растаскивать по классамъ. Вся гимназ³я бьется въ истерически-судорожныхъ рыдан³яхъ.
Наташа, глядя на всю эту кутерьму, сначала судорожно хохочетъ, потомъ, не умѣя справиться съ собой, начинаетъ сквозь смѣхъ также судорожно плакать.
Пришла воинская команда, оттѣснила манифестантовъ, очистила площадь. Дѣвочекъ распустили.
Наташа шла взбудораженная и радостная, и странная пустота улицъ поразила ее. Магазины закрыты; безлюдно, молчаливо.
- Мамочка, милая... Вѣдь конституц³я... свобода!..
Онѣ бросились и долго цѣловали другъ друга. Наташа отодвинула лицо матери, съ секунду вглядывалась и опять страстно принялась цѣловать.
- Какая ты у меня красавица, мамочка... королева!..
Пришелъ Борисъ въ гимназической блузѣ и съ демонстративно серьезнымъ лицомъ.
- Боря, милый, что у насъ было!.. Что у насъ было, еслибъ ты зналъ!.. Манифестац³я была...
- Да это мы же и были,- мальчишескимъ басомъ проговорилъ Борисъ: - а вы хороши, хоть бы одинъ классъ вышелъ.
- Да-а, выйдешь,- одна Оса чего стоитъ...
Борисъ важно помолчалъ и проговорилъ съ сосредоточеннымъ видомъ:
- Разумѣется, манифестац³и имѣютъ значен³е постольку, поскольку онѣ пробуждаютъ классовое самосознан³е...
Наташа, напѣвая и придерживая двумя пальчиками платье, прошлась мазуркой и остановилась передъ матерью.
- Мамочка, а ты знаешь,- наше классовое самосознан³е каждый день брѣетъ усы... чтобъ скорѣй росли.
- Я на глупости не отвѣчаю.
И помолчавъ, сердито добавилъ:
- Ты должна отлично знать гимназическое правило - не носить бороды и усовъ...
Наташа подмывающе звонко расхохоталась и захлопала въ ладоши.
- Что-то папы долго нѣтъ.
Столъ былъ накрытъ и сверкалъ ослѣпительной скатертью, тарелками, свернутыми трубочкой въ кольцахъ салфетками; и было все такъ уютно, чисто, привлекательно, что Наташа не могла утерпѣть и все пощипывала хлѣбъ.
- Мама, она у чернаго хлѣба всю корочку общипала, а у бѣлаго всѣ горбушки съѣла.
- Наташа, что это!.. А потомъ сядешь и ѣсть ничего не будешь. Отецъ сейчасъ придетъ...
- Вретъ, вретъ, вретъ, мамочка, ей-Богу, вретъ... я только двѣ корочки съѣла, а горбушку... а у горбушки у одной... да и то не съѣла, а только надкусила... пусть это для меня... пусть это моя будетъ...
И наморщивъ на минуту тоненьк³я, не умѣющ³я хмуриться черныя брови, вдругъ весело разсмѣялась какимъ-то своимъ, внезапно пришедшимъ, мыслямъ, и опять, придерживая черный передникъ, прошлась изъ угла въ уголъ, покачиваясь и притопывая черезъ разъ мягкими туфельками..
Пришелъ Цыганковъ, поцѣловалъ дочь и руку жены. Сѣли за столъ. Отчего-то было особенно весело, и смѣхъ дрожалъ въ комнатѣ. Боря разсказывалъ, какъ старухи на окраинахъ крестились и со слезами, умиленно кланялись краснымъ флагамъ, принимая ихъ за хоругви. Но къ концу обѣда, какъ и въ гимназ³и, почудилась странная, неопредѣлившаяся и безпокойная тревога.
Что такое?
Отецъ нѣсколько разъ подходилъ къ окнамъ и глядѣлъ на улицу, сумрачный и озабоченный.
- Не уходите, пожалуйста, изъ дома сегодня.
- Почему?
Въ комнатѣ было все такъ же уютно, весело, и изъ оконъ падали на полъ ярк³е четырехугольники, залитые солнцемъ. Изрѣдка прогремитъ извозчикъ.
Когда Анисья, съ рябымъ, замученнымъ постоянной работой лицомъ одной прислуги, подала сладкое, она не ушла сейчасъ, а остановилась и не то недоброжелательно, не то недоумѣвающе покачала головой.
- Тамъ... пришли...
И то, что она не сказала, кто пришелъ, разомъ повысило напряжен³е тревоги и безпокойства.
Отецъ и мать быстро поднялись изъ-за стола и пошли въ кухню. Вскочилъ Борисъ, и, уронивъ стулъ, какъ коза, прыгнула Наташа.
Въ первый моментъ ничего нельзя было разобрать въ кухнѣ. Въ густомъ жаркомъ, пахнущемъ масломъ и жаренымъ мясомъ воздухѣ виднѣлись головы, руки, дѣтск³е глазки. Стоялъ шопотъ, подавленные стоны, мольбы:
- О Богъ, Богъ!..
Было тѣсно, пройти негдѣ.
Цыганковъ что-то говорилъ, сдерживая голосъ. Ему отвѣчали страстнымъ, молящимъ шопотомъ. Только вглядѣвшись пристально, Наташа увидѣла, что это были евреи. И сквозь густой, горяч³й кухонный воздухъ она разглядѣла бѣлыя, какъ мѣлъ, исковерканныя лица, трясущ³яся губы. Дѣти цѣплялись рученками за волоса матерей и издавали беззаботные агукающ³е звуки, точно ворковали голуби.
- Ахъ, да о чемъ же тутъ разговаривать? - властно и громко сказала госпожа Цыганкова и, взявъ за руку стоявшихъ впереди, торопливо повела въ комнаты:- идите сюда, идите скорѣе сюда, идите всѣ сюда...
И они пошли за ней, так³е же дрожащ³е, жалк³е, прижимая дѣтей, но уже съ робко разливавшейся по мертвеннымъ лицамъ краской надежды. А изъ кухни, изъ прихожей все шли, шли и шли, старые, молодые, мужчины, женщины, дѣти. Переполнили комнаты, заняли мебель, сидѣли на подоконникахъ, на полу, на столахъ, подъ роялемъ. Воздухъ сдѣлался густой, тяжелый.
День точно опрокинулся; веселое, смѣшливое, безпричинно-радостное исчезло; глянуло что-то большое, угрюмое и безсмысленное. Но Наташѣ некогда было думать. Достали все бѣлье изъ комода, разодрали на полотнища и отдали дѣтямъ: они были почти голыя, такъ какъ съ ними прибѣжали впопыхахъ.
Цыганкова, съ чертой властной настойчивости и непреклонности на красивомъ, гордомъ лицѣ, распоряжалась, и дѣло кипѣло. Она чувствовала себя такъ, какъ будто надо было перевязывать раненыхъ, стонавшихъ и ползавшихъ по окровавленной землѣ.
Поставили самовары, кипятили въ кубахъ и кастрюляхъ воду, собрали все, что было можно, въ домѣ, кормили дѣтей, поили чаемъ. И домъ сталъ похожъ на бивуакъ, на раскинувш³йся станъ, надъ которымъ стоялъ сдержанный говоръ и гомонъ. Люди сбивались группами, шопотомъ говорили. Капризничали дѣти. Стѣны и плотно закрытыя двери заслоняли совершавшееся въ городѣ, и своя, быстро сложившаяся жизнь съ минутными интересами продолжалась въ квартирѣ: роняли самоварную крышку или, со звономъ разбиваясь, падалъ стаканъ,- всѣ вздрагивали и съ испугомъ переводили глаза на окна и двери.
Наташа носилась по всѣмъ комнатамъ, присаживалась то тамъ, то тутъ, и ея смѣхъ въ этой атмосферѣ тоски и отчаян³я, когда какой-нибудь карапузъ начиналъ торопливо сосать ея палецъ, звенѣлъ необычайной лаской, примирен³емъ и мягкостью.
- Мамочка, как³е они пресмѣшные... Отчего они всѣ так³е голомозг³е?.. Какъ думаешь, думаютъ они о чемъ-нибудь?.. Я думаю, что думаютъ, а то отчего они такъ брыкаются...
Анисья сбилась съ ногъ, бѣгая въ кухню и изъ кухни; она то и дѣло вытирала фартукомъ красные глаза. И когда давала себѣ передышку, становилась у притолоки, подпирала рукой локоть и качала головой, глотая слезы.
- И-и-и болѣзные мои!.. Горьк³е мои!.. Младенцы безмысленные... неповинныя души ангельск³я... Варвары иноземные вторую улицу бьютъ, всю пухомъ засыпали въ квартирахъ-то все до-чиста бьютъ да ломаютъ.... сколько народу загубили неповиннаго, никого не жалѣютъ варвары... и нѣтъ на нихъ ни суда, ни расправы, а взыщетъ Господь... это вы мнѣ и не говорите, взыщетъ съ нихъ, иродовъ, попомните мое слово.
И она опять вытирала фартукомъ неудержимо выступавш³я слезы, и снова бѣгала, кипятила, варила, подавала, помогала матерямъ убирать за дѣтьми.
- Такъ вотъ что!..- съ удивлен³емъ говорила себѣ Наташа, глядя вокругъ широко раскрытыми глазами.
И хотя тамъ дѣлали страшное дѣло, но это было за стѣнами, а здѣсь кипѣли самовары, дѣтишки расположились таборомъ, какъ въ Ноевомъ ковчегѣ. И Наташа всей душой была поглощена тѣмъ, что дѣлалось тутъ.
Сумерки вползали въ квартиру. Люди постепенно тонули въ безмолвно сгущающейся мглѣ, и черныя окна загадочно-нѣмо глядѣли, не раскрывая тайны готоваго совершиться.
Огня не зажигали. Никого не было видно, но чувствовалось, что этотъ густѣющ³й мракъ заполненъ дыхан³емъ людей.
Слышенъ шопотъ:
- О Богъ, Богъ!..
Задавленные вздохи, да минутный крикъ ребенка... Кто-то молится въ углу, и шепчущ³е, спутанные, неясные звуки съ таинственнымъ шорохомъ расползаются по черной комнатѣ. Ночь тянется, нѣмая, чреватая неизвѣстностью. Въ столовой перестали бить часы, и время потерялось среди мрака, среди ожидан³я.
Достали ковры, тюфяки, подушки, верхнее платье; все это разостлали по полу, по столамъ, на роялѣ и устроили дѣтей. И люди ворочались и шуршали, какъ раки, въ темнотѣ.
Ночь тянулась такъ однообразно-темно, такъ безконечно-долго, что ощущен³е страха, ощущен³е тоски и горя притупилось, какъ будто былъ только этотъ шорохъ, этотъ подавленный шопотъ вздоха, и ничего не было за окнами, въ которыя смотрѣлась молчаливая мгла.
Стало свѣтать, но это не было утро,- стояла глухая, глубокая ночь. И это не былъ утренн³й разсвѣтъ: кровавый, чуть брезжущ³й отсвѣтъ тихонько и незамѣтно разливался по комнатамъ. Постепенно выступали, окрашиваясь, стѣны, лица, мебель, волосы, лежащ³е на полу люди.
И окна глядѣли красныя.
Евреи стали собираться кучками, нагибаясь и не подымаясь выше красныхъ подоконниковъ, жестикулировали, показывали руками на красныя окна; стоялъ подавленный шопотъ, и глаза у нихъ были больш³е и круглые.
Наташа, присѣвшая на кровати, боролась съ молодымъ, неодолимымъ сномъ. Наконецъ, головка свалилась.
Кто-то толкнулъ. Наташа вскочила съ испуганно бьющимся сердцемъ. Все было залито кроваво-краснымъ свѣтомъ, ея руки, платье, и около никого не было.
Наташа прислушалась. Въ первый моментъ показалось,- стоитъ тяжело-колеблющаяся тишина, но потомъ она различила, что улица заполнена глухимъ, мутнымъ гуломъ. Кто-то огромный хрипло рычалъ, то падая, то подымаясь, и минутами рычан³е переходило въ ревъ. И ревъ стоялъ, тяжело дрожа, и заглядывалъ въ кровавыя окна.
Должно быть, былъ въ этомъ какой-то особенный смыслъ, потому что евреи хватали ее за руки и умоляюще шептали:
- Барышня... хорошая барышня, не подходите къ окнамъ... Пусть не знаютъ, что тутъ люди... пусть не знаютъ, что тутъ люди...
Наташа задумчиво отошла отъ окна и, забывъ про жавш³яся, согнутыя краснѣвш³я фигуры евреевъ, прислонилась къ роялю, на которомъ изъ-подъ пеленокъ торчали голеньк³я, грязныя ножонки. Хотѣлось вспомнить что-то неотложное и требующее вниман³я, но это не удавалось. Напрягая память и собравъ не умѣющ³я хмуриться брови, она проговорила:
- Мама, что такое?
Мать, со строгимъ и въ то же время ласковымъ лицомъ, успокаивала плачущихъ женщинъ. Отецъ что-то говорилъ сбившимся около него евреямъ, и голосъ его былъ живой, а ревъ, рвавш³йся въ красныя окна, былъ слѣпой и злобный и казался кровавымъ. Тогда Наташѣ пришло въ голову:
Хвостъ чешуею змѣиной покрытъ,
Весь замирая, свиваясь, дрожитъ...
Наташа прошла въ кухню.
- Анисья!
Анисья, не обращая вниман³я и не слушая, гремя, мыла тарелки и торопливо и сердито ворчала:
- Духъ-то чижолый... не продохнешь... всѣ комнаты запакостили...- И плюнула.
Не понимая, о чемъ идетъ рѣчь, Наташа пошла въ комнаты, и все сверлило:
Хвостъ, замирая, свиваясь, дрожитъ...
Какъ только она отворила дверь, тяжело ревущ³й вой, казалось, подъ самыми окнами, ринулся на нее, терзая и мучая. Онъ давилъ все, топталъ живые человѣческ³е голоса и безумно метался въ красныхъ окнахъ.
Наташа тревожно, съ болѣзненнымъ личикомъ, озиралась, точно ища мѣста скрыться отъ этого тяжко дрожащаго воя, который то бился, то ровно, монотонно, упорно стоялъ въ окнахъ.
- Мамочка, да что же это такое!.. Боже мой, что же это, наконецъ, такое!..
- Скажи Анисьѣ, чтобы ставила опять самовары,- надо взрослыхъ поить: вѣдь ничего не ѣли, и неизвѣстно, сколько это протянется.
Анисьи и слѣдъ простылъ. Борисъ самъ засучилъ рукава и наливалъ самовары. Наташа помогала, нервно и безъ причины смѣясь.
- Ну чего ты? - сердито говорилъ Борисъ.
А вой, дрожа, стоялъ въ краснѣющихъ окнахъ, ни на минуту не ослабляя своей силы. И Наташа металась, сдавливая голову обѣими руками, точно голова, переполненная этимъ ревущимъ, мятущимся воемъ, готова была лопнуть.
- Мамочка... я не могу, не могу... такъ не могутъ ревѣть люди...
Она затыкала уши, но и сквозь пальцы все стоялъ онъ, воющ³й, слѣпой и злобно трясущ³йся. Чудовище тяжело ворочалось, и судороги бѣжали по его мягкотѣлому обвисшему брюху. Наташа торопливо легла на кровать и придавила голову подушкой, но и теперь чувствовала дрожан³е отъ глухо замирающаго въ головѣ рева.
Когда Цыганкова заглянула въ кухню, Анисья стояла у стола и перебирала тонк³я полотняныя сорочки съ прошивками. Она улыбалась, подымала брови, причмокивала языкомъ и разговаривала сама съ собой.
- Анисья, что-жъ вы самовары?.. Вѣдь тамъ же ждутъ.
- Кабы люди ждали, а то нехристи, прости, Господи, душу мою грѣшную... И удивляюсь я вамъ, барыня, что вы возитесь съ этой нечистью... Христа распяли...
- Да вы съ ума сошли!.. Что это у васъ?
- А это, барыня,- лицо Анисьи лучезарно расплылось,- въ кои-то вѣки полотняныя сорочки себѣ завела... так³я ужъ тонк³я да гладк³я, чисто шелковыя...
Цыганкова всплеснула руками.
- Анисья, да вѣдь это - грабежъ!..
Лицо Анисьи сразу стало злымъ и ожесточеннымъ.
- Насъ, барыня, весь вѣкъ грабятъ, да молчимъ... Я, барыня, вами оченно довольна и барышней, и бариномъ, ну только съ ранней зари до поздней ночи присѣсть некогда, а ни во мнѣ, ни на мнѣ... За восемь цѣлковыхъ не токмо руки, душу продала... а сдохну на улицѣ, знаю... а тутъ само добро въ руки просится... А самоваровъ ³удамъ искар³отскимъ не буду подавать. Будя имъ изъ младенцевъ кровь христ³анскую пить... И, хлопнувъ дверьми, Анисья ушла.
Казалось, не будетъ конца этой томительно-красной ночи, этому чудовищно звѣриному реву, который стоялъ въ окнахъ страшнымъ предостережен³емъ противъ чего-то неизвѣстнаго, готоваго совершиться. Это томительное ощущен³е ожидан³я передалось Наташѣ, и она смотрѣла то на красныя окна, то на плотно запертыя двери, ожидая, что вотъ-вотъ войдетъ особенное и неожиданное.
И оно вошло, вошло вмѣстѣ съ высокимъ, согнутымъ старикомъ. У него была большая борода, вся залитая багровымъ заревомъ, какъ и платье, лицо, руки. Онъ вошелъ невѣрной, качающейся походкой, мутно обводя глазами, въ которыхъ также отражалось багровое зарево. Тогда всѣ потянулись къ нему глазами, въ страшномъ напряжен³и, какъ будто съ нимъ пришелъ приговоръ. Онъ опустился на стулъ и молчалъ, глядя передъ собой. И всѣ молчали. Потомъ онъ сказалъ:
- У меня нѣтъ семьи, у меня нѣтъ дѣтей, нѣтъ дома, все отняли, я - нищ³й, и со спокойной совѣстью приму отъ васъ милостыню...
Хотя голосъ у него былъ старческ³й и слабый, а за окнами по-прежнему, ни на минуту не смолкая, стоялъ ревъ,- всѣ жадно уловили все до послѣдняго слова. И въ багровомъ сумракѣ смутно пронесся сдавленный стонъ-вздохъ:
- О Богъ, Богъ!..
- Несчастье на насъ и на дѣтяхъ нашихъ!..
Цыганкова неподвижно стояла, слегка наклонившись, не отрывая глазъ отъ старика. Торопливо сѣла съ нимъ, порывисто обняла за плечи и заплакала. И онъ заплакалъ, и всѣ плакали, кто былъ въ квартирѣ. Наташа судорожно зажимала платкомъ ротъ, и, казалось смѣялась тонкимъ голоскомъ, а Борисъ хмуро отворачивался и недовольно моргалъ глазами. Такъ сидѣли люди въ красной темнотѣ, и сердце билось у нихъ однимъ б³ен³емъ.
Анисья просунула голову въ дверь и прокричала:
- Народъ убиваетъ всѣхъ, кто жидовъ прячетъ... ей-Богу, вотъ вамъ крестъ!..
Всѣ вскочили, схватили дѣтей.
Цыганковъ бросился въ кухню, потомъ пробѣжалъ въ кабинетъ, торопливо вышелъ оттуда и проговорилъ срывающимся голосомъ, протягивая болтающ³еся на ленточкахъ дешевые мѣдные крестики:
- Наташа, Борисъ, надѣньте... сейчасъ, с³ю же минуту... Это необходимо...
- Папочка, да зачѣмъ?..
- Надѣньте, надѣньте же, я говорю... Слышите?
И вдругъ въ душномъ, кроваво-озаренномъ воздухѣ почувствовалась вражда и злоба. Казалось, врагъ таился въ этихъ затѣненныхъ багровыми колеблющимися тѣнями углахъ, здѣсь, въ душныхъ комнатахъ. Про евреевъ забыли, но уже не угощали чаемъ, не заботились, а растерянно, точно разыскивая что-то, ходили по комнатамъ, и чувство напряжен³я и ожидан³я росло.
Только Наташа легко и свободно, какъ будто въ классѣ во время перемѣны, носилась по всѣмъ комнатамъ, присаживалась передъ женщинами на корточки, и ея звонк³й, свѣж³й дѣвич³й голосокъ звенѣлъ, выдѣляясь на дрожащемъ всѣ:
- Дорог³я мои, не бойтесь... не бойтесь... Все пройдетъ... Никто васъ не тронетъ, никто не смѣетъ сюда войти... Не бойтесь... Уже ничего...- И она боязливо оглядывалась на глядѣвш³я кровавыми стеклами окна.
- Хоть бы разсвѣтъ... Хоть бы разсвѣтъ скорѣй!..- И слышно, какъ хрустятъ чьи-то пальцы.
Анисья опять просовываетъ голову, и въ полуотворенную дверь съ дьявольской силой врывается дик³й рёвъ. Пересиливая его, она кричитъ:
- Вотъ и дождались: анжинера Хвирсова, что черезъ улицу, убили... И жену, и дѣтей побили,- жидовъ нашли на квартирѣ.
Воцарилась мертвая тишина,- мертвая тишина, въ которой, какъ въ з³яющемъ провалѣ, потонули всѣ звуки: не слышно было рева, не слышно было шороха платья, не слышно было дыхан³я людей. И когда нестерпимая острота молчан³я достигла предѣла, тонк³й, скрипуче-визгливый крикъ, крикъ хищной ночной птицы, пронесся по комнатамъ:
- Уходите!.. Уходите, уходите!.. Я прошу васъ... я требую... уходите всѣ... всѣ до одного человѣка!..
Ужасъ заползалъ по комнатамъ среди все еще неподвижно стоявшаго молчан³я, среди судорожно-неподвижныхъ людскихъ фигуръ; неподвижно стояла Наташа, озираясь, ничего не понимая и не зная, чей это страшный голосъ пронесся въ багровой темнотѣ. Она старалась понять и вглядывалась въ лица людей, но не видѣла ихъ, а видѣла только десятки глазъ, страшно тянувшихся изъ орбитъ въ одномъ направлен³и. Наташа обернулась по этому направлен³ю и увидѣла женщину, съ повелительно протянутой рукой, съ исковерканнымъ лицомъ; но это не была мать: глаза у нея провалились, а сведенныя судорогой губы низко опустились углами.
Опять скрипуче-пронзительно пронеслось:
- Уходите... уходите, очистите квартиру!.. Всѣ, всѣ... вѣдь дѣти... мои дѣти!..
Всѣ упали на колѣни.
- Не гоните, не гоните насъ... тамъ смерть... тамъ смерть намъ и дѣтямъ нашимъ... Не гоните насъ, добрая госпожа!..
- Нѣтъ, нѣтъ... уходите...
Цыганковъ, весь красный, не смотря ни на кого, говорилъ:
- Господа, пожалуйста... сами видите... я васъ прошу... у насъ дѣти...
Поднялся старикъ, неподвижно сидѣвш³й на стулѣ посреди комнаты:
- Погодите, я скажу.
Всѣ смолкли.
- Жену задушили на моихъ глазахъ, а прежде на ея глазахъ зарѣзали сына, а дочь...
Онъ закрылъ лицо и стоялъ съ минуту.
- Меня отпустили, чтобъ было хуже, чѣмъ имъ... У меня нѣтъ дѣтей, нѣтъ семьи, я - нищ³й, но... я не заслужилъ еще права на милостыню...
Онъ пошелъ къ выходу, высок³й, согнутый, съ большой багровой бородой.
Съ минуту стояла тишина, и, разрушая ее ревущимъ воемъ, заметалось въ красныхъ окнахъ чудовище, и, какъ крикъ хищной птицы, пронеслось:
- Уходите с³ю минуту... всѣ, всѣ до одного... мои дѣти... понимаете вы?..
А они въ смертельной мукѣ ползали за ней, ползали на колѣняхъ, хватали ея руки, цѣловали края одежды. Она отступала, отмахиваясь съ гадливой ненавистью, и только страшныя, пощады не знающ³я слова: "дѣти... мои дѣти"... какъ коршуны, рѣяли надъ распростертыми по полу людьми. Они не кричали, а шептали, шептали ласково ласково, и заглядывали ей въ глаза, и улыбались, страшно улыбались мертвыми лицами, синими губами, улыбались и шептали:
- Добрая госпожа... сударыня... все хорошо... отлично... дѣточки... у васъ дѣточки... двое дѣточекъ... хорош³я, отличныя дѣточки... выростутъ умныя дѣточки... хорошо - дѣточки... это отлично - дѣточки...
И этотъ страшный шопотъ покрывалъ собою стоявш³й въ багровыхъ окнахъ ревъ.
Цыганковъ тоже легонько поталкивалъ и говорилъ, заикаясь:
- Господа, будьте добры... пожалуйста... сами видите... вы на нашемъ мѣстѣ такъ же поступили бы...
Наташа металась, ломая руки, отъ отца къ матери, отъ матери къ отцу.
- Мамочка... папочка... что же это... что же это такое!.. Это не то, постой, все сейчасъ поправится...
И вдругъ, плача и смѣясь, захлопала въ ладоши:
- Я придумала!.. Я придумала!
Она бросилась въ свою комнату и выбѣжала со шляпой.
- Скорѣй, скорѣй одѣвайтесь... Борисъ, гдѣ твоя шапка?.. Скорѣй, скорѣй... выйдемте, квартиру запремъ, станемъ въ воротахъ, будемъ говорить, что у насъ никого нѣтъ... Ихъ никто, никто не тронетъ...
- Оставь! - рѣзко крикнула Цыганкова голосомъ, которымъ она никогда не говорила съ дочерью, и который Наташа не узнала,- ступай въ свою комнату.
Ворвалась Анисья.
- Близко ужъ, у Хайцкеля бьютъ...
- Анисья, выводите ихъ!..
Крикъ, вопли, плачъ... Анисья тащила старуху. Та вырвалась и, какъ дѣвочка, рѣзво бросилась черезъ комнату. Анисья поймала и опять потащила. Старуха уцѣпилась за притолоку. Анисья оторвала одну руку. другую, нѣкоторое время онѣ боролись. Пришелъ дворникъ, сталъ помогать; но ничего нельзя было сдѣлать.
Забирались подъ столы, подъ рояль, хватались за ножки стульевъ, валили мебель.
Тогда схватили нѣсколькихъ дѣтей и побѣжали съ ними въ переднюю. Путаясь въ тюфякахъ, въ коврахъ, съ воплемъ бросились матери. Плакали, молили, проклинали, ломали руки. Кто-то по-еврейски молился въ углу. Двѣ женщины неподвижно лежали на полу, разметавъ косы. Иные тупо сидѣли, не шевелясь.
Молодая еврейка, съ дикимъ воплемъ, изступленно разорвала на обнажившейся груди сорочку, и крикъ ея пронесся по всей квартирѣ. Она схватила ребенка, потрясая надъ головой, и руки, ножонки, голова безпомощно мотались у него, кричавшаго изо всѣхъ силъ.
- Вы!.. Пейте кровь... пейте нашу кровь... вы - звѣри!.. Я перегрызу ему горло... я перегрызу горло ему, моему Хаимкѣ, моему маленькому дорогому Хаимкѣ... я перегрызу ему, чтобъ никому не достался... вы не разобьете ему голову о камни, я задушу его своими руками, вы, жадные звѣри!.. И чтобъ дѣти дѣтей вашихъ...
Съ ея крикомъ слился другой изступленный крикъ: Борисъ кинулся къ дверямъ и замахнулся стуломъ.
- Не смѣйте... не смѣйте выходить... не смѣйте выходить никто, ни одинъ человѣкъ, или я раздроблю голову!..
Наташа, удерживая неподавимую мелкую дрожь, вцѣпившись матери въ плечо, дико расширенными глазами глядѣла ей въ неузнаваемое, чужое лицо, и страшное слово готово было сорваться:
- Мать!.. Ты...
Все поплыло въ густую красную темноту. Стало холодно, неподвижно, спокойно. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда Наташа открыла глаза, было утро.
Тихо. Сидѣли отецъ и мать.
Отецъ наклонился и сказалъ:
- Ну что, дѣвочка? Будь покойна, все кончилось благополучно. Погромъ прекращенъ. Нашу квартиру не тронули, и всѣ спасены...
И, задумчиво глядя въ окно, добавилъ какъ бы про себя:
- Кромѣ старика... напрасно онъ ушелъ.
Отецъ какъ-то смотрѣлъ вкось, и Наташа никакъ не могла заглянуть ему въ глаза.
Она перевела глаза на мать. Та наклонилась, поцѣловала въ лобъ. Наташа съ напряжен³емъ вглядывалась: то же гордое, красивое, немного поблѣднѣвшее лицо. Но, заслоняя его, нестираемымъ призракомъ стояли судорогой сведенныя губы, проваливш³еся глаза и исковерканное злобой лицо.
Испытывая мучительный холодъ, Наташа хрустнула тонкими пальцами, закрыла глаза.
Безумно захотѣлось воротить вчерашнее утро: синевато-косыя длинныя тѣни, чутко дремлющ³й воздухъ, нешевелящ³йся листъ на тополяхъ и весело перекинувшееся между домами эхо:
- Эй, тетка, надо-ль воды?..
Сборникъ Товарищества "Знан³е" за 1906 годъ. Книга двѣнадцатая