Позняков Николай Иванович - Соловьиный сад

же красавица, только не та красота: того блеска не было, той быстроты и смелости, той ясности и веселья того. Томная, молчаливая, послушная как овечка... Движенья тихие, ровные, голос певучий как песенка, походка неслышная, улыбка робкая... И вся-то робкая, голоса даже его боялась и взгляда - не то, что гневного, а когда и без гнева. Только без гнева у него ни голоса, ни взгляда почти что не бывало: не мог он выносить её кротости и тихости этой. Так его и задорило оскорбить её да прогнать с глаз долой. Её он не бивал, духу не хватало. Как-то раз занёс было руку, а она на него так поглядела жалостливо, ничего не сказала, ни крикнула, только поглядела, а в глазах, в голубых, глубоких как небо, кротость такая, и укора столько, и как бы вопрос - за что же? У него рука опустилась плеть-плетью, и с того раза он на неё руку уж не поднимал: но видеть её всё-таки не мог, не выносил её тихости и гнал с глаз долой. Недолго она жила: истаяла, как снежинка по весне в слезу чистую тает, и не слыхать её было, как она в могилку сошла: ни стона, ни жалобы не проронила, кроткая... Ну, а третья жена - та уж не кроткая была, и не весёлая, совсем иного складу: сама любила волю, нрав крутой имела, даже Гордей при ней тише был, - его себе покорила. Бывало, всему дому приказывает, а что муж прикажет, то, случалось, отменит: "Не быть тому - и конец с концом!" Он, бывало, ей поперечить хочет, тоже голос поднимет, а она ногой топнет, блеснёт глазами, брови сведёт в морщину, рукой отмахнёт: "Что хочу, то творю!" Голос смелый, резкий, на весь дом гремит колокольчиком: "Быть по-моему, и конец с концом!" И померла-то в сердцах: распалилась, расходилась - и сердечко лопнуло...

   Вспомнил их всех Гордей, и не знает, кого больше пожалеть... Одной жалко, что весёлая была, другой - что безответная, третьей - что любил он в ней нрав сильный. И то ему весёлые глаза улыбнутся солнышком, то кроткие на него повеют туманом, то сверкнут мощные молнией... Не спится Гордею, вертится с боку на? бок, вздыхает, хрипит... На соседей уж сердце у него отошло: может, и правы они. Ведь и то: соловей птичка махонькая, а поёт-то, поёт! Как щёлкает, как заливается!.. На что ж ему была затея эта? На что ему соловьёв потрошить? Вкуса их захотелось отведать?.. Ах, грехи, грехи! Загубил целый сад... И что за крик был?..

   Вскочил Гордей с кровати: в ушах у него опять отдалось так же, как тот крик. Пронизало его всего, в жар кинуло, потом холодным облило, озноб затряс. Сидит Гордей на кровати сам не свой... Мочи нет! Крик всё ещё в ушах стоит - пронзительный, дикий, страшный... Жутко ему... Нет, видно, надо старика выпустить: его это крик был, либо за него сила какая вступилась незнаемая. Может, и прав он, что попротивился, барского приказа ослушался. Слуга всегда верный был, никогда поперечить не смел, а тут вдруг сдерзничал, упёрся... Сильны были, значит, соловьи своей песней, коли барская воля слабей оказалась. Велика барская воля, а тут уступила...

   И хочет Гордей в подвал пойти. Обулся, ключи взял и пошёл по коврам к выходу. Дверь отворил - Фомка и Ганька поперёк двери у порога спят, стерегут барский покой. Переступил через них Гордей - пускай спят мол. В другой бы раз, прежде бывало, ногой бы их пхнул, а тут прошёл милостиво: пускай мол спят... Что дальше, то скорей идёт, словно его кто толкает. По лестнице сбежал, на мраморы не посмотрел, не полюбовался, - скорей бы к подвалу. Дверь отпер, идёт вправо. В саду белый свет занялся, туманы погуливают над прудами, солнышко всплыть хочет; вороны, грачи проснулись, каркают. Но не слыхать соловьиного щёкота... И сердце жмётся у Гордея; смотрит он вперёд, где подвал, спешит к нему, задыхается...

   Вот и подвал, за кустом сейчас. Обогнул Гордей куст. Смотрит - глазам не верит... Что за диво? Отперто!.. Настежь дверь стоит. Подбежал - замки все на земле лежат, а сверху косяк расступился, дверь стала высокая... Вот сила-то! Жутко вельможе - силу почуял. Обомлел... озноб его трясёт... Протянул было голову, в подвал заглянул. Никого там, только лежат чьи-то косточки, белеют... Вздрогнул. "Мои дела!.. О, многогрешный!.." Стоит, глазами кругом водит. Вдруг... Что за притча? Быть не может! Под дубом Скопидом, весь в белом, великий такой стоит, строгий, руки протянуты, а перед ним лежит молодец, Ванька Скопидомов, и с ним молодица... Думает Гордей - видение, хочет перекреститься, "с нами крестная" сказать, - рука не движется, как отсохла, язык онемел, не шевельнётся... Страшно вельможе... Стоит как вкопанный... Бежать! - ноги не трогаются... Видно, не сойти отсюда! В глазах темнеет... Видит: деревья зелень теряют, лист вянет, вянет, побурел, вот как осенью, - высох... Видит: от прудов белый пар пошёл, и нет их - высохли... Видит: цветники словно пожгло чем - высохли... Видит: с деревьев птицы валятся - померли...

   - О, многогрешный!

   И повалился наземь, и последний вздох отдал.

   И содрогнулись от того вздоха Гордеевы хоромы. И всполошились от него люди, повскакали спросонья, в опочивальню к Гордею бегут - нет там вельможи; стали искать, глядь - сад засох, пруды высохли, цветников нет, птиц не слыхать, подвал отперт, дверь высокая стала... Гордей лежит у порога мёртвый, а под дубом закаменели люди: Скопидом и Иванушка с Евдокеюшкой.

   И разбежались люди в страхе и, как из сада вышли, волей им повеяло... И стали они по свету разносить лихую молву про Соловьиный Сад.

   Молва и до сей поры держится, хоть давно это было.

  

   1887-1897.

  

  

   Источник: Позняков Н. И. Соловьиный сад и другие рассказы. - СПб.: Типография М. Меркушева, 1900. - С. 1.

   OCR, подготовка текста - Евгений Зеленко, декабрь 2011 г.

   Оригинал здесь: Викитека.