Огнев Николай - Крушение антенны

   Николай Огнев

  

  

   Оригинал здесь: Библиотека Магистра.

  

  

  

  

   4 Ав. 914 г. 12 ночи.

  

   Марсельезу я не пелъ а немцевъ долой кричалъ у сербскаго посольства зачто меня назвали бараномъ и велели кричать долой Австрию Я хотелъ было объяснить что не Австрия молъ виновата а больше немцы но в ето время какой то хлюстъ меня порядочно толкнулъ и сказалъ что я баранъ и ничего не понимаю. Были и такие бараны которые кричали долой Сербию но такимъ затыкали моментально ротъ было ето 16-го июля я былъ изрядно выпивши и стехъ поръ маковой росинки небыло ворту до 2-го Августа а 2-го вечеромъ нашелся одинъ добрый человекъ разыскать выпивки и нашелъ какого то собачьяго пойла точно названия незнаю вроде кюмель-дюпель чтоль хорошо незнаю стоитъ онъ не въ военое время 65 а заплатили мы 1 р. 40 к. и велели намъ еще приходить но я решилъ пойти в Аптеку купить цытрованили. вчера одинъ носачь знакомый моимъ хозяевамъ приносилъ бутылку коньяку зимулина но нечисто переправилъ на ярлыке стоимость изъ цыфры 3 зделалъ 8 а изъ одного 2 и хоть и хотелось выпить но бараномъ быть незахотелъ Война мне уже давольно таки надоела куда ни придешъ все провойну говорятъ живутъ больше слухами нежели газетами. Хорошо бы теперь уснуть недели на две а потомъ проснуться и купивъ газету прочитать

   (Разгромъ Германской армии Германский флотъ лишенъ рокировки матъ близокъ)

  

   Пишутъ ли у васъ тамъ какие утки какъ вотъ на етомъ листочке газеты которую здесь 2 дня печатаютъ

   (Вырезка из газеты):

  

  

   "Ран. Утру" телеграфируют, что генерал Ренненкампф, уезжая из Вильны, заявил: "Отсеку себе руки, если в течение полугода не донесу о взятии Берлина".

  

   Не писалъ я потому что со дня на день собирался удирать ксебе вдеревню то послучаю забастовки нанашемъ заводе и потомъ войны. Немцевъ унас уволили остались полунемцы Досвидания наша беретъ не смотря на слухи что у нашихъ рыло вкрови А я теперь переехалъ живу не в Петербурге а въ Петрограде.

  

   Теперь - рассказ:

   Сергеичев помирал трудно и долго, тяжко раскарячив ноги. Положили его у окна, все просил свежего духу. Сергеичева старуха, Настя, плакала за печкой тихо, по-старчески. Деревенский председатель, Малина Иваныч, вошел в избу, сел, закурил. Спохватился, погасил курево о подошву валенка: и так воздух наперделый.

   - Говорил я тебе, Власуха, не гоняйси за девками. А ты все гоняисьси да гоняисьси. А? Власух!

   Сергеичев растопырил белесый рот, стал цеплять воздух зубами, руки заскребли по подстилке.

   Грикуха, сын, как стал с утра посреди избы, упершись макушкой в потолок, так все и стоял; неподвижно смотрел на отца белыми матреньими глазами.

   - Посылали за попом-то, Насть? - скучно спросил Малина Иваныч и вдруг хлопнул по желтому, пахучему тулупу: - Власух, а Власух! А советску власть сшибать собиралси? Вставай, штоль? Сшибем - не житье, малина будет, а? Вла-сух!

   Сергеичев икнул предсмертно, и председателю стало скукотно и тяжко; встал, вышел на волю. Здесь, на морозе, томились, но в избу не входили, страшно: Сергеичев был колдун.

   Всем известно было, что помирает Сергеичев от сердечной водянки; сердце, будто бы, распухло и налилось водой. Это сказал не доктор - до доктора много верст, никем не меренных - это сказал Шкраб. На горбачевский хутор, в колонию к Шкрабу стали ходить лечиться с тех пор, как он дал бабке Пыхтелке пилюль от животного перебоя задором; пилюли не помогли; но, ведь, это давно известно, что не всякое лекарство помогает, тем более - по кучевлянским болезням; а болезни у кучевлян особые:

  

  

  

   Черная тырьва.

  

  

   Попрыгун.

  

  

   Репей в мозгах.

  

  

   Волосень.

  

  

   Нутряная глиста.

  

  

   Родимчик.

  

  

   Конский чох.

  

   Есть еще болезнь бардадым, но про нее на людях не выражаются; а почему не выражаются - сглазу боятся. Про болезнь сердечную водянку и слыхом не слыхано. Сергеичеву болезнь об'ясняли так: раньше был ломовым в городе; надорвался; приехал в деревню, стал колдуном, спутался с ненашими, служил им верой и правдой; а потом захотел взять над ними силу, - ненаши и припомнили ему ломовой надрыв.

   - Ну, что? Как? - подскочила к председателю Пыхтелка. - Дышит ощо?

   - Ощо-ощо! Пай, самогон кури скореича. Икает.

   А Пыхтелка, когда вино было открыто - все, бывало, пых-пых-пых, - в кабак, за вином. Принесет двадцать косух, припрячет в клеть и ждет, аки паук: какая-такая муха перьвая в сети залетит. Закрыли вино, а у Пыхтелки - ханжа готовая. Закрыли ханжу - самогон стала курить. На все у Пыхтелки ответ припасен. Продовольствие пыхтелкино - кровь людская.

   Стояли по-двое, по-трое, толкался шопот:

   - Вот, - колдун-колдун, а к ответу и его тянут.

   - Да хто тянет-то?

   - Бог.

   - Чорт.

   - Ни черта вы не понимаете, как вижу, - важно сказал Малина Иваныч. - Ни бог, ни чорт, а полукрест.

   - Эт-то, сталбыть, где же полукрест, Малина Иваныч, - робко зашептала Пыхтелка. - Про полукрест ощо не слыхано.

   - Ощо-ощо! Крест - видала?

   - Ды... госссподи ж, батюшка, царица небесная... ды... неужли ж нет?

   - А леший тебя знает, может и ты с нечистым спуталась. Где крест, покажи.

   В стороне загрохотала безотцовщина, держалась отдельно, кучкой, - Малину Иваныча все же побаивались: председатель.

   - Хи-хи-хи.

   - Хррры... х. Пыхтелка крест показывать будет.

   - Ррробя, не зевай, вылупливай зенки.

   - Ну, вы, цыть, - огрызнулся Малина Иваныч. - Што, всамделе: человек помирает, а они в смехи.

   - Во-отын, батюшка, трисвятая богородица, - закрестилась Пыхтелка на дальнюю церковь в селе. - Во-отын, спаситель наш, спасе-Христе-боже.

   - Стало, ты крест знаешь, - подтвердил Малина Иваныч. - Так. Ну, а там, гляди, что?

   И пхнул рукой в сторону колонии, горбачевской дачи. Дача запуталась в лесах, в оврагах, словно паутиной ее оплело кружевом осинника и темными пятнами елей. Из Кучевки виднелась только крыша, - зеленая, острая, а за крышей впивалась в небо тонкой и хрупкой буквой Т - радио-мачта, антенна.

   - Ну, и штож такоя таперь будет, родненький? - зашептала Пыхтелка, - ето таперь к чяму жа?

   - К чяму жа, к чяму жа! Это и есть полукрест, - хмуро ответил Малина Иваныч. - Противоцерковная вещь.

   - Дык, ведь, там телеграф, - робко сказали в стороне. - Мачта телеграфная ето.

   - Уч-чоны больно стали, - брякнул небрежной издевкой председатель. - Неш телеграф такой бывает? Неш не видал на чугунке? Мне и в городу сказывали: телеграф. Да толькя это не телеграф! К телеграфу полагается проволока. А игде она? Нукася? Противоцерковная вещь это... в обще-государственном масштабе.

   - Сказывали, будто без проволоки действовает.

   - Думаешь, - бога отменили, так и проволоку отменили, - со злобой огрызнулся Малина Иваныч. - Ма-лина вам, безотцовщине: знай, отменяй, боле никаких!

   - Гли-кось, никак Марфутка Сергеичева из колонии идет.

   - Она и есть.

   - А ты ее спроси. Нябось, знает.

   А Марфутка - колдунова внучка. Отца в германскую войну ухрокали, мать умерла от стрекучего волоса, вот Марфутка и попала в колонию на воспитание. Четыре года уж в колонии живет, - по-немецки да по-собачьи лопотать может, про жаркие страны рассказывать умеет; известно: - в колонии делу не обучают, а все пустякам. В церковь их, конечно, не водят, такой декрет есть: называется отделение церквы от государства, но про бога Марфутка помалкивает.

   - Нехорошо. Чать, она к деду.

   - Шшшшши!

   - Марфутка! Ма-арфутк!

   - Тише, ты, лешай! Неш не знаешь, опрошлый раз приходила, дык не велела Марфуткой звать. Зови ее Марочкой.

   - Ма-арочкой. Хррры...

   - По-советски.

   А Марфутка, - да какая она Марфутка, когда Мара, - шла, усупившись в землю, - не сметь меня трогать, не сметь на меня глядеть, не сметь про меня шушукаться; что это, на самом деле; только в колонии чувствуешь себя человеком, а на деревню хоть не показывайся; сейчас и "Марфутка", и "опосля", и "докелева", и словно ты не человек, а замызганная белобрысая девчонка, да вдобавок колдунова внучка; поэтому тому, кто Мару любит, -

   а это - Коля Черный, -

   провожать Мару на деревню строго запрещено.

   У крылечка расступились, пропустили. Мара вошла в избу, сморщила нос от воздуха, сказала:

   - Бонжур. Это по-французски здравствуйте. Дедушка, вы не грустите. Я вам от Шкраба лекарство принесла.

   Вынула бутылочку с темной водой; в избу, нагибаясь, шагнул Малина Иваныч.

   Сергеичев глядел на внучку, а видел другое, страшное. Ноги в холстинных гультиках напружились, раскарячились еще больше, - вот, вот, сейчас лопнут и потечет вода. Руки стали ручищами, пальцы коричневыми корешками впились в пестрядину. Малина Иваныч слюняво глянул на Мару, сказал:

   - А с парнями гулять - вас тоже в колонии учат? Житье ваше, вижу, малина. Дед помирает, а она по-хранцузски.

   Сергеичев потянулся, враз подпрыгнули раскаряченные, как у битой лягушки, ноги, выпрямились. Рот блеснул смертной улыбкой, рука колотнулась и затихла. В углу затикал будильник, старуха за печкой плакала, изредка икая.

   Малина Иваныч взял Сергеичева за руку, подержал, отпустил. Перекрестился, нерешительно сказал:

   - Помер, должно...

   - Нет пульса? - глотая слезы, спросила Мара.

   Грикуха шагнул вперед, стал на колени, засопел:

   - Про мерина-то, про мерина-а-а...

   - Ну, и парень у вас, малина, - надгробным шопотом председатель, - Отец помер, а он про мерина! Насть, а Насть, - зови прибирать, што ль... Это он про какого мерина, ась?

   - Мерину, грит, в обиду себя не дава-ай, - глупым голосом затянул Грикуха. - Мерин, он, грит, умней тебя-ааа...

   Малина Иваныч вышел в сенцы, шагнул на крылечко, и - строго:

   - Наро-од! Помер Сергеичев-то наш!

   Снял шапку, перекрестился. Пыхтелка змеей скользнула в избу.

   Безотцовщина враждебно посторонилась, когда председатель прошагал домой. Кто-то пустил:

   - Как он таперь, без сердечного дружка? Таперь черти забижать будут, в одиночку-та.

   - А мне чорт с вами, - в сердцах выругался Малина Иваныч, и услыхал за спиной:

   - Рррробя... Кто со мной в осинник?

   - Ну, пом.

   - Девок, девок зови!

   - Пойдут они, как не так!

   - Трогай, убогай.

   Вста-ва-ай, проклятьям заклейме-енай.

   - Дура, человек помер, а ты шо поешь?

   - Надоть не ето, надоть похороннай.

   - Вали похороннай.

  

   Атец, па-пируям в роскошным дварце,

   Трявогу вином залива-а-ая...

  

   А бабок в Кучевке - множество, не одна Пыхтелка. Взять Домовиху; всех чертей по именам-отчествам знает; как пойдет перебирать: - тут тебе и водяной, тут и дворовой, и лесной, и болотный, - срамотища. Кажное помело у ней - чорт. Ее и полечить от чертей подумакивали - где! Возили еще к земскому фершалу Игнат Семенычу; так она от него турманом: - это, - орет, - самый главный чорт и есть. А уж как поселился на горбачевской даче Шкраб, тут она совсем ополоумела. - Энтот, - говорит, - главней всех чертей и анчуток. ОН. А лекарства там всякие выходят по-домовихиному - зелия смрадные. Вот она какая.

   Это - из рассказов Стремоухова.

   Ночь. Мара провела все в той же старой, знакомой избе, рядом с мертвым телом. Покойного деда она не боялась, привыкла к мертвым и к падали еще с детства, как привыкает всякий крестьянский ребенок. Но спать не могла - кусали клопы и было душно, не так, как в колонии, где форточки в спальнях открыты и днем и ночью, и летом и зимой. На утро деда Сергеичева повезли на кладбище, в село.

   В сани Грикуха сел задом наперед, так научила Домовиха. В сани же, в гробовую подстилку, сено, - насовала Домовиха полыни, на случай - выскочит колдун, услышит запах полынный, и тогда - опять в гроб.

   Кроме Малины Иваныча, Пыхтелки и Домовихи, никто из чужих провожать покойника не пошел. Двинулись было шагом, да Домовиха велела Грикухе мерина подстегнуть: колдунов возят рысью.

   Мороз был сумрачный и серый. Солнце, - может, его давно уж и не было, - погасло где-нибудь в недвижном закатном провале, - не показывалось целый месяц; а может, ползло по самому краю закатной стороны на костылях, подбитое в германскую войну. Такие знакомые летние овраги нахмурились сердито. Понуро, как весенняя скотина, торчали скелеты деревьев. До кладбища было далеко - три версты по косогорам. Пахло широко, так, что грудью не охватишь, - снежным морем и лошадью.

   Под гору Грикуха уезжал далеко вперед; в гору провожатые его нагоняли, почти вплотную подходили к широкому тесовому гробовому изголовью - покойник лежал головой назад. Грикуха сидел неподвижно, не моргая матреньими глазами, как сидят в санях крестьяне вообще, когда дорога и поклажа легкие, когда нет заботы о лошади.

   - А ты, Марфутка, складна такая стала - малина, - внезапно сказал Малина Иваныч над ухом. - Пожалуй, с парнями гуляешь, так и замуж пора. Тебя летось в лесу не с одним видали.

   - И ни с кем меня в лесу не видали, и отстаньте, - загораясь злобой, трепыхнулась Мара. - И ну вас, сами к девкам пристаете все... И потом - я мужичкой не буду, в прислуги тоже не пойду, учиться буду, и... и... и... и все.

   - Скла-адно, - вздохом в ответ Малина Иваныч, и перегорелой махоркой потянуло в Марин рот. - Это, сталботь, са-ветское мясо. Рыфысыры. А деньги плотют вам?.. парни-то?

   Марочка остановилась и - с ненавистью:

   - Дурак ты. Облом деревенский, чорт, чорт, чорт... хоть и председатель! -

   и дальше, за гробом. А сзади - по-матерному. И потом, издалека, старушечий шопот:

   - Ты, касатка, на то не гляди, что он у вас с дурцой; таперь его оженить, сам за хозяина будет, все изделает. Пых-пых-пых...

   - Таперь вас и соседи сторониться не будут, ранее все ненаших пужались. А ты на ето не гляди-и-и...

   - Пых-пых-пых...

   Вместе с гробом в санях лежал куль овсяных отрубей, поэтому от церкви навстречу покойнику вышел поп в камилавке, с крестом в руке, тусклая епитрахиль, колыхаясь, в'едалась в черную гладь надетого на полушубок подрясника. Спросил Грикуху:

   - С собой захватил, аль на дом приходить? -

   и затянул:

   - ...тый бо-о-же, ...тый кре-е-епкий...

   - Не поможет, касатка, не поможет. Оно надо бы ув святой воде ополоскать, пых-пых-пых, а то усе равно, пропащая его душенька...

   За попом шел человек в протертой до дыр кожаной куртчонке; большая кудлатая голова как-то странно качалась в такт похоронной песне, кадило не шло к коротким штанам, обнаруживавшим высокие вязаные чулки, да и вообще было трудно поверить, что это был дьякон Сергей Афанасьич, - конечно, тому, кто давно его не видел.

   Дьякон с попом тянули свое похоронное, а Грикуха вылез из саней и со всей силы нахлестывал мерина по спине: не хотел мерин итти в высокую кладбищенскую гору, да и только. Грикуха обозлился, сломал елочку, стал елочкой лупить мерина по бедрам, но мерин все не шел. Тогда дьякон, бережно прикрыв кадило, передал его Маре и взялся за оглоблю, Грикуха за другую, поп стал сзади саней и уперся в гроб.

   - Ну-ка, навались-навались разом, - сказал Малина Иваныч, напирая плечом в ременную перетяжку дуги, - ну-ка еще разик, ну-ка - дружней.

   Поп, кряхтя, заскреб валенками по снегу, все по тому же месту; сани не двигались. Поп выпрямился:

   - О, чтоб тебя розорвало, - светски, в нос. - Что он у вас, норовной, что ли? Гор не любит, должно быть?

   Малина Иваныч схватил мерина под уздцы, потянул к себе. Мерин шагнул - и тоже остановился; повел ухом, словно спрашивая: - а дальше что будет? Постояли, посмотрели друг на друга, на мерина. И - внезапно сорвавшись с мест - все разом - заколотили, захлестали, задубасили по мериновой спине чем ни попало. Мерин попробовал брыкнуться - ноги не достали даже до передка саней; тогда стал смирно, философски, думая и показывая свои думы: - сколько ни лупите, когда-нибудь перестанете...

   - Надоть, видать, на руках, - полувопросом Малина Иваныч.

   - А я-то в рясе как же? - недоуменно-жалобно поп. - Заплетаться будет.

   - Нябойсь, не пьянай, берись, - решительно Малина Иваныч, заходя сзади, к гробовому изголовью. - Это тебе не при царизме, носильщиков нету.

   Кряхтя, подняли гроб на руки - впереди Грикуха и дьякон, сзади председатель и поп; тронулись в гору.

   Стремоухов написал на фронте целую поэму о похоронах мужика; в поэме говорилось, как умирает крестьянин, земля-матушка плачет по нем синими слезами, а он - мужик-то - уж идет к ней, к землице-то и сам становится землицей. Подал поэму знакомому писарю. Писарь читал три дня, потом вместо стремоуховских выражений вставил некоторые свои. Вышла такая похабщина, что полковая канцелярия целую неделю грохотала особым, писарским смехом, а писаришки помельче до самого конца фронта задевали Стремоухова цитатами из поэмы. На петроградском заводе и на фронте Стремоухов жил мечтами о деревне, тянулся к ней; а приехал домой, в деревню, повернулась она к нему бальшущим кукишем.

   В гору поднялись не сразу, с остановками - Пыхтелку оставили при лошади. В гору шла дорога, поэтому нести тяжелый - для попа тяжелейший - гроб было споро; а вот, как свернули с дороги, -

   - Эт-то што ж, земля-матушка не примат, вот они, ненаши-то, - ворчала Домовиха, -

   нарушился тот обычный ход, каким несут всегда покойников, - в ногу; затяпали как попало валенищами по глубокому, хоть и подмороженному, снегу, проваливаясь; закачался Сергеичев в гробу; закряхтел поп под невыносимой ношей: плечи поповские - нежные, просвирные. С крестов смотрели надписи - деревенские, немудрящие:

  

  

   Под сим

  

   крестом

  

   погребе

  

   но тело

  

   убiвше-

  

   го Iеле-

  

   сiя де-

   ревни Горшкова убивец Павил

   Лепехин деревенской дубров-

   ской убил его в лесу уетаго

  

   дуба из

  

   котора-

  

   го изде-

  

   лан сей

  

   крест 1

  

   908-го

  

   Апр. 23.

  

   На одной из могил - должен бы уж знать свои могилы наперечет, - поп оступился, запнулся о рясу и упал вперед; гроб, падая, гардарахнул попа по спине. Тогда поп - гнусаво и тонко:

   - Да что ж вы, чорт дери вашу душу, хоронить хороните, а доставить к могиле не можете?! С мерином справиться не можете, а туда же, хоронить! Да распрострели вашу печенку селезенкой! Может, могилы еще рыть заставите?!! Да... пропади вы пропадом вместе с усопшим своим!..

   - Легше, батя, легше, - успокоительно Малина Иваныч. - А ты не спотыкайся; могилы-то, нябойсь, должон знать, у кажной попито было.

   Кое-как дотащили гроб до неглубокой могилы, закидали землей. Малина Иваныч на прощанье придержал Марочку за рукав:

   - А ты не забижайси, Марфутк! Я ведь, к слову...

   - Да ну вас совсем, - ответила Мара и - скорей домой, домой, дальше отсюда, прочь, нет силы больше терпеть, дышать одним воздухом с ними.

   - Две бутылки самогону с тебя, сверх нормы, - угрюмо поп Грикухе. - Ну, чего уставился, как бык на рогожу. Отруби за священнослужение, а водка за пронос гроба. Учить вас, чертей-дураков...

   - М...м...мне т...т...там п...п...полбутылки захвати, - внезапно встрепенулся дьякон Сергей Афанасьич; тем Сергей Афанасьич всегда и славился: как в церкви служит или поет - голос, как голос, и выговор тоже хороший. А уж как по-житейски придется заговорить - заикается, сил нет никаких, до чего смешно.

   Так и остался старик Сергеичев лежать один под тонконогими соснами среди убогих облупленных крестов, торчавших из снежных могил; голубой снег кругом светил соснам. Могила, засыпанная кое-как, была глиняная, в щелеватых мерзлых катышках, - ярко-коричневая среди снежного света.

   Откуда же взялся высокий осиновый шест, загнанный плотно в могилу, почти что до самого гроба, и с поперечной дощечкой и с надписью:

   Главнаму Калдуну вогнат сей черенок вганял придсидатель дерев гаршкова Малина черти маченые примите дух яво смиром.

  

  

  

  

   Вечером электро-магнитные волны пели:

   Кацман-Кацман-Кацман - выезжаю за получкой - ждать дольше не могу - Кацман-Кацман-Кацман - Пиииии-пипипи-пи. Пи. Пиии. Тэээ-тэ-тэ-тээээ. Тэ-тэ.

   Полухрипло (простуженно, словно с завязанным горлом):

   точ-ого-о-чк-бо-слив-лоз-ото-го-го.

   Высоко-пискливо-неясно:

   Рас-рас-рас, Смоленск, слушай, наука, Смоленск: пересадка глаза-глаз-глаз и головы делал опыт крыс от мыша и лягушки рыбы-рыбы-рыбы,

   Нежно-музыкально (стало быть, Эйфель, длина 2900):

   как дама, принимающая гостей и желающая быть очаровательной:

   13700-13713, 13714-13755.

   Это - метеорологический бюллетень.

   Очень громко, скоро, высоко, с хрипом:

   как скандалист какой-нибудь, подступив с кулаками

   к самой физиономии и рад - дорвался:

   Шумельман-Шумельман-Шумельман - письмом подробности хинин максимум половина неустойки подтверди отправляй лично Харьков

   Пи-пи-пи-пи-пи. Тээээ-тэ-тэ-тэ-тээээ.

   В эфире - волны - самые короткие во много сотен тысяч раз длинней волн света - стремились - облетали кругом пустяковый земной шар - ррраз! - разбивались, рассыпаясь о встречные антенны, дробясь мгновенно на электрические линии (оболочка) и магнитные волны (нутро) необ'ятной массой сведений снабжали дежурных телеграфистов и устремлялись -

   - только что разбившиеся и уже снова слитные -

   куда-то дальше-дальше, - дальше! - в Египет; в океан; в Огненную землю; к мысу Доброй Надежды; к ново-земельской радио-станции; за полярный круг; в Нью-Йорк; и снова в океан - туда, где Маркони принимает сигналы - странные, непонятные, нечеловеческие (тоже ненаши), предполагая, что сигналы эти - с Марса.

   Центральная телефонная:

   Слушай-те. Слушай-те. Слушай-те. Алло-алло-алло. - голосом графа Витте, приятного барина-собеседника после кофе в своей компании, с баритональной этакой хрипотцой: -

   В Америке область земледелия обслуживается радио. Там в лесничествах - имеются - радио-станции - главное назначение которых - извещать соответствующие центры о начавшихся лесных пожарах и затребовать помощь на места - в штате Миссури - - -

   алло, алло, слушайте-слушайте-слушайте-те.

   В штате Миссури дают ежедневно бюллетень о ценах рынка, что удобно для фермеров, которые узнают - создавшуюся торговую кон'юктуру. Производится - также - передача метеорологических - наблюдений, - необходимых - для земледельца.

   Предсказание - погоды. Алло, алло. Предсказание - погоды. Циклон - движущийся по направлению - - -

   На той же волне - позывные:

   Лм - Лм - Лм - мешают дослушать центральную.

   В это самое время Вила Злочеста сидела на добруджинском пике у Черного моря и странную - непонятную Виле - азбуку Морзе -

   - слушала.

   Вила Злочеста попала, - а может быть, и не попала, - в сказки Кармен-Сильвы, слепой королевы, но это не важно: важно то, что сидела она и слушала сигналы Шумельмана и Кацмана и басовые ноты - мощные - ходынской радио-станции. Конечно, Вила Злочеста этих нот не понимала; должно быть, поэтому, а может, и по другой причине, хватала она радио-слова и бросала в море; или швыряла в свой колдовской костер, который моряки принимали иногда за огонь св. Ульма и о подножие пика разбивали свои корабли; и броненосец "Потемкин" когда-то, увлеченный этим огнем, взял ложный путь, свой красный огонь погасил и ударился в ложный фарватер, в румынское разоружение и покорение, -

   - вместо того, чтоб взорваться и красный, мгновенный памятник вечный воздвигнуть себе, головой достигающий неба. -

   Это Вила Злочеста его обманула; только - вот удивительно: эти странные знаки в воде не тонули и в огне не горели; из воды; из огня -

   - выпрыгнув, дальше неслись и около Вилы Злочесты кружились, словно над ней насмехаясь и над ее колдовством. Надо бы, надо бы - ей перехватывать знаки, враждебные ей, непонятные:

   Вила Злочеста держала кордон -

   - да они не давались, стремглав облетая весь мир, - и, залетев на секунду с милым приветом к Маркони, на океан, - уносились все дальше и дальше - в звезды, в небо, в те провалы, о которых подумать, представить себе - и то холодеешь от ужаса, сердце дрожит, замирает: а что, если прыгнуть туда?

   Средне, музыкально:

   гээээ-тэ-тэт-э-тэ-тэ-тэээээ словно скрипку хороший скрипач пробует перед концертом:

   пароходам-пароходам-пароходам за пароходами - оставленный в канале - буду поочередно буксировать - и до конца канала тчк внуро Святогора на створе Кронштадтского рейда.

   Хрипло-низко-слабо-часто - заговорщически:

   рап-рап-рап - папа - умер - поздравляю с новорожденным папа - папа - папа следи радио - остерегайся карманников - папа-папа-папа

   (Это шифр в Константинополь)

   Тэээээ-тэ-тэ-тэ. Тэ-тэ-тэ-тэээээ. Пииии-пи-пи-пи.

   Вила Злочеста знала звуки ветра, бури, затишья, знала тихий разговор волн у подножия пика, а этих звуков понять не могла. Ну, как же держать пограничный кордон? И зеленые волосы, длинные солоноватые космы с утеса спустив, - думала, думала, - думала Вила Злочеста, закрыв бледное, длинное, ненаше лицо всеми семью пальцами правой руки. - - -

   Пиии-пи-пи-пи - Тэээ-тэ-тэ-тэ-тэ.

   По по-ста-новле-нию Треть-его кон-гресса Треть-его Интер-нацио-нала - - -

   Шлет при-вет ра-бо-чим все-го ми-ра - - -

   Высоко. Чисто. Ясно. Резко.

   Как высочайшая - стальным сопрано - нота рахманиновского романса - - -

   В этих звуках, несмотря на их ясность и чистоту, было тревожное. Вила Злочеста встала (привидение на пике, - говорили в туманные утра моряки) - и рупором длинные пальцы - все четырнадцать пальцев -

   - О-гэй!

   Синебородый Рауль на вершинах французских Вогезов; и великан двухголовый в туманных равнинах туманного острова; и королева снегов в скандинавских фиордах (на зимней яхте из синего льда);

   и Рюбецаль, весь избитый маркграфом лотарингским, считающий жалкие репы свои;

   и легендарный рыбак Урашима (он вечно из моря удит луну - иногда удается);

   все, все, кто держал кордон, - услышали это "Огэй" и в тревоге к ветру приникли:

   - Нет, ничего. Ничего? - Ничего.

   Только чистые - резкие - ясные звуки:

  

   Тээээ-тэ-тэ-тэээ, тэ-тэээ

   тэ-тэээ, тэ-тэ-тээ-тэ, тэ-тэээ-тэ

  

   перелетали кордон и неслись к встречным антеннам, рассыпались о проволоку, входили в нее, и - в уши приемщикам:

  

   Привет. Привет. Привет.

   Рабочим. Рабочим. Рабочим.

   Всего. Всего. Всего.

   Мира. Мира. Мира.

   Всем - всем - всем.

  

   А утром:

   из слухового окна на крыше криком - фейерверком - рыданием на весь двор:

   - Кто сломал антенну? Кто смел сломать антенну?! Будь проклят тот, кто сломал антенну!! Стремоухов, Иван Петров, чорт!! Кто сломал антенну? Ты сломал антенну?!!

   Понурые дворовые постройки почесали в затылках, сдвинув пушистые, нежные кроличьи шапки на слепые брови окон; утро подумало, помолчало, вгляделось в грязный дворовый снег, в конский неубранный навоз, в глухой, неуклюжий поворот лесной дороги, и вдруг - рывком, отдаваясь в низеньких стенах домиков - прыгая по крышам и разбегаясь куда-то в грустную ткань нагих деревьев - закувыркались слова:

   - Да провались вы вместе с вашей антенной, на кой она мне прах, сторожить я ее вам нанялся, едреныть, что ли?! Па-ду-маешь! И-и вылупили в небо кукиш с маслом, и-и думают нивесть что! Ан-тенна! Теле-граф! Штаны бы себе раньше починили, едреныть!

   Тогда из слухового окна выдвинулась всклокоченная рафаэлистая голова и визгом надрывным заколотила о пушистые, покорные крыши:

   - Да ка-ак ты смеешь по-матерному ругаться, а? Ты знаешь, что за это - расчет, а? Ты пойми, - ведь, здесь - дети! Дети! Дети!

   Человек в грязной серой шинели выскочил в ответ из конюшни, поднял голову вверх:

   - Вот дак дети! Вот дак дети! Кажного женить пора. Детский до-ом! У Виктора усы в поларшина, девок на кажном шагу прихватывает! Детский до-ом! Ка-лония! Тьфу! - и, вглядевшись в свой плевок, спокойно: - А расчет без месткома не имеете крепостного права. Прошли эти времена.

   Слуховое окно с шумом захлопнулось, потом опять открылось, и - зловеще:

   - Я созову школьный совет, Стремоухов. Ты так и знай. Управа найдется. По-матерному ругаться нельзя.

   - Созывай.

   Человек в слуховом окне оглядел окрестности, пробормотал: - "все ж таки, кто сломал антенну", - и, толкаясь головой о балки чердака, полез вниз, в дом. А там уже -

   в клубах холодного пара громыхала в столовой очередь - за хлебом - стучали кружки, надувался пыхтеньем громадный самовар и за обычным:

   - С добр-утром!

   - Не толкайся.

   - Отстань.

   - Не пищи.

   - А ты не лезь.

   - Холодно-то как.

   - Добр-утро.

   чей-то визгливый голосок в хвосте очереди пропел:

   - А Шкраб опя-ать френч разорвал!

   Но Шкраб торжественно и не обращая внимания:

   - Дети! Кто сломал антенну?!! Кто смел сломать антенну?!!

   не получив ответа:

   - Антенна сломана и лежит на земле. Стеклянная изоляция, конечно, лопнула. На кой шут учить тогда азбуку Морзе, не понимаю. - Кто ломает антенны? Какая нечистая сила ломает антенны? Это уж вторая сломанная антенна.

   Грузно сел за деревянный пропаренный стол, уткнул бородку в руку, услыхал приказ: "локти снять со стола", сдернул локти и ощутил перед собой большую обычную кружку с горячим чаем; большим куском хлеба тюкнули об стол. Тогда, словно вспомнив что-то, поднялся, подошел к другому столу:

   - Агния Александровна, опять Стремоухов дерзит. Подействуйте хоть вы на него, бога ради. Сил никаких нет.

   Агния Александровна встала, закуталась крепче в потертый платок, вышла наружу. Утро еще не веяло весной, грозилось морозом, метелью. Прошла в дворницкую, там у стола сидел Стремоухов и писал. Смутился, написанное спрятал. Спросила грустно:

   - Опять у вас, Иван Петрович, нервы шалят?

   В ответ - грубо:

   - А какого чччорта он лается?

   - Это Леонид Матвеич-то лается! Стыдно вам так говорить.

   - Конечно, лается. Будто я у него антенну сломал. Стану я антенны ломать, как же. И без того - делов, делов... не оберешься.

   - Вы ему должны простить; ведь, издерганный, нервный человек, всем известно.

   - А я не издерганный? А я - не нервный? И потом... да ну его к чччортовой матери!

   - Если будете ругаться, я уйду.

   - Не буду я ругаться.

   - Вы - словно ребенок; с вами и нужно поступать, как с ребенком.

   Подошла, погладила по голове.

   - Ну, Иван Петрович, ну, Ванюша: извинитесь вы перед ним: ну, что вам стоит?

   - Ладно, извинюсь. А жить не буду.

   - Куда же... в деревню?

   - Хоть в деревню.

   - Деревня вам ничего не дает, сами говорили. И потом... С кем вы в деревне в шахматы будете играть; Леонид Матвеич в деревню ходить не будет.

   - И леший с ними, с шахматами. Все равно: сказал уйду - и уйду.

   В минуте напряженного молчания заколебалась-заискрилась-замучительствовала странная линия; казалось, перешагнешь ее - и нет возврата, все пойдет по-новому, да так, как не шло никогда в мире: широко - вольно - просторно, легко задышит грудь... Но -

   - Что ж? Вольному воля, Иван Петрович.

   - Вольному воля, Агния Алексанна.

   Вышла, постояла на крылечке дворницкой, вдохнула крепкий, с морозом, ветер, пошла в дом. Чаепитие кончалось:

   - Ты приготовил по математике?

   - А я историю не сделала.

   - Передай кружку.

   - Дежурный, чаю.

   - Я думаю, все-таки, что царь Борис играл личность в истории...

   - Личность в истории... Роль, роль личности в истории... Дурак!

   - Сам тетеря.

   - Ба-атюшки! А у меня реферат не кончен. Ну вот, пол-странички не дописала... И совсем забыла.

   - Деж-журный, чаааю!

   Подошла, нагнулась к лохматой голове:

   - Он извинится, только больше служить не будет, уйдет.

   Шкраб вскочил:

   - А это еще хуже, - кем его заменить? Лучше пусть не извиняется...

   Сорвался с места, хотел бежать в дворницкую, да окликнули с дальнего стола:

   - Леонид Матвеич, пробуйте радио.

   Не понял:

   - Какой там радио, когда антенна...

   - Антенну водрузили, все в порядке.

   - А... в изоляция?

   - Изоляция цела.

   Подошел поближе, не шутят ли; нет, спина у Коли Черного такая надежная, крепкая; пятнадцать лет парню, а хоть сейчас в солдаты: просмоленая, морская кость, от погибшего на фронте отца-матроса в наследство досталась. Набил полные щеки хлеба, жует-торопится: боится, до звонка не поспеет.

   - Почему же... так быстро?

   -