Орест Михайлович Сомов. Сказка о Никите Вдовиниче
--------------------------------------
Изд.: Советская Россия, 1984
OCR: Андрей Колчин
--------------------------------------
Начинается сказка от сивки, от бурки, от вещей каурки; рассказывается
не сзади, а спереди, не как дядя Селиван тулуп надевал. А эта сказка мною не
выдумана, из старых лык не выплетена и заново шелком не выстрочена: мне ее
по летним дням да по осенним ночам рассказывал Савка-Журавка долгоног,
железный нос.
Савка-Журавка по двору ходит, черным глазом поводит, с ноги на ногу
переступает, долгую шею через плетень перегибает, острым носом друга и
недруга допекает. А как крыльями встрепенется да звонким голосом озовется:
"кур-лы-курлы!" - так у всякого и ушки на макушке, и слюнка изо рта
потечет... Савка-Журавка голосную песню затягивает, умную речь заговаривает
и такую сказку рассказывает... курлы-курлы!
Во славном городе во Чухломе жила-была старушка горемычная, вдова
человека посадского, а имя ей Улита Минеевна. Муж ее Авдей Федулов, не тем
покойник-свет будь помянут! большой был гуляка: торг повести да на счетах
раскинуть не его было дело; а пиры пировать, да именины справлять - его
подавай. Так и все свои животы прогулял да пропил, а не в добрый час и его
самого подняли мертвого в царевом кружале под лавкою. Бедная вдова после его
смерти обливала горючими слезами не столько могилу своего друга сердечного,
сколько свое вдовье платье и сиротские недоимки. Не было у нее, что
называется, чем собаки из двора выманить; а которых крох не растерял
покойный ее сожитель, и те пошли по его же душе, на похороны да на поминки.
Худо быть человеку семейному горьким пьяницей: и перед богом грешит, и людей
смешит, и чужой век заедает.
Не на радость остался и сынок бедной вдове горемычной, единое ее
детище, Никита: и тот по отцу пошел. Пить не пришла еще ему пора, потому что
после отца он остался мо-лоденек, годов о двенадцати; зато к работе его,
бывало, не присадишь. Мать бедная перебивалась кое-как своими трудами, из
того кормила его и одевала; а он только с утра до ночи рыскал по улицам да
играл в бабки с чужими ребятами. Этого дела, нечего сказать, был он мастер;
а как, по пословице, всякое дело мастера боится, то и бабки словно его
боялись и слушались. Не выискивалось еще молодца, кто б обыграл Никиту
Вдовинича: такое в насмешку дали ему на улице прозвание вместо Никиты
Авдеича.
Никитино уменье не полюбилось соседним ребятам, которых он день при дне
дочиста обыгрывал, так что они не могли у себя напастись бабок. Не раз они
щипали Вдовинича за его удачу и однажды стакнулись ворваться всей гурьбой к
нему в дом и отъемом отнять у него все бабки. Шепнул ли кто Никите, сам ли
он догадался, - только он как-то об этом спроведал. "Постой же! - молвил он
сам про себя.- Я упрячу мои бабки в такое место, куда из этих сорванцов ни
один не посмеет просунуть нос". Сказано и сделано: как наступила ночь,
Никита Вдовинич собрал все свои бабки, склал их в запол и снес на кладбище.
Там отыскал он могилу своего отца и принялся рыть в ней яму, чтобы туда
спрятать любимую свою потеху до поры до времени. Видно, Никита, хоть и слыл
дурачком и служил посмешищем всему соседнему миру, а был-таки себе на уме:
небось не стал же рыться в чужой могиле! Он смекнул, что и после смерти свой
своему поневоле друг.
Вот как он раскапывал землю, вдруг послышался ему голос из могилы: "Кто
тут?" Никита не оробел и смело ответил: "Я, батюшка!" - "Сын мой любезный,
дитя мое милое! тяжко мне под сырой землей! - простонал ему тот же голос.- А
еще мне тяжеле оттого, что тебя с матерью, по грехам моим, покинул при
недостатках. Слушай же: я знаю, что тебя вовсе не тянет к работе; ты весь в
меня, и личиком и станком, и разумом и умом. Я тебе помогу, детище мое
желанное, и вызволю тебя из бедности; только приходи по три ночи сюда, ко
мне на могилу, в глухую полночь, за час - за два до первых петухов. Что бы
здесь ни деялось, не робей; станут играть в бабки - играй, только старайся
весь кон сбивать и все бабки к себе забирать. Теперь же покамест ступай себе
с богом! прощай!"
Никита смекнул делом, в какую честную компанию звал его родной батюшка
и с какими игроками должно ему было тянуться; однако ж как малой не трус он
вздумал пойти наудалую и отведать своего счастья. Вот, пришедши домой,
молвил он своей матери, Улите Минеевне: "Благослови, государыня матушка, на
доброе дело: меня зовут лавочники по три ночи стеречь лавок, а сулят за то
гривну медью, да хлеба вволю, да новые рукавицы". Улита Минеевна была
рада-радешенька, что бог надоумил ее детище жить на белом свете трудовою
копейкою; она чуть не прослезилась от доброй вести. Матери за благословеньем
не в ларец ходить: не раздумывая, не разгадывая, благословила Улита Минеевна
своего Никиту и отпустила его с крестом и молитвой. Только он, вместо лавок,
поплелся на кладбище, раскидывая умом-разумом, что-то из этого будет.
Вот и прилег он на отцовой могилке, ни шкнет, ни чихнет и ни ухом
поведет. Не спится ему, правду сказать: да ведь батюшка родимый не за сном
же и звал его туда. Долго ли, коротко ли было дело, только вдруг подул и
пронесся полуночный ветерок по кладбищу и запрыгали огоньки над могилами,
словно клады из-под земли выскакивали морочить люд православный, либо
затейник какой, стоя на кладбище, сеял по нем гнилушкой. Вдовиничу
послышалось, что под землею мертвец мертвеца спросил: "Пора?", а тот ему
ответил: "Пора!" И пошла трескотня по могилам: каждый мертвец упирался
ногами и руками в гроб, сшибал долой крышку вместе с земляной насыпью и
выходил на белый свет в белом саване. И все они сходились на поляну перед
кладбищенской часовней, здоровались, кланялись друг другу, будто люди путные
из миру крещеного. Никита Вдовинич все лежал по-прежнему и смотрел на такие
предивные диковинки; вдруг его невесть что-то отбросило: он скатился с
могилы вместе с ворохом земли, и перед ним как лист перед травой очутился
его батюшка Авдей Федулович. "Сын мой любезный, дитя мое милое! - возговорил
он детищу своему желанному. - Слушай в оба, а не в полтора, что я тебе
говорить буду. Наши честные покойники в эту пору встают да от скуки
потешаются в бабки; не робей, играй с ними. Если в игре будешь удачлив, так
и в житье будешь счастлив и талантлив; а нет - на себя пеняй. Помни же, сын
мой любезный, дитя мое милое: что ни есть на кону - все сбивай, ничего не
оставляй; особливо в третью ночь почтись и весь последний кон сорви, - не то
с тебя сорвут твою буйную головушку. Пуще всего, не робей. Теперь пойдем,
благословясь".
Не любо было Никите Вдовиничу слышать, какой был зарок на игре положен;
да нечего делать: взявшись за гуж, не ворчи, что не дюж! Вот и пошли они к
гурьбе покойников; а там крик, гам, беготня, толкотня, хохотня. Никиту мороз
по коже подирал, когда он воззрился да вслушался, что там было. Иной
мертвец, вытянув костлявую шею и вы-ставя свой череп из-под савана, страшно
скалил зубы и грохотал, как из пустой бочки; видно, по русской поговорке, он
и на том свете чудак был покойник: умер, да зубы скалил. Другой - бледен как
полотно, глаза как плошки, да не видят ни крошки, стоял да бородой кивал,
словно репку жевал; третий, отдувши губы, что-то с посвистом в себя втягивал
так, как, не применно будучи, добрый человек тянет чару зелена вина;
четвертый... Ну да бог им судья! все они были на ту же стать.
Вот и завопила вся гурьба покойников: "Давай в бабки!" Поставили на кон
бабок видимо-невидимо, да у каждого было в заполе савана по целому вороху.
Опять запрыгали огоньки на могилах, скок да скок - и столпились в два ряда
вокруг поляны, что перед часовней, наподобие как, если кто видал из вас,
люди добрые, зажигаются плошки для потешных огней по большим праздникам и
ими, словно бисером да каменьями самоцветными, унизываются городские улицы и
площади. Нашему Вдовиничу сызнова стало жутко, когда он с отцом вошел в
середину сходбища. Все мертвецы заорали не своим голосом: "Чужой! чужой!" -
как будто собаками на него уськали. Добро бы тем и кончилось; так нет! они
косились на него глазами, моргали бровями, щелкали зубами, морщили носы,
щетинили усы и кривляли рты, словно не они, а он был покойником. Вот один и
подкатился и молвил отцу Никитину: "А ты, дядя Авдей, что ж не играешь в
бабки? поставил бы своего мальца на кон, авось бы мы его срезали". - "Где
вам мякинникам, со мной тягаться! - ответил Авдей Федулов. - Вот гляди-ка на
моего мальца: он, кажись, и невзрачен, и не нашего еще лесу кочерга, а
дайте-ка ему бабки в руки - всех вас за пояс заткнет!" - "Хвастливого с
богатым не распознаешь! - завопили мертвецы в один голос. - Не в похвале б
сила, а в деле. Ну-ка, ин выпусти своего щенка на наших волков. Только,
знаешь: уговор лучше денег. Его выигрыш - его и счастье, а проиграет -
головой отвечает; да и ты на свою долю столько добудешь совков да пинков,
что всех не уложишь к себе в могилу". - "Ладно! - сказал Авдей Федулов. -
Грозите богатому, авось-либо копейку даст; а с меня-то вам взятки гладки". -
"Ну-ну! пустого не болтать и делу не мешать! - крикнул-гаркнул один
долговязый мертвец, который был у них в игре старостой и уставщиком. -
Начинать так начинать; а то вы, пожалуй, и до петухов прокалякаете". - Тут
он схватил Никиту за оба плеча, толкнул вперед, уткнул носом чуть не в
землю, указал на груду бабок и примолвил: "Бери, да ставь, да заметывай!" -
Никите не люба была такая грубая поведенция, он осерчал; однако прикусил
язык, набрал бабок и пустился в игру. Хвать да хвать, глядишь - и весь кон
сбил; поставили другой - и тот будто рукою снял; поставили третий - и того
как не бывало: не дал мертвецам, что называется, ни росинки подобрать.
Дивовались покойники такой удаче и захлопали глазами да заскрыпели зубами
пуще прежняго. Никите сдавалось, что ему не сдобровать; ан вот как тут по
посаду раздалось: кукареку! Никита глядь - ни огоньков, ни мертвецов не
стало, могилы заровнялись так, что не было ни следа, ни приметы; с той
стороны, откуда солнышко всходит, занималась утренняя заря, и перед нашим
Вдовиничем лежала груда сбитых им бабок, чуть не с головой его в уровень. Он
подрылся под часовню и туда запрятал свои бабки; видно, отец-батюшка родимый
шепнул ему, что тут-де ни мертвый, ни живой их тронуть не посмеет. Еще
православные в городе глаз не продрали, а Никита приплелся домой, залез на
полати и такую дал высыпку, что чуть обеда не проспал.
На другую ночь было ему поваднее идти на кладбище. Опять прилег он на
отцовской могиле; опять чуть только повеял полуночный ветерок, заиграли
огоньки на могилах и опять пошла трескотня и хлопотня по кладбищу. Батюшка
Никитин, Авдей Федулович, снова встал и повел его на сходбище разгульных
покойников, а там по-вчерашнему - крик, гам, беготня, толкотня, хохотня;
только уж на этот раз Вдовинич наш не робел и раскланивался что ни с самыми
лихими мертвецами, будто со старыми знакомыми. Все вскрикнули, увидя его:
"Подавай сюда молодца! подавай игрока!" - инда гул пошел по кладбищу; а
Никита кинулся к своим вчерашним бабкам, набрал их сколько надо было и
поставил на кон. Хвать да хвать - бабки валяются, инда пыль столбом идет;
глядь-поглядь - трех конов как не бывало. Зашевелилось и загуло племя
покойничье, зачесалась буйная головушка у Никиты Вдовинича; а петухи как
тут: кукареку! Никита глядь - все по-прежнему: мертвецов не стало, огоньки
потухли, могилы заровнялись, а перед ним опять бабок несметная сила. Никита
убрал их в свою старую похоронку, под часовню; а сам был таков; прибежал
домой, залез на полати и давай отхрапывать, инда бревенчатые переборы
задрожали.
Вот наступила и третья ночь. Никита наш соколом полетел к погосту, и уж
ему невтерпеж лежать на могиле: так ему слюбилось обыгрывать покойников.
"Есть же простяки на том свете! - смекал он про себя. - Да мне их обыграть
как пить дать..." Не успел он додумать своей думы про покойников и их
простоту, как вдруг, вместо тихого полуночного ветерка, взвыла буря,
закрутился вихорь, и пошел дым коромыслом по кладбищу. Благо, что на Никите
не было шапки, да и не наживалось; а то бы ее занесло за тридевять земель;
чуть и головы-то с него не сорвало. Огоньки лениво выпархивали из могил, и
те такие тусклые, что чуть брезжились. Трескотня да возня поднялись по
кладбищу, что хоть святых вон неси. Все мертвецы вскакивали как одаренные,
встрепывались и бегом бежали на поляну, облизываясь, как кот перед куском
мяса. Словно нехотя поднялся вдовиничев батюшка, Авдей Федулович, и повел
такую речь с сынком своим: "Сын мой любезный, дитя мое милое! наши честные
покойники на тебя зубы вострят и губы разминают, за то что ты в бабках с них
спесь посбил. Смотри же, дитятко мое желанное! не положи охулки на руку. В
эту ночь, а особливо за последним коном, будут тебе всякие помехи и страсти;
только ты скрепись и не бойся: гляди зорко, бей метко и старайся пуще всего
снять на последнем кону черную бабку; в ней-то вся сила. Кто этой бабкой
завладеет, тот чего ни похочет - мигом все у него уродится; надо только
знать, как с нею водиться. Коли ты эту бабку сшибешь да к рукам приберешь,
так тебе стоит только ударить ею о земь да приговаривать: "Бабка, бабка,
черная лодыжка! служила ты басурманскому колдуну Челубею Змеулановичу ровно
тридцать три года, теперь послужи мне, доброму молодцу", а затем и
примолвить, чего ты от ней добыть хочешь; вот оно и явится перед тобой как
лист перед травой. Да смотри, береги эту бабку пуще своего глаза: у тебя
будут ее выручать всякими хитростями, только ты не давайся в обман". - Тут
Авдей Федулович взял сына за руку и повел на поляну. Загула вся ватага
мертвецкая, что пчелы в улье: "Давай его. давай!" - а наш Вдовинич и ухом не
ведет; набрал бабок, поставил на кон и начал пощелкивать. Только теперь было
не по-прежнему: то гром прогремит, то дождь зашумит, то свист пробежит;
огоньки чуть брезжутся и все тусклее да тусклее; а на Вдовинича выпустили
игроков что ни самых удальцов. Никита все-таки не унывал; он прищуривался то
с правого глаза, то с левого, приглядывался и прицеливался - и сбил два кона
дочиста. За третьим стало еще хуже: поднялась метель; ветер так и рвал, и
крутил, и сдувал огоньки на сторону; свету не было и настолько, чтобы
доброму человеку ложку мимо рта не пронести, а снег хлопьями так глаза и
залепливал. Никита взял догадку: он левою рукою сделал себе кровельку над
глазами, выглядывал, высматривал - и заприметил на кону черную бабку, к
самому левому краю. Давай в нее бить: раз, два... а буря-то пуще злится, а
гром так и трещит, что словно небо расседается, а молния так и сверкает
сзади и с боков, и сманивает глаз на сторону, чтобы смигнул, а снег так и
застилает глаза... Это еще цветики, а ягодки будут впереди. Два раза
промахнулся наш Вдовинич: приладился совсем, ему бы только ударить; ан тут
гром и грянет, а молния да снег так и заслепят его очи ясные. За третьим
разом показались ему разные страхи: то змеи Горынычи, то Полканы-богатыри с
казачьими усами и конскими хвостами, то Чуда-Юда, железные зубы, то лешие,
то водяные... ну, в добрый час молвить, в худой промолчать - вся нечисть
подземная, вся тма кромешная. Никита оторвал клок рукава, расщипал и заткнул
себе по охлопку в оба уха, правый глаз зажал, левую руку свернул в трубку и
приставил к левому глазу, чтоб ему не слыхать никакого шуму и не видать
ничего, кроме черной бабки. Тут он начал причитать в уме-разуме все посты и
все заговенья, середы и пятницы, понедельники и честные сочельники, а
родительскую субботу помянул чуть не трижды; навел на черную бабку глаз с
левою рукою, приладился правою, замахнулся, хвать - и вдруг что-то хряснуло,
инда нашему Вдовиничу небо с овчинку показалось. Он со всех ног бросился к
кону: глядит, а перед ним черная бабка лежит, сбитая его метким молодецким
ударом. Он за нее - и схватил в обе руки; а мертвецы к нему сыпнули всею
гурьбою, а петухи как тут: кукареку! - и не стало ни мертвецов, ни огоньков,
заровнялись могилы, и на погосте наступила тишь да гладь, да божья
благодать. Никита Вдовинич зажал черную бабку у себя под мышкой, остальные
пометал в свое упрятище под часовней, поклонился еще однажды батюшкиной
могилке, пришел домой и улегся на полатях. "Теперь,- смекал он,- вольно мне
спать вплоть до вечера; а захочу поесть, так найду кусок полакомее да
посытнее матушкиных ленивых щей, где крупинка за крупинкой не угоняется. Они
уж и так мне бока промыли!"
Никита Вдовинич был крепок на слово: он спал богатырским сном вплоть до
вечера. Матушка его, Улита Минеевна, не будила его и к обеду: намаялся-де,
сердечушко, на стороже, третью ночку не спал. В сумерки Вдовинич проснулся,
встал, встрепенулся, умылся, богу помолился и опрометью вон из избы
пустился; прибежал на огород, ударил бабкой оземь и приговаривал: "Бабка,
бабка, черная лодыжка! служила ты басурманскому колдуну Челубею Змеулановичу
ровно тридцать три года; теперь послужи мне, доброму молодцу: дай мне с
начинкой пирог в сажень длиной, да в охват толщиной". - Не успел он глазом
смигнуть, а уж перед ним лежал пирог в сажень длиной и в охват толщиной.
"Ладно!- молвил Никита.- Дело-то так, да сладить-то как?" Пытался он
разломить пирог, так не под силу, а целиком донести до избы - и того пуще.
Думал-думал наш Вдовинич и вздумал: отыскал под навесом старые дровнишки,
прикатил их в огород; опять беда: как поднять пирог на дровни? "Эх ты, моя
нечесаная башка! не разумна, хоть и велика! - вскрикнул Вдовинич, схватя
свою буйную голову за кудри кольчатые и встряхнув их, как злая мачеха своего
пасынка.- Ну что я стал в пень? Велико диво, как пирог снесть! Вот побольше
того, коли одному его съесть".- Тут он, не разгадывая и не откладывая,
ударил черною бабкой о земь, протвердил как зады свой заученный наговор:
"Бабка, бабка, черная лодыжка!" - и примолвил: "Взвали мне пирог на дровни".
Пирог очутился на дровнях, а Никита впрягся в оглобли и ну тащить изо всех
жил, да не тут-то было! тпрю не едет и ну не везет. Опять принялся он за
черную бабку: "Помоги-де мне пирог в избу привезти", и дровни покатились
сами собою; Никита чуть успевал бежать, чтоб они ему в сугорбок пинков не
надавали. Прикатились к дверям, а двери-то узеньки да низеньки; только ведь
у нас не по-вашему, хоть тресни, а полезай: двери расступились, дровни
вкатились и свалили пирог на дубовый стол, а сами тем же следом назад, на
попятный двор, под навес, - и опять все стало по-старому, по-бывалому. И
возговорил Никита Вдовинич своей матушке, Улите Минеевне: "Вот тебе,
государыня матушка, гостинец от гостей торговых; кушай себе на здоровье".
Улита Минеевна, увидя пирог, от радости руками всплеснула и голосом взвыла,
словно покойницу свекровь хоронила. "Ах они мои батюшки, купчики-голубчики!
потешили меня, вдову горемычную! Пошли им, господи, втрое того за их
добродетель". Тотчас взяли топор, разрубили пирог на куски и принялись
вдвоем уписывать; куда! и сотой доли съесть не могли. Никита наелся так, что
инда пить ему захотелось. Вот он выбежал в присенок, ударил бабкой о земь и
сказал: "Бабка, бабка, черная лодыжка! служила ты басурманскому колдуну
Челубею Змеулановичу ровно тридцать три года, теперь послужи мне, доброму
молодцу: дай мне браги ушат, чтобы стало со днем на неделю, пусти в него
красный ковш и поставь здесь в уголку". Махом проявился в углу ушат браги,
полнехонек и с краями ровнехонек, а посередине плавал гоголем красный
ковшик. Опять Никита сказал своей матушке, что это купцы дали ему за добрую
сторожу, и Улита Минеевна так обрадовалась, что всех купцов чухломских чуть
заживо в угодники не причла. "А куда же ты, мое дитятко, девал свои новые
рукавицы да гривну денег? - спросила она у Никиты.- Аль потерял да
потратил?" - "Нет, государыня матушка, не потерял, не потратил, а в теплое
местечко попрятал". Тут он опять выскочил в присенок и хватил бабкой о земь:
"Чтобы, дескать, уродились мне рукавицы новые строченые да денег семь алтын
с деньгой". Все это поспело как за ухом почесать. Рукавицы новые строченые,
на них коймы золотые тисненые, сами наделись на руки, а семь алтын с
деньгой, в цветной калите шелку шемаханского, висели у Вдовинича за поясом.
Опять матушка его, вдова горемычная Улита Минеевна, диву дивовалась и дарами
любовалась, да молила бога за своего сынка ненаглядного, который сам теперь
стал ей кормильцем.
На другой день Улита Минеевна пошла звать старушонок-соседок да
кумушек-голубушек попировать даровыми пирогом да брагой; а они, дело
домышленное, лакомы на то, что не на свои грош куплено: пили, ели, чуть не
лопнули, а все еще пирога да браги осталось на добрую неделю.
Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. Наш Никита Вдовинич,
черной бабкой о земь постукивая да того-другого, прочего попрашивая, как сыр
в масле катался и рос не по дням, по часам. Прошло семь лет с походом, и он
стал таким молодцом взрачным да ражим, что все на него заглядывались: лицо
кругло и полно, что светел месяц, бело и румяно, что твое наливное яблочко;
а сила у него проявилась такая, что с одного щелчка между рог быка убивал.
Двор у него был как город, изба как терем, и в ней всякой рухляди да
богачества, что и в три года не счесть. Матушка его Улита Минеевна в одну
ночь охнула, воздохнула, да и ножки протянула, обкушавшись на имянинах
своего детища возлюбленного яств сахарных да опившись меду сладкого. И стал
наш Никита Вдовинич сам себе старшим, сам себе хозяином, и вошел он в честь
и славу великую, в те поры как Пошехонье поднялось войною на Чухлому. А той
войне была такова вина: чухломский богатырь Куроцап Калинин напоил на
молодецком разгулье пошехонского богатыря Анику Ши-байловича сонным зельем
да обрил ему половину головы, половину бороды и вытравил его заповедные луга
своими конями богатырскими; вот и взорвало это пошехонцев, и вздумали они
отсмеять насмешку чухломцам. Зашумела рать-сила несметная, началась битва
кочережная, поднялась стрельба веретенная, наступили на твердыни крепкие, на
жернова мукомольные. И взмолились чухломцы всею громадой Никите Вдовиничу,
чтобы вступился за своих земляков-однокашников. Никита Вдовинич все дело
разом порешил: как выехал он на борзом коне в полстяном колпаке да
крикнул-гаркнул молодецким голосом, богатырским покриком на сильных могучих
пошехонских витязей, Анику Шибай-ловича да Шелапая Селифонтьевича: "Что вы,
мелкие сошки, сюда носы показали? много ли вас и на одну руку мне? Куда вы
годитесь? вас бы только спаровать да черту подаровать!" Аника Шибайлович да
Шелапай Селифонтьевич прогневались на такие речи обидные и бросились с двух
сторон на Никиту Вдовинича; только он был не промах: одного взял за ус,
другого за бороду и подбросил их выше лесу стоячего, ниже облака ходячего.
Тут пошехонцы оробели, дрогнули, побежали и давай прятаться: кто в гору, кто
в нору, а иные, поджав хвосты, в часты кусты.
В те поры жила-была в Чухломе дочь купецкая Макрида Макарьевна, красота
ненаглядная; жила она в неге и в холе, в девичьем раздолье, пока батюшка ее
не проторговался дочиста. Добрые молодцы по дням не едали и по ночам не
сыпали, заглядевшись на ее очи соколиныя, на ее уста кар-мазинныя; красные
девицы завидовали ее русой косе, девичьей красе да ее парчевым шубейкам и
золотым повязкам; а старые старухи поговаривали, что она спесива, причудлива
и своеобычлива, - в пологу спать не ляжет, в терему шить не сядет: в
пологу-де спать душно, в терему шить скучно. Полюбилась нашему Никите
Вдовиничу дочь купецкая Макрида Макарьевна, красота ненаглядная, заслал он
свах к ее батюшке, и те свахи наговаривали столько добра о Никите Вдовиниче,
а пуще о его житье-бытье и богачестве, что отец и мать Макриды Макарьевны,
да и сама невеста, рады-радешеньки были такому жениху. Никите Вдовиничу не
пиво варить, не меды сластить: все мигом уродилось; так веселым пирком да и
за свадебку. Вдовинич задал пир на весь мир; а после стал жить да поживать
со своею молодой женой Макридою Макарьевной, красотой ненаглядною.
Скорая женитьба - видимый рок: наш Никита Вдовинич женился как на льду
обломился. Солона пришлась ему жена, красавица ненаглядная; ни днем, ни
ночью покоя не знай, все ей угождай. Уж ей ли не было неги и во всем потехи!
да правда, что прихотливой и сварливой бабе сам черт не брат. Никита
Вдовинич, сказать не солгать, из рук не выпускал черной бабки; извелся
совсем, швыряя ее о земь на женины прихоти. Все было не по Макриде
Макарьевне: то дом тесен - ставь хоромы; то углы не красны - завесь их
коврами узорчатыми; то посуда не люба - подавай золотую да серебряную; то
наряды не к лицу - подавай парчи золотые да камки дорогие. А даровал им бог
детище желанное, сынка Иванушку, - так чтобы колыбель была диковинная,
столбы точеные, на них маковки позолоченые. Ну не то, так другое; а бедному
Вдовиничу не было ни льготы, ни покоя.
Так бился он с годом трижды три года; не раз заносил он черную бабку,
чтобы стукнуть о земь да и сказать: "Бабка, бабка, черная лодыжка! унеси ты
мою женушку в тартарары, во тму кромешную, чертям на беду, сатане на
мученье", да всякий раз у него руки опускались и язык прилипал: жаль ему
было жены, красавицы ненаглядной, хотя она и мучила его с утра до вечера; а
пуще жаль ему было детище желанного, сынка Иванушки, чтоб он в сиротстве не
натерпелся горя. Правду молвить, и сынок Иванушка пошел по батюшке да по
дедушке: на дело не горазд, а все бы ему гули да гули, все бы ему рыскать по
улице да играть в бабки с соседними ребятишками.
Вот под конец Никита Вдовинич совсем из сил выбился от причуд и свар
жениных. Вышел он на широкий двор, ударил бабкой о сыру землю и
приговаривал: "Бабка, бабка, черная лодыжка! служила ты басурманскому
колдуну Челубею Змеулановичу ровно тридцать три года; теперь послужи мне,
доброму молодцу: чтоб у жены моей были полны ларцы золота и полны лари
серебра; пусть ее тратит на что пожелает, только моего века не заедает. А
мне чтоб было ровно на семь лет зелена вина да меду пьяного, запивать мое
горе тяжкое!" - Сказано и сделано. Макрида Макарьевна почала без счету
сыпать серебро и золото на свои затеи женские; а Никита Вдовинич с утра до
вечера у себя в светлице посиживал, да хмельное потягивал, и втянулся так,
что у него лицо раздулось как волынка, глаза стали красны, как у вора, и от
него несло сивухой, как из винной бочки. Ведомо и знаемо, что русский
человек напивается от двух причин: на радости да с горя; а есть у нас добрые
люди, у которых что день - то радость, что день - то горе, либо день при дне
радость и горе с перемежкою. У Никиты же Вдовинича было все горе, да горе,
да при горе горе. Ни о чем он не хлопотал, не заботился, на все смотрел,
спустя рукава. И то сказать, у горького пьяницы одна заботушка: напиться да
выспаться, а после опохмелиться, чтобы снова напиться.
Женушка его ненаглядная, Макрида Макарьевна, тою порою творила свою
волю и не думала о своем сожителе, а так про себя смекала: "Пусть его с
пьянства околеет; мне же руки развяжет". - Детищу его желанному, сынку
Иванушке, исполнилось двенадцать годков и пошел тринадцатый; он по-прежнему
не знал себе иного дела, кроме того чтоб воробьев поддирать да в бабки
играть. И нашел он однажды в батюшкиной светлице под лавкой черную бабку,
которую Никита Вдовинич спьяна обронил, да и не спохватился: ведь пьяный
свечи не поставит, а разве дюжину повалит. Иванушка рад был своей находке,
побежал играть с соседними ребятишками и все, что на кону ни стояло, как
рукой подгребал.
Спустя малое время проявился в Чухломе черненький мальчик. Он был черен
как жук, лукав как паук, а сказывался Четом-Нечетом, бобылем безродным.
Такого доки в бабки играть еще и не видывали: всех ребят дочиста обобрал.
Вот и взяла Иванушку зависть: "Что-де за выскочка, что всех обыгрывает?
Посмотрю, как-то он потянется против моей черной бабки!" И схватились они
играть вдвоем, рука на руку. Черненький мальчик, Чет-Нечет, бобыль
безродный, сперва проиграл Иванушке кона два-три; а после вынул красную
бабку с золотой насечкой, так хорошо изукрашену, что, как свет стоит, такой
бабки еще и во сне не видывали и слыхом о ней не слыхивали. Красная бабка
как стекло лоснится, ярким цветом в глаза мечется, золотою насечкой как жар
горит и всякого на себя поглядеть манит; а черненький мальчик, Чет-Нечет,
бобыль безродный, Иванушку ею приза-ривает и такие речи заговаривает: "Ну-ка
ты, Иванушка, буйная головушка, синяя шапка! посмотри, какова моя красная
бабка? уж не твоей черной чета! Выиграй-ка ее у меня, так будешь молодец и
на все удалец; а не выиграешь - будешь мерзлый баран, обгорелый чурбан. Лих
тебе не видать ее, как ушей своих!" Иванушка озлился, чуть бобылю в черные
кудри не вцепился и так на него забранился: "Ах ты, смоляная рожа, цыганское
отродье, материн сын, отцов пасынок! Тебе ль со мной тягаться? я так тебя
облуплю, что станут и куры смеяться". - "Ну, что будет, то будет, - молвил
вполсмеха черненький мальчик, - ставь черную бабку, а я поставлю свою
красную, да и померяемся, кому первому бить". - "Изволь, коли тебе не жаль
своей красной бабки!" - отвечал Иванушка. Только он не в пору расхвастался.
Поставили бабки, черную да красную, стали меряться на палочке - верх остался
за черненьким мальчиком. Чет-Нечет, бобыль безродный, приладился, хвать - и
снес обе бабки. "Моя!" - крикнул он таким голосом, что в ушах задребезжало,
кинулся вперед, схватил черную - и мигом не стало ни его, ни черной, ни
красной бабки. Иванушка с горя побрел домой; смотрит: отцовских хором как не
бывало, а наместо их стоит лачужка, чуть углы держатся, и от ветра
пошатывается. Матушка его Макрида Макарьевна сидит да плачет, голосом воет,
жалобно причитает, уж не в золотой парче, не в дорогой камке, а
просто-запросто в крестьянском сарафане; батюшка лежит пьяный под лавкою в
смуром кафтане. Оглянулся Иванушка на себя - и на нем лохмотье да лапти! Не
знал он, не ведал, отчего такая злая доля приключилась? а вся беда неминучая
приключилась оттого, что он проиграл заветную черную бабку, а выиграл ее
чертенок, который подослан был старшими чертями да проклятыми колдунами и
сказывался Четом-Нечетом, бобылем безродным. Так-то от лукавого сатаны, да
от сумбурщицы жены, да от сынка дурака, да от своего хмеля беспутного,
беспросыпного Никита Вдовинич потерял все: и счастье, и богатство, и людской
почет, да и сам кончил свои живот, ни дать ни взять, как его батюшка, в
кабаке под лавкой. Макрида Макарьевна чуть сама на себя руки не наложила и с
горя да с бедности исчахла да изныла; а сынок их Иванушка пошел по миру с
котомкой за то, что в пору да вовремя не набрался ума-разума.
Вот вам сказка долгенька, а к ней присловье коротенько: избави боже от
злой жены, нерассудливой и причудливой, от пьянства и буянства, от глупых
детей и от демонских сетей. Всяк эту сказку читай, смекай да себе на ус
мотай.