и в Несвиж "пане коханку" однажды на охоте расхвастался
не в меру, по своему обыкновению. Шляхтич Бродовский, которого князь
Радзивил очень жаловал, заметил несообразность его рассказов и без
церемонии назвал их ложью. "Пане коханку" рассердился и при многочисленных
участниках охоты дал своему приятелю полновесную пощечину. Бродовский
кинулся было на своего патрона с ножом, но его удержали. Оскорбленный подал
жалобу в трибунал, но польские судьи, постоянно отличавшиеся не только
подкупностию, но и бескорыстною подлостию перед магнатами, не признали
Радзивила виновным. Тяжба продолжалась долго, и бедняк Бродозский дошел до
крайности. Узнав, что в Несвижском замке назначен блистательный праздник,
Бродовский разоделся и явился в залах Радзивила во время самого разгара
бала. Увидав незваного гостя, Радзивил с изумлением подошел к нему и
спросил: "Что это значит, пане коханку? Зачем вы пожаловали ко мне?" Толпа
магнатов, шляхтичей, дам окружила бывших друзей. "Я пришел к вашей
княжеской милости, - громогласно отвечал Бродовский, - сказать вам, кто
самые пошлые дураки во всем свете. Их двое: первый дурак - ваша княжеская
милость, а второй - я. Ясновельможный князь дурак потому, что вздумал
бороться с русскою императрицей, а я дурак потому, что вздумал бороться с
вашею княжескою милостию". Такое сравнение с Екатериной очень польстило
князю Радзивилу, и он обнял старого своего приятеля. Дружеские отношения их
возобновились.]
Михаил Огинский также прекратил тайную вражду с королем, пользовался
благоволением императрицы Екатерины, строил знаменитый, названный именем
его канал, соединяющий Неман с Припятью, и нередко бывал в Петербурге.
Польские магнаты, иезуиты и другие люди, невидимо заправлявшие хитро
придуманною интригой и выведшие на политическую арену несчастную женщину,
конечно, и не вспоминали о ней. Ничего не знали, что случилось с принцессой
Владимирскою, ее друзья в Париже, в Трире, в Оберштейне. Дело о ней
хранилось в строжайшей тайне, особенно от иностранных дипломатов. Так,
например, барон Сакен, польский резидент при дворе Екатерины, только 8 июня
1775 года, то есть почти через месяц, доносил в Париж, что адмирал Грейг
привез в Кронштадт женщину, называвшую себя русскою великою княжной, и не
ранее половины февраля 1776 года, то есть через два с половиной месяца
после смерти пленницы, писал, что сумасшедшая, так называемая принцесса
Елизавета, вскоре после того, как привезена в Петербург, отправлена будто
бы в Шлиссельбургскую крепость и там умерла 14 февраля от болезни.
Долго ли тосковал по очаровательной Алине искренно любивший ее князь
Филипп Лимбург, вспоминали ли о ней другие ее обожатели - не знаем. Но
кредиторы денег не получили.
О спутниках принцессы 13 января 1776 года в тайной экспедиции
фельдмаршалом князем Голицыным и генерал-прокурором князем Вяземским
постановлен был следующий приговор: "Принимая во уважение, что нельзя
доказать участие Чарномского и Доманского в преступных замыслах самозванки,
ни в чем не сознавшейся, что они оставались при ней скорее по легкомыслию и
не зная намерений обманщицы, к тому же Доманский был увлечен и страстью к
ней, положено следствие об обоих прекратить. Хотя они уже за то, что
следовали за преступницей, вполне заслуживали бы быть сосланными в вечное
заточение, но им вменяется в достаточное наказание долговременное
заключение, и они отпускаются в свое отечество с выдачею им
вспомоществования по сту рублей каждому и под клятвою вечного молчания о
преступнице и своем заключении".
Таким образом и теперь, при решении участи Чарномского, не было
обращено должного внимания на принадлежавшие ему бумаги польской
генеральной конфедерации. А в числе их были очень важные, например,
манифесты конфедерации против раздела Польши 1772 года, подлинные письма
конфедерации к султану и визирю, турецкие паспорты ее агентам, многие
польские письма. И граф Орлов, и фельдмаршал князь Голицын, и все другие
полагали, как видно, что они принадлежат самой пленнице, и напрасно
добивались от нее признания относительно их. Она не выдала Чарномского. А
вероятнее всего то, что следователи не хотели поднимать затухшего, как
казалось тогда, польского дела и тревожить покой ясновельможных панов,
вроде "пане коханку". И странно кажется теперь, что тайная экспедиция, имея
под руками все бумаги, вполне положилась на показания Чарномского и
Доманского. Их показания о причинах, побуждавших их следовать за принцессой
из Рагузы в Италию, за исключением разве страстной любви Доманского, с
первого взгляда представляются не заслуживающими вероятия. Трудно
допустить, чтобы столь заметный в польской конфедерации деятель, как
Чарномский, поехал с принцессой в Рим и забыл возложенные на него
конфедерацией поручения единственно из дружбы к приятелю и из желания
посмотреть на Рим, где на этот раз и папы нельзя было видеть. Сам же он
говорил, что в последнее время пребывания их в Рагузе французский консул
предостерегал его относительно принцессы, говоря, что ей не следует верить.
И что же? Он, как сам говорит, перестал верить, что она русская великая
княжна, а между тем, имея при себе официальные письма конфедерации, имея на
руках важные дела, которые безотлагательно должен был исполнить, ни с того
ни с сего поехал вслед за женщиной, которую считал искательницей
приключений, и остался при ней до самого арестования. Если принцесса и
выманила у него через Доманского деньги, без которых он не мог ехать в
Константинополь, отчего же не отправился он в Верону к графу Потоцкому с
повинною головой? Не он был первый и не он последний из поляков,
проматывавших общественные деньги конфедерации и в более значительных
суммах. Если бы Чарномский явился к графу Потоцкому, этот пожурил бы его,
быть может, раскричался, быть может, досталось бы и шляхетной спине
Чарномского (примеры тому бывали), но ни в каком случае не выдал бы агента
конфедерации на жертву случайностей, которым тот неминуемо подвергался в
обществе искательницы приключений, игравшей в столь опасную игру.
Столь же невероятно и показание Доманского, что желание увидеть Рим
побудило его сопровождать самозванку. Не обращено было при следствии
внимания и на противоречие его: то он говорил, что поехал из Рагузы вслед
за графиней Пиннеберг с целию получить с нее 800 червонцев, которые она
заняла у него, то утверждал, что, получив ее приказание ехать в Италию, рад
был воспользоваться случаем посетить на ее счет Рим. Но как бы то ни было,
и Чарномский, и Доманский, по решению тайной экспедиции, были отправлены в
Польшу. За всех пострадала одна "всклепавшая на себя имя", хотя на краю
гроба, на тайне исповеди, будучи уже едва в состоянии говорить, она
настоятельно, именем самого бога, уверяла, что сама никогда не разглашала о
царственном своем происхождении.
Не знаем, что сталось с Чарномским и Доманским по их освобождении. В
марте 1776 года они были выпровождены из Петербурга за границу вместе с
камердинерами Рихтером и Лабенским. Более года пробыли они под арестом на
корабле и в Петропавловской крепости.
О камер-медхен принцессы тайная экспедиция того же 13 января 1776 года
постановила: "умственная слабость Франциски фон-Мешеде не допускает
никакого подозрения в ее сообщничестве с умершею, посему отвезти ее за
границу и так как она не получала никакого жалованья от обманщицы,
находится в бедности, а между тем дворянского происхождения, то отдать ей
старые вещи покойницы и полтораста рублей на дорогу". Тотчас же она была
отвезена в Ригу, откуда отправлена в Пруссию, ее отечество.
Камердинеров Рихтера и Лабенского, находившихся при Доманском и
Чарномском, а также служителей самой принцессы, Кальтфингера, Маркезини и
Анчиотти, тайная экспедиция определила выслать за границу, дав каждому по
пятидести рублей, но с тем чтоб они дали клятву до смерти своей не
сказывать никому, что с ними происходило и за что они содержались в
Петропавловской крепости. Кальтфингер и оба итальянца были отправлены из
Петербурга в Ригу, а оттуда за границу, в январе 1776 года вместе с
Франциской фон-Мешеде.
XL
Тем дело и кончилось. Осталась одна безвестная могила в Алексеевском
равелине, в которую солдаты тайно опустили труп загадочной женщины и
закидали его мерзлою землей.
В 1826 году, когда в Петропавловской крепости содержались участники
происшествия 14 декабря 1825 года, близ Алексеевского равелина, на
небольшой площадке, обращенной в садик, находилась насыпь. Старожилы
крепости сказывали, что это могила княжны Таракановой,
[Ср. "Русский Архив", 1865 г., N 1, стр. 93.]
то есть, как теперь оказывается, самозванки Таракановой.
С каким секретом ни содержали захваченную графом Орловым женщину,
какою таинственностию ни окружили смерть ее и погребение, несмотря на то,
еще в царствование Екатерины разнеслись по Петербургу и оттуда пошли по
другим местам слухи, будто в Петропавловской крепости уморили "дочь
императрицы Елизаветы Петровны". Правду сказал барон Сакен, донося
польскому правительству: "мне из верных источников известно, и я
положительно знаю, что смерть сумасшедшей, так называемой принцессы
Елизаветы, последовала совершенно естественно, но, вероятно, это не
помешает распространению разных слухов". Гельбиг, живший в то время при
саксонском посольстве в Петербурге, также говорит, что смерть пленницы
последовала после кратковременной болезни в 1776 году и возбудила разные
подозрения.
Прошло два года по смерти так называемой принцессы Елизаветы. В 1777
году случилось сильное наводнение в Петербурге, большее, чем в 1824 году.
Казематы Петропавловской крепости были залиты. После этого стали
рассказывать, будто заточенную "княжну Тараканову" не вывели из каземата,
или не хотели вывести, и она утонула. Со временем этот слух вполне
утвердился, хотя, как оказывается, бедная пленница содержалась в верхних
отделениях Алексеевского равелина, куда во время наводнения вода едва ли
могла достигнуть, и умерла двумя годами раньше наводнения...
Прошел еще год или два. В Алексеевский равелин посажен был один
авантюрист, по фамилии Винский. Это был небогатый дворянин, учившийся в
Киевской духовной академии, а потом служивший сержантом лейб-гвардии в
Измайловском полку. Вовлеченный в одно политическое дело, был он арестован
с несколькими другими гвардейскими офицерами. Сначала его содержали в
Петропавловской крепости, а потом сослали на житье в Оренбург, где он и
прожил больше тридцати лет и прощен уже императором Александром Павловичем.
Винский вел записки обо всем виденном им и слышанном. Эти любопытные
записки находились в руках покойного Александра Ивановича Тургенева и
несколько раз читались в небольшом обществе.
В своих записках Винский говорит, что когда арестованные с ним одни
были легко оштрафованы, а другие - прощены, его, как не имевшего ни связей,
ни протекций, оставили в крепости и улучшили его положение в том только
отношении, что перевели снизу вверх, из душного, темного каземата в
Алексеевский равелин, в светлое помещение, состоявшее из нескольких комнат
Винский от нечего делать смотрел и, можно сказать, изучал все, что находил
в новом своем жилище. Стоя у окна, он заметил, что на стекле нацарапаны
алмазом слова: "О mio Dio!". Винский, разумеется, заинтересовался надписью
и, когда сторож, давно служивший при отделении, принес ему пищу, спросил
его: кто прежде содержался в этих комнатах и кто мог написать на стекле
итальянские слова?
- Некому другому написать этих слов, - отвечал сторож, - кроме барыни,
которая до вас здесь сидела. Она была привезена откуда-то издалека. Была
молода, собой красавица и, должно быть, знатного рода, потому что ей
прислуживали и за ней ухаживали не как за простою арестанткой. Прислуги у
ней было много, кушанье ей носили хорошее, с комендантской кухни. Вскоре
после того, как ее здесь поместили, приезжал к ней сам граф Алексей
Григорьевич Орлов-Чесменский. Оставшись с ним глаз на глаз, долго и громко
она говорила с ним, так что из коридора можно было слышать все от слова до
слова. Она очень сердилась на графа, кричала и, должно быть, бранила его за
что-то, даже топала ногами. О чем они говорили, понять было нельзя, потому
что барыня по-русски не умела, и они разговаривали на каком-то иностранном
языке. Граф уехал и после того более не приезжал. А ее привезли беременную,
она здесь и родила. Что было с ней потом - не знаю. Я тогда отпросился к
родным, в побывку, а когда после отпуска воротился к своему месту, здешнее
отделение было пусто. Оно оставалось пустым до сих пор.
["Северная пчела", 1860 г., N 53.]
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые напечатано в журнале "Русский вестник" за 1867 год, тт. 69 -
май, июнь, 70 - август, - за подписью: М.
Интерес к историческим изысканиям Мельников сохранил до конца своих
дней. В сороковых и пятидесятых годах в "Нижегородских губернских
ведомостях" и в столичных журналах - "Отечественные записки" и
"Москвитянин" - он напечатал целый ряд небольших работ по русской и
всеобщей истории. Но к числу историков-специалистов он себя не относил.
Может быть, только свои познания по истории "раскола" он считал достаточно
полными и основательными, хотя и тут признавал превосходство таких
знатоков, как, например, Н. И. Субботин или А. П. Щапов. На многих его
работах общеисторического характера лежит явный отпечаток "любительства".
Это или публикации "любопытных" архивных документов с кратким комментарием,
или популярное изложение некоторых исторических событий и фактов, чаще
всего связанных с историей Нижегородского края. Причем как в тех, так и в
других всегда сказывалась просветительская тенденция (типической в этом
отношении является его статья "Солнечные затмения, виденные в России до XVI
столетия"). Во второй половине пятидесятых годов Мельников воспользовался
своими знаниями истории в художественном творчестве ("Старые годы",
"Бабушкины россказни"). В те годы он замышлял написать на историческом
материале XVIII века несколько рассказов и даже обещал их "Современнику"
(см. Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч., т. 12, стр. 193). Правда, по
каким-то причинам этот замысел не был осуществлен. В шестидесятых годах,
перейдя на положение профессионального литератора, Мельников снова вернулся
к жанру научно-популярного исторического очерка. Одним из его произведений
этого рода была и "Княжна Тараканова".
Во второй половине пятидесятых и в шестидесятых годах в связи с
некоторым ослаблением цензурного гнета в печати появился целый ряд
материалов, в николаевские времена наглухо закрытых для публики. Стали
обнародоваться некоторые документы и воспоминания о политических событиях
XVIII и первой половины XIX столетия. Публикации подобного рода в то время
воспринимались как "разоблачительные" хотя бы уже потому, что раньше они
были невозможны. Этим в значительной степени предопределялся и читательский
интерес к ним. Само собой разумеется, что любая из таких публикаций
отражала политические позиции ее автора. Революционные демократы в каждом
обращении к недавнему прошлому стремились прежде всего разоблачить
многочисленные дворянские легенды: о "просвещенной" Екатерине II, о
"либеральности" Александра I и т. п., нанося, таким образом, удары по
монархическим иллюзиям, настойчиво распространявшимся в те годы.
Реакционная журналистика старалась использовать интерес читателей к
политической жизни недавнего прошлого для того, чтобы отвлечь их от
современных вопросов "разоблачением" незначительных "пикантных" тайн
придворной жизни. Решив напечатать мельниковскую "Княжну Тараканову",
издатель "Русского вестника" реакционер Катков преследовал по крайней мере
две цели: во-первых, легендарная история самозванки должна была привлечь
внимание читателей как очередная журнальная сенсация, а во-вторых, он
рассчитывал, что очерк даст новый материал для антипольской кампании,
которая на протяжении ряда лет велась на страницах катковских органов -
"Русского вестника" и "Московских ведомостей". Однако эта вторая - для
Каткова, конечно, главная - цель не была достигнута. Дело в том, что
Мельников имел свои, отличные от катковских цели.
На первый взгляд может показаться, что Мельников в "Княжне
Таракановой" стремился главным образом к тому, чтобы на основании
документов и достоверных воспоминаний выяснить действительную судьбу
таинственной авантюристки, отделить легенду от реальных фактов. И на самом
деле, в этом отношении ему удалось сделать немало. На основании
многочисленных источников он с большой обстоятельностью описал многие
похождения авантюристки, сняв с них покров загадочности; особенно точно и
впечатляюще изложена в очерке вся история "изловления" самозванки.
Мельников проанализировал доступные в его время документы, отражавшие ход
следствия по делу "принцессы Владимирской" и характер ее содержания в
крепости. В этом смысле "Княжна Тараканова" и до сих пор не утратила своего
значения. Достаточно сказать, что такой авторитетный криминалист, как М. Н.
Гернет, ссылался на очерк Мельникова как на первоисточник (см. М. Н.
Гернет, История царской тюрьмы, изд. 3, т. I, M. 1960, стр. 195 - 196).
Нельзя не отметить, что Мельников убедительно и ярко характеризовал
личность своеобразно одаренной женщины, бездумно, с каким-то едва ли не
патологическим легкомыслием бросавшейся от одного приключения к другому.
Однако как бы ни были важны эти качества очерка, необходимо иметь в виду,
что для самого Мельникова они имели второстепенное значение.
Читая очерк, нетрудно заметить в нем определенный публицистический
подтекст. Он, этот подтекст, и составляет сердцевину содержания "Княжны
Таракановой". Мельников понимал, что все приключения и "взлеты"
авантюристки были в конечном счете обусловлены не обаянием ее необычайной
красоты и уж, разумеется, не силой ее ума. В очерке вполне определенно
говорится о том, что эта женщина была втянута в большую политическую игру
того времени. Борьба политических интересов и нравы вершителей политических
судеб Европы второй половины XVIII века - вот что было в центре внимания
Мельникова. Причем о том и другом он писал пером публициста, смотрящего на
политические события прошлого с позиций участника современной ему
политической борьбы. Вполне закономерно, что в этом очерке сказались и
сильные и слабые стороны мировоззрения Мельникова.
Мельников не сумел вскрыть всей сложности политических интриг, в
которые была вовлечена "принцесса Владимирская". Он недооценивал того
факта, что политические претензии самозванки тайно поддерживали силы более
мощные, чем польские магнаты во главе с К. Радзивиллом, что в ее успехе
были заинтересованы все те, кто с опасением следил за успехами
международной политики правительства Екатерины II. Не случайно сама легенда
о "принцессе Владимирской" впервые зазвучала в Париже. Мельников все
политические похождения "княжны Таракановой" склонен был объяснять только
"польской интригой". И эта односторонность была предопределена
реакционностью политической позиции, которую он занимал в 60-х годах. К
польскому освободительному восстанию 1863 - 1864 годов он, как и
подавляющее большинство либералов и консерваторов того времени, отнесся
резко отрицательно. По поручению министра внутренних дел он написал тогда
"народную" брошюрку "О русской правде и польской кривде", брошюрку, полную
шовинистических обвинений, направленных против всего польского народа.
Именно после появления этого опуса революционные демократы порвали с
Мельниковым всякие отношения. В "Княжне Таракановой" Мельников как бы
"уточняет" свою позицию в польском вопросе. Здесь он пытался внушить
читателю мысль, что антирусской деятельностью всегда была занята лишь
небольшая часть польского дворянства - магнаты вроде Браницких и
Радзивиллов и пресмыкающиеся вокруг них шляхтичи. В отличие от Каткова
Мельников теперь не допускал никаких выпадов против польского народа в
целом. Но это, конечно, не означает, что к 1867 году Мельников сумел
полностью освободиться от былых предубеждений.
Из очерка видно, что подлинные вдохновители "принцессы Владимирской"
пытались уверить публику, будто бы замыслы этой самозванки связаны с делами
Емельяна Пугачева. Мельников, конечно, понимал, насколько вздорна эта
легенда. Однако косвенную связь между "принцессой Владимирской" и Пугачевым
он считал реальной. И это на том основании, что он под воздействием
официальных источников о восстании под руководством Пугачева тоже видел
влияние "польской интриги". Понять пугачевское восстание как восстание
народное он не мог, хотя и признавал недостаточность своих познаний в этом
вопросе.
Необходимо, однако, отметить, что политическая сторона истерии
"принцессы Владимирской" в очерке Мельникова освещается все-таки лишь
попутно. Основное внимание Мельников сосредоточил на характеристике нравов
тех, кто играл главную роль в этой истории. И тут сказалась одна из самых
сильных сторон его мировоззрения - ненависть к произволу, царившему в самых
верхах самодержавного строя, к тому произволу, который был неразлучен с
развратом, низкопоклонством и вероломством. По цензурным условиям того
времени Мельников не мог дать полную волю своему возмущению. Но когда он
рассказывает, например, о нравах при дворе Елизаветы Петровны, то за
спокойным по внешности повествованием явно чувствуется отрицательное
отношение и к самой "дщери Петра" и к ее окружению. В 60-е годы дворянские
идеологи всячески старались оживить легенду о "просвещенной" Екатерине и о
"екатерининских орлах". Мельников в своем очерке создал саркастический
портрет одного из "героев" екатерининского царствования - Алексея Орлова,
который из желания вернуть благосклонность "матушки-государыни" готов был
совершить любую подлость.
Печатается по тексту "Княжна Тараканова и принцесса Владимирская" П.
Мельникова, СПБ, 1868.