носил и, призывая ныне
Ее к великому свободы торжеству
И наглым образом уподобляя льву,
Который, цепь разбив и надышавшись волей,
От гнева отдыхать улегся на престоле,
Воззвал ко мне: "Певец! Вот наше божество! -
На идол указав. - Воспой же нам его!"
И подал с высоты мне золотую лиру.
Но, любострастному в лицо взглянув сатиру,
Негодования не мог я превозмочь
И лиру срамную отбросил гневно прочь.
"Свобода, - я вскричал, - не пир, не рабство крови,
А духа торжество и благодать любови!
От сердца песнь моя; а сердцем чужд я вам
И гимна не спою разнузданным страстям!"
Мой спутник с высоты меня окинул взором,
И взор его блеснул, как молния, укором.
Но я, трепещущий, далёко был. В тот миг
Виденья чистые моих пустынь родных
И профиль матери, пред образом стоящей,
Мелькнули предо мной... Так путник, весь дрожащий,
В грозу, при молнии увидит пред собой
Вдруг церковь белую средь темноты густой.
Но то был миг один. По храму гул промчался.
И, точно гром в горах, ужасный крик раздался:
"В огонь его, в огонь поборника цепей!"
И всё задвигалось. Жрецы от алтарей,
С подмосток вся толпа, как лютых тигров стая,
Рванулась на меня, всё на пути ломая...
Я схвачен, поднят был и, слыша дикий вой,
На зверских лицах вкруг конец читая свой,
Я бился, выскользнуть стараясь на свободу,
Как угорь пойманный скользит и рвется в воду
Из рук детей, в весну шумливою гурьбой
Пришедших на расплёс, оставленный рекой.
Но, выбившись из сил, уже я помню смутно,
Что с хохотом слился народа рев беспутный,
И я над бездною туманною стою,
И подле путник мой, личину сняв свою,
Как прежде, важен, тих, и с кротостью благою
"Прощай, - мне говорит, - мы встретимся с тобою.
Но помни: океан, бушуя, ил со дна
Подъемлет, но потом уляжется волна,
И берега цветут от брошенного ила".
Значенье этих слов тогда мне тайной было.
От ужаса едва сознание храня,
Я смутно понимал, что вождь мой спас меня.
И он исчез. И тут от скорби и смятенья
Я стал переходить в холодное забвенье.
Лишь чувствовал, что мрак вокруг меня густел,
Сырой, ужасный мрак... и я летел, летел...
ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
Когда заблудшийся в ночи, в лесу густом,
Вдруг слышит шепот струй и, слухом лишь ведом,
Приходит к озеру, и вдруг на влаге спящей
Увидит - огонек плывет к нему дрожащий,
Поняв, что то ладьи вдоль берега кружат,
Что раков ловят там иль сонных щук багрят,
Он мыслит, что спасен от голода и зверя,
И дышит радостно, в свое спасенье веря, -
Так жизни свет в душе я снова ощутил.
Еще без голоса, но очи уж открыл
И, приходя в себя, был рад, что сердце билось,
И всё понятнее кругом мне становилось.
На лестнице дворца лежу я, недвижим,
В ином уж городе. Патруль прошел. Но им
Я не замечен был. Заря меж тем вставала,
И бледная лазурь на небе оживала.
Я встал и в путь пошел. Всё тихо. Ни собак,
Ни запоздавшихся по улицам гуляк.
Вот зданье - всё темно, но уж над ним зарею
Сияла статуя, держа весы рукою.
Там первые лучи заискрилися вдруг
На буквах золотых. Прочел я: "Храм наук".
Я дальше. Вот чертог. Уж окон верхний ярус
Горит как жар. Лес мачт, кой-где алевший парус,
Меркурий и Нептун мне дали разуметь,
Что то торговли храм. Успел лишь оглядеть
Его, как пантеон узрел я величавый
"Гражданских доблестей и дел воинской славы".
На солнце он уж весь сиял. К нему пути
Уставлены людьми, литыми из меди.
С гранитной лестницы, опершись о перила,
Смотрел я вниз - и дух мой радость окрылила.
Столб солнечных лучей забрызгал по реке;
С церквей понесся звон. Вблизи и вдалеке
Задвигался народ; суда пошли, обозы...
"О, вот счастливый край!" - воскликнул я сквозь слезы.
Тут двинулись полки, литаврами гремя.
Народ в какой-то храм бежал. За ним и я.
"Алтарь отечества", - прочел я у фронтона.
Войска туда несли развитые знамена.
Явился царь. Как лев, спокоен был он, тих;
Как солнце он сиял средь подданных своих,
Среди сподвижников цветущих и маститых,
Широкой лентою через плечо повитых.
С явлением его в строю блестящих рот
Раздался звучный клик, и шапки снял народ.
Мне в душу ясный лик царя запал глубоко,
И я для сей страны стал гимн слагать высокой.
Попарно уж стихи рождались в голове;
Виднелась бездна рифм, как по лугу в траве
Блестящие цветы, и ими прихотливо
Стал мысль я убирать и стих ловить счастливый,
Как праздник кончился и, говора полна,
От храма хлынула народная волна.
Я с нею двинулся. Но дух мой умиленный
Смущен картиною нежданною мгновенно.
В народе, вижу я, схватили старила.
С бумагою его костлявая рука
Махала высоко в толпе над головами.
"К царю, к царю!" - вопил он, скрежеща зубами.
"Что это?" - я в толпе ближайшего спросил,
Но, оглядев меня, тот взоры отвратил.
Когда же, стражею осилен, старец скрылся,
Стоявший предо мной ко мне оборотился
И, задыхайся от внутренней грозы,
Сказал мне, осуша в ланитах след слезы:
"Ты, верно, здесь чужой иль вырос на безлюдье,
Что смеешь говорить пред делом правосудья!"
Но, умягчась потом: "Старик тот в годы слез
Всё достояние отечеству принес.
Но комиссар хотел присвоить часть из дара,
И жаловаться он пошел на комиссара.
И как уж суд судил - не знаю до сих пор, -
Но он был обвинен как казнокрад и вор,
А комиссар и днесь, без всякой укоризны,
Жиреет бедствием народа и отчизны".
Заметив мой испуг, он продолжал смеясь:
"Однако не всегда блаженствует у нас,
Кто смело заповедь нарушит "не укради".
Ссылают и воров, разнообразья ради.
Как пес прикормленный, здесь вору друг - закон,
Лишь не воруй один. Строжайший заведен
Порядок у воров, и в том их самохвальство,
Чтоб часть была тебе и часть бы для начальства!
В всеобщем грабеже - всеобщий и дележ!
А грянет свыше гром - виновных не найдешь!
В начальстве - ни пятна, и честны ревизоры,
А царство целое едят, как черви, воры!
Старик тот ждал царя... Мы рвемся все к царю!
Да свечи за него мы ставим к алтарю!
Он - вечный труженик, он строг и мудр, мы знаем, -
Но путь до истины ему недосягаем.
Куда ни взглянет он, сам жаждой знать томим,
Мгновенно вид иной приемлет всё пред ним!
Стеной клевет, и лжи, и лести ядовитой
И царство от царя и царь от царства скрыты.
Но... боже! что со мной! - сказал он, вздрогнув весь. -
Всё видеть и молчать - в том мудрость жизни здесь!
Да рвется из души невольно злое горе".
Замолкши, канул он в толпе, как камень в море.
Мне душу охватил неведомый испуг.
Увидя вдалеке знакомый храм наук,
Я в сень его спешил искать успокоенья.
Тут новое меня сразило изумленье.
Я вижу - юноши сидят на ступенях,
С котомкою у ног, с слезами на глазах.
На их одеждах пыль дороги отдаленной.
Украдкой между них нырял старик согбенный
И, озираясь вкруг, им книги раздавал,
Меня увидя, он в отчаянье вскричал:
"Еще один! и ты, как в край обетованья,
Из дальней, чай, страны пришел ко храму знанья!
Увы, несчастные! закрыт для вас сей храм!"
И, отойдя со мной, он волю дал речам:
"Ты старше всех, тебе за тайну я открою:
Наука сражена была здесь клеветою.
"Наука - это бунт!" - твердили в слух царя...
Коснулся дерзкий лом ее уж алтаря.
Затушен был огонь, и, как воспоминанье,
Для вида надпись лишь оставлена на зданье.
Лишь избранная там вкушает молодежь
В софизмы дикие обернутую ложь...
Наука, вся в слезах, как скорбная Ниоба,
Средь воплей чад своих, которых давит злоба,
Возводит взор к царю... Но слух его закрыт!..
О, если бы ты знал, как грудь ее скорбит!
Устроен трибунал под веденьем сержанта,
Чтоб крылья обрезать у всякого таланта.
Сломив сатиры бич и в форменный наряд
Одевши резвых муз, от мзды спасли разврат,
Как будто видели в его распространенье
Необходимое для царства учрежденье!..
Беги от здешних мест, пока есть мощь в душе!
Я - стар, и зло допью в заржавленном ковше...
Был тоже молод я, был верный жрец науки...
Беги, - сказал он, сжав мне крепко обе руки, -
Беги, иль, оробев однажды навсегда,
Не знай в душе своей ни чести, ни стыда,
Не то - да будет вот, смотри, тебе уроком", -
И оглянулся я: в молчании глубоком
Пред нами скованных колодников вели.
Солдаты с ружьями вкруг их сурово шли,
Прохожие в суму монету им кидали
И молчаливо их глазами провожали.
Меж зверских лиц один пленил меня красой
И взглядом женственным, и я, скорбя душой,
Несчастному подать желая утешенье,
Спросил, приблизившись: "В чем ваше преступленье?"
Один ответил тут мне с хохотом в устах
Такою шуткою, что мозг в моих костях
Сотрясся и душа почуяла злодея.
То слыша, юноша, собою не владея,
С цепями длань подняв, "о боже" простонал
И, видя ужас мой, весь вспыхнув, мне сказал:
"Не думай, что мы все безбожники такие!
Мы терпим ту же казнь, но за вины другие,
Хоть выше кары нет, как чувствовать весь век,
Что об руку с тобой есть зверь, не человек!"
"За что ж, - спросил я, - ты страдаешь, отрок милый?"
- "О, юности моей потерянные силы!
Как почки сочных роз, вы сгибли не цветя! -
Воскликнул он. - Я был почти еще дитя,
Почти по слухам знал отечества я раны,
И - дети - строили безумные мы планы!
Но в детском лепете был слышен правды глас, -
И вот-с злодеями сравняли казнью нас!"
"Несчастный!" - я вскричал, ушам не доверяя
И жаркие к нему объятья простирая, -
Но сторож с важностью меня отсторонил
И, перепуганный, вкруг взоры обводил;
Старик же за руку схватил меня тревожно.
"Что ты? - он закричал. - Что ты, неосторожный!
Несчастье ближнего прилипчивей чумы!
О, горе нам теперь! погибли оба мы!"
И, судорожно сжав мне руку, он стрелою
Помчался в ужасе, влача меня с собою.
Я падал, я стонал, а он вопил: "Беги!" -
Как будто гнали нас незримые враги.
Вот город кончился, вот поле вкруг глухое,
А всё в ушах "беги!" звенело роковое,
"Беги!". Но скоро я упал, изнеможен,
Вцёпяся в спутника, но гневно рвался он...
Так утопающий товарища хватает,
Который сам терять уж силы начинает
И в ужасе, презрев несчастного мольбу,
В богопротивную вступает с ним борьбу...
Но миг - и вырвался вожатый мой и скрылся...
Широкий горизонт вкруг мраком обложился..,
В тупом бессмыслии глядел я, как исчез
Последний лоскуток лазуревых небес,
И показалось мне, что бог во глубь эфира
Уходит, отвратя лицо свое от мира,
А сумрачный Князь Тьмы, с тиарой на челе,
Победно шествует владыкой по земле,
И с ним его сыны, как псов голодных своры,
Трибуны и жрецы, клеветники и воры...
И вот уж с грохотом тяжелых колесниц
Всё ближе визг и вой... Я пал на землю ниц,
Слова младенческих молитв припомнить тщился
И только "Отче наш" сказал - и пробудился.
ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ
С тех пор прошли года... Обманут верой страстной,
Я в жизни изнемог... Сбылся мой сон ужасный!..
Повсюду пламенным мечтам моим в ответ
В судьбах народов я читал: "Надежды нет!"
С презрением в душе к бессилью человека,
Все боли разделив обманутого века,
Равно я поражал насмешкою своей
И веру стариков, и страстный пыл детей.
Сомненье стало мне и гордостью, и мукой,
И им кичился я над чернью близорукой.
Лишь тот, кто слышал раз, как, падая, стучит
Земля о хладный гроб, где труп любезный скрыт,
Поймет, как тяжело душе, в порыве к благу,
С горячей верою, терять на жизнь отвагу;
Поймет, как тяжело, стуча рукою в грудь,
В отчаяньи стонать: "Всё тщетно! Кончен путь!
Нет! с жизнью нечего мне больше лицемерить,
В ней нечего любить, и не во что в ней верить!"
Болящею душой в забвеньи потонуть
Хотелось мне, и вот опять я вышел в путь...
Дохнуть мне воздухом пустынных мест хотелось,
Где сладко некогда мне думалось и пелось..,
Я шел - и каждый миг ясней мне образ был,
Каким я тот же путь когда-то проходил.
Тот образ точно шел теперь со мною рядом,
Как мальчик с старцем, то допрашивая взглядом
Иль словом старика, то мчась за мотыльком,
То лепеча с собой бог ведает о чем.
И душу умилил мне спутник мой незримый,
Святым неведеньем и верою водимый.
Вон церковь вдалеке - и он свернул с пути
Туда вечерние молитвы принести;
Колодезь - там стоит крестьянка молодая,
Толпятся овцы вкруг, у пойла ожидая, -
Он деву мысленно Ревеккою зовет.
Там жатва: труд кипит, сверкает серп, и вот -
Из книги Руфи стих, как рожь, благоуханный,
Твердит он, запахом колосьев обаянный...
И вот на рубеже лесов и гор родных
Благословенный сон коснулся вежд моих.
Мне снилось: сквозь туман ищу я всё дорогу,
Но вот густая мгла редеет понемногу;
Долина чудная открылась предо мной,
Сады цветут вдоль гор, алеющих зарей;
Озера розовым вдали сияют блеском,
И воды нежат слух, как арфы, звучным плеском.
Прохладный ветерок на голову и грудь
Порхнул мне, и едва я им успел дохнуть,
Как вижу - предо мной та Муза, что слетала
Ко мне в те дни, как