Лукашевич Клавдия Владимировна - Барин и слуга

   К.Лукашевич. Заветное окно - М.: Православный паломник, 1997. - 186с.

   Scan: Change Ange; OCR, SpellCheck: Kapti, 2009г

  

  

  

   Андрей Иванович Новоселов был профессор ботаники. Уж иного лет жил он вдвоем со стариком слугою, Михеем Захарычем, в небольшом доме-особняке на окраине столицы.

   Андрей Иванович был старик невысокого роста, довольно полный, румяный, с добрыми близорукими глазами. Он носил очки, а в экстренных случаях, кроме очков, надевал еще на кончик носа пенсне. Длинные, вьющиеся, с сильной проседью волосы Андрей Иванович зачесывал назад; иногда эти волосы отрастали до плеч, что придавало профессору вид художника, каких рисуют на портретах.

   Андрей Иванович ходил медленной походкой, говорил тихо, мягким, приятным басом, в разговоре часто останавливался и задумывался.

   Его слуга, Михеи Захарыч, был гораздо старше барина. Это был человек высокого роста, сутуловатый и худой, как скелет. Его худощавое, в морщинах, лицо, с тонкими, строгими чертами, все обросло густой белой бородой, небольшие карие глаза смотрели открыто и проницательно; он был похож на святочного деда, которых ставят под елками. Двигался он очень быстро и делал все проворно, а если начинал говорить, то всякий обращал на него внимание. Он говорил самым высоким, тонким голосом, что совсем не гармонировало с его седой, нахмуренной фигурой.

   Андрей Иванович очень любил общество, особенно молодежь, и шел навстречу к людям с открытой душою. Он был приветлив в обращении, до крайности деликатен и до крайности рассеян.

   - Отучайтесь от рассеянности, - говаривал не раз старик профессор своим ученикам. - Берегитесь этого зла, этого несчастья... В молодых годах можно во всем переделать себя... Рассеянность принесла мне в жизни много огорчений и конфузов; благодаря этой злополучной черте моего характера я не выполнил и сотой доли того, что бы мог сделать при моих знаниях.

   Начинались бесконечные рассказы о рассеянности, которые всегда вызывали много смеха; но для виновника рассеянность в жизни часто кончалась очень печально.

   Михей Захарыч, в противоположность барину, был человек сосредоточенный, всегда все помнил, все знал, был молчалив и мрачен и к людям относился с большим недоверием.

   Андрей Иванович был старый холостяк. Михей Захарыч был женат: у него в деревне жила старуха жена, которую он изредка навещал. Он всю жизнь жил очень скромно, отказывал себе, часто в необходимом, и копил деньги. Он собирался выстроить в деревне своей старухе избу, чтобы и "самому можно было на старости лет в трудовом углу преклонить голову", как он всегда говорил.

   Несмотря на такое различие характеров, Михей Захарыч служил у Андрея Ивановича более тридцати лет. Время немалое. Они так сжились, так привыкли друг к другу, что, казалось, дня не могли обойтись один без другого. Многие находили, что у них и в разговоре м минере ходить, в обращении, в привычках проявлялось что-то общее.

   Было, впрочем, нечто в жизни на чем барин и слуга сблизились, что оба понимали и любили и в чем никогда у них не было разногласий.

   Андрей Иванович страстно любил природу. При виде распускающихся почек весной, при виде журчащих ручьев, голубого неба и летящих в вышине стай он приходил в неописанный восторг.

   - Ах, Михеюшка, смотри, какая благодать! - говаривал он.

   Слугу своего он называл то "Михеюшка", то "Захарыч".

   - Вот, Михеюшка, красота жизни, смысл и радость. Что может быть лучше?

   - Конечно, ничего не может быть лучше! - соглашался Михей Захарыч.

   Если взгляды профессора случайно останавливались на широкой улице, он всегда думал: "Хорошо бы здесь насадить бульварчик. "

   Если он смотрел на площадь, то неизменно говорил:

   - Здесь бы необходимо было развести садик.

   - Верно. И польза и удовольствие! - соглашался Михей Захарыч.

   Андрей Иванович горячо любил свою профессию и до старости лет увлекался ею, как юноша. Он думал, что самое высшее благо в жизни есть знакомство с природой и изучение естественных наук. Он был уверен, что человек, который не любит природы и не интересуется ботаникой, зоологией, физикой, химией, - непременно человек черствый и бессердечный, и что все зло на свете происходит оттого, что в жизни и в школе мало изучают естественные науки.

   Михей Захарыч обо всем вышесказанном думал точно так же.

   - Последнее дело - не любить цветы. Что же и любить-то после этого...Какая же радость...Без цветов и квартира точно тюрьма, - говаривал он, если ему рассказывали, что такой-то не любит цветов.

   Когда Михей Захарыч слышал, что человек скучает или расстроен, он всегда советовал:

   - Ботаникой бы занялся... либо в микроскоп посмотрел... Хандра бы и прошла. Не любят дельного занянтия, вот и скучают...

   Если Михей Захарыч приходил покупать что-нибудь в магазин, он непременно спрашивал вещь зеленого цвета или "где побольше зеленоватого".

   - Зеленый цвет - хорошо, - говаривал он. - Летом - деревья, трава тоже зелененькие... Весело!..

   По этому поводу у них с барином в квартире преобладающий цвет был зеленый: занавески на окнах, мебель, абажуры на лампах - все было зеленое. Михей Захарыч даже ухитрился купить своему барину халат с зелеными отворотами и кистями, зеленое одеяло, зеленую чашку для кофе и столовый сервиз белый с зелеными ободками.

   Если кто-нибудь указывал профессору на его пристрастие к зеленому цвету, он шутя отвечал:

   - Нельзя иначе... Мой Захарыч не позволит купить что-нибудь другого цвета... Зеленый цвет - господствующий в природе, и мы ему поклоняемся.

   - Полезно для глаз... - замечал Михей Захарыч.

   Андрей Иванович с Михеем Захарычем уж много лет жили на одной и той же квартире. Дом этот принадлежал вдове-генеральше, которая жила со множеством собак в отдельном флигеле. Старушка генеральша очень дорожила тихими и аккуратными жильцами

   - Я у них, как у Христа за пазухой, - говорила она. - Да и безопасно мне. Все-таки мужчины в доме. Я ими, как брильянтами, дорожу.

   Андрей Иванович и Михей Захарыч тоже очень дорожили своей квартирой. Они считали себя в доме чуть ли не хозяевами и распоряжались всем, как хотели. На дворе, на пустопорожнем месте, Андрей Иванович развел прелестный садик, устроил там грот и фонтан. Много трудов и забот было положено барином и слугою на этот сад, много часов проводили они тут весною, летом и осенью, - сажали какие-то редкие кусты, необыкновенные цветы. И каждый кустик, каждое деревце были для них как нежно любимые, взлелеянные дети.

   Квартира Новоселова состояла из четырех комнат. Одна была спальня хозяина, другая - столовая, третья - комната Михея Захарыча и четвертая - угловая, самая большая, светлая, как фонарь, - была любимая комната барина и слуги и называлась лабораторией. Михей Захарыч называл ее "наша лаботория": иначе выговорить ему казалось трудно.

   Раннее утро. Осеннее солнце тускло глядит своими холодными лучами в маленькую столовую Новоселова. Андрей Иванович в халате сидит в кресле у окна. Отхлебывая короткими глотками кофе, он читает газету. Кругом хотя и просто, скромно, но чисто и уютна. Мебель в столовой легкая, гнутая, на окнах цветы, по стенам гравюры, изображающие пейзажи. На двух диванах, стоящих у стен, лежат неубранные постели. Видно, что кто-то тут ночевал.

   Михей Захарыч озабоченный ходит по комнате с вицмундиром на руке, смахивает пыль и про себя разговаривает:

   - Сегодня вторник... Значит, одна лекция у нас в "ниверситете" и две на курсах... О листьях, говорил, будет читать... А на курсах-то про клеточку... Так и принесем из "лаботории"...

   Он скрылся в соседнюю комнату и скоро вернулся оттуда с двумя узкими, длинными коробками, с книгами и с футляром в руках.

   - Андрей Иванович, пора... - сказал он, посмотрев на часы.

   - Сейчас, Михеюшка, сейчас. Вот только фельетон дочитаю...

   - После дочитаете...Извольте манишку одевать. - не допускающим возражений тоном говорил слуга и останавливаясь перед барином.

   - Ну, хорошо, давай, - добродушно откачал Андрей Иванович, принимая из рук слуги манишку. - Что, бишь, я тебе хотел сказать? - припоминал он, потирая себе лоб рукой.

   - Чтоб я вам листья принес?

   - Да, да...Верно, Михеюшка. Спасибо, что напомнил...

   - Вот книги... Тут атлас, а тут листья... Разные засушены. - указал Михей Захарыч на белые коробки.

   - Что-то я еще хотел сделать?! Такая память, просто беда! Сгубила меня эта рассеянность!

   - Хотели препараты приготовить... О клеточке будете читать...Тут и микроскоп и стеклышки.

   - Так, так, Михеюшка! Ты у меня золото, а не человек... Пропал бы я без тебя, - говорил Андрей Иванович, проворно развертывая какие-то стекла и осматривая в футляре микроскоп.

   Михей Захарыч стоял около него серьезный и сосредоточенный, с вицмундиром в руках, выжидая удобного случая. Как только он заметил, что барин оторвался от работы и задумался, он быстро протянул ему вицмундир.

   - Извольте одеваться, Андрей Иванович. Пора... - сказал он, как-то особенно взвизгнув.

   Андрей Иванович одевался медленно, видимо что- то обдумывая, и поминутно заглядывал в открытую книгу, лежавшую на столе.

   - Портсигар возьмите. Тут ваша записная книжка, вот часы, вот портмоне...Платок носовой не забудьте...А не то опять, как намеднись, положите в карман чайное полотенце...Срам ведь!.. Студенты засмеют, - ворчал Михей Захарыч, подавая барину то одно, то другое.

   - Спасибо, спасибо, Захарыч, - торопливо творил Андрей Иванович, одеваясь.

   Собрав барина, Михей Захарыч выпускал его из двери и долго провожал заботливым взором. Иногда и отойдет уж далеко, как старик слуга заметит его оплошность.

   - Андрей Иванович, вернитесь, вернитесь! - кричит он на всю улицу из окна. - Вы без калош ушли...простудитесь! Сегодня сыро...

   И барин покорно возвращался.

   Когда Андрей Иванович уходил на службу, Михей Захарыч начинал хозяйничать. В это время к ним приходила поденщица, старуха Марья, которая им стирала белье, мыла полы и стряпала.

   Михей Захарыч не любил, чтобы в доме жила "баба" как он выражался.

   - От них только сор и беспокойство, - говаривал он. А барину его было решительно все равно, и он охотно держал старуху-поденщицу, которая являлась к через день.

   Михей Захарыч по утрам наскоро убирал комнаты отправлялся в "нашу лаботорию". Как только он переступал порог этой комнаты, вышние лица его моментально менялось: из сумрачного и нахмуренного оно становилось довольным и ласковым. Он с особенной нежностью и заботой оглядывался кругом.

   Лаборатория была высокая, большая, светлая комната в четыре окна. Она была вся выкрашена бледно-зеленой масляной краской и казалась от этого еще светлее и чище.

   Вся комната была уставлена полками, шкафами, столиками, скамейками. На полках были наставлены коробки из папки, склянки, камни, раковины, куски разных деревьев. В шкафах виднелись книги, чучела разных птиц и животных, кости и скелеты, животные и растения в спирту, разные физические и химические приборы. На окнах стояли два террариума и отводки растений. На столе у окна виднелся большой, великолепный микроскоп.

   Эта комната была точно маленький музей.

   Михей Захарыч подошел к правой полке, стал переставлять белые коробки и обметать с них пыль. В этих коробках находились засушенные растения. Старик подолгу смотрел на них и разговаривал сам с собою:

   - Да, некоторые уж надо бы обменять: позасохли, развалились. Разве "они" остерегаются, хватают руками без внимания... А это - вещь нежная, деликатная.

   Михей Захарыч долго провозился за уборкой лаборатории: каждый предмет здесь интересовал его, как будто он видел его в первый раз. В конце концов, он присел за микроскоп и стал что-то в него рассматривать. Время пролетело незаметно.

   Старуха Марья, женщина очень любопытная, уж несколько раз подходила на цыпочках к двери лаборатории и заглядывала в замочную скважину. Ее сильно подмывало узнать, что это делает так тихо и долго в барской комнате лакей.

   - Хорошо живется этому старику, - рассказывала всем соседям поденщица. - Заберется это он в господские комнаты, - что хочет, то и берет, своя рука - владыка... А не то рассядется на мягкие кресла, либо ляжет на постель и нежится целый день.

   Марья любила для красного словца много прибавить лишнего.

   Наскучив подсматривать за Михеем Захарычем, старуха стучала в дверь...

   - Что ж это ты, Захарыч, на столе не накрываешь? Забрался в комнату, да и про барина забыл, - говорила она, стоя у двери.

   - Не твое дело рассуждать, - раздавался за дверью писклявый голос,

   Михей Захарыч очень не любил, когда прерывали

   - Мне ведь все равно... Я только к слову, - отвечала старуха и, громко шлепая ногами, скрывалась на кухню.

   - Марья, Марья, готов ли обед? - кричал через несколько минут на всю квартиру Михей Захарыч.

   - А ты бы подольше в господских шкафах рылся, - ворчала про себя завистливая старуха.

   Неизвестно, какое отношение могли иметь шкафы к обеду!

   Михей Захарыч громко стучал в столовой тарелками, ножами, ложками.

   В прихожей раздавался скоро звонок, и слышался ласковый, приятный голос, говоривший:

   - Здравствуй, мой голубчик Михеюшка... Ну, что, все ли у тебя обстоит благополучно? Фу, как устал, проголодался... Давай скорее есть.

  

  

   Андрей Иванович Новоселов в обыденной жизни был, как говорится, совершенный ребенок. Он часто не знал употребления самых простых вещей: например, вьюшки, ухвата, кочерги. Если бы его спросить, из чего варят суп, он бы, наверно, ответил: "Надо взять луковицу, положить в воду и долго-долго кипятить".

   Старик профессор был не от мира сего. Он весь ушел в науку и жил в другом мире, который был для него живым и много говорящим уму и сердцу. То он писал сочинения, то работал с микроскопом, то занимался с кем-нибудь из молодежи, то читал, не замечая того, что происходило вокруг.

   Зато Михей Захарыч весь был полон мелких каждодневных житейских забот. Он распоряжался в доме решительно всем и был для Андрея Ивановича необходим как воздух.

   Когда раз слуга уехал на неделю в деревню к своей старухе, то барин оказался в самом беспомощном состоянии и пришел в отчаяние. На первых же порах ему пришлось пришить пуговицу к вицмундиру. Это показалось ему гораздо труднее, чем прочитать подряд пять лекций. Он просидел за этой работой чуть ли не два часа, примерял, прикладывал, пуговица то и дело выскальзывала из его рук, он переколол себе иглой все пальцы, намотал массу ниток, а пришитая пуговица к вечеру все-таки отлетела.

   "Трудное, замысловатое дело портного, - думал профессор, печально глядя на отлетевшую пуговицу.Каждый человек должен выбирать профессию, к которой склонен. Вот хоть бы я: кажется, умирай с голоду, а не сумел бы сделаться портным".

   Как радостно встретил Андрей Иванович вернувшегося из деревни слугу!

   - Как я рад, что ты приехал, Михеюшка... Я без тебя совсем пропал, - весело говорил он, обнимая приехавшего.

   - Зато уже и напроказили вы тут без меня. Это что же такое?! В буфете стоит сахар вместе с табаком, валяются обломки булки, лимон заплесневел, платье все не вычищено, везде пыль...Матушки, что вы за неделю чаю да сахару извели, точно тут балы задавали?!

   - Не ворчи, старина... Марьюшка меня без тебя хороший берегла, - оправдывал Андрей Иванович служанку.

   - Вижу, вижу я, как она вас берегла. Не поблагодарю ее за это, - сердился старик, и его воркотни хватило на две недели.

   Михей Захарыч ухаживал за своим барином, как за ребенком, берег каждую его вещь и, чтобы купить что-нибудь подешевле, готов был исходить полгорода. Он помнил за барина все, что тому было нужно взять на лекции или сделать дома, и очень часто давал полезные советы и указывал, как поступить.

   Но если профессор садился за книгу, за работу или уходил в лабораторию, то особа его становилась священна. Старик слуга ходил на цыпочках и боялся произнести громкое слово, а если иногда в дверях показывалась Марья, он на нее так сердито махал руками, что та испуганно скрывалась в кухню.

   Сидя в лаборатории за ученой работой, Андрей Иванович часто говорил сам с собою вслух. Это была его привычка.

   - Куда это я заложил свою книжку об однодольных?! Удивительно, кажется, сейчас здесь была... - скажет сам себе Андрей Иванович и задумается.

   - Сейчас подам, - послышится откуда-то из темного угла писклявый голос.

   Михей Захарыч уж тут как тут, подал книгу, отошел на цыпочках, присел в стороне и смотрит, боясь дохнуть, как занимается барин.

   Ранней весной, летом и осенью очень часто Андрей Иванович с Михеем Захарычем отправлялись на экскурсии. Они надевали старые, порыжелые пальто, старые, выцветшие поярковые шляпы, вооружались толстыми палками, забирали плед, корзину с едой, разные жестяные коробки и на рассвете двигались в путь. Иногда они даже уезжали на несколько дней по железной дороге.

   Наших путешественников можно было принять за странствующих музыкантов.

   Для двух любителей природы эти экскурсии были полны прелести.

   Свежий, чистый воздух, ясное небо с бегущими облаками, первые цветы, весеннее щебетание птиц, всюду пробуждающаяся жизнь приводили их в восторг. Они бродили по полям, лугам и лесам, около рек, ручьев и озер, собирали растения, насекомых и все, что попадалось подходящее для их целей.

   Как легко дышалось вдали от душного, пыльного города. Какая бодрость вливалась в усталую грудь ученого, и ему казалось, что он молодеет и становится сильнее, здоровее с каждым вздохом.

   Очень часто летом, сидя на берегу речонки или озера, они собирали кругом себя веселую толпу деревенских ребятишек, возились с ними, шутили, делились скромным завтраком, и им казалось, точно сами они дети, выпущенные на свободу.

   Кругом было тихо, тепло, ясно; вдали виднелись леса, деревушки, пригорки или река, убегающая среди зеленых берегов вдаль... Все это имеет невыразимую прелесть для людей, посвященных в тайны природы

   Наши путники возвращались домой веселые, счастливые, отдохнувшие душой, полные свежих впечатлений и нагруженные дарами природы.

   Они с любовью разбирались в принесенных растениях, мхах, лишаях, корнях, камешках, и Андрей Иванович очень часто объяснял и рассказывал своему слуге значение всего и особенности своих находок, а тот внимательно слушал.

   - Михеюшка, ты мне цветочки засуши, - говорил обыкновенно Андрей Иванович.

   - Конечно, засушу. Не бойтесь, ничего не пропадет без толку.

   Надо отдать справедливость Михею Захарычу, - он был понятливый ученик и в засушивании цветов далеко превзошел своего учителя. Много возился он с цветами, составил профессору превосходный гербарий. Для засушивания цветов он даже изобрел свои способы и разные усовершенствования: были у него особые коробки, особый, мелкий, чистый, просеянный песок. Он обтирал каждый цветочек ватой, обмывал! осторожно корешки и затем, расправив его, медленно засыпал песком. Сушил он их исподволь, сначала на солнце, затем на печке и, наконец, в печке, в самом легком духу. Затем осторожно ссыпал песок, и цветочек выходил как живой - не терял ни формы, ни цвета. У Михея Захарыча были склеены из папки узкие длинные коробочки, и в них ко дну узенькими бумажными полосками приклеивал он засушенные растения, а профессор составлял на клочке бумаги краткое описание растения и тоже приклеивал его сбоку. Все эти коробки с цветами хранились в лаборатории, да немало их было пожертвовано и в разные школы

   - Положительно, Захарыч, в тебе есть жилка естествоиспытателя, - говаривал не раз Андрей Иванович. - И как жаль, что тебя не направили по этому пути... У каждого человека есть свое признание, и большое счастье тому, кому удается заниматься делом по сердцу.

   - Не знаю, какие во мне есть жилки, - возражал старик, - только к ученью я был бестолков. Читать выучили, писанье так и не далось...

   - У тебя, Захарыч, к ботанике склонность... Понимаешь?

   - Верно, Андрей Иванович, ботанику я понимаю. Должно быть, у меня и есть такая жилка.

   Андрей Иванович ласково улыбался. Михей Захарыч давно уж считал профессию барина своей собственной и иначе не говорил, как: "у нас сегодня две лекции", "мы занимались с микроскопом", "мы кончаем учебник ботаники", или: "нашего учебника осталось только сто книжек".

  

  

   Андрей Иванович очень любил молодежь, и молодежь его любила. По воскресеньям и праздникам у старичка профессора собиралась всегда очень большая компания, состоящая из его учеников и учениц. Он читал им лекции, помогал в занятиях или просто беседовал.

   В лаборатории бывало и шумно, и тесно, и душно, но в увлекательных спорах и разговорах с любимым профессором этого не замечалось, и всем было хорошо.

   Михей Захарыч относился к молодым людям неизменно снисходительно.

   - Шумят, кричат, спорят без толку...Насорят, накурит, все хватают руками неосторожно, - ворчал он про себя.

   Молодежь к нему привыкла и полюбила его, несмотря на воркотню. Старик казался им необходимой принадлежностью лаборатории, и они очень огорчились бы, если бы не увидели Михея Захарыча. Они всегда добродушно шутили с ним и называли его "ассистентом".

   Старик сердился.

   - Не такое тут место, чтобы смеяться и шуметь, - останавливал он расходившуюся молодежь.

   - Какое же тут место, господин ассистент? - спросит иной шутник.

   - А такое, что надо быть уважительнее...Тут наука, а не глупости... Нечего смеяться-то!

   Иному и совестно станет от воркотни старого слуги.

   Если молодые люди брали в руки что-нибудь в лаборатории, то Михей Захарыч смотрел на них с нескрываемым страхом,

   - Тише вы, тише... Не сломайте. Осторожнее... Вещь нежная, деликатная...Так нельзя хватать!..

   Иногда во время лекции Андрей Иванович вдруг задумается и остановится, что-то припоминая... Например, он рассказывает о сахарном тростнике..

   - Вдруг из темного угла послышится тонкий голос:

   - Тростник у нас есть... На правой полке, в деревянном ящике лежит.

   Молодые люди между собою переглянутся и добродушно усмехнутся. Этот писклявый голос зачастую напоминал из темного уголка профессору то одно, то другое.

   Между Андреем Ивановичем и Михеем Захарычем происходили иногда серьезные размолвки. Андрей Иванович приходил со службы задумчивый, расстроенный и начинал за обедом говорить о тесноте их помещения, сокрушенно качая головой:

   - Эх, как у нас квартира мала и тесна! Досадно, право!"

   Михей Захарыч очень хорошо понимал, к чему клонится речь, и лицо его становилось суровым.

   - Конечно, будет тесна и мала, когда мы во все углы будем ночлежников пускать... Нам хоть княжеские хоромы дай, и то тесно будет...

   Наступало молчание.

   Андрей Иванович заговаривал первый:

   - Вот с родины у меня, Михеюшка, земляк приехал.

   Михей Захарыч упорно молчал.

   - Бедняга, приехал в "горный" и не попал... Так жаль!...

   Михей Захарыч начинал ходить по комнате, что-то убирать и все больше, больше хмуриться.

   - Как нынче трудно, я говорю, Захарыч, молодым людям. Все рвутся к свету, к знанию... А возможности устроиться нет. Приедут издалека... Желающих сотни на одну вакансию.. И остаются ни с чем...

   - Ну и пусть себе, с Богом, едут домой. На нет и суда нет, - возражал Михей Захарыч.

   - Легко сказать: ехать домой! - начинал волноваться профессор. - Иной последние гроши истратил... Может, мать-вдова ему какие-нибудь заветные рубли из старого чулка вынула, которые всю жизнь на черный день копила... Легко сказать: уезжай домой!.. А на что он поедет? Так и останется здесь гибнуть...

   Наступало продолжительное молчание Андрей Иванович вставал и начинал ходить по комнате из угла в угол. На конец он решительно останавливался перед стариком:

   - Знаешь что, Захарыч, я хочу предложить земляку пока пожить у нас

   - У нас?! - ужасался Михей Захарыч.

   - Да, да! Что ж такое?! Точно у нас места не хватит...

   - В столовой у нас ночуют студент и гимназист; в спальне - племянник ваш... Куда же мы еще этого дерном?

   - Правда, Захарыч, у нас тесновата. Да ведь он ненадолго... Я думаю похлопотать за земляка... Может, и устрою его... А не то и на родину снаряжу...

   - Куда ж, куда мы его положим? Ведь у нас пошевельнуться негде! - возмущался Михей Захарыч.

   - Я думаю, Михеюшка, можно в мою спальню еще кровать поставить... Кажется, у нас есть старая на чердаке.

   - И кровати никакой нет... И в вашу спальню ничего больше не влезет, сердито отвечал старик.

   - Можно на время в лаборатории его устроить, - заикнулся было профессор.

   Но старик вышел из себя:

   - Уж нет! Этого не будет! - взвизгнул он на всю квартиру. - После этого мне хоть сейчас уходить...Никакого покою... Бегаешь, бегаешь день-деньской, устанешь, как собака... Ни отдыху, ни радости...

   Между барином и слугою происходила размолвка. Михей Захарыч ходил рассерженный и не переставал ворчать.

   - И так у нас квартира, что гостиница... Приезжают да уезжают.. Где же мы возьмем постель, одеяло да подушку? - -обращался он к барину.

   - Постель как-нибудь... Одеяло возьми мое, - я старым пальто покроюсь; подушку тоже возьми мою, я посплю на кожаной - диванной. Сам знаешь, я люблю жесткие подушки...

   - Ну, уж нет! Как бы не так! От этой возни у меня голова задом наперед встанет... Ищите другого лакея...

   И Михей Захарыч долго не переставал ворчать;

   - Прости Господи, всего себя оборвал для других... Сапог крепких нет, а еще профессор называется. Живет в своей квартире, как нищий в углу... И всякий нам рад на шею сесть.

   Иногда эта воркотня сильно надоедала барину.

   - Пожалуйста, успокойся, Михей Захарыч. Не ворчи. Никого я больше к себе не приглашу. Конечно, иного пожалеешь... Скитается бедняга впроголодь по углам... Только и тебя я понимаю.. Вижу, что ты становишься стар, и тебе трудно. Успокойся: не позову земляка. А теперь не мешай мне заниматься.

   Андрей Иванович садился к столу, брал книгу или отправлялся в лабораторию. Его добрые, выразительные глаза становились печальными.

   Перед таким грозным орудием, как работа барина или лаборатория, Михей Захарыч неизменно умолкал. Лицо у него сразу изменялось, - принимало тревожное выражение, и он искоса взглядывал на профессора. Иногда он не мог дождаться конца его работы, подходил к нему и тихо говорил:

   - Что уж...Все равно. Зовите земляка-то... Я ему в своей комнате приготовил...А сам пока на кухню перебрался...

   - А как же, Михеюшка, подушку да одеяло? - спрашивал Андрей Иванович, поспешно отрываясь от работы

   - Достал.

   Профессор вставал растроганный, смотрел на своего верного слугу благодарными глазами и обнимал его.

   - Эх, старина, мы с тобой понимаем друг друга...

   На другой день "земляк" перебирался в комнату Михея Захарыча; тот сразу брал его под свое покровительство, так же ворчал на него и так же заботился, как о барине. Открывая иногда вечером дверь новому жильцу, он думал: "Верно, голоден... Ишь, как у него живот-то подвело".

   - Идите в кухню.. У меня там вам чай оставлен, да и кусок мяса в печке. - еще теплые. Идите, поешьте.

   Иногда квартира Новоселова становилась действительно очень тесна: чуть ли не в каждом углу кто-нибудь временно жил или ночевал. Только в лабораторию никогда никого не пускал Михей Захарыч,

   Случалось, что барин, зайдя на кухню, узнавал, что старик слуга спит на сундуке, кое-как, без подушки и одеяла, уступив их временному жильцу.

   - Михеюшка, голубчик, так нельзя! Это мне очень неприятно.. Сегодня же отправляйся и купи себе одеяло и подушку..

   - Ладно, ладно... Не надо... Я ведь не сахарный... Завтра господин Петров переезжает на урок. Вот и освободится моя постель.

   - Эх, старина, мы с тобой понимаем друг друга, - ласково говорил Андрей Иванович.

  

   Среди многочисленных друзей Андрея Ивановича был один человек, с которым никак не мог примириться Михей Захарыч и который его взаимно терпеть не мог. Это был родной племянник Новоселова - сын его покойной сестры

   Борис Николаевич был человек еще не старый, но с выцветшими глазами, с бледным, скучающим лицом, вечно всем недовольный и озлобленный. Он нигде не мог устроиться и поминутно менял места. Иногда он годами не бывал у дяди, иногда же приходил к нему ежедневно и имел с ним какие-то секретные совещания. Этих совещаний очень боялся Михей Захрыч.

   "Значит, Борис Николаевич без места, тянет с барина последнее, - думал он, - а тот, по доброте, конечно, отказать не может".

   - Вы бы, Андрей Иванович, приструнили племянничка, - советовал Михей Захарыч. - Слышно, он плохо живет: кутежи, да товарищи, да театры... Этак никаких капиталов не хватит. И к нам-то придет, - ни книжки не почитает, ни займется: сидит да ногти грызет... А уж у нас ли нет хороших занятий?!

   - Сестра-покойница избаловала его, - сокрушено отвечал Андрей Иванович. - Она была женщина слабая, не умела его воспитывать. Вот и вышел пустой человек.

   - Вы бы его приструнили... Не давали бы ему денег... Засадили бы за ботанику, либо в "лаботории" дали занятие... Право, лучше бы было.

   - Поздно, Захарыч. Он теперь меня слушать не станет. Вон он жениться задумал. Просто горе с ним!

   Михей Захарыч пробовал сам урезонивать Бориса Николаевича, но тот поднял его на смех.

   - Вы бы, Борис Николаевич, занялись чем-нибудь. Книжки бы почитали, либо в "нашей лаботории" посмотрели бы в микроскоп.

   - Отлично. А ты мне лекции в это время читай, - насмешливо возразил молодой человек.

   - Я не профессор, чтобы вам лекции читать, - обиделся Михей Захарыч.

   - Не профессор, так все равно, его ассистент. Ты у дяди правая рука. Я думаю, теперь не меньше его знаешь...

   - Очень нехорошо, Борис Николаевич, что вы дяденьку-ученого к простому человеку приравниваете. Очень даже это нехорошо. Бог вам за это счастья не даст!

   Михей Захарыч безнадежно махал рукой и думал: "Непутевый. Ничем его не возьмешь. Так и пропадет. Боится труда, как огня, таким плохая дорога". Борис Николаевич тоже был не особенно хорошего мнения о лакее дяди и всем говорил:

   - Я поражаюсь, как это дядя держит у себя этого старого дурня... Давно бы пора его спровадить: всем в доме ворочает, обирает старика и наживается бессовестно. Я этого не могу допустить. Я у дяди единственный родственник и наследник.

   Между Михеем Захарычем и Борисом Николаевичам давно велась скрытая вражда.

   - Ох, не кончит он добром!.. Да и нашего профессора, того и гляди, в беду втянет, - говаривал не раз Михей Захарыч.

   Наконец Борис Николаевич женился. Андрей Иванович сообщил об этом своему слуге.

   - Он обещал остепениться и жить хорошо. Теперь будет дорожить местом и, надеюсь, изменится.

   Михей Захарыч недоверчиво качал головой.

   Прошел год. За это время Борис Николаевич всего два раза был у дяди. Как вдруг он опять появился и стал ходить ежедневно и подолгу таинственно совещаться с Андреем Ивановичем в лаборатории.

   - Что это к нам зачастил Борис Николаевич?

   - Ах, Захарыч, у него большие неприятности по службе... Ему грозит опасность...Уж не знаю, что и делать! Надо выручать.

   - Смотрите, Андрей Иванович, чтобы он вас не впутал в какую-нибудь нехорошую историю. Ненадежный он...

   - Ничего не поделаешь, Захарыч... Если у человека над головой висит топор и готов на него обрушиться, надо отвести его.

   - Отводите, отводите... Как бы вас самого-то топором не хватило.

   Прошло еще два года. Для старика профессора эти годы были, как и раньше, полны неустанного труда; он жил по-прежнему вдали от света со своим верным Захарычем, весь отдавшись любимому делу. Племянник его совершенно исчез и не подавал о себе.

   - Что-то Бори не видно? - вспоминал не раз Андрей Иванович.

   - Должно быть, теперь разбогател, дядя больше и не нужен, - возражал Михей Захарыч

   - Уж ты, Захарыч, всегда на него нападаешь. Слава Богу, он теперь устроился: свой дом, жена, детишки есть, - человек остепенился... И я с ним горя не знаю.

   А горе было не за горами.

   Однажды утром, собираясь на службу, Андрей Иванович получил какую-то бумагу. Читая ее, он весь изменился в лице, и руки, державшие бумагу, задрожали.

   - Что вы, Андрей Иванович? Что вы так с лица изменились? - тревожно спросил Михей Захарыч.

   - Тут какое-то недоразумение, - упавшим голосом проговорил профессор. - Требуют с меня три тысячи, иначе грозят описать всю мою обстановку и продать ее с молотка.

   - Пустое! Как же можно требовать три тысячи, если человек во всю жизнь никому копейки не был должен?! Вы посмотрите адрес-то... Наверно, не нам.

   - Нет, адрес верный... Надо съездить, разыскать Борю... Тут у нас с ним одно дело было... Это все объяснится, Захарыч. По-пустому тревожиться нечего.

   - А-а-а-а... Вот оно что! Так, так, - загадочно произнес Михей Захарыч и поник головой.

   Сильно беспокоился старик слуга, поджидая своего барина. Тот вернулся поздно, и на нем не было лица.

   Михей Захарыч весь похолодел: он догадался, что случилось что-то очень дурное.

   - Идите, идите... Самоварчик давно уж готов... Озябли, небось... Я и то жду, жду... Думаю, что это долго нет, - заботливо говорил он, раздевая барина и как бы отвлекая его от тяжелых мыслей, успокаивая и ободряя.

   Андрей Иванович молча прошел в столовую и, ни слова не говоря, стал раздеваться. Михей Захарыч не выдержал.

   - Что это вы, Андрей Иванович, словно убитый? Что приключилось? Да вы не горюйте. Худого быть не может...

   - Знаешь, Захарыч... Знаешь ли?. Ведь Боря меня разорил, обманул... Ведь теперь Бог знает что будет!.. И подумать страшно!..

   - Так я и знал! Не говорил я вам?! Чуяло мое сердце... - сокрушался Михей Захарыч.

   Андрей Иванович рассказал ему все: как просил, умолял его племянник выручить, как пугал, что его иначе засадят в тюрьму и его семья пойдет по миру, как обещал все честно заплатить, как он, Андрей Иванович, отдал ему последние гроши да еще поручился за него на три тысячи. Теперь Боря уехал далеко и жизнь ведет по-прежнему плохую, весь в долгах, а жена и дети чуть ли не голодают... А по закону теперь он, Андрей Иванович, должен платить за него в том, в чем поручился.

   - Экий срам! Экий позор! - сетовал профессор. - В жизни никому не был должен... И где я возьму эти деньги? Где я буду искать, просить?.. Лишнего у меня нет ничего". Есть обязанности. Самому на жизнь едва хватает...

   Михей Захарыч знал, что все это правда, он знал также, что каждая копейка у профессора рассчитана, что он платит за каких-то молодых людей в учебные заведения и что, как бы ему тяжело ни приходилось самому, никогда не откажется от этой помощи.

   Настали тяжелые дни.

   Андрей Иванович ходил как в воду опущенный. Налетевшая беда его состарила. Все его привычки отошли на второй план: по утрам он не читал газеты, а за обедом не разговаривал с Захарычем, по вечерам не работал в лаборатории. Или он ходил ив угла в угол большими шагами, или сидел у окна и бесцельно смотрел вдаль, или уходил куда-нибудь и скоро возвращался еще более расстроенный. Его неотступно грызла мысль, как выпутаться из беды, и он не находил исхода.

   Михей Захарыч имел совсем растерянный вид; он без толку сновал из угла в угол, брал не то, что ему надо, и ни на кого не ворчал. На барина смотрел он с нескрываемой тревогой и даже страхом и ни о чем не спрашивал. К чему могли повести эти расспросы? Обоим было невыносимо тяжело.

   Однажды вечером Андрей Иванович позвал к себе Михея Захарыча. Тот пришел и остановился у двери.

   - Подойди же, Захарыч, сюда поближе... Мне надо с тобой поговорить, - сказал Андрей Иванович.

   Он замолчал и долго не мог начать, вставал, садился, дышал тяжело и скоро. Наконец заговорил каким-то необычно-отрывистым голосом:

   - Вот что, Захарыч... Я решил...Так надо...Ничего не поделаешь...Ты знаешь, как я к тебе привык...Ты для меня все равно, что друг... Нет, - все равно, что родной брат...

   Голос профессора оборвался, и он умолк: точно кто-то ему сжал горло.

   Михей Захарыч отвернулся и усиленно закашлялся.

   - Так вот что, Захарыч...Я тебе хотел сказать...Так все выходит. Ничего не поделаешь... И ты не думай что-нибудь дурное... Я ведь люблю тебя..

   - Я знаю, Андрей Иванович, знаю все сам, - тихо отвечал Михей Захарыч и подумал: "К чему ж это он все говорит?"

   Андрей Иванович долго молчал, наконец проговорил, едва выговаривая слова:

   - Я вынужден тебя отпустить, Захарыч...

   Всего мог ожидать Михей Захарыч, но этого не ожидал. Он стоял как громом пораженный.

   - Да, я должен с тобою расстаться... - повторил Андрей Иванович.

   - Воля ваша, - послышался сдержанный ответ.

   - Я знаю, ты уже стар, и тебе трудно привыкать на другом месте, - продолжал профессор - Я думал, что мы с тобою так и скоротаем свой век неразлучно...Думал наградить тебя...Да вот пришла негаданн