Левидов Михаил Юльевич - Вильгельм Стейниц

более значителен, что м-р Стейниц не только выиграл матч с результатом два к одному, но из последних 15 партий проиграл лишь одну. Опубликованные партии матча полностью подтверждают репутацию м-ра Стейница как несравненного мастера анализа, стратегии и синтетической комбинации. Члены Хэрфордского клуба восторженно приветствуют великолепную победу того, кого они уже много лет чтят как первого шахматного гения нашего времени, констатируя вместе с тем, что еще никогда так блестяще не проявлялось его превосходство, как в этой борьбе за первенство мира".

   122

    

   Стейниц мог только горько улыбнуться, получив это приветствие полутора десятка шахматных энтузиастов из английского провинциального городка. На его столе рядом с этим адресом лежала вырезка из большой нью-йоркской газеты: "Матч окончен. Цукерторт бесславно побежден, Стейниц официальный чемпион мира. Но доволен ли он исходом борьбы? Шахматисты всего мира, которые с напряженным интересом следили за началом матча, в дальнейшем значительно остыли к нему и к концу были разочарованы и недовольны: они ожидали борьбы гигантов, а столкнулись с осторожной, малоталантливой пробой сил; они видели, что в большинстве партий победа достигалась лишь благодаря промаху одного из противников, и увидели, что к концу один из "гладиаторов" так ослаб и физически и морально, что не мог оказать никакого сопротивления..."

   И это мнение было не единично. Так пишет, например, в немецкой газете один видный шахматист: "После того, как была закончена эта великая борьба, раздались голоса по эту, а особенно по ту (американскую) сторону Атлантического океана - голоса недовольной критики. Она обманулась в своем ожидании чудесных комбинаций и выражает теперь откровенно чувство разочарования, подавлявшееся в течение хода матча".

   "Гладиаторы", "чудесные комбинации" - как ненавидел Стейниц такое понимание шахмат всю свою жизнь, как самоотверженно он боролся против него! И вот теперь, когда своей такой бесспорной победой он, казалось, покончил с подобными взглядами на шахматную игру, взгляды эти, оказалось, живы по-прежнему и ими хотят обесценить его победу. И не только шахматные профаны: ведь и в шахматной прессе, не говоря уже об общей, все время наталкивался Стейниц на это безнадежно пошлое, но в своей элементарной общедоступности кажущееся таким убедительным рассуждение: да, Стейниц победил, но ведь и Цукерторт 1886 года это не Цукерторт 1883 года. Стейниц понимал, что опровергать это утверждение, полемизировать

   123

    

   с ним - это равносильно тому, как ударять кулаком по вате! Да, Стейниц мог бы возразить: верно, Цукерторт оказался не тем, прежним, но философский смысл моей победы в том и состоит, что я не позволил ему быть прежним, это и говорит о торжестве моей концепции игры, моего шахматного мировоззрения! Но эту точку зрения кто же мог понять в ту эпоху? Об "общественном мнении" не приходится, конечно, говорить, но и среди шахматистов - сколько нашлось понимавших смысл победы Стейница - считанные единицы! А для Стейница - факт победы значительно обесценивался тем, что смысл этого факта не был понят. А подняться на уровень высоких философских обобщений, успокоиться на том, что история именно победителей судит и выносит справедливый приговор, что торжество смысла факта хотя и опаздывает иногда против торжества самого факта, но всегда в конечном счете приходит, - для этого не хватало у Стейница чувства диалектики... А тут еще Морфи. Писал ведь один из сторонников Стейница (Адольф Штерн), сочувственно комментируя его победу: "Этот маленький человек (Стейниц) в длительной борьбе причинил бы немало хлопот и самому великому Морфи".

   Стейниц не отрицал величия Морфи, но ведь он видел, что это величие прошлого! О Морфи, о сравнении матча Морфи - Андерсен с матчем Стейниц - Цукерторт пришлось ему слышать со всех сторон. Великолепно! Я дам противнику бой на его собственной территории! И немедленно по окончании матча Стейниц бросается в ожесточенный бой против... Морфи. Ведь недаром же есть у него журнал, и из этого журнала его никто не может удалить...

   И вскоре после матча Стейниц стал анализировать в своем журнале партии матча Андерсен - Морфи, доказывая, что метод игры того времени был совершенно неудовлетворителен с точки зрения современных взглядов (то есть теории Стейница).

   Мы уже знаем, что тактичностью никогда не мог похвастать Стейниц; и он не понимал, конечно, какую

   124

    

   совершал "тактическую ошибку", критикуя Морфи. Вопрос этот не был так маловажен, как это может сейчас показаться. Американскому общественному мнению тогда уже приходилось слышать нелестные суждения, что всю свою культуру Америка взяла из Старого Света, не имея никаких своих достижений в области науки и искусства. И поскольку особо оспаривать эти мнения не приходилось, то имя Пауля Морфи было тоже некоей опорой для американского филистера, понятия не имевшего о шахматах, но желавшего хоть где-нибудь, помимо доллара, найти американское превосходство перед Европой. И этот австрийский еврей, еще не успевший натурализоваться в Америке, осмеливается покушаться на славу "американского национального героя", победившего всю Европу! Стейницу, человеку абсолютно неискушенному в области националистической демагогии, и в голову не могло прийти, что его узко шахматное выступление получит такой резонанс. Но он считал себя не вправе отступать в этой борьбе. Завязалась острая полемика между могучей американской прессой и ничтожным шахматным журналом, полемика тем более бессмысленная, что чемпиону мира пришлось спорить с людьми, едва умевшими отличить ферзя от ладьи! Но эту полемику Стейниц проводил со свойственными ему упорством, непримиримой резкостью выражений, ненавистью к трусливым компромиссам.

   И в результате? Пожалуй, для одного лишь Стейница мог быть неясен этот результат. Как в Европе, так особенно в Америке, шахматисты-профессионалы существовали милостями шахматных меценатов. И они отвернулись от Стейница. Издатель партий Стейница Бахман цитирует сообщение, сделанное ему одним американским шахматистом, современником той эпохи:

   "Необычная резкость Стейница, неумеренность его стиля поссорили его с руководителями важнейших шахматных отделов американской прессы и с шахматными любителями, которые обычно устраивали гастрольные поездки Стейница. Так как он никогда не от-

   125

    

   ступал в начатой борьбе, последствия не замедлили сказаться. Его партии не печатались в газетах, за исключением важнейших матчей, не опубликовать которые нельзя было, его шахматные поездки были затруднены. Все это очень невыгодно влияло на заработок Стейница. Как я вспоминаю, Стейниц был наименее любимым из всех шахматных мастеров, был непопулярной личностью во всех шахматных центрах страны, за исключением Монреаля и Гаваны". Исключение это вполне естественно, если вспомнить, что Монреаль в Канаде, а Гавана - на Кубе: и канадская, и кубинская интеллигенция могли не так уже считаться с американским общественным мнением.

   Судьба Стейница шла, таким образом, своим неизменным путем: и в Англии, и в Америке он "не нажил друзей". И дело, конечно, было не в "излишествах стиля", как полагает наивно обывательский автор цитаты. Стейниц не хотел быть "популярным", он не хотел считать себя обязанным благодарностью шахматным меценатам за то, что они косвенно способствуют его достаточно тяжелому заработку; и уж во всяком случае, он не считал возможным идти на какие-либо компромиссы в своем шахматном мировоззрении из-за любезности по адресу меценатов или редакторов газет. Ему было жестко спать, но он сам себе стелил постель.

    

   Будь Стейниц меньшей величиной, он подвергся бы, несомненно, фактическому бойкоту. Но он все же был, хотя и не любимым, но чемпионом мира. Это положение обеспечило ему кое-какие гастроли в немногочисленных, правда, американских клубах и шахматные поездки в Монреаль и Гавану. Кроме того, он вел эти годы на страницах своего журнала громадную теоретическую работу, обогащая свое шахматное учение все новым материалом.

   Очевидно, в эти годы он и стал помышлять о систематизации своего учения и создания фундаментального шахматного исследования, задача, которую ему не удалось выполнить в сколько-нибудь значительной мере.

   126

    

   Но он не мог отказаться от практической игры, не позволяла этого специфическая психология шахматиста, на которой нам еще придется остановиться. Тот же Цукерторт, потерпевший такую моральную катастрофу в историческом матче, успел все же за последние два года жизни участвовать в трех турнирах, с плачевным, правда, результатом.

   Стейниц ждал и жаждал новой борьбы, стремясь еще раз доказать шахматному миру силу своего учения. Правда, он отклонил вызов на матч, посланный ему старым лондонским приятелем Бердом, победа Стейница над которым в 1867 году была так неубедительна. Но Стейниц правильно рассудил, что этот вызов лишь издевательская демонстрация; слишком неравны были силы.

   Но когда в 1889 году богатый гаванский клуб, где за эти годы Стейниц дал серию исключительно блестящих выступлений, предложил ему самому назвать достойного противника для матча, - Стейниц немедленно этого противника назвал, и весь шахматный мир воскликнул: старый Стейниц сделал смелый, но правильный ход!

   Имя гениального русского шахматиста М.И.Чигорина было к тому времени уже хорошо известно в международных шахматных кругах. И не потому, что его спортивные успехи были так чрезвычайны. Максимальным его спортивным достижением до этого времени был четвертый приз на лондонском турнире 1883 года, но каждый квалифицированный шахматист видел, что с появлением Чигорина на международной арене появился своеобразный, ярко индивидуальный, исключительно талантливый стиль игры. Как и Стейниц, Чигорин не был эклектиком, эпигоном, оппортунистом в шахматах, и вместе с тем более оппозиционной фигуры Стейницу, чем Чигорин, нельзя было себе представить. Сам Стейниц считал Чигорина наиболее ярким представителем комбинационного направления. Это так, но это отнюдь не исчерпывает Чигорина. Существуют абстрактные законы шахматной игры; задача шах-

   127

    

   матиста - уметь применить их в конкретной партии: вот догма Стейница. Не существует абстрактных законов шахматной игры, и задача шахматиста - создать из каждой партии неповторимое произведение: вот - не догма, но чувство, ощущение Чигорина. И потому оба они не техники, не рутинеры, но экспериментаторы в каждой конкретной партии, но с той колоссальной разницей, что Стейниц экспериментатор-ученый, а Чигорин экспериментатор-художник. Борьба между могучей догмой и могучей фантазией - таковой была встреча Стейниц - Чигорин, причем нужно добавить, что чисто спортивными качествами бойца - выдержкой, терпением, хладнокровием, нервной устойчивостью - Стейниц значительно превосходил Чигорина во время первого их матча. Но была еще одна черта, которая роднила этих, столь разных по своему психологическому облику людей и делала особо примечательной их встречу. Предпочтительней проиграть по-своему, чем выиграть "по-чужому", такова была эта черта в крайнем ее выражении, черта, остававшаяся, вероятно, неосознанной у каждого из них и абсолютно непонятная тому, для кого шахматы прежде всего - состязание, спорт. Но и для Стейница и для Чигорина практический результат партии был, конечно, очень важным, но побочным элементом в торжестве закономерной идеи для одного и вольной художнической фантазии для другого. А в этом торжестве каждый из них видел смысл своей шахматной жизни. И если этот смысл, эта цель как-то реализовывались на протяжении партии, то проигрыш ее в результате неточности, ошибки, зевка - мог лишь омрачить, но не уничтожить торжество. Такая психология была непонятной для окружавшей их среды, но Стейниц и Чигорин друг друга понимали и с особым наслаждением встречались за шахматной доской: значительное количество игранных между ними партий (59) , а еще больше самый характер партий об этом свидетельствуют.

   И ход первого их матча, происходившего в Гаване с 20 января по 24 марта 1889 года на большинство из

   128

    

   20 партий сразу показал общность их точки зрения на этот матч, как на возможность для каждого максимально проявить свою шахматную индивидуальность.

   Матч этот шел под знаком двух дебютов: гамбитом Эванса, дающим бурную открытую партию, начинал каждый раз Чигорин, и началом Цукерторта (ферзевой пешки), - Стейниц. На отношении Стейница к этим дебютам нужно несколько остановиться. Капитан английского флота В.Д.Эванс, хороший моряк и талантливый шахматист-любитель, изобрел в 1829 году гамбитное начало, при котором белые на четвертом ходу жертвуют свою пешку для быстрого развития своих сил, для создания положения, чреватого всякими неожиданностями для белых и для черных, положения в стиле "бури на море". В течение более полувека гамбит Эванса пользовался исключительной популярностью у шахматистов всего мира, он давал возможность авантюрной, острой игры. В большинстве своих партий за белых Чигорин играл гамбитом Эванса: английский капитан и русский разночинец сошлись во вкусах. И у Стейница было своеобразное отношение к этому гамбиту. Почти не играя его за белых, он с величайшим удовольствием принимал гамбит, играя черными: Стейниц считал, что создающееся положение дает блестящую возможность демонстрировать основные принципы своего учения. И не только к гамбиту Эванса, но и к остальным гамбитным началам было у Стейница такое же отношение. Гамбит дает белым атаку, - тем лучше: я докажу белым, что эта атака неправомерна, что моя защита сильнее их атаки; за атаку белые жертвуют пешку, - тем хуже для них: я получаю возможность в нужный момент отдать ее обратно и обменять преимущество материальное на позиционное. Таков был ход рассуждения Стейница, и все было правильно в нем, за исключением одной только мелочи: не хотел он видеть, что в чигоринских руках гамбит приобретает некое новое качество, которого не найти в том же гамбите, если разыгрывает его другой. Помня о шахматах, Стейниц забывал о шахматисте.

   129

    

   В первых встречах с Чигориным, в венском и лондонском турнирах, Стейниц, играя черными, проиграл обе партии, игранные гамбитом Эванса. За шесть лет, прошедшие между Лондоном и Гаваной, Чигорин стал известен, как лучший в мире знаток гамбита Эванса. Стейниц же, найдя новый теоретический вариант на шестом ходу за черных, с творческим нетерпением искал возможности проверки этого варианта на практике.

   И вот - гаванский матч! Очертя голову кинулся Стейниц в "бурю на море", нарочно подставляя свой корабль самым свирепым волнам. Девять раз Чигорин предлагал этот гамбит. Стейниц мог вообще его не принять, он мог развивать партию, играя более проверенные и сравнительно успешные для черных варианты, но с упорством поистине великолепным он девять раз делал все тот же свой шестой ход! И проиграл 5 партий, выиграв 3 при одной ничьей. Белыми Стейниц играл начало Цукерторта, бросая и здесь вызов Чигорину. В знаменитой партии Лондон - Петербург, игранной по телеграфу в 1887 году, Лондон играл это начало, и Петербург (Чигорин) в блестящем стиле ее выиграл. Но в этом закрытом дебюте Стейниц был особо силен, найдя к тому же и здесь новый вариант, который он хотел проверить. И он торжествовал: из 8 партий, игранных этим началом, он победил в семи при одной ничьей.

   Весь матч превратился, следовательно, в длительный теоретический эксперимент, окончившийся с хорошим для Стейница результатом: 10 побед при 6 проигрышах и одной ничьей. Результат мог бы быть лучше, но, как писал Стейниц в своем журнале после матча: "Матч в Гаване шел между старым мастером молодой школы и молодым мастером старой школы, и молодая школа выиграла, несмотря на возраст ее представителя. Молодой мастер старой школы жертвовал пешки и фигуры, старый мастер молодой школы сделал больше - он пожертвовал целый ряд партий, чтобы показать, что он понимает под здоровыми принципами игры. И нужно, я полагаю, признать, что я достаточно дорого плачу, проводя мои воззрения в трудной мат-

   130

    

   чевой игре, да еще без предварительной их проверки на практике. Мой авантюрный вариант в защите против гамбита Эванса стоил мне 5 партий из 7, которые я проиграл. Но ведь 4 из этих партий я все же выиграл при одной ничьей, и это неплохое достижение, если подумать о новизне и трудности сделанной мною попытки. И я совершенно убежден, что моя защита в принципе верна и здорова, и когда она будет аналитически проверена, окажется наилучшей".

   Тут весь Стейниц с его наивной уверенностью, что современники оценят жертвы, приносимые им во имя идеи. Гаванский матч был лишь началом этой своеобразной новеллы о Стейнице и Эвансе. В выпущенном вскоре после матча первом томе труда Стейница "Modern Chess Instructor" был приведен анализ шести дебютов, в том числе гамбита Эванса и защиты двух коней. В анализе Эванса Стейниц, уже связанный, очевидно, своим приведенным высказыванием, вновь заявил, что изобретенный им шестой ход является лучшим защитным ходом: весь шахматный мир в то время был уже убежден, что данный ход имеет больше недостатков, чем достоинств, создавая излишние затруднения и осложнения в игре черных. И затем, в хорошо известной защите двух коней, исследованной вдоль и поперек и приводящей обычно к примерно равному положению, Стейниц рекомендовал на девятом ходу для белых совершенно новый ход, непредвиденный, вычурный, как сказали бы в начале нашего века - "декадентский" ход, заявив, что он значительно улучшает весь вариант для белых. Оба эти хода были вполне в стейницевском стиле - "темном и таинственном", как он характеризовался тогда.

   Чигорин, признававший лишь одно "начало" в шахматах, начало искусства, творчества за доской, и ненавидевший научно-догматические утверждения о "лучших ходах", предложил Стейницу сыграть две партии на ставку, по телеграфу: одну партию гамбитом Эванса - Стейниц (черные) должен применить свою защиту, - другую - защитой двух коней, - Стейниц (белые) де-

   131

    

   лает свой новый девятый ход. Обе партии играются одновременно, на каждый ход дается два дня размышления. Oт этого вызова Стейниц не мог отказаться, тем более, что он был искренне уверен в своей правоте. Кабельный матч из двух партий начался в октябре 1890 года, закончился в апреле 1891 года исключительно блестящей победой Чигорина в обеих партиях. Вопрос был исчерпан для всех, кроме Стейница: труднее всего было ему расставаться именно со своими ошибками...

   Но если бы это были только шахматные ошибки! После матча с Чигориным Стейниц вступил на путь жизненных ошибок, которые нельзя было никак исправить.

   И первой из них было согласие Стейница играть матч с Гунсбергом, матч, вызвавший недоумение шахматного мира.

   Правда, И.Гунсберг, венгерский еврей, натурализовавшийся в Англии, занявший там то место, которое принадлежало сначала Стейницу, потом Цукерторту, был сильным шахматистом. Он занял первое место в нескольких (не очень сильных, впрочем) международных турнирах, выиграл матч у Блэкберна, свел вничью матч с Чигориным (игравшим, однако, значительно ниже своей силы). Но игра Гунсберга никак не импонировала. Он был типичным эклектиком, лишенным своего стиля и шахматного мировоззрения. В эти лучшие его годы шахматный мир насчитывал не менее десятка шахматистов, никак не уступавших Гунсбергу. Вызов им Стейница на матч на первенство мира был встречен холодным недоумением. Но дело было в том, что Гунсберг и не рассчитывал победить в этом матче, который английская шахматная пресса характеризовала как "финансовое предприятие" Гунсберга. Матч игрался на сравнительно небольшую ставку - 375 долларов, но и этой ставки Гунсберг не мог полностью собрать, и часть ее был принужден внести из собственных средств. Но, будучи шахматным журналистом, он с лихвой рассчитывал заработать на корреспонденциях о матче, что и оправдалось.

   132

    

   Стейница ничто не понуждало принять вызов Гунсберга. Благодаря матчу с Чигориным, опубликованию его книги и проведенной им работе по организации международного турнира в Нью-Йорке в 1889 году, в котором он сам не принимал участия, его отношения с американским шахматным миром несколько улучшились. Вопрос о "лаврах", конечно, также отпадает: победа Стейница в этом матче была бы принята как нечто естественное. Что же влекло его к этому матчу? Неужели только жадность к игре? Во всяком случае, еще раз показал он, как неправильна его "оценка положения" в элементарных житейских обстоятельствах.

   Матч этот, состоявшийся в декабре 1890-го - январе 1891 года в нью-йоркском Манхеттенском шахматном клубе, Стейниц выиграл. Но с результатом малоудовлетворительным: 6 выигрышей при 4 проигрышах и 9 ничьих. Матч игрался на большинство из 20 партий, так что Стейниц сумел добиться лишь необходимого минимума. Что же произошло?

   Матч Стейниц - Цукерторт был столкновением двух людей с резко враждебной психологией. Они просто по-человечески ненавидели друг друга: Стейниц внес в этот матч элемент личной страстности. Матч Стейниц

   - Чигорин был борьбой мировоззрений, столкновений двух школ: Стейниц внес в этот матч элемент идейной, принципиальной страстности. Гунсберг же не был ему интересен ни как шахматист, ни как человек. И этот матч он вел с некоторой душевной вялостью, равнодушием. Такова одна причина. В этом матче, далее, дал себя почувствовать впервые возраст Стейница (54 года); он, - стиль игры которого отличался именно безошибочностью, ведь ошибки его были, так сказать, закономерны, были результатом принципиальных воззрений, - в этом матче допускал грубейшие зевки: в одной партии попался в элементарнейшую двухходовую ловушку противника и потерял ферзя. Это второй момент.

   И быть может, основная причина была в том, что к этому времени "новая школа", то есть учение Стей-

   133

    

   ница, стала входить в обиход: если не глубокие философские ее основы, то проверенные на практике "правила шахматного поведения", установленные Стейницем, были прекрасно усвоены в широких шахматных кругах. И максимум пользы из них мог извлечь как раз шахматист-эклектик типа Гунсберга, солидный практик, отнюдь не позволявший себе стейницианского теоретического экспериментаторства в дебютах: практичный ученик избегал "крайностей" своего легкомысленного учителя...

   И ко всему этому нужно добавить, что Гунсберг совершил удачный "тактический" ход: Стейниц перед матчем заявил, что он и сейчас намерен принципиально отстаивать свою знаменитую защиту в гамбите Эванса, и Гунсберг поймал его на слове и в 4 партиях предложил ему роковой гамбит; две из них Стейниц проиграл...

   Но в качестве компенсации, - а Стейниц в ней нуждался, - мог он прочесть в самом серьезном шахматном органе того времени, "Deutsche Schachzeitung", нижеследующие строки:

   "Морфи и Цукерторт были очень крупными талантами, но гениальными их назвать нельзя. Стейниц - гений. Он создатель нового. Научился он лишь тому, чему может научиться любой игрок второй категории, - все остальное в себе создал он сам. Вся современная система игры - это дело его рук. И если он в практической игре и уступает Морфи и Цукерторту 1883 года, то тем более он их значительно превосходит, как шахматный мыслитель".

   Эти столь много говорящие строки были подписаны именем Зигберта Тарраша, великолепного шахматиста, одаренного теоретика, признанного главы новой школы после смерти Стейница, наиболее значительного его ученика.

   Но в той же статье Стейниц мог прочесть еще одну, и весьма важную для него фразу: "Гунсберг не победил Стейница, но показал, что победить его можно", - пишет Тарраш. Понял ли Стейниц, что этот матч должен был прозвучать для него тревожным сигналом?

   134

    

   Понимал ли он, что уже пришла пора, когда требуется от него принять самое важное и самое трудное решение его жизни? Да, понимал!

   Когда осенью 1891 года Чигорин вызвал Стейница на матч-реванш, а от этого вызова Стейниц отказаться не мог, он откровенно заявил в своем журнале, что лишь с неохотой будет он играть этот матч, так как чувствует себя отягощенным возрастом и перегруженным важной литературной работой. И тут же прозрачно намекнул Стейниц, что этот матч должен быть последним в его жизни. Итак, он как будто не отступал перед трудным и важным решением...

   Второй матч Стейниц - Чигорин был организован тем же гаванским шахматным клубом и продолжался с 1 января по 29 февраля 1892 года. Полных два месяца потребовалось, чтобы разыграть 23 партии матча - он игрался до десяти выигрышей с тем условием, что при 9 выигрышах у каждого противники играют новый матч до 3 выигранных партий, окончательно решающих судьбы шахматного первенства. Добавочного матча не пришлось играть: после 23 партий у Стейница было 10 выигрышей, при 8 поражениях и 5 ничьих; формально он был победителем матча и сохранил звание чемпиона. Формально - ибо с Чигориным в этом матче случилось то, что могло случиться только с Чигориным и ни с кем иным. Девять против восьми был счет матча перед 23-й партией, и это показывало ее важность. Удастся Чигорину ее выиграть - и нужно будет играть короткий матч. Чигорин начинает королевским гамбитом - смертоносным оружием в его руках, если принять гамбитную жертву пешки. Стейниц принимает, дух его учения требует не верить в смертоносность возникающей атаки. В своей защите он применяет вышедший из употребления ход, создает сложные положения на доске, получает позиционное преимущество, дающее ему по меньшей мере ничью, но запутывается в вариантах и видит себя вынужденным жертвовать фигуру за отчаянную атаку. Чигорин отражает ее, имеет фигуру за пешку. Тысячная толпа, заполнившая зал, не дышит: еще два-

   135

    

   три хода, и Стейниц принужден будет сдаться. Чигорин делает ход - и тут же хватается за голову, бледнеет, остановившимися глазами смотрит на доску, - грубейшим просмотром он допустил двухходовый мат...

   Но сколько было у меня зевков в этом матче, - мог сказать Стейниц. Увы, он был прав: матч изобиловал грубейшими ошибками обеих сторон. В практике для Чигорина они встречались, но для Стейница? Еще требовательнее, еще властнее, чем в матче с Гунсбергом, сказался его возраст, и с другой стороны - еще большие практические жертвы потребовал догматический характер его мышления: ведь в первой половине матча не отказался он от своей защиты в гамбите Эванса и проиграл 4 из 8 игранных этим дебютом при одном выигрыше и 3 ничьих, и вдобавок проиграл 3 из четырех игранных им защитой двух коней. Семь партий принесены были в жертву призраку!

    

   Говорит Эмануил Ласкер:

   "Стейниц был мыслителем, достойным университетской кафедры. Игроком он не был: для этого он был слишком глубок. Он был побежден игроком и умер мало оцененный миром. И я, его победитель, считаю своей обязанностью воздать должное сделанному им, дать правильную оценку его деятельности".

   Это достойные, благородные и... несправедливые слова: несправедливые по отношению к Ласкеру. Ибо Ласкер не только игрок, или даже гениальный игрок - Ласкер величайший диалектик шахматной игры, и победа Ласкера над Стейницем была победой диалектика над догматиком. Тогда, в момент его победы, и еще долго после того, этого еще не видели, тем более, что диалектика - доминанта ласкеровского мышления и ласкеровского характера - еще не сказалась с достаточной отчетливостью в тот ранний период его деятельности, и лишь в свете исторической перспективы становится ясным, что и тогда Ласкер был уже Ласкером.

   136

    

   Но это о Ласкере; о нем речь впереди; вернемся к Стейницу.

   Итак, матч с Чигориным окончен, еще одно "покушение" отбито, еще раз "звание" осталось за ним. А что же дальше? Разве не видит Стейниц, что чем дальше, тем больше жадных рук будет тянуться за его "короной"? Разве не понимает он, что удержать ее в конце концов не удастся? Он сам знает, что учил по-настоящему понимать шахматы, учил - и научил; и эту его роль начинают уже сознавать, но если научил, то... тут нужно сделать логический вывод: то, значит, должен появиться тот, кто понимает шахматы так же, как он, но играет, за доской, лучше, сильнее его, хотя бы в связи сего возрастом.

   И он, Стейниц, человек строгой аналитической мысли, ненавидящий мишуру, иллюзии, внешний блеск ("комбинационный" стиль) - неужели будет он держаться за эту мишуру, "звание", за титул "чемпиона мира"; неужели это игрушечное звание имеет большую цену для него, чем его призвание? А ведь призвание свое он оправдал, осуществил, и этого никто у него отнять не может...

   Так чего, казалось бы, проще, как выполнить принятое еще до последнего матча с Чигориным решение - отойти от серьезной практической игры, заняться вплотную важнейшей теоретической работой, где так много еще можно и нужно сделать: ведь вышел в свет только первый том "Modern Chess Instructor" и первый выпуск второго, проанализировано лишь шесть дебютов, а их - десятки, не систематизированы основные положения "новой школы".

   И однако: с 1894 года литературно-теоретическая деятельность Стейница почти совершенно прекратилась, дальнейшие тома его труда не были написаны, с 1893 года перестал выходить и его журнал. Но зато за эти последние шесть лет своей жизни, с 1894-го по 1899 год, он так много и страстно играл в шахматы, как никогда раньше. Три матча и восемь турниров за шесть лет! А за предшествовавшие этому периоду 18 лет, с 1866-го

   137

    

   по 1884 год - те же восемь турниров и восемь матчей (серьезного значения). Словно юноша, только что познавший прелесть игры, бросился он нетерпеливо и страстно к шахматной доске.

   В чем же здесь дело? В "неутолимом честолюбии" - говорят одни и мудро порицают этого неразумного старика, никак не желавшего расстаться с мыслью об "успехах". В натуре борца, который умирает, сражаясь, - говорят другие и восхваляют "героизм Стейница". Но нетрудно заметить, что эти абстрактно моральные оценки являются по существу ничего не говорящими обывательскими суждениями. Дело здесь гораздо сложнее, оно связано со сложной и жестокой спецификой шахмат.

   Прибегнем к аналогии из смежных к шахматам областей человеческой активности: спорта и искусства. Представим себе психологию чемпиона мира - боксера, теннисиста, конькобежца. Он знает, что сейчас, в данный момент, он сильнее всех в мире. Но точно так же он знает, что это временно, преходяще, ненадолго, что он должен потерять свой титул, ибо есть один конкурент, с которым ни он и никто никогда справиться не мог, ибо этот конкурент - время, биологические законы, против которых бессилен человек. И если слабеет у него сердце, дрябнут мускулы, укорачивается дыхание - что же здесь можно поделать? И не нужно быть философской натурой, чтобы понять, что это не "персональная обида". И побежденный боксер в Америке, теряя свою рыночную ценность, открывает бар и мирно рассказывает о своих былых подвигах на ринге. В условиях же нашей, основанной на товарищеском отношении к человеку, культуры побежденный чемпион спорта отнюдь своей человеческой ценности не теряет. Поражение в спортивном состязании, обусловленное возрастом, - обидно, неприятно, но не трагично. Спорт и трагедия - понятия несовместимые. В области искусства мыслима трагедия бессилия, конфликта между замыслом и осуществлением, но никак не трагедия поражения, обусловленного возрастом. В искус-

   138

    

   стве ведь нет состязаний, нет чемпионов, стало быть, и нет победителей и побежденных, а ослабевание творческих сил к старости - совсем не обязательно (примеры: Гете, Толстой, Горький, Франс, Шоу, или Рембрандт, Тициан, Роден, Репин, Бетховен, Верди, Ласкер), а если творческие силы ослабевают, то очень постепенно, и можно при оптимистической натуре и вовсе этого не замечать. Никто не может опровергнуть Сарру Бернар, игравшую в семидесятилетнем возрасте "Орленка"', ее убеждения, что она великолепно играла. Нельзя ни опровергнуть, ни доказать.

   А вот в шахматах можно и опровергнуть, и доказать. Ибо шахматы не только искусство, но и состязание, спорт. Но ведь в шахматах ослабление творческих сил также совсем не обязательно, ибо шахматы не только спорт, но и искусство. И вот из комбинации этих элементов - спорта и искусства, комбинации единственной во всей человеческой практике и требующей проверки творческих сил, многократной, постоянной проверки, именно и только через состязание спортивного характера, - и возникает трагедия шахматиста, равной которой, конечно, не знают ни люди спорта, ни люди искусства. Поражение первых - проверяемо и необходимо. Поражение вторых - не проверяемо и не необходимо. А поражение шахматиста - проверяемо, но не необходимо.

   Отсюда и возникла трагедия Стейница. Он проверял. В трех матчах и восьми турнирах он проверял - действительно ли ослабли, истощились его творческие силы, действительно ли он уже больше не Стейниц. И тем жесточе и острее была эта трагедия, что возникали моментами радостные иллюзии, которыми как же не плениться...

    

   По причинам, о которых уже говорилось, мы почти ничего не знаем о личной, внешахматной жизни Стейница. Но даже из имеющихся ничтожных материалов можно заключить, что материальное положение Стейница никогда не было хорошим, и достаточно часто бывало

   139

    

   по меньшей мере затруднительным. Не только он не был финансовым гением, но, очевидно, страдал от элементарной деловой непрактичности. Положение профессионала-шахматиста и обуславливаемая им зависимость от шахматных меценатов наносили тяжелые раны его самолюбию. С острой горечью видел он, что вся его деятельность не может обеспечить ему спокойного и безбедного существования. И с тоской говорил о профессионалах спорта, хорошо оплачиваемых, лишенных элементарных забот о ежедневном заработке: "Господа любители, - говорил он о шахматных меценатах, - очень любят нас критиковать, но не очень любят платить нам деньги". К 25-летию его шахматной деятельности, в 1891 году, доброжелатели организовали подписку по Америке и Европе, дабы собрать сумму, обеспечивающую старость Стейница. Собранные средства были совсем незначительны, но особенно оскорбил Стейница тот факт, что знаменитый венский банкир Ротшильд подписался на 25 гульденов (10 зол. рублей); Стейниц вспомнил тут, наверное, о "друге" своей юности, банкире Эпштейне.

   В 1891 году прекратился выход журнала Стейница - очевидно, по финансовым причинам. Попытки редактировать шахматный отдел в какой-либо газете ни к чему не привели, - мы помним о "дурном характере" Стейница, - и репутация "чудака" за ним, во всяком случае, укоренилась. Ведь для того, чтобы редактировать в американской газете отдел, нужно быть не только специалистом своего дела, но и "деловым человеком", а ведь и до широкой публики докатились эти забавные слухи "о комическом упорстве" Стейница, хотя бы в отстаивании своей защиты гамбита Эванса и своего варианта в дебюте двух коней: какой же из этого чудака может выйти деловой человек... И потом, вообще, он - цыган, - так называла постоянно Стейница крупная нью-йоркская газета, пользуясь элементарной игрой слов: Чехия по-английски - Богемия, уроженец Чехии - "бохемьен", что означает также цыган. Пустяк, но характеризующий "положение" Стейница.

   140

    

   В 1892 году семейная катастрофа постигла Стейница - на протяжении короткого времени скончались одна за другой его жена и восемнадцатилетняя дочь. Это тоже, конечно, способствовало тому, что он подошел к труднейшему испытанию своей жизни с плохой подготовкой.

   Испытание это было не матч Стейниц - Ласкер, а вставшая перед Стейницем дилемма: мужественно отказаться от защиты своего "звания", заявив об отходе от серьезной практической игры, и заняться литературно-творческой работой, или бороться против неизбежного - Стейниц ведь мог понять урок матча с Чигориным, и следил за гастролями Ласкера в Америке в 1893 году, прошедшими с небывалым до тех пор ни у одного шахматиста мира триумфом. Испытания он не выдержал. Матч Стейниц - Ласкер на звание чемпиона мира состоялся 15 марта - 26 мая 1894 года: вызов последовал со стороны Стейница.

   Матч был организован с большой помпой и протекал в трех городах: Нью-Йорке, Филадельфии и Монреале; матч игрался до 10 выигранных партий; из общей суммы заключенных пари 2250 долларов получал победитель, 750 - побежденный.

   В спортивной выдержке во время матча нельзя отказать Стейницу. Из нью-йоркской серии партий он проиграл 4; 4 свел вничью и выиграл 2. В Филадельфии он проиграл 3 рядовых; и, не отказавшись от окончания матча, он сумел все же в Монреале выиграть 3 партии при 3 проигрышах и 2 ничьих. Общий результат - 10 поражений при 5 выигрышах и 4 ничьих - был аналогичен результату матча Стейниц - Цукерторт.

   Поражение было полным и безусловным, и не только в смысле спортивном. Против Стейница за доской сидел - молодой Стейниц, то есть шахматист, каким бы мог быть он, Стейниц, если бы сумел перенести в свою молодость все приобретенное за свою шахматную жизнь - свой разум, знание и опыт. Сидел против него человек, органически усвоивший все основы учения Стейница, не только правила шахматного поведе-

   141

    

   ния, но и глубочайший смысл учения, и вдобавок освободивший это учение от издержек излишнего догматизма, от балласта вычурного экспериментирования. Что мог противопоставить Стейниц этой простой, ясной, чистой, как родниковая вода, игре своего двадцатишестилетнего партнера? Особенно по филадельфийским его партиям чувствовалось, что он просто не знает, как играть с Ласкером. Правда, не было уже речи о гамбите Эванса, о дебюте двух коней, игрались стейницевские закрытые и полузакрытые партии, но Стейниц, словно желая запутать противника, предпринял невероятно сложные, темные, вычурные маневры и барахтался в них, утопая, как неопытный пловец в бурных волнах. "Ах, шахматы - это так сложно, что даже я в этой сложности погибаю", - как будто говорил один. "О, нет, шахматы - это очень просто, и ты сам меня этой простоте научил", - словно отвечал другой.

   Стейниц "спортивно" перенес поражение. Он провозгласил трехкратное "ура" в честь нового чемпиона мира. Вечером этого дня он играл в клубе в карты - все как полагается по спортивной этике. Но передавали очевидцы, что, сдавшись в последней, 19-й партии (18-я была ничья, а 17-ю он выиграл; выиграй он эту - счет был бы 6 : 9, то есть дающий некие надежды), более часа сидел он одиноко в опустевшем зале, склонившись над доской, и - можно предположить - тоскливо спрашивал себя: где же и чем же была эта роковая ошибка, и в одной ли этой партии, или во всем матче?

   И, может быть, уже тогда решил Стейниц "проверять". Вскоре после матча он послал Ласкеру вызов на матч-реванш. Спортивная вежливость обязала Ласкера принять вызов. Но осуществлен был этот вызов лишь через два года, а за это время состоялись гастингский, нюрнбергский и петербургский турниры.

   "Чемпионству" Ласкера не верили в Европе - считали, что и Тарраш, и Чигорин могли бы победить бывшего чемпиона, тем более, что Ласкер еще не встречался за доской с Чигориным и Таррашем, а Тарраш со

   142

    

   Стейницем (матч Тарраш - Чигорин окончился вничью). Представлялся поэтому желательным турнир, в котором могли бы встретиться все четверо, поскольку Стейниц настойчиво заявлял в печати, что он намерен бороться дальше. Такой турнир и был организован в английском городке Гастингсе в августе 1895 года, и приняли в нем участие, помимо этой четверки, еще 18 шахматистов мира. Гастингский турнир был несомненно сильнейшим турниром всей шахматной истории того времени. От Америки был приглашен, кроме Стейница, молодой шахматист Пильсбери, занявший пятое место в американском национальном турнире осенью 1894 года, где первое место осталось за Стейницем (скромная компенсация за матч).

   И в Гастингсе мог еще раз убедиться Стейниц в безнадежности свой борьбы со временем. Пусть новый чемпион мира оказался лишь на третьем месте со своими 15 с половиной очками, но ведь Стейниц сумел набрать всего 13 очков, и занял 5-е место, а первый приз взял двадцатитрехлетний Пильсбери с 16 с половиной очками, второй достался Чигорину - 16 очков, и четвертый Таррашу - 14 очков. И, кроме того, проиграл Стейниц и Пильсбери, и Ласкеру, и Таррашу. Правда, он мог утешиться тем, что выиграл у обоих старых противников - Чигорина и Гунсберга, которые оба предложили ему, играя белыми - все тот же гамбит Эванса! Но выиграл Стейниц, отказавшись от своей защиты, выиграл "капитулировав", так что и в этой радостной чаше оказалась капля яда.

   И все же Гастингс должен был доставить большое моральное удовлетворение Стейницу. Этот турнир вошел в историю шахматного движения, как первый большой турнир, прошедший под знаком учения Стейница, под лозунгом новой школы и позиционного стиля, положительно доминировавшего как в партии призеров (за исключением Чигорина), так и в остальных. Ироническую дилемму поставила история перед Стейницем: печалиться ли тому, что он побежден, радоваться ли тому, что стилем Стейница побежден Стейниц?

   143

    

    

   После Гастингса - Петербург. Шахматные круги царской России тоже не хотят отставать от века, тем более, что в их среде числится великий Чигорин, жизнь которого они, однако, сумели отравить постоянной склокой, гадкими интригами, жестоким непониманием, ядовитой клеветой, - биограф Чигорина расскажет когда-нибудь, в каких тяжелых общественных и моральных условиях пришлось жить и творить этому великому художнику, воскресшему лишь ныне, в условиях советской шахматной культуры.

   В 1895 году с Чигориным очень носились. Петербургское шахматное общество устроило этот турнир с основной целью - дать Чигорину возможность добиться звания чемпиона. В Ласкера как чемпиона еще не очень верили: пятое место Стейница в Гастингсе свидетельствовало, что победа Ласкера в матче 1894 года не так уж показательна. Чигорин, опередивший Ласкера в Гастингсе и вдобавок выигравший у него партию, равно как и у Пильсбери, мог считаться самым достойным претендентом на звание чемпиона. Считался таковым, естественно, и Пильсбери после колоссального гастингского успеха. Рядовые победы Тарраша в крупных европейских турнирах - до гастингского, сейчас способствовали выставлению и его кандидатуры. И, конечно, нельзя было миновать Стейница, хотя в широких кругах и не верили, что он может отвоевать звание чемпиона мира; в шахматах, как и в спорте, слишком часто оправдывается поговорка: однажды побежденный - всегда побежденный.

   Петербургский турнир, таким образом, имел в виду ответить на вопрос: кто же, если не фактический, то моральный чемпион мира? И он был организован так, чтобы не поставить ответ на этот вопрос в зависимость от случайных колебаний турнирного счастья. Участвовать в турнире были приглашены лишь указанные пять человек, но с тем, чтобы они играли друг с другом по шести партий. Элемент случайности, "везения" полно-

   144

    

   стью в связи с этим устранялся. Турнир превращался в матч-турнир. Тарраш отказался от участия, и матч-турнир был разыгран между четырьмя. Все ожидали, что борьба за первое место будет происходить между Ласкером и Чигориным. Меньше верили в Пильсбери. Стейница почти единодушно считали главным кандидатом на четвертое место.

   Шахматная судьба - капризная и неустойчивая - готовила, однако, сенсации. И наиболее острой из них была та, что на четвертом месте оказался Чигорин, собравший всего семь очков из возможных восемнадцати, разгромленный Ласкером - четыре поражения при двух ничьих