Левидов Михаил Юльевич - Вильгельм Стейниц

ества и мышления, был, конечно, неизвестен Стейницу, но он его создал специально в применении к шахматам.

   Все эти принципиальные обобщения, найденные Стейницем в процессе анализа практической шахматной партии, преследовали "жизненную" (в шахматном смысле) цель: удалить из шахмат элемент случайности и свести до минимума угрозу ошибки. Они мыслились Стейницем, очевидно, как метод игры, метод, ниспровергающий прежнее понимание шахмат. Но личными свойствами характера Стейница, страстным упрямством его натуры можно объяснить тот факт, что они стали для него священной, неприкосновенной догмой.

   Нужно учесть еще один момент. Учение Стейница возникло как естественная и здоровая реакция против "произвола личности" в шахматной партии. Матч Андерсен - Морфи он первый оценил как столкновение личности и системы, и вполне закономерным считал победу системы. Но, как это часто бывает, Стейниц перегнул палку - и за шахматами перестал видеть шахматистов. Партия перестала быть борьбой живых людей в глазах Стейница - она стала безличной иллюстрацией найденных им законов.

   Эти обстоятельства нужно иметь в виду, и лишь тогда станет понятным ход шахматной и личной судьбы Стейница.

   Мы намеренно воздерживаемся от конкретизации (шахматной) всех указанных и сходных с ними законов, найденных Стейницем (помимо перечисленных), законов о "хороших" и "плохих" слонах, о "слабых полях", о "перевесе на ферзевом фланге", о переходе позиционного перевеса в материальный и т. д. Все эти "правила шахматного поведения" представляют интерес лишь для специалиста; важно отметить, что они не случайны, не грубо эмпиричны, не изолированы одно

   100

    

   от другого, а созданы Стейницем как звенья единого и могучего целого, как исчерпывающая концепция шахматной стратегии и тактики.

   Позитивной, рационалистической, проникнутой убеждением в торжестве разума и воли над хаосом, произволом и чудом на шахматной доске,- можно считать данную концепцию. Как же возникла она? Как "гениальная комбинация", зародившаяся в изолированном мозгу Стейница? Конечно, нет. Нетрудно увидеть родственную связь между этой шахматной концепцией и основными идеологическими концепциями 60-х - 70-х годов, особенно отчетливо проявившимися именно в Англии. Позитивизм, рационализм, конкретизация мышления, принципиальное отрицание интуиции как фактора познания, тяготение к объективным оценкам, - разве не характерны все эти черты для социальной психоидеологии той эпохи - эпохи созревшего, чувствующего прочную почву под собой, уверенного в своих силах и потому еще прогрессивного английского капитализма? Дарвину, Спенсеру - им понравилось бы шахматное учение Стейница, они нашли бы в нем своеобразно запечатленный, но родственный им дух времени.

   А если искать дальнейших и более сложных аналогий, то нельзя не заметить, что теория "накопления маленьких преимуществ" как нельзя более соответствует политическому разуму английской буржуазии и характеру развития английского империализма в ту эпоху. Именно так он и действовал, добиваясь еле заметных, но очень весомых преимуществ на различных фронтах своей активности, пренебрегая пусть эффектными, но временными выгодами и реализуя в решительный момент как бы неожиданную, но тщательно подготовленную исподволь, выигрышную комбинацию. Нельзя не вспомнить о скупке в 1875 году Биконсфильдом акций Суэцкого канала, обеспечившей английскому империализму его позиции в Египте. Пресса всего мира восхищалась или возмущалась "гениальной комбинацией хитрого еврея", но Биконсфильд-то знал, как тщательно и каким упорным накоплением, в течение деся-

   101

    

   тилетий, мелких преимуществ подготавливалась эта заключительная комбинация. Биконсфильд нашел бы общий язык со Стейницем.

   И Стейниц, в свою очередь, нашел бы общий язык - и это был бы не только немецкий язык - с великим Клаузевицем. Ибо Вильгельм Стейниц имеет полное право быть названным Клаузевицем шахматной доски, создавшим теорию шахматной войны. Но будь он знаком с учением Клаузевица, он мог бы сказать со свойственным ему юмором:

   - Клаузевицу было легче, он не должен был воевать на основании принципов своей стратегии.

   А Стейницу воевать пришлось. И много радости и горя принесла ему эта война...

    

   Десятилетие 1873 - 1883 годов во многих отношениях было наиболее важным и внутренне насыщенным периодом в жизни Стейница, хотя именно в этот период он меньше чем когда-либо в своей жизни занимался своим как будто непосредственным делом - практической игрой в шахматы. Лишь два шахматных события связаны с именем Стейница за это десятилетие: венский международный турнир 1873 года и матч с Блэкберном в 1876 году. Следующее выступление Стейница на новом международном турнире в Вене относится лишь к 1882 году. Таким образом, два больших перерыва в игре: с июля 1873 года по январь 1876-го и с января 1876-го по май 1882 года. А между тем за время этого большого перерыва в шесть с половиной лет в шахматном мире произошло три крупнейших события: лейпцигский турнир 1877 года при участии (помимо прочих) Андерсена, Цукерторта, Винавера; парижский турнир 1878 года с участием Андерсена, Цукерторта, Винавера, Блэкберна; берлинский турнир 1881 года - опять с Блэкберном, Винавером, Цукертортом. Стейниц не был болен, Стейниц не был в отъезде, Стейниц присутство-

   102

    

   вал даже на этих турнирах, - и Стейниц, этот страстный, жадный шахматист, не принимал в них участия.

   Великий шахматист был в это время занят более важным для себя делом, чем игра в шахматы: он прокладывал - одинокий и непонимаемый - новые пути теоретической шахматной мысли, он создавал свою концепцию шахматной тактики и стратегии, суммарно изложенную в предшествовавшей главе. Соображения тщеславия и честолюбия, несомненно волновавшие его, принес он в жертву своей неутомимой жажде шахматного познания. Он шел своим путем, игнорируя ехидные насмешки врагов и робкие недоумения друзей на ту тему, что у него, Стейница, не хватает "спортивного инстинкта", что он, неофициальный чемпион мира, уклоняется от опасной борьбы. Невдомек им было, и врагам и друзьям, что он ведет более трудную и ответственную борьбу, чем когда-либо, борьбу с консерватизмом, борьбу за новую философию шахмат.

   Период 1867 - 1873 годов в жизни Стейница был периодом подсознательных исканий и творческих тревог, был преддверием к сознательной творческой работе следующего десятилетия. Но этот подготовительный период дал свои плоды, ибо уже в венском турнире 1873 года в шахматном стиле Стейница чувствовались новые и революционные тенденции. Было бы, однако, преувеличением утверждать, что победой в этом чрезвычайно сильном турнире Стейниц обязан тому, что он стал "новым Стейницем". Как увидим дальше, именно новому Стейницу были еще суждены тягостные сомнения, печальные разочарования и даже временные поражения.

   Венский турнир 1873 года был очень силен по своему составу. Из 12 участников 6 были первоклассными, лучшими шахматистами эпохи - Стейниц, Блэкберн, Андерсен. Паульсен, Розенталь, Берд; отсутствовали лишь Цукерторт и Винавер. Условия турнира были необычайны: для того, чтобы избегнуть элементов случайности в борьбе, все участники играли друг с другом

   103

    

   матч в три партии, и выигравшему матч засчитывалась единица (выигрыш подряд двух партий в матче обусловливал, естественно, выигрыш матча).

   Из 11 матчей Стейниц выиграл 10, причем в 8 из них ему даже не пришлось играть третьей партии. Но единственный неудачный его матч был проигран Блэкберну, который также пришел к финишу с 10 очками. Между двумя победителями был разыгран новый матч, в котором победил Стейниц, блестяще выиграв подряд две партии. Из 27 выигранных партий на всем протяжении турнира он победил в 20, проиграв 2 при 5 ничьих. Такой победы Стейниц еще не знал. Шахматная Вена могла гордиться своим "недоучившимся студентом", который был послан 11 лет тому назад завоевать Лондон и мир, да и Лондон мог быть доволен, поскольку английские шахматисты милостиво считали Стейница "своим" представителем. Сам же Стейниц мог торжествовать в спортивном плане, доказав, что победа его над Андерсеном семь лет тому назад была не вымученной, не случайной, что он действительно сильнейший в мире шахматист. И если сомневающиеся указывали на Блэкберна - ведь он все же выиграл у Стейница в Вене 2 партии, - то матч Стейниц - Блэкберн в Лондоне в 1876 году положил конец всяким сомнениям. Это был неслыханный разгром: Стейниц выиграл подряд 7 партий, и выиграл - вот что характерно, - применив в тех партиях, где была у него инициатива, свой новый стиль игры.

   Итак, победитель в матчах Андерсена, Цукерторта (в 1872 году) и трижды Блэкберна, победитель сильнейшего за двадцатилетие турнира, он формально считался к концу 70-х годов несомненно чемпионом мира.

   И вот тем и замечательно это десятилетие в жизни Стейница, что он получил возможность показать шахматному миру не только как он умеет играть в шахматы, но и как он умеет мыслить о шахматах. И это было для него важнее: мыслитель в Стейнице всегда торжествовал над спортсменом.

   Очевидно, венский успех способствовал тому, что в 1873 году Стейницу было предложено вести шахмат-

   104

    

   ный отдел в распространенной и влиятельной спортивной газете "The Field". Это может показаться ординарным фактом. Но Стейниц рассматривал это иначе: он осознавал себя в это время носителем новой шахматной идеологии, и вот он, боец за новые ценности, получил влиятельную трибуну и может поведать миру методами общеобязательного логического мышления, примененного к шахматам, пути и результаты своих исканий.

   В своем шахматном отделе, представляющем и теперь, по авторитетному свидетельству Ласкера, большой теоретический интерес, Стейниц проводил громадную аналитическую работу, снабжая тщательными комментариями и современные ему важнейшие партии, и многочисленные партии, оставившие след в истории шахмат. Но это не были обычные в то время комментарии, ограничивавшиеся объяснением того или иного хода и приведением элементарных вариантов. Комментарии Стейница носили творчески-полемический характер. Анализировавшаяся партия являлась лишь трамплином для его сложных и тонких изысканий, взрывавших основы тогдашнего шахматного мышления. Именно в этих комментариях были высказаны все те максимы и положения, были установлены знаменитые стейницевские законы, совокупность которых образует фундамент "новой школы". Стейниц присутствовал на турнирах 1877-го, 1878-го, 1881 годов не в качестве участника, а как корреспондент, чтобы иметь возможность объективно, со стороны, подвергнуть неумолимому и жесткому анализу новый громадный шахматный материал. Немудрено, что этот отдел, составляемый сильнейшим шахматистом мира и в совершенно небывалых до той поры манере и тоне, прозвучал сенсационной новинкой и возбудил величайший интерес во всем шахматном мире. И не только интерес. С этого времени и начинает создаваться убеждение, охватившее постепенно весь шахматный мир, о "дурном характере" Стейница и начинают возникать предпосылки того идейного одиночества, от которого пришлось стра-

   105

    

   дать ему всю жизнь. "Дурной характер", с обывательской точки зрения, у него и был. Стейниц знал, что он нашел истину, которую никто, кроме него, не видит, и истина эта была связана со всем делом его жизни. Его упрямый и властный характер не выносил никаких компромиссов, его авторитарная психика не умещалась в рамках "хорошего тона". То, что он хотел сказать, говорил он полным голосом, игнорируя профессиональные приличия и не щадя самолюбий.

   А самолюбия страдали. Стейниц не видел, да и не хотел видеть, что за аннотируемыми партиями скрываются люди, что каждая партия - это не только запись ходов и надежд, его радостей и разочарований, а иногда и свидетельство о неудовлетворенном тщеславии, о болезненном честолюбии, и повесть о крушении, и рассказ о катастрофе... Стейниц не хотел этого видеть; его интересовала лишь чистая идея шахматной игры, а не переживания шахматистов за доской. Он был безжалостно резок и воинствующе непримирим, когда ему приходилось, отстаивая "стейницевские положения", подвергать уничтожающей критике партии своих современников, коллег, тех, с кем встречался он ежедневно в шахматном клубе или в кафе.

   И тут нужно еще принять во внимание шахматную специфику. Во всякой другой отрасли мышления и творчества каждый новатор, бунтарь, объявивший войну устаревшим канонам, может хоть в какой-то мере рассчитывать на поддержку единомышленников, может апеллировать к непосредственно незаинтересованным, но интересующимся свидетелям борьбы. Но шахматы? Ведь широкая публика плохо разбиралась в шахматных комментариях Стейница, и он должен был обращаться только к квалифицированным шахматистам, то есть к тем самым, кому он говорил своим бесстрастным и абстрактным анализом: "Друзья мои, ведь, в сущности говоря, вы понятия не имеете о шахматной игре, все, что вы делаете, никуда не годится, учитесь, прошу вас, у меня...".

   Это говорил он людям английской шахматной сре-

   106

    

   ды, замкнутой и узкой, более чем где-либо в Европе. В Англии играли в шахматы главный образом в клубах, а не в кафе, как в Париже, Вене, Берлине, и это были клубы крупно буржуазные, как "Сити Чэсс клаб", или аристократические, как "Сент-Джемс клаб". В этой среде Стейниц оставался всегда чужаком, не только по причине национальности своей, но и как профессионал, извлекавший из шахмат средства к существованию; Стаунтон был по профессии литератором, Блэкберн - вполне обеспеченным человеком. Шахматные меценаты, лорды из Сент-Джемса, купцы из Сити, смотрели на Стейница с некоторым пренебрежением, как на "оплачиваемого" человека. Понятно, что вызывающее поведение Стейница шокировало одинаково и лордов и купцов. Стейницу в анализе партий слишком часто приходилось иметь дело со своими "соперниками", с тем же Цукертортом, Блэкберном, Бердом; он нарушал, следовательно, священный "спортивный закон", действительный не только для Англии той эпохи, но и для любой буржуазной среды, ханжеской и лицемерной, закон, гласящий: ненавидь как угодно твоего конкурента, но не говори вслух, что он хуже тебя... А Стейниц говорил, не жеманясь и не винясь, вслух, во весь голос.

   Неудивительно, что Стейниц уже в этот период своей жизни "нажил многочисленных врагов", по словам шахматного биографа и издателя его партий Бахмана. Как не нажить! И они воевали с ним. Не только на столбцах других шахматных отделов, в порядке теоретической полемики, но и другим, более опасным оружием, связанным опять-таки со спецификой шахматной игры.

   Было бы смешно и нелепо, если бы к литературному и музыкальному критику обратился раскритикованный им писатель или композитор с любезным предложением: а ну, напиши сам роман или симфонию, посмотрим, у кого выйдет лучше! Но Стейницу это мог сказать каждый шахматист. И говорили, а он, как было сказано, уклонялся с 1876 года от участия в турнирах, потому ли, что он не хотел отвлекаться от ответственной работы создания нового шахматного мировоз-

   107

    

   зрения, или потому, что еще не считал себя готовым для защиты и проверки своих новаторских идей в практической игре. Но все знали, и он знал, что час проверки наступит, и если он не окажется готов к этому часу, его ждет моральное и идейное банкротство.

   Все же это трудное десятилетие было счастливым периодом в жизни Стейница. Редактирование отдела и гастрольная игра давали ему известное материальное благополучие, престиж его был высок, усиленная творческая работа доставляла ему подлинную радость.

   Стейниц жил полной жизнью. И, оглядываясь назад, на пройденный путь, он мог вспомнить с улыбкой когда-то сказанную фразу: на шахматной доске я Эпштейн! Теперь он не нуждался в этой фразе.

    

   Час проверки наступил. И, возможно, приблизил его сам Стейниц неудержимым взрывом своего "дурного характера". В конце 1881 года острая полемика завязалась между Стейницем как редактором шахматного отдела "The Field" и влиятельнейшим не только в Англии, но и во всем шахматном мире журналом "Chess Monthly", во главе которого стояли Иоганн Герман Цукерторт, опаснейший, по общему мнению, соперник Стейница, и Л.Гоффер, средний шахматист, но видный английский шахматный деятель, издатель и редактор шахматной литературы и вообще "меценат благородного спорта", из породы тех "просвещенных любителей", которые всегда были так ненавистны Стейницу еще с периода кафе "Куропатка", - по их адресу Стейниц никогда не жалел горьких и резких слов.

   Полемика по теоретическим вопросам быстро приняла, и, очевидно, по вине Стейница, резко личный характер: он никогда не претендовал на лицемерную бесстрастность, на лжеобъективизм; как у всякого идейного бойца, враги идеологические были его личными врагами. И этот теоретический спор неминуемо должен

   108

    

   был упереться в формулу: но кто же вы, спорящий со мной! И как бы предвидя эту неизбежную формулу, Стейниц тут же печатно вызвал и Цукерторта, и Гоффера на шахматный матч, издевательски предложив обоим фору в две партии. Конечно, это был аргумент скорее эмоциональный, чем логический, и полемика на этом оборвалась, получив, однако, в дальнейшем совершенно неожиданное и "глубоко комбинированное" завершение.

   В связи ли с этим фактом, или по причинам более серьезным, но Стейниц чувствовал, что откладывать далее свое выступление на международных турнирах после более чем шестилетнего перерыва он не имеет морального права. Ведь к этому времени основы "новой школы" в шахматах были им твердо установлены, и он должен был с нетерпением ждать результатов проверки их в практической игре.

   Об основах шахматного мировоззрения Стейница можно сказать очень многое, но то краткое, что было сказано, дает возможность и шахматисту без специального шахматного образования понять, что дело шло не об открытии новых дебютов, а о пересмотре всей философии шахматной игры.

   Перед нами три шахматиста, три ярких индивидуальности, три мировоззрения.

   Адольф Андерсен. Вся шахматная игра существует ради атаки, и предпочтительно ради атаки на короля. Атака на короля осуществляется путем неожиданной комбинации. Эта выигрышная комбинация принципиально возможна при любом положении на шахматной доске и является результатом не подлежащей логическому учету выдумки, фантазии, интуиции. Лишь открытая партия (такая, в которой пешки и фигуры сторон сразу приходят в соприкосновение) есть подлинная шахматная партия. Из открытых партий предпочтительнее гамбитные партии, сразу обостряющие положение.

   Пауль Морфи. Да, комбинационно осуществленная атака решает партию. Но комбинация должна

   109

    

   быть подготовлена, являясь не целью, а естественным результатом предыдущей планомерной игры. А планомерная игра имеет в виду применение ряда логических принципов: темп развития, захват центра, открытие линии. Лишь открытая партия - подлинная шахматная партия (Морфи избегал играть закрытые партии, и большинство его немногих проигрышей было именно в этих партиях).

   Вильгельм Стейниц. Итак, с точки зрения Андерсена, основной элемент шахматной игры - это личное творчество, не поддающееся логическому анализу и учету (комбинация), а с точки зрения Морфи - автоматическое почти творчество (подготовленная комбинация). Не прав ни тот, ни другой. Личное творчество Андерсена, хотя и очень эффектнее, зачастую лишь потому торжествовало, что ему не было противопоставлено ничего равноценного, и его "выигрышные" комбинации осуществлялись лишь по причине плохой защиты. Морфи восторжествовал над Андерсеном потому, что при неменьшей личной одаренности он внес в игру некоторый логический и плановый момент, мысля партию как единое целое. Но его план был всегда один и тот же, и единое целое стало застывшей величиной. Отсюда автоматизация его игры, и отсюда, быть может (в порядке домысла позволим себе приписать Стейницу эту нашу догадку), его разочарование в шахматах, возможности коих считал он исчерпанными. Но шахматное творчество не в интуитивной комбинации и не в автоматически возникающей комбинации. Оно - в открытии априорно существующих законов шахматной игры, среди которых удельный вес "закона комбинации" очень незначителен, и в умении применять их в шахматной практике. И не гамбитные, не открытые, а именно закрытые партии дают наиболее сложные, глубокие и ценные возможности применять эти законы на практике.

   Таковы три концепции. От "слепого", интуитивного искусства, через почти автоматизированное искусство, к искусству, возникающему на научном методе,

   110

    

   базирующемуся на строгих законах. От внезапной комбинации, через позиционно подготовленную комбинацию, к комбинационно завоеванной позиции. Вместо неистовой атаки - приобретение ничтожного как будто преимущества, благодаря которому, в конечном счете, оказывается ненужной непосредственная атака на короля. Таков путь от Андерсена, через Морфи, к Стейницу.

   Он проделал этот путь целиком. Первое десятилетие своей шахматной жизни он играл почти исключительно в "стиле Андерсена". Долгое время изучал он "стиль Морфи". И чувствовал, что пришел момент, когда должен он играть "стилем Стейница". Этого ждал весь шахматный мир: пусть он, наконец, покажет, этот "бородач", что скрывается за его сложными теориями и парадоксальными анализами.

   И он показал. Но несколько меньше того, чего от него ждали, чего он ждал от себя сам!

   Правда, он занял первое место на венском турнире 1882 года, сильнейшем турнире, где приняли участие 18 шахматистов, игравших друг с другом по две партии, и среди них Винавер, Цукерторт, Блэкберн, Паульсен, два новых светила - Мэзон и Мэкензи, и второй раз в международном турнире русский шахматист М.И.Чигорин. Очень трудный по составу турнир, и почетно занять в нем первое место! Но ведь разделил он это первое место с Винавером - каждый имел 24 очка из 34 возможных - 70 процентов - не такой уж блестящий результат. И притом Винавер не был теоретиком, не был даже шахматным профессионалом. И притом из двух партий с Цукертортом Стейниц проиграл первую при второй ничьей. И притом пол-очка ему было подарено старым врагом, Бердом: их партия была явно ничейной, но Берд был болен, когда играл ее. Этого упорного англичанина принесли на руках в турнирный зал и потому он проиграл... Большого спортивного удовлетворения этот турнир Стейницу не принес. И немногим лучше обстояло дело с идейным удовлетворением. Ведь Стейниц побеждал и раньше, когда он не играл "стилем

   111

    

   Стейница"! Следовательно, теперь он должен был разгромить своих противников... Но разгрома не последовало. Почему же? - не мог не спросить себя Стейниц.

   Мы коснемся еще этого вопроса; ограничимся пока указанием, что агрессивно-догматический склад мышления и характера Стейница в известной мере затуплял и обезвреживал могучее оружие, которое он выковал, и воспользоваться им в полной мере он сумел лишь однажды в своей жизни.

   Вскоре после Вены - Лондон. Апрель 1883 года. Новый грандиозный турнир. 14 участников играют минимум по две партии, ничьи переигрываются. Громадные призы - таких еще не видал шахматный турнир - 300 фунтов получает первый победитель, 175 - второй. "Звериное" число - 666 фунтов - подписал один только Сент-Джордский клуб, организовавший турнир. Среди участников все те же неутомимые бойцы: Цукерторт, Блэкберн, Мэзон, Мэкензи, Винавер и молодой Чигорин... Какая блестящая возможность для Стеиница реваншироватьсяи идейно и спортивно!

   Но он неудачно начинает турнир. Он проигрывает две партии подряд, применяя свой собственный "гамбит Стейница", который уже в это время был признан слишком "субъективным" началом. Стейниц же хотел доказать, что это начало имеет объективную ценность. Факт тот, что из первых девяти партий он набрал всего четыре очка. Значит, нужно сжать зубы, проявить качество бойца и нагнать!

   И он нагнал, набрав в дальнейших 17 партиях 15 очков. Исключительное спортивное достижение! И все же оно оказалось недостаточным. Его перегнал на целых три очка Цукерторт, вечный Цукерторт, сумевший выиграть 22 партии из 26, а некоторые из них в исключительно блестящем стиле. И - мало того: из своих четырех нулей два получил Цукерторт против самых слабых участников турнира, и было очевидно, что эти нули случайны, что он легко мог иметь 24 победы из 26 партий. А Стейниц в двух проигранных партиях с Чигориным, занявшим четвертое место (третий - Блэкберн),

   112

    

   понес серьезное идейное поражение, ибо уже тогда в молодом русском шахматисте шахматный мир видел блестящего продолжателя традиций Андерсена. Очевидно, реванш вышел не того характера и не того размера, о каком мечтал Стейниц. Тот вызов, какой в силу объективного хода вещей он был принужден бросить и бросил всему шахматному миру, не был полностью и убедительно оправдан исходом этих двух турниров: жизненно важный для него спор о шахматной теории остался неразрешенным.

   И вот тут, в этот критический и болезненный момент его пути, случилось обстоятельство, также ставшее для него жизненно важным, хотя касалось оно той внешней стороны жизни, на которую никогда не хотел обращать внимания Стейниц. И оно показало ему, что жизнь подсовывает иногда комбинации более неожиданные, более жестокие и, во всяком случае, менее заслуженные, нежели комбинации на шахматной доске. На доске вражеская комбинация является, по учению Стейница, наказанием за допущенную ошибку, но в его жизни, казалось ему, ему не за что быть наказанным.

   Он не учел, что Эпштейны, обозленные "дерзостью" человека с дурным характером, существуют не только в Вене. Я говорил уже - Стейниц сделал все возможное, чтобы его не любили в кругах лондонских шахматных меценатов. И эта история с издевательским вызовом на матч Гоффера и Цукерторта - не была забыта. Как бы то ни было, вскоре после турнира Стейниц увидел себя отстраненным от редактирования шахматного отдела "The Field", который, дабы усугубить остроту комбинации, перешел под ведение Гоффера и Цукерторта.

   Для Стейница это было почти катастрофой - в материальном отношении. Основной источник существования исчез. Попытка найти литературно-шахматную работу в других газетах оказалась безрезультатной. Возместить этот источник игрой на денежную ставку в кафе "Симпсон-Диван" - на это сорокасемилетний Стейниц, имевший уже к тому времени жену и ребенка, не

   113

    

   мог, конечно, пойти. Да и притом, кто ж будет играть на ставку со Стейницем? Ну, шиллинг, пожалуй, заплатит английский буржуа за удовольствие сказать, что играл с самим чемпионом, но в гинею он этого удовольствия не оценит. Провинциальные гастроли? Но шахматная Англия, казавшаяся Стейницу когда-то такой необъятной, исчерпала свой интерес к нему. Цукерторт казался интересней, и притом он обладал гораздо более покладистым характером. Что ж остается? Призы в международных турнирах? Но ставить получение куска хлеба для себя, жены и ребенка в зависимость от успеха изобретенного Стейницем нового хода конем на четвертом ходу в "испанской партии" - на это человек Стейниц, естественно, решиться не мог.

   Но какой-то выход нужно было найти. И Стейниц его нашел: выход, указывавший, что и в жизни он сохранял темперамент упорного бойца, не отступающего перед самой сложной защитой.

   В промежуток между венским и лондонским турнирами Стейниц совершил гастрольную шахматную поездку в Соединенные Штаты, где уже начала в то время практиковаться система закупки знаменитостей Старого Света. Во время этой поездки была, очевидно, подготовлена почва для его вторичного приезда. Так или иначе, осенью 1883 года Стейниц покинул Англию, где он прожил целых двадцать лет. Надеялся ли он в молодой, казавшейся такой свободной, демократической стране упрочить дело своей жизни, увенчать решительной победой свой путь борца и мыслителя, не встречая более на этом пути шахматных Эпштейнов?

   14 октября 1883 года Стейниц высадился в гавани Нью-Йорка.

    

   Первая гастрольная поездка Стейница по Америке, длившаяся с октября 1882-го по март 1883 года, прошла вполне благополучно во всех отношениях. Он по-

   114

    

   сетил ряд городов - Нью-Йорк, Филадельфию, Балтимору, Нью-Орлеан - родину Морфи - и даже столицу острова Куба - Гавану, этот город, где было осуществлено столько драматических эпизодов шахматной истопи.

   Удачны и приятны были эти гастроли. Сеансы одновременной игры, сеансы игры "вслепую" (Стейниц не любил их, но широкий зритель считал их высшим проявлением шахматного гения), небольшие матчи с сильнейшими местными противниками, - все это проходило весьма успешно: Стейниц стоил затраченных на него денег, это с удовольствием отметили американцы. Он импонировал, этот плотный, маленький человек, медленно передвигавшийся между шахматными столиками при помощи костыля (он страдал от ревматических болей), казавшийся значительно старше своего возраста, почти старик, со своей длинной рыжеватой с проседью бородой, так серьезно и вдумчиво игравший каждую свою партию, будь то в матче или в сеансе. С характерной для американского буржуа деловитостью, добродушной по внешности, но столь жестокой по существу, американцы требовали от "экзотического европейца" настоящего "товара" в обмен на свои доллары и центы, и не так уж обильны были эти доллары: нью-йоркский матч с Мэкензи игрался на ставку в 15 долларов! Но Стейниц честно давал "товар", может быть, уже тогда думая об Америке, как о последней своей родине.

   И вот он снова здесь. Новая родина как будто раскрывает ему свои любовные объятия. Снова гастроли в Филадельфии, затем в Нью-Йорке, где он избрал свое постоянное местожительство, под покровительством крупнейшего в стране Манхеттенского шахматного клуба; за эти двухнедельные гастроли он получает 200 долларов - немалая сумма, думает рядовой американец, прочтя об этом в газетах; ведь этот Стейниц сам любит играть в шахматы, а тут еще получает за это приличные деньги...

   Стейниц доволен настолько, что немедленно после приезда подает заявление о принятии его в американ-

   115

    

   ское гражданство: он совсем уже не молод, он хочет, наконец, иметь твердую почву под ногами.

   Но главная радость еще впереди. После годичного пребывания на новой родине Стейницу удается осуществить важную свою мечту: он организовывает свой собственный шахматный журнал, очевидно, с чьей-то денежной помощью. И в январе 1885 года выходит первый номер ежемесячного "International Chess magasine", в котором Стейниц полный хозяин. Как увидим дальше, оказался он совсем не деловитым хозяином.

   Выступления его особенно блестящи в период 1881 - 1885 годов. В многочисленных сеансах одновременной игры он постоянно выигрывал почти все партии. Таков же результат и в сеансах "вслепую", что и дает возможность президенту клуба, после одного особо удачного сеанса, заявить в элегантном стиле: "Стейниц пришел, не видел и все же победил"*.

   И, однако, шахматный Юлий Цезарь не удовлетворен своими успехами. Его лондонские раны продолжают еще болеть. С первых же дней своей американской жизни Стейниц добивается организации своего матча с Цукертортом - самым опасным своим соперником и самым враждебным своим противником. Ибо знает Стейниц: победа в этом матче не только даст ему официальный титул "чемпиона мира", но и явится принципиальной победой его учения, его школы, всего дела его жизни... И характерно, что, будучи фактическим чемпионом, Стейниц сам добивался этого матча, а Цукерторт держался выжидательной политики.

    

   Иоганн Герман Цукерторт (1842 - 1888) - немецкий еврей, шахматист-профессионал, подобно Стейницу поселившийся с 1872 года в Лондоне, был несомненно чрезвычайно опасным соперником. По мнению Ласкера, "одаренность Стейница, как практического игро-

   _______________

   * Парафраз знаменитого изречения Юлия Цезаря: "Я пришел, увидел, победил".

   116

    

   ка, ниже, чем одаренность Блэкберна или Цукерторта... Когда Цукерторт руководствуется планом, его игра, по меньшей мере, не уступает игре Стейница". А сам Стейниц, комментируя партию Цукерторт - Блэкберн (Лондон, 1883 год), пишет: "Предыдущие ходы и только что сделанный ход белых представляют собой одну из величайших комбинаций, может быть, даже самую красивую из всех, которые когда-либо были созданы на шахматной доске. Не хватает слов, чтобы выразить наше восхищение высоким мастерством, с которым Цукерторт провел эту партию". Лицемерить было не в стиле Стейница, это его мнение было высказано со всей серьезностью. Да и притом налицо был объективный показатель силы Цукерторта - два первых приза в сильнейших парижском и лондонском турнирах, блестящий выигрыш матча у Блэкберна. Матч Стейниц - Цукерторт 1872 года в расчет идти не мог, Цукерторт тогда лишь начинал свой шахматный путь. А из четырех турнирных встреч Стейниц победил лишь в одной.

   Соперник, стало быть, был опасный, максимально враждебный; он как бы воплощал в себе все то, против чего Стейниц воевал всю жизнь. Цукерторт был учеником и преемником Андерсена, не уступавшим своему учителю в период своего расцвета (1883 г.). Ни теоретиком, ни мыслителем он не был; так называемое "начало Цукерторта" обычно переходило с перестановкой ходов в нормальный ферзевый дебют, и его след в шахматной истории - это след виртуоза, эпигона, исполнителя. Но вот именно этот стиль виртуозничества в шахматах органически отрицал и идейно ненавидел Стейниц; ему, тяжелодуму, думавшему так, словно он камни ворочал, были органически чужды, оскорбительны даже эти качества эффектного блеска, легкости, изящества, весь этот фейерверк неожиданных комбинаций, иногда гениальных, но не всегда обоснованных. Подлинное идейное мировоззрение всегда включает в себя элемент нетерпимости, и воинствующе нетерпимым было шахматное мировоззрение и шахматное искусство Стейница...

   117

    

   Что же мог он противопоставить Цукерторту? Как оценивал он сам в этот ответственный момент - ведь было признано, что это состязание на первенство мира, - свою шахматную силу и слабости свои?

   Он сознавал, конечно, что за ним стоит мировоззрение, идея, которой он не видел у Цукерторта, эпигона старой школы. Спортивные его качества ко времени матча были на большой высоте, стойкость воли и неутомимость мысли достигли высшего развития. И если Стейниц был уже не молод - минуло пятьдесят, то ведь и Цукерторту было сорок четыре года. Но недостатки своих достоинств - думал ли о них Стейниц? Знал ли он о догматическом характере своей игры, совершенно естественном для теоретика и мыслителя, считающего вопросом чести отстаивать свою идею, даже когда она в случайностях боя направляется против него? Понимал ли он, борец с шахматной случайностью, что случайности все же существуют в какой-то степени в практической партии и что умение обратить эту случайность на службу своей идее характеризует борца-реалиста? А в чисто шахматном плане, понимал ли он, каким опасным может оказаться в практической партии его постоянное стремление новатора, искателя, -уклоняться от изведанных путей и разрабатывать за доской новые варианты, кажущиеся ему теоретически оправданными; чувствовал ли он, как становится каждый догматик, незаметно для себя, пленником этого губительного лозунга: факты не сходятся с теорией - тем хуже для фактов? И наконец, его стремление всегда предоставлять противнику атаку, доходившее до того, что он нарочно подставлял себя под атаку,- разве не сознавал он, что это догматическая крайность?

   Трудно ответить на все эти вопросы, но поставить их нужно для того, чтобы понять до конца судьбу Стейница - шахматиста и человека. Идя на это состязание, Стейниц выработал, конечно, стратегический план всего матча. Основным моментом плана было, можно предположить, стремление вести игру и белыми, и черными в русле закрытой партии: Стейниц понимал, что если

   118

    

   он в открытых партиях не уступит противнику, то в закрытых он значительно превосходит Цукерторта, да и кого бы то ни было. Ведь стратегию и тактику закрытых партий создал он, Стейниц. До него закрытая партия считалась недостойной талантливого шахматиста, вызывавшего противника на "открытый, честный бой". И как он ненавидел эту псевдорыцарскую, лжеромантическую, столь любезную профанам "идеологию" шахматной игры! Ведь открытая партия отождествлялась с вихрем атак, с торжеством комбинаций, с внезапностью шахматных озарений! А закрытая партия - это медленное разворачивание сил, кропотливая, упорная, незаметная подчас работа, скрытое назревание сложных, глубинных процессов, любезная сердцу Стейница тяжелая, истощающая борьба... Так было, по крайней мере, до тех пор, пока эпигоны Стейница не превратили закрытую партию в наукообразное и безвредное топтание на месте, а Ласкер и другие не углубили новыми идеями обмелевшее русло открытых партий. Но в ту эпоху отношение между открытой и закрытой партией можно было уподобить отношению между романом Дюма и романом Флобера... Быстрое, с первой же страницы, развитие сюжета, нагромождение событий, обилие внешне драматических эпизодов, сенсационные неожиданности, эффектный финал, безумный успех у публики и, на взгляд подлинных знатоков, отсутствие правды, силы, глубины. И медлительный, часто непонятный, даже скучноватый роман Флобера, сюжет которого зреет в тиши и реализуется незаметно, но каждый сюжетный ход в котором зрело обдуман, глубоко оправдан, властно необходим, - и ощущение после прочтения романа, что незаметно выросло перед глазами грандиозное здание, торжествующее гармонией всех своих частей...

   Но, увы, Вильгельм Стейниц, творец закрытых партий, был знаком с Густавом Флобером, творцом "закрытого" романа, не в большей степени, чем Флобер со Стейницем. И если Дюма не мог знать Цукерторта, то Цукерторт, вероятно, восхищался творчеством Дюма.

   119

    

   Мы не знаем, каких стратегических операций потребовал самый процесс подготовки матча. Как сказано, Цукерторт не желал форсировать событий. Были и материальные затруднения: помимо ставки, нужно было оплатить расходы по приезду и пребыванию Цукерторта в Америке. Характерен был метод финансирования матча: между сторонниками Стейница и сторонниками Цукерторта были заключены денежные пари, и лишь половина вложенных в "предприятие" сумм шла победителю матча, который изображал собою таким образом одновременно и лошадь, и жокея в конных состязаниях. Три шахматных клуба городов, в которых происходил матч - Нью-Йорка, Сан-Луи и Нью-Орлеана, - покрывали расходы Цукерторта. Матч игрался до 10 выигрышных партий, без учета ничьих.

   Итак, 11 января 1886 года в два часа дня они сели друг против друга за исторический шахматный столик, за которым играл когда-то Морфи, в присутствии многочисленной аудитории, переполнившей большой спортивный зал на аристократической Пятой авеню. Один из них - маленький, приземистый, плотный, с крупным лицом в рамке красновато-рыжих бакенбард; он сидит на стуле, посасывая сигару, спокойно и увесисто, часами не меняя позы, упорно и медлительно всматриваясь в доску своими маленькими, настойчивыми глазами; лишь изредка он встает и медленно проходит по залу, с руками, заложенными назад, со взглядом, обращенным внутрь, тихо напевая оставшиеся в памяти с детства синагогальные мотивы, не слыша разговоров, не видя любопытных взглядов. Другой - хрупкий, худой, щуплый, почти блондин, с короткой бородкой и маленькими усталыми глазами, морщинистым лицом. Его поза нервна, он словно вертится на стуле, руки в постоянном движении; он часто вскакивает, обменивается репликами со зрителями, глаза его полузакрыты, подернуты пленкой тумана, процесс обдумывания для него словно физическое напряжение, от которого он как бы хочет избавиться, делая так быстро свои ходы. С непостижимой быстротой играл Цукерторт, тратя в

   120

    

   среднем минуту на ход; и целых четыре минуты тратил Стейниц.

   Стейниц был уверен в своей победе. Незадолго до начала матча его шахматный биограф Бахман писал в письме к нему, что Цукерторт должен проиграть матч не только потому, что ему не хватит нервной выдержки, но и потому, что он страдает поверхностностью в игре и стремлением во что бы то ни стало всегда играть блестяще и остроумно, что обличает слабость его характера. Стейниц отвечал: "Ваше мнение о Цукерторте совершенно справедливо. С моей точки зрения, подлинная сила духа обусловливает также силу характера, и именно поэтому я сомневаюсь в гениальности Цукерторта, особенно по сравнению с Морфи и Андерсеном". Суждение было в стиле Стейница: догматичным, точным, безжалостным.

   Мы не будем следить за перипетиями матча, достаточно драматическими: если не кровью, то нервами пишется история шахмат. Лучший итог матча подвел Эмануил Ласкер в своей через сорок лет после матча выведшей книге: "Цукерторт верил в комбинацию, был одарен творческой изобретательностью в этой области, однако в большей части партий матча он не мог использовать свою силу, так как Стейниц, казалось, обладал даром предвидеть комбинацию задолго до ее появления и при желании - препятствовать ее осуществлению. Цукерторт совершенно не понимал, как мог Стейниц выигрывать, препятствуя осуществлению комбинаций, пытался разгадать эту тайну, но до последовавшей вскоре смерти так и не подошел к разрешению загадки".

   К этому нужно добавить, что матч был выигран Стейницем при счете 10 выигрышей, 5 проигрышей и 5 ничьих, что в первой нью-йоркской серии Стейниц сумел выиграть лишь одну при 4 поражениях, и уже обреченный, по общему мнению, на проигрыш матча, сумел в следующей серии, в С.-Луи, выиграть 3 при одной ничьей, уравняв таким образом счет, и, наконец, в последней серии, в Нью-Орлеане, выиграл 6 из 10, при одном проигрыше и 3 ничьих. Более убедительную побе-

   121

    

   ду представить было трудно. Значительное большинство партий было сведено к закрытой системе игры, и в каждой почти партии Стейниц производил сложные эксперименты, вводил новые, неисследованные еще варианты, подлежащие проверке. Это стоило ему нескольких проигрышей, хотя он сам объяснял свою нью-йоркскую неудачу тем, что лишь медленно приспосабливался к агрессивному стилю противника. К концу матча Стейниц был настолько уверен в себе, что в последней, 20-й партии, играл "гамбит Стейница", совершенно скомпрометированный после турнира 1883 года; Стейниц хотел проверить новый вариант в этом дебюте, к которому он питал некую сентиментальную склонность. Партию он, правда, выиграл, но Цукерторт был к этому моменту совершенно дезориентирован. Результат матча нанес ему моральный удар, от которого оправиться он уже не мог. Через два года Цукерторт умер, так и не поняв, что же собственно произошло в С.-Луи и Нью-Орлеане в феврале - марте 1886 года...

    

   "Хэрфордский шахматный клуб - Вильгельму Стейницу.

   Хэрфордский шахматный клуб приносит м-ру Стейницу свои сердечные поздравления в связи сего решительной победой над м-ром Цукертортом. Этот триумф тем