Лесков Николай Семенович - Легендарные характеры

sp; - Почему?

  - Зенон искусный художник, ни слова об этом; но он в вере нашей не крепок, он в постоянном общенье с людьми разных вер и ты имя его можешь увидеть на исподах различных кумиров, - крокодилов мерзостных, страстного ибиса и быка с чёрным пятном и коней фараона; при том Зенон часто бывает ленив: он не поспевает к общей со всеми молитве, в день недельный; когда много заказов, он одинаково трудится, будто как в будень; он живёт без жены и нимало не занят тою мыслию, чтоб учредить себе семью или удалиться в пустыню, а он охотно разговаривает с посторонними женщинами, которым он нужен, и угождает их суетности.

  - Может быть всё это правда, - отвечала гостья, - но быть может и то, что всё это не так важно, как тебе кажется.

  - Ах нет, госпожа, - что уж касается степени важности в вере, то ты поверь, что нам это ближе известно.

  - Я и не спорю, - отвечала Нефорис: - так и должно быть, чтобы вам всё было лучше известно, но услышите и то, что я знаю о вере Зенона.

  - Что же тебе стало известно?

  - Мне известно, что Зенон покорил себя воле Учителя вашего, которого все вы зовете сыном вашего Бога, и при мне показал такую силу любви к его слову, какой, может быть, никто из вас не видел.

  Епископ попросил её, чтоб она рассказала, что такое она видела, и Нефорис с полною откровенностью рассказала ему всю соблазнительную сцену, которую она устроила художнику из желания иметь от него искусный убор на голову.

  Старец всплеснул руками. Ему было известно, что златокузнец недавно окривел на один глаз, но он не знал, отчего это случилось с Зеноном. Услыхав рассказ красивой Нефоры, епископ понял всю трудность борьбы, которую одолел художник, и дал цену его поступку. Он благодарил гостью и сказал ей:

  - Верь, прекрасная госпожа, это никогда не позабудется в нашем народе, что ты пожалела о нас и не скрыла этого происшествия, которое при совершеннейшей красоте твоей для всякого должно быть удивительно, и я согласен с тобой, что Зенон доказал свою веру своим послушанием: я сейчас пошлю звать его, чтоб он сдвинул гору.

  В тот же час от епископа пошли за Зеноном послы, чтобы он немедленно явился, а антиохийская модница, рассказав свою тайну и тайну Зенона, ушла, чтобы с ним тут не встретиться. Ни епископ, ни бывшие при нём люди не уразумели настоящих намерений гостьи. Египтянка Нефора, растлившая ум свой в Антиохии на безумных пирах в роще Дафны, не знакома была с состраданием, но мстила Зенону за его равнодушие и нарочно выставляла его на самую ответственную роль, в которой он должен быть народом осмеян.

  Кривой златокузнец не скоро пришёл из своего загородного дома, а когда пришёл и епископ рассказал ему, что от него требуется, чтоб он сдвинул гору, то он этому очень удивился и отвечал:

  - Господи, боже мой! Что только я слышу! Или вы это вздумали в шутку, чтобы посмеяться надо мной!

  - Как! - отвечали ему: - да ты разве не знаешь, какое над нами случилось бедствие?

  - Скажите скорее! Я живу далеко и от молвы городской в стороне, и ничего не знаю.

  - Наш правитель велел нам для испытания веры нашей, чтобы мы сдвинули с места гору Адер.

  - О, боже великий! Кто ж это должен исполнить?

  На это все вдруг ему ответили:

  - Ты!

  Художник подумал, что он ослышался, и воскликнул:

  - Что? Я не слышу, что вы сказали?

  Но народ ещё громче вскричал в одно слово:

  - Ты, Зенон, ты сдвинешь гору!

  Зенон закрыл себе ладонями уши и стоял в молчании минуту, а когда открыл слух, - опять оглушил его тот же самый крик:

  - Ты, Зенон, сдвинешь гору!

  - Так это не в шутку на меня возложили?

  - Да, Зенон, да! Ты это сделай. Мы все тебя просим.

  Зенон покачал головой и сказал:

  - Кто научил вас задавать мне такую задачу? Неужели я во всей общине всех лучше верю, и нет человека, которого смелее можно бы выставить на такое великое дело - испытание веры.

  А епископ ему отвечал:

  - Напрасно, Зенон, ты стараешься спрятаться за своё смирение! Мы сами считали тебя в вере некрепким, но узнали одну твою тайну и теперь переменили своё мнение. Ты напрасно будешь отговариваться: ты один можешь сдвинуть гору.

  - Но объясните мне... о какой такой моей тайне вы говорите!

  - А отчего ты потерял глаз?

  - Глаз?

  - Да!

  Зенон смутился и поник головой.

  - То-то и дело, - сказал ему, ударяя его по плечу рукой, епископ: - сюда приходила красивая госпожа и всё про тебя рассказала. В тебе природа повинуется Богу. Мы знаем теперь, как ты освободил себя от соблазнов, входивших в сердце твоё через глаз: ты его выколол. Не марай себя ложью, скажи нам: так это было?

  - Так, - уронил тихо Зенон.

  - Я стар, но не даром я избран в епископы: я понимаю, какое ты сильное одолел искушение. Вере твоей больше нельзя да и не должно таиться; как старший в общине нашей, я совлекаю с тебя тёмный хитон твоего смирения. Отселе ты, Зенон, должен просиять всему миру и спасти нас перед издевающимся гонителем.

  Кривой художник очень долго отказывался, но епископ не освобождал его от трудного послушания, а видя его непреклонность, сказал людям, чтобы все люди Зенона просили, и те все стали плакать, бить себя в груди и громко кричать:

  - Или ты, строя крокодилов из золота, и сам уже стал крокодил, а не человек, и не имеешь сострадания? Отчего же ты умел спасти себя одного, а теперь всё множество людей хочешь оставить в жесточайшем бедствии? Устыдись своего жестокосердия, испробуй свою веру, повели горе Адеру двинуться и идти в воду, чтобы все мы осталися целы в наших жилищах!

  Такого общего жалостного вопля художник не выдержал.

  - Братья мои, - сказал он, - не укоряйте меня в том, что я мастерством моим произвожу из камней и из золота подобия созданных в природе творений. От этого нет никакого зла и сам я не сделался через то ни камнем, ни золотом, и скорбь ваша жжёт моё сердце. Поверьте, что если бы для спасения вашего нужно вам было, чтоб я выколол себе второй глаз, то я бы это сделал сейчас же и не искал бы себе за то ни возмездья, ни славы; но повелеть горе, чтоб она двинулась с места и поверглась в Нил, я не могу, потому что я не верю, чтобы слабая вера моя на это годилась. Не себе, а всем вам, всем христианам, я боюсь сделать укор и учению Христа постыжденье, ибо не мне ту вменят неудачу, а его станут укорять безрассудно.

  А те отвечали:

  - Оставь, Зенон, оставь! И мы, и епископ, все тебе верим, что крепка твоя вера, и потому не медли, спеши прославить всеобщее упование на веру твою: помолись и повели горе идти с места!

  Кривой златокузнец воздвигнул плечами и воскликнул:

  - Всемогущий и Вечный Отец! Ты видишь скорби этих людей, которым ты дал уразуметь тебя через Иисуса, отрока твоего! Перед тобою открыта бесконечность вселенной и все глубины бездны, но ты же видишь и терзание моего сердца, которое не может сносить слёз моих братьев. Прости мне, что смею тебя умолять, - не постыди нас всех, оживившихся верою, и соверши невозможное, как возможное, ибо твоя есть сила и слава вовеки!

  Все александрийские христиане повторили эту краткую молитву кривого художника и все сразу, поднявшись, запели псалом и пошли из города в смиренье толпой к горе Адеру, а впереди их шёл, тихо молясь, их епископ.

  

  

  О движении христиан в тот же час дали знать градоправителю, у которого в ту пору было много именитых гостей, и он, и все его гости захотели поехать к горе, где надеялись видеть, как будут смешны христиане. Градоправитель, в пурпуровой с золотом тоге, ехал впереди всех в колеснице, выложенной серебром и слоновою костью, с львиными головами на гайках, где колёса были привёрнуты к оси. Вороные кони его были прямые потомки коней фараона, их чёлки и остриженные гривы покрыты золотою тяжёлою сеткой работы Зенона, поводья из золотистого жёлтого шёлка с золотой бахромою. В других колесницах так же парадно ехали гости. К ним приставали по пути прохожие на убранных ослах и дорого стоивших белых верблюдах с пушистою шерстью. Пешие люди в большом изобилии их окружали несметной толпою. Явились крестьянки с кувшинами свежей воды и с корзинами фруктов. Толпа становилась всё больше и больше, и все шутили и смеялись, ожидая, что когда гора не пойдёт, то правитель даст знак отряду следовавших за ними воинов, и они сгонят христиан к Нилу и всех их помечут с берега в воду. Появились на старых ослах и закладчики с мешками монет и с таблицами, на которых писали заклады. Никто ни секина не хотел держать за то, что гора сдвинется, но держали за то: всех ли утопит правитель, или только немногих, а других отдаст в рабство.

  Между тем христиане с епископом, не спеша, подошли к подошве горы, опять помолились и пошли обходить гору вокруг. Со смиренной молитвой они обошли "всё основанье горы", и когда возвратились на то место, откуда начали обход, то епископ сказал кривому художнику, чтоб он ещё помолился. И чуть художник преклонил колено, как над землёй послышался гул, и гора Адер колыхнулась, как шапка на сонном феллахе.

  Толпа горожан, забыв смех и заклады, шарахнулась назад и испугала коней и верблюдов; вышло смятение, колесницы одна зацепляла другую, верблюды зафыркали и подняли шеи, а ослы закричали и начали биться...

  Напрасно трубили в рожок и напрасно кричал градоправитель: "Уймитесь, безумцы! Это не больше, как грохот колёс или простой гул от волн Нила!"

  Всякий чувствовал, что земля под ним колебалась, и заметили все, как кремнистые рёбра горы впали, потом вдруг напряглись, вышли наружу и стали крошиться. Осколки острых кремней и песок сыпались вниз, и порой, как из пращи, разлетались в стороны с треском, внизу же необъятным пластом ползли оползни глины... Казалось, как будто разрушалось созданье горы, а расстояние, которое отделяло Адер от Нила, на виду у всех начало убавляться с обеих сторон, ибо вода в реке также шумела, билась на берег и затопляла пространство...

  Тут не только те, которые были на месте, но все, кто оставался в Александрии, так испугались, что потеряли всякое обладанье собой; все бросились скорее вон из своих колебавшихся домов и устремились бегом к подножию Адера. Среди них, то мешаясь в толпе, то выдвигаясь вперёд, шла в волнении Нефорис и говорила всем о своём поведении, и о стыде, и о страхе, которые испытывала она у Зенона, и этот Зенон теперь по её вине погибает. На неё смотрели как на сумасшедшую. Где спокойно стояли одни христиане со своим епископом и кривым художником, - все те, которые пришли сюда с торжеством и насмешками, метались, рыдали и, хватаясь один за другого, друг друга отталкивали, чтобы не стать тяжелей от того, что другой человек держится, и не провалиться с ним вместе в трещины, которые, к вящему ужасу, стали обозначаться под оседавшею глиной.

  Тогда прибежавшие александрийцы издали закричали христианам:

  - Бесчинные люди! вот до чего довело нас милосердие, с которым мы вас терпели! Что вам за польза делать нам зло? Для чего вы ведёте недвижную Адер-гору с её вековечного места? Для чего хотите завалить нашу реку? Нил орошает все наши поля и дынные гряды; через его мерный разлив земля всех нас кормит, а вы хотите сделать так, чтобы гора запрудила сразу всю воду и чтобы Нил выступил вдруг и началось по всем полям и по дынным грядам потопление! О проклятый народ! о жестокие люди! И вы ещё смеете уничтожать крокодилов! Нет людей хуже вас во вселенной! Вы злей гальских друидов и ваш бог - Аримана персидского злее!

  Тогда христианский епископ поднял руку и отвечал александрийцам:

  - Бог христианский простит и в вину не поставит вам то, что вы, не зная его, о нём говорите. Он есть отец всех и отец милосердия. Вы в заблуждении. Не мы, христиане, хотели, чтобы нарушен был священный покой мирозданья. Если же гору ведём, то не своею мы это делаем волей.

  - Кто же мог вам это велеть?

  - Спросите о том своего градоправителя: это он повелел нам, а мы, христиане, повинуемся власти.

  В это время проносили в носилках градоправителя, которому в суматохе переехали колесницею ноги, и он услыхал это и, тяжко стоная от мучительной боли, воскликнул:

  - О, как я наказан, и как о безумстве моём сожалею! Но довольно: я верю вам, верю, велик бог христианский, и я не хочу вперёд с ним состязаться! Если вы в самом деле не противитесь власти, то теперь я повелеваю вам: сейчас же остановите гору!

  - Господин, - отвечал ему христианский епископ, - мы власти покорны, но мы не знаем, можем ли мы исполнить второе твоё повеление. Ты ведь сам перечитал наши книги и их знаешь: там точно сказано, что можно велеть горе двинуться и идти в воду, но припомни - там ведь ничего нет о том: можно ли остановить гору, когда она уже тронулась и пошла со своего места.

  Земли же между горою и Нилом в это время всё убавлялось; ползучая глина теснила народ с одной стороны, а вода хлестала с другой, и песок в промежутке засыпал людей по колено.

  - Земля поглощает нас! - воскликнули люди. - Проклятие правителю! Смерть ему, ненавистнику! Велик бог христианский!

  Тогда правитель остановил носилки и стал просить александрийцев простить ему его дерзость, но те его не слушали, а сами упали пред христианами на колени и завопили:

  - Святая вера ваша, и все мы хотим принять эту веру. Возьмите нашего правителя; мы отдаём вам его и даже сами сейчас бросим его в Нил пред вами, только спасите нас, - пусть гора станет.

  Епископ сказал им:

  - Нет. Вы не знаете, какого мы духа. Нам нежеланна погибель ничья. Бог не хочет смерти грешных. Со смертью кончается путь к исправлению. Всякий же здесь себя обязан исправить. И правитель наш тоже жизнь имеет от Бога. Пусть живёт, пока дни его совершатся. Злое отвергши, в сердце с одною любовью воскликнем все без различия:

  - Помилуй, Владыко!

  - Помилуй! Помилуй! - прокатило в народе, и все пали лицами в землю.

  Всё стало стихать; ветер умчался, осыпи крепли, сухие камни перестали лопаться и крошиться, влажные оползни огустевали и твердели. Епископ всё тихо молился. Порядок восстановился. Гора, которая двинулась по вере художника, стала на своём месте по молитве епископа. Люди и животные как бы пробуждались от сна. Все наслаждались покоем, кони трясли головами, а верблюды лежали, поджав под себя ширококопытные лапы и жевали свою бесконечную жвачку. На деревьях показались глиноцветные голуби и заворковали. Нефорис благовествовала: она незаметно подошла тихо к Зенону и, держа его за руку, говорила:

  - О, если бы ты знал, как мне тебя жаль, и как я чту и люблю твоего бога, и как укоряю себя.

  - В чём ты себя укоряешь?

  - Око... твоё где, твоё око, бедный Зенон!

  - Оставь это. Зенон блажен, а не беден. Я счастлив, Нефора, что вижу в тебе одним оком теперь тихую мысль христианки, и ты сама мне милей, чем тогда... когда я в два глаза смотрел, как лицо твоё рдело бесстыдством порока.

  - О, замолчи!.. Я призналась во всём перед всеми...

  - Ты очень достойно поступила, Нефора.

  - Да, теперь я удаляюсь... в пустыню.

  - В пустыню!.. Помедли, на тебе есть мой долг.

  - Долг мой!.. Чем должна я тебе? - удивилась Нефора.

  - Чтобы исполнить совет моего Учителя, я отдал мой глаз; ты была в этом отчасти причинна, но когда ты не пожалела себя и обнажила перед людьми свой сокровенный грех - ты себя исправила и привлекла меня к себе. Мы теперь одного духа и можем быть подпорой друг другу... Для чего нам теперь расставаться? Нефора! Будь ты женою Зенона!

  И они сделались супругами.

  

  

  Отсюда видим, что соблазн, устроенный художнику модницей III века, не имел успеха. Египетская красавица не только не могла соблазнить нравственного человека, но ещё сама была поражена твёрдостью христианских правил, и вся эта история послужила к обращению в христианство множества людей, не признававших до тех пор ничего выше соблазнов чувственности.

  Кривой художник "сдвинул" эту гору.

  

  Нельзя не подивиться, как это сказание могло оставаться до сих пор незамеченным теми, которые держатся буквального понимания слов "отсеки и брось"!

  

  Второй случай соблазна.

  19) (2) Декабря 24. Был монах Никола, который прежде служил в войске. Когда при Никифоре царе случилась война, он не утерпел, чтобы оставаться при мирных занятиях в монастыре, и опять пошёл воевать.

  Никола был родом грек и находился в цветущей поре возраста. Он был высокий ростом, статный, сильный и красивый и с молодецкою, военною выправкой.

  Когда Никола проходил по Болгарии, на него постоянно обращали внимание женщины, а он не замечал их; но вот случилось ему раз зайти переночевать в одну болгарскую гостиницу и тут случилось с ним нечто опасное.

  Пока он ходил, вечерял и потом укладывался спать, "приметила его юная болгарыня, девица вельми младая, дочь гостинника болгарского, и пленилась его красотой". Инок же, воинственный Никола, ничего этого не подозревал; он спокойно поужинал, помолился богу и лёг спать, и как он от дороги очень устал, то сейчас же и заснул очень крепко. Но только что он разоспался "ко второй страже нощи", неожиданно почувствовал, что его кто-то тихо, но неотступно потрогивает. Монах простер руки и ощутил горячее человеческое тело и встретил молодые, тонкие руки, которые страстно сплелись с его руками, и в то же время чьи-то страстные уста во тьме стали покрывать лицо его поцелуями. А при этом все прочие люди, ночевавшие в гостинице, спали крепким сном и никто не мог бы помешать страстной сцене, но инок сам освободился от искушения.

  Никола "воспряну", отстранил от себя ласкающую его прелестницу и "вопроси её, кто еси и чего хощеши?"

  "Она же отвеща ему: дщерь есмь гостинникова, - рачением любви к тебе уязвленна и притекоша влекущися страсти ради неисцельные".

  Монах начал останавливать страстную болгарку и напомнил ей, как она ещё молода, и что ей должно стараться соблюсти свою девичью чистоту, чтобы вступить честно в брак, или сделаться инокиней, но девушка так им увлеклась, что не слушала его нравственных увещаний и советов, а обратилась к хитростям, чтобы выиграть время и опять напасть на него, не наделав шума. Она "отползла от него", улеглась потихоньку на своей постели и притворилась, как будто заснула, но "к третьей страже нощи паки припаде к нему влекущи". Тогда Никола опять заговорил с нею уже строго и притом громко. Этого девушка испугалась, чтобы другие от их переговоров не проснулись, и она "сего ради отступи мало" от Николы, но тяжело дышала и "клегцающе", как клегчат в гнёздах молодые орлицы, опять кинулась целовать Николу. Это уже переполнило "меру терпения инока". Монах Никола плюнул, сказал: "ты бес, а не девушка", - и встав ушёл ночью из гостиницы. Тем дело и кончилось.

  Следовательно, и вторая соблазнительница тоже не могла соблазнить нравственного мужчину. Теперь увидим, какой успех ждал третью, - женщину самую смелую и самую настойчивую в искусстве соблазна.

  

  

  20) (3) Декабря 27. В одной нижне-египетской пустыне жил очень воздержанный отшельник, о котором рассказывали много необычайного, и особенно хвалили его за то, что он не поддаётся никаким соблазнам. Соблазнить его считалось невозможным. Одни этому верили, а другие нет. Раз знатные люди, пировавшие с городскими гетерами, переходя от одного соблазнительного разговора к другому, заговорили об этом пустыннике, и кто-то из них - шутник и затейник - сказал одной из самых славных гетер:

  - Вот этот человек - не то, что мы, - он вас, женщин, презирает и никакая красавица его не соблазнит.

  Гетера же отвечала:

  - Это пустяки: я никогда не поверю, чтобы какой-нибудь мужчина мог устоять перед женщиной, если она хороша из себя и хочет его привлечь к своим ласкам.

  С этих слов завязался оживлённый разговор, в котором приняли участие все пировавшие вместе гетеры и угощавшие их знатные лица, и, будучи распалены вином и взаимным сближением полов, все они стали спорить: возможно или нет, чтобы мужчина, хоть и благочестивый и постник, устоял перед соблазном, который поставит ему красивая женщина, если она решится ни перед чем не останавливаться для достижения своей цели. И гетеры, и знатные богачи высказывали на этот счёт разные предположения, и спору их не предвиделось конца; но тогда одна самая красивая изо всех тут бывших гетер сказала: "Чтобы нам не толковать об этом долго без доказательств, я предлагаю вам решить спор наш опытом; положим сейчас же заклад: могу ли я соблазнить вашего отшельника или нет. Это больше докажет, чем спор на словах, и будет гораздо интереснее. А потом я пойду и попробую силу моей красоты над его благочестием, и мы увидим на деле: кто из нас правее: вы ли, которые думаете, что на свете есть твёрдые мужи, недоступные силе женской красоты, или правы мы, женщины, которые стояли за силу нашей власти над природой мужчины? Но только я не стану делать этого задаром: я хочу знать, что вы мне за это дадите более против того заклада, какой я сама за себя положу вам?

  Пировавшие же друзья пообещали дать ей "очень дорогую вещь".

  - Хорошо, - сказала гетера, - я уверена, что низложу вашего старца, и, не теряя времени, сейчас к нему отправлюсь в пустыню, а вы вставайте завтра утром раньше перед тем, когда из-за гор поднимется солнце; возьмите с собою цветов и ветвей со смолистыми шишками кедра, пусть за вами несут кошницы с сочными гроздами и пусть будет всё как надо идти к новобрачным, а под одежды себе сокройте свирель и пектиду; когда же придёте к пустынной пещере, то приближайтесь без шума и тихо туда через тын загляните: я вам ручаюсь, что анахорет ваш в утомлении страсти будет лежать в крепком сне, преклонясь к моим ногам, - и вот это будет ответ вам на все ваши споры со мною!

  Собеседники весело согласились так сделать. Тогда гетера без малейшего промедления переоделась в серую одежду с неподрубленными краями и, имея вид скромной странницы, вышла из города, а к вечеру дошла до пещеры отшельника. Придя же к самой двери отшельника, она притворилась утомлённою до совершенного изнеможения и стала просить, чтоб он пустил её к себе переночевать. Старец был осторожен и ни за что не хотел и слышать о том, чтобы пустить к себе женщину: он отгонял её прочь всякий раз, как она к нему "вопияла", но она не отставала и была очень искусна в притворстве. После того, как старец отгонял её несколько раз, она начала прежалобно плакать и представлять ему, каким страшным опасностям она вскоре подвергнется, если он не пустит её хоть за ограду, окружающую его пещерку, и она должна будет остаться на всю ночь в неогражденном месте.

  - Рассуди, отче, - говорила она, - ведь и я человек, подобный тебе...

  - В том-то и дело, что - "подобный", - отвечал тихо, как бы про себя старец.

  - Так куда же мне деться?

  - А разве мала пустыня и нет в ней пещерок? Иди и поищи себе приюта.

  Но переодетая притворщица отвечала:

  - Ах, я не знаю, где искать, и к тому же я сегодня так много прошла, что мои ноги более уже не носят моего усталого тела: я не могу дальше идти и бродить впотьмах в пустыне.

  Старец молчал.

  Гетера выдержала несколько минут и продолжала со скорбною решимостью.

  - Ну, пусть будет так: если ты не открываешь мне двери, так я, всё равно, лягу здесь на голых камнях, у кольев твоей загородки, и тут наскочат на меня тигр или лев, и пусть они здесь же меня растерзают.

  Старец опять не отвечал, а она продолжала:

  - Вот пусть здесь и найдут мои кости у пещеры христианского отшельника. Это будет тебе похвала за то, как ты соблюдал свою славу, что согласился, чтобы женщину разорвали у твоего порога, лишь бы о тебе какой-нибудь болтун не сказал пустого слова в корчме, или на торжище, или не посмеялись бы над тобой глупые бабы, полоская бельё у запруды.

  Старца начало уязвлять это, но он всё-таки не подавал голоса, а та ещё продолжала:

  - Муки и смерть моя навсегда останутся тебе укоризной. Оставляй меня на съедение зверю и будешь сам одного достоинства со зверем.

  Речь эта тронула пустынника. Он слушал её, держась рукою за подножье деревянного распятия, которое было у него в пещере во впадинке, и всё сильнее и сильнее сжимал его в руках своих; но когда женщина представила в словах, как звери будут терзать её за его частоколом, сердце старца стало смягчаться состраданием, руки, ослабевая, освобождались и сам он, обращаясь понемногу лицом к двери, чрез которую у них шёл разговор, сказал пришедшей:

  - Окаянница! Что за напасть ты мне несёшь, и откуда ты мне навязалась?

  - О, старче божий! - отвечала искусительница. - Не всё ли это равно для тебя, откуда я пришла? Стыдись об этом вопрошать! "Аще богобоен и человеколюбив еси", то довольно с тебя того, что я человек, что я изнемогаю и что жизнь моя в смертной опасности; а ты можешь избавить меня от этой опасности и ничего не делаешь, да даже, кажется, ещё думаешь угодить своим бесчувствием богу, который создал людей и слышит все их стоны и жалобы. О! Как ты удаляешь себя от бога! Бедственно теперешнее моё положение, но, знай, я ни за что не согласилась бы променять его на твоё! Оставайся в затворе, жестокий старик! - я не хочу более отягчать мучениями твою совесть, я не хочу, чтобы люди укоряли тебя за твою жестокость. Пусть никто, кроме бога и меня, не знает, какое у тебя бессострадательное сердце, - я удаляюсь в пустыню, и пусть звери меня растерзают.

  Пустыннику сделалось жалко её, сердце его сжалось от представления об ожидающем её ужасе и он воскликнул:

  - Не уходи, окаянница, - так и быть, я впущу тебя.

  - Ну, я благодарю бога, что он послал сострадание ко мне в твоё сердце, - скромно отозвалась гетера.

  - Да; но только я всё-таки не введу тебя в мою пещерку, а впущу тебя только войти в огородочку.

  - Всё равно, - для меня будет довольно и этого: лишь бы не съели меня звери.

  Пустынник вытащил из частокола две плахи и, открыв лаз, впустил гетеру, не глядя в лицо ей, и опять задвинул лаз плахами, а ей сказал, чтоб она приютилась тут в этой загородке и не просилась бы далее в самую пещеру.

  Гетера согласилась и дала ему обещание более его не беспокоить до утра, но едва прошло малое время и старец стал на ночную молитву, как она начала потихоньку постукивать в его дверь тонким пальчиком, а голосом нежно жаловалась, что её одежды слишком легки, а ночь становится будто очень холодна, и вот она сильно зябнет.

  Старец выбросил ей через оконце своё ветхое рубище и сказал:

  - Вот тебе, окаянница, всё, что у меня есть! Возьми это себе и помни, что больше теперь уже ничего для тебя нет! Укрой этим свою смрадную плоть и не мешай мне молиться.

  Гетера его благодарила, и отбросив от себя прочь рубище пустынника, которое казалось ей столь же смрадным, как тому была смрадна её плоть, - обещала быть спокойною и ничем более не нарушать его молений.

  Но обещание это, разумеется, опять было неискренно, и спустя небольшое время, как только старец, начавший продолжать прерванную молитву, "устремил свой ум на высокая", беспокойная гетера опять начала к нему тихо стучаться и царапаться, напирая лёгким телом своим на узкую дверку его пещеры.

  Старец смутился, потому что дверка, сколоченная его неискусными руками, была непрочна и во многих местах сквозилась.

  - Что же ещё нужно тебе, окаянница? - спросил старец.

  - Ах, я ужасно претерпеваю! - отозвалась гетера. - Здесь на меня прыгают с земли аспиды! Ах, я несчастная! Это ужасно!

  - Не бойся их: я помолюсь за тебя, и аспиды тебе ничего не сделают.

  Но гетера горько расплакалась и говорила, что уже теперь страшно страдает, чувствуя опасный зуд от уязвлений, сделанных ей аспидами.

  - Я буду молиться и об этом, - сказал старец; но она, как бы не внимая сему или не доверяя таинственной силе молитв, вскричала с болью и гневом:

  - Нет, ты мне не то говоришь!.. Ты злой и гордый старик, или ты трус, над которым насмеется враг твой, дьявол, за то, что ты боишься бедной, слабой женщины и не хочешь прикоснуться своею святою рукой к моему страждущему телу и исцелить меня от укушения аспидов!

  Старец ей ответил:

  - Не прикоснуся! - И вложив в уши свои персты, начал качать головой и громко молиться.

  Но как только гетера увидала, что он заткнул уши, то она так сильно застучала в дверь, что "всё всколебалось", и старец невольно обратился к ней с вопросом:

  - Теперь ещё что тебе, окаянница?

  - Я слышу, как ползут огромные змеи; вот они шуршат по траве, - вот изгибаются, чтобы проникнуть меж кольев, - сейчас они меня уязвят и обольют смертоносным ядом.

  - О, если бы ты, окаянная, знала, колико ты сама для меня хуже всякой змеи, но вот на тебе мой посох, - он из такого дерева, которого змеи боятся. Возьми его и положи возле себя и спи. Когда посох мой будет возле тебя, змеи от тебя удалятся.

  И подумал старец, что теперь уже все опасности для ночующей в ограде женщины предотвращены, и хозяину, и гостье, обоим можно мирно уснуть, каждому на своём месте.

  Он уже хотел загасить мерцавший пред ним светильник и лечь на своё жёсткое, тростниковое ложе, как женщина вдруг бросилась на его дверь со страшным воплем и в неописуемом ужасе закричала:

  - О старец! Старец! Впусти меня скорее к себе! Я погибаю!

  - Да что же ещё тебе приключилось? - вскричал разгневанный старец.

  - Ах, неужели же ты столько глух, сколь и жестокосерд, что не слышал, как страшные звери рыщут вокруг твоей огорожи!

  - Я ничего особенного не слышу, - отвечал старец.

  - Это оттого, что ты затворил своё сердце, и вот затворяется слух твой и скоро затворятся очи. Но отпирай мне сейчас! - вот уже один лев с палящею пастью поднялся на лапы, вот он бьет себя хвостом по бокам и уже перевесил сюда голову... О, скорей, скорей! - вот он уже трогает моё тело своим языком... Твои ветхие колья сейчас обломятся, и кости мои затрещат в его пасти...

  Пустынник отодвинул трепещущею от страха рукой задвижку двери, чтоб удостовериться в том, справедливо ли сказывала ему лукавая женщина, а она не дала ему опомниться и сейчас же "впала" к нему "в его затворец", и с тем вместе и дверь за собою захлопнула и вырвала из рук старца деревянный ключ и бросила за оконце...

  - А-га, окаянница, так вот ты вскочила! - произнёс, увидя себя обманутым, старец.

  Она же посмотрела "бесстудно" и ответила:

  - Да, ты теперь в моей власти!

  И затем она сейчас же села в угол и, глядя с бесстыдною улыбкой на старца, начала снимать с себя одежды одну за другою, и с страшною быстротой сняла с себя всё, даже до последних покровов...

  Целомудренный отшельник был так поражён этим, что не успел ничем помешать поступку своей наглой гостьи, и, увидя её уже раздетою, всплеснул руками и бросился лицом ниц на землю, стеная и моля гетеру:

  - О, жестокая! о, окаянная! О, пощади меня!.. Скройся!

  Она же ему ответила:

  - Что тебе до меня? Я тебя и не касаюсь! Ты во власти у бога, и обладаешь собой, а я вольна над собой; мне тяжелы мои ризы, и для того я сняла их.

  Пустынник ей что-то хотел отвечать, но вдруг ощутил, что в нём побежало "адово пламя", и впало ему в мысль "повлектись" к этой женщине. И тут он одолел и себя, и её, и любителя всякой нечистоты - диавола. Он вскочил с земли, быстро расправил огонь в своём светильнике как можно пылче, и, вложив в пламя свою руку, начал жечь её...

  Кожа его затрещала и по пещере пополз острый смрад горящего тела.

  Гетера ужаснулась и хотела вырвать у него фитиль, но он не дал и оттолкнул её. Тогда она отошла от него и заговорила:

  - Оставь это безумство! - я лучше уйду от тебя, ибо мне противно обонять запах твоего горящего тела!

  Но, увы, ей выйти из пещеры было невозможно, потому что двери её же хитростию были заперты и поневоле она и пустынник должны были ночевать вместе. И напрасно она во всю ночь молила его перестать жечь себя - пустынник оставался непреклонен и всё продолжал свою муку, а сам смотрел в сторону, ибо и при терзании себя огнём он всё-таки ещё боялся смотреть на обнажённую соблазнительницу, а она, оцепенев от страха, не могла собрать свои платья и оставалась нагою.

  Так прошла целая ночь, и к утру рука у пустынника была вся обуглена, а гетера "окаменеша от ужаса".

  Когда стала заниматься заря, то по условию между гетерой и её приятелями к пещере пришли юноши и с ними подруги этой несчастной, которая взялась соблазнить отшельника; все они были ещё в пьяном загуле и приближались к пещере с виноградными гроздами и жареным мясом и мехом вина, а также с пахучими шишками смолистых деревьев, и, став у дверей частокола, заиграли на своих свирелях, но гетера им не отвечала. Тогда они поднялись и заглянули через оконце в пещеру и увидали, что отшельник продолжает жечь себя на огне, а обнажённая гетера сидит, окаменевши от ужаса.

  Тут они выломали дверь и вынесли на свежий воздух свою лишившуюся чувств сообщницу, и когда она пришла в чувство, то созналась, что не могла соблазнить старца, и горько в своём намерении каялась.

  Таким образом выходит, что и третья соблазнительница тоже не имела успеха, как и две первые, напавшие на таких людей, которые не искали любовных забав. Теперь остается четвёртая, которую приходится ставить в эту группу.

  21) (4) Апреля 1. Житие преподобной Марии Египетской в первом периоде её жизни описывает целый ряд грехопадений всё против одной и той же заповеди о целомудрии. Эта, действительно, успевала в соблазне молодых людей, но как она причислена к лику святых, и притом житие её весьма общеизвестно, то здесь никаких извлечений из него делать не будем. Но для своих систематических выводов заметим однако, что в первом периоде жизни Марии Египтянки соблазнительное поведение составляло её профессию, так что и она тоже отнюдь не прилагала забот к тому, чтобы соблазнять людей целомудренных и удалявшихся от сближения с непостоянными женщинами, а она обращалась с беспорядочными и развратными мужчинами просто потому, что жила в таком кругу, где она иначе и не могла жить, пока ей открылось, что такая жизнь унижает человека, и она, - опять к чести её женской природы, - сама эту позорную жизнь оставила.

  

  

  Соблазнительниц или прелестниц на 35 женщин, описанных в древнем, отречённом Прологе, оказывается всего три, и то из них одна гетера, для которой это дело было её ремеслом. Стало быть, от неё никакой высшей нравственности невозможно и требовать; другая соблазнительница, пристававшая ночью к монаху Николе в болгарской гостинице, несовершеннолетняя девочка, была очевидно больная, всего вероятнее нервно-расстроенная, и затем, значит, в настоящей, соблазнительной роли остаётся только одна, египетская щеголиха, употребившая чары своей красоты на то, чтобы соблазнить художника, делавшего красивые женские уборы. Эта красавица из высшего круга александрийских горожанок действовала как настоящая соблазнительница из-за того, что хотела приобрести себе ценой своей красоты убор на голову. Следовательно, по рассмотрении всей этой галереи мы находим всего только одну соблазнительницу на тридцать пять женщин... Надо признаться, что эта доля чрезвычайно малая, но притом и эта изящная женщина, равно как и истерическая болгарская девчонка и гетера - все в своих искательствах на мужчин не имели успеха...

  После этого позволительно спросить: из чего же можно вывесть, будто житийная литература представляет женщин в особенно худом виде сравнительно с мужчинами? Систематическое обозрение нашего источника не показывает оснований для такого вывода.

  Продолжая наш обзор, увидим нечто ещё более интересное и ещё сильнее противоречащее старому поверью.

  

III

  

  

  22) Сентября 29. "Был монах Конон - поп саном и устроен бе на крещение". Когда он крестил детей или мужчин, всё дело шло у него благополучно, но когда Конону приходилось крестить взрослых женщин - ему были искушения: "егда мазаша жёны - люте соблазняшеся". Как ни старался поп Конон возобладать над этим искушением - оно от него не отступало, и, терзаясь таким образом при всякой новокрещеннице, поп Конон решился оставить своё соблазнительное послушание и бежать из монастыря. Он уже и привёл своё намерение в исполнение, то есть вышел из монастыря и пошёл куда глаза глядят, только чтоб удалиться от монастыря и никогда более не крестить взрослых женщин; но не успел Конон далеко отойти из монастыря, как ему в степи "явился Иоанн Креститель" и сказал ему: "не ходи, - я тебя облегчу от этой брани". Поп Конон поверил словам Крестителя и воротился опять к своему делу в монастырь. И некоторое время не жалел об этом. Теперь попу Конону в самом деле как будто было сноснее, так что он уже мог помазывать новокрещенниц без особенного для себя мучения, но вдруг от одного незначительного, по-видимому, случая всё испортилось. Пришла в монастырь креститься одна молодая персиянка, и Конон её окрестил в воде, но никак не мог помазать своими руками тело её освящённым маслом, - "бе бо толико красна лицем персияныня, яко не мощи попови помазати ногу её". Делалось с ним что-то такое, что передо всеми обнаруживало в нём большое страдание, которого он ни скрыть, ни преодолеть не мог. Что такое именно было с Кононом и какими припадками выражалось - в древнем сказании не объяснено. Целый день мучился с этим искушением поп Конон и всё-таки никак не мог помазать персиянку. О происшествии этом сообщили епископу Петру, - и епископ велел сейчас же привести персиянку к себе, но от этого сделалось не лучше, а хуже, ибо и сам епископ Пётр, "увидав персиянку, удивися добродию её и восхоте пояти её к себе за диакона". Молодая же персиянка, хотя ещё и мало была наставлена в истинах христианской веры и даже была ещё не совсем докрещена, однако она не захотела согласиться на предложение епископа Петра, - чтобы жить при нём под видом диакона, и, несмотря на все убеждения епископа, "не сотвори сего". Так она и осталась с непомазанными ногами, потому что когда персиянку повели к епископу, поп Конон "разгневася, взем ризы своя и отъиде в горы". Теперь он уже ни за что не хотел идти назад в монастырь и миропомазывать персиянку. Но когда поп Конон, рассердясь на своего епископа, блуждал по пустыне, его опять встретил Иоанн Креститель и сказал ему: "возвратися, попе, в монастырь, уже аз облегчу тебя теперь от брани".

  "Тогда Конон рече с гневом: не обращуся, многажды бо обещался облегчити ми и не сотвори".

  "Ем же его Св. Иоанн посади и откры ризы его и знамением крестным перекрести и глаголя: хотел, дабы ты имел мзду брани, но понеже не хощеши, се уже облегчих тя, но мзды уже не имаши от вещи сея".

  "И возвратися в монастырь пресвитер, на утро же крестив помаза персиянку, даже яко бы не разумев яко жена есть естеством".

  Внимание читателя не должно проскользнуть без замечания мимо того, что оба мужчины, то есть поп Конон и епископ Пётр, страдали, и Конон даже не мог справиться с собой без особого чуда со стороны Иоанна Крестителя, а персиянка, девушка, без особых усилий охраняла себя и воздержала от падения обоих священнослужителей.

  

  В те времена, к которым относится рассказ, крестильные обязанности соединены были для крещающего с довольно значительными трудами. В знаменитом "Учении двенадцати апостолов", открытом Бриением, встречаем следующее (см. перевод журнала Детская Помощь, М., 1885 г., Š 8): "Что касается до омовения (по киевскому переводу "крещения"), то омывайте (киевск. "крестите") так: наперед скажите тому, кого вы омываете, все, что тут сказано (о пути жизни и о пути смерти), и потом омывайте во имя Отца и Сына и Св. Духа, в воде проточной. Если же не имеешь проточной воды, то омывай в другой воде; если нет ни той, ни другой, то облей три раза водой голову. Пред омовением же пусть постится тот, которого будут омывать, и тот, который будет омывать, и другие, если могут". "Поп, учрежденный на крещение", прежде чем омывать крещаемую, имел обязанность поститься с ней и внушать ей: "берегись телесных и мирских побуждений, не прелюбодействуй, не распутничай, не умерщвляй младенца в утробе и рождённого не убивай, не сквернословь, не скверномысли и не озирайся на то, чего тебе не надо видеть, - это ведёт к распутству" (стр. 426).

  

  23) Апреля 29. Некоторый монах, живший в недостаточном монастыре, был послан во время рабочей поры в мир, чтобы поработал на людей и, прокормив себя, принёс бы также что-нибудь в обитель. Монах этот знал одного очень честного и доверчивого поселянина и пришёл к нему предложить свои услуги. Поселянин принял его с полным доверием и, встретив надобность отлучиться из дома, оставил монаха на хозяйстве "домоглядельцем", поручив ему также свою очень молодую дочь, которая была замужем всего только один год и овдовела.

  Судя по тому, в какие ранние годы выдавали тогда девочек замуж на Востоке, надо полагать что эта молодая вдовица, с которою монах остался