Корнилов Борис Петрович - Стихотворения, Страница 5 - Книги

зубы - как собрание

рыжих волчат,

мышцы - как мыши

бегают в руке.

Так что не напрасно

бился я и жил я -

широкая рука моя ряба,

жилы, набитые кровью,

сухожилья,

так что наша жизнь -

есть борьба.

<1931>

* * *

Снова звезды пылают и кружатся,

ходят сосны, сопя и трубя,

закрывая глаза от ужаса,

я обманываю себя.

Милый тесть мой,

Иван Иваныч,

берегите мою жену,

я опять пропадаю на ночь,

словно камень иду ко дну.

Прямо падаем все от хохота,

ничего не понять спьяна -

это домики,

это Охта,

это правая сторона.

Боком,

гоголем,

чертом старым -

наши песенки об одном, -

разумеется, по гитарам

ходят рученьки ходуном.

Сукин сын,

молодой безобразник,

дует в бубен,

а бубен - день...

Нынче праздник,

и завтра праздник,

только будет и буден день.

Только вспомню, как пел, бывало,

под Самарою,

под Москвой -

чертов баловень,

запевало,

в доску парень, ребята, свой.

Задушевная песня-премия

легче ветра и ковыля,

день за днем золотое время

пролетает шаля-валя.

- Купите бублики,

гоните рублики, -

песня аховая течет,

и в конце концов от республики

мы получим особый счет.

А по счету тому огулом

по заслугам и по делам

нашу жизнь назовут прогулом

с безобразием пополам.

Скажет прямо республика:

- Слушай,

слушай дело, заткнись, не рычи, -

враг на нас повалился тушей,

вы же пьянствуете, трепачи.

Пота с кровью соленый привкус

липнет, тело мое грызя...

И отвесит потом по загривку

нам раз_а_

и еще раз_а_.

Всё припомнит - растрату крови,

силы, молодости густой,

переплеты кабацкой кровли

и станков заржавелый простой.

Покачнемся и скажем:

- Что ж это

и к чему же такое всё,

неужели исхожено, прожито

понапрасну, ни то ни сё?

Ни ответа,

ни теплой варежки,

чтобы руку пожала нам,

отвернутся от нас товарищи

и посмотрят по сторонам.

Да жена постареет за ночь,

может, за две - не за одну.

Милый тесть мой,

Иван Иваныч,

не сберег ты

мою жену.

<1931>

СМЕРТЬ

Может быть,

а может быть - не может,

может, я живу последний день,

весь недолгий век мой - выжат, прожит,

впереди тоска и дребедень.

Шляпа,

шлепанцы,

табак турецкий,

никуда не годная жена,

ночью - звезды,

утром - ветер резкий,

днем и ночью - сон и тишина.

К чаю - масло,

и компот к обеду,

- Спать, папаша!? вечером кричат...

Буду жить, как подобает деду,

на коленях пестовать внучат.

День за днем,

и день придет, который

всё прикончит - и еду и сны;

дальше - панихида, крематорий -

все мои товарищи грустны.

И они ногою на погосте

ходят с палочками, дребезжат,

и мундштук во рту слоновой кости

деснами лиловыми зажат.

За окном - по капле, по листочку

жизнь свою наращивает сад;

все до дна знакомо - точка в точку,

как и год и два тому назад.

День за днем -

и вот ударят грозы,

как тоска ударила в меня,

подрезая начисто березы

голубыми струйками огня.

И летят надломанные сучья,

свернутая в трубочку кора,

и опять захлопнута до случая

неба окаянная дыра.

Но нелепо повторять дословно

старый аналогии прием,

мы в конце, тяжелые как бревна,

над своею гибелью встаем.

Мы стоим стеною - деревами,

наши песни, фабрики, дела,

и нефтепроводами и рвами

нефть ли, кровь ли наша потекла.

Если старости

пройдемся краем,

дребезжа и проживая зря,

и поймем, что - амба - умираем,

пулеметчики и слесаря.

Скажем:

- Всё же молодостью лучшая

и непревзойденная была

наша слава,

наша Революция,

в наши воплощенная дела.

<1931>

ПОДРУГА

Я и вправо и влево кинусь,

я и так, я и сяк, но, любя,

отмечая и плюс и минус,

не могу обойти тебя.

Ты приходишь, моя забота

примечательная, ко мне,

с Металлического завода,

что на Выборгской стороне.

Ты влетаешь сплошною бурею,

песня вкатывает, звеня,

восемнадцатилетней дурью

пахнет в комнате у меня.

От напасти такой помилуй -

что за девочка: бровь дугой,

руки - крюки,

зовут Людмилой,

разумеется - дорогой.

Я от Волги свое до Волхова

по булыжникам на боку,

под налетами ветра колкого,

сердце волоком волоку.

Я любую повадку девичью

к своему притяну суду,

если надо, поставлю с мелочью

и с дешевкой в одном ряду.

Если девочка скажет:

- Боренька,

обожаю тебя... (смешок)

и тебя умоляю - скоренько

сочини про меня стишок,

опиши молодую жизнь мою,

извиняюсь...

Тогда, гляди,

откачу, околпачу, высмею,

разыграю на все лады.

Отметайся с возможной силой,

поживей шевели ногой...

Но не тот разговор с Людмилой,

тут совсем разговор другой...

Если снова

лиловый, ровный,

ядовитый нахлынет мрак -

по Москве,

Ленинграду

огромной,

тяжкой бомбой бабахнет враг...

Примет бедная Белоруссия

стратегические бои...

Выйду я,

а со мною русая

и товарищи все мои.

Снова панскую спесь павлинью

потревожим, сомнем, согнем,

на смертельную первую линию

встанем первые под огнем.

Так как молоды,

будем здорово

задаваться,

давить фасон,

с нами наших товарищей прорва,

парабеллум и смит-вессон.

Может быть,

погуляю мало с ним, -

всем товарищам и тебе

я предсмертным хрипеньем жалостным

заявлю о своей судьбе.

Рухну наземь -

и роща липовая

закачается, как кольцо...

И в последний,

дрожа и всхлипывая,

погляжу на твое лицо.

1931

ПИСЬМО НА ТОТ СВЕТ

Вы ушли, как говорится, в мир иной...

В. В. Маяковский

Локти в стороны, боком, натужась,

задыхаясь от гонора, вы

пробивались сквозь тихий ужас

бестолковой любви и жратвы.

Било горем, тоской глушило

и с годами несло на слом,

но под кожей крест-накрест жила

вас вязала морским узлом.

Люди падали наземь от хохота,

от метафор не в бровь, а в глаз,

и огромная желтая кофта -

ваше знамя - покрыла вас.

Сволочь разную гробивший заживо,

вы летели - ваш тяжек след,

но вначале для знамени вашего

вы не тот подобрали цвет.

После той смехотворной кофты

поднимаете к небу вы

знамя Нарвской заставы и Охты,

знамя Сормова И Москвы.

И, покрытая вашим голосом,

громыхая, дымя, пыля,

под заводами и под колосом

молодая встает земля.

Как на белогвардейца - разом,

без осечки,

без "руки вверх",

вы на сердце свое, на разум

поднимаете револьвер.

И подводной скалою быта

нам на долгое горе, на зло,

к черту, вдребезги вся разбита

ваша лодка и ваше весло.

И отходите в потусторонний,

вы на тот отбываете свет -

провожает вас грай вороний,

желтоватого знамени цвет.

Но с открытыми головами

мы стоим -

костенеет рука,

опускаются также над вами

и багровые наши шелка.

Мы читаем прощальную грамоту,

глушим злобу мы в сердце своем,

дезертиру и эмигранту

почесть страшную воздаем.

Он лежит, разодет и вымыт,

оркестровый встает тарарам...

Жаль, что мертвые сраму не имут,

что не имет он собственный срам.

Время для разговоров косвенных,

и они не мешают порой:

вот приходит ваш бедный родственник

за наследством - французский король.

Вот, легонечко взятый в розги,

в переделку - то в жар, то в лед

исторический барин <...>

крокодиловы слезы льет.

До чего нечисты и лживы -

рвет с души

и воротит всего -

что поделать?

А были бы живы,

почесали б того и сего...

Кем на то разрешение выдано?

Я надеюсь, что видно вам,

и с того даже света видно

этот - вам посвященный - срам.

Но с открытыми головами

мы стоим -

костенеет рука,

опускаются навзничь над вами

все багровые наши шелка.

Тишь почетного караула

выразительна и строга -

так молчат вороненые дула,

обращенные на врага.

И прощаясь и провожая

вас во веки веков на покой,

к небу поднята слава большая -

ваша слава -

нашей рукой.