Ходасевич Владислав Фелицианович - Из еврейских поэтов

весты, и кунья Шуба (она в рукава не надета, а только внакидку, Вследствие жаркой погоды). Веселой, но важной гурьбою За женихом все мужчины в приятных идут разговорах, А во дворе синагоги стоит уж готовая хупа. Рядом - подовский раввин и кантор. Под шелковой хупой Встал с шаферами жених. За невестой вернулась капелла. Мелкие свечечки в небе зажгли, веселясь, ангелочки, Чтобы им было виднее, как шествует скромная Элька. Грянули маршем бравурным ретивые члены капеллы. Элька идет под фатой, посаженные матери - рядом. Элька не чует земли под ногами; не сами ли ножки Зльку уносят куда-то? Не слышит она и не видит, Как уж вокруг жениха ее обвели семикратно. Слышен откуда-то милый надтреснутый голос раввина: "Благословен Ты, Господь наш, Владыка вселенной". Но Элька Даже не помнит того, как надели колечко на палец. Не понимает она, как над ухом бормочет ей служка: "Вот тебе, дочка, кетуба, храни, береги ее свято, Ибо женою не будешь, когда потеряешь кетубу". Милым и грусным напевом слова долетают до слуха, Сердце и душу волнуя каким-то неясным намеком... Радостный шум поднялся, как жених раздавил под ногою Винную рюмку. Кричали: "Эй, мазел-то! мазел-тов!" Громко Гости и гостьи шумели. Громами взгремела капелла. Возгласы, слезы, объятья... И вот, новобрачные вышли Под руку. Гости за ними. Направились в дом Мордехая. Шумно родные невесты родных жениха обнимали, Все веселились, плясали и с песными двигались дальше. Все-то обычаи знает разумница Элька. Глазами Ищет она водоносов: кто вышел навстречу с водою? Двое навстречу ей вышли: Савко - водовоз и служанка Гапка. Стоят на дороге и полные держат ведерки, А новобрачные в воду бросают на счастье монеты: Целый полтинник в ведерко - и целый полтиннник в другое. Так возвращались они от хупы в дом Мордехая. Хьена, Элькина мать, перед хатой просторной и белой Встретила их на пороге с дарами. Одною рукою Хьена большой каравай шафранный держала. Над хлебом Пара зажженных сияла свечей, а другою рукою Чарку с душистым вином держала счастливая Хьена. В светлую хату войдя, новобрачные пили и ели: Это был "суп золотой", им после поста поднесенный. А в балагане меж тем уж опять заиграла капелла. Девушки вышли плясать; обнимая друго друга, кружились. И не успели еще отдохнуть от поста молодые - Как уже стали опять собираться во множестве гости. Их занимала родня Мордехая. Столы накрывали. Женщины сели отдельно, мужчины отдельно. Уселся Муж за столом для мужчин на почетное место, а Элька Так же уселаь за женским. Однако, столов не хватило. К тем, что заранее были накрыты прибавили новых. Были закуски все те, что обычай велит, - и во-первых Сельди в оливковом масле и в уксусе; с краю тарелок Ровным бордюром лежали оливки; с селедкой из Керчи Сельдь астраханская рядом лежала; помимо селедок Были сардинки, кефаль, золотой пузанок; а в графинах - Водка, и мед, и вино, и пиво в зеленых бутылках. Вдоволь тут было мацы, крендельков и различных печений, Как подобает в дому богача. И с веселием гости Сердце свое услаждали, усердно кричали: "Лехаим", Не забывая о яствах и устали как бы не зная. Дочиста съели закуску, а музыка им исполняла Цадиков нежные песни, напевы хазанов, романсы, Песни цыган удалые, а также отрывки из опер. После внесли в балаган благовонные рыбные яства, Те, что слюну вызывают и запах далеко разносят. Был тут отличнейший карп, украшенье днепровской стремнины, Славно поджаренный с фаршем; и были огромные щуки, Радость еврейского сердца, - острейшим набитые фаршем. Не было тут недостатка и в рыбе помельче: был окунь, Широкогрудый карась, и судак, и лещ серебристый. И наслаждался народ, и все поварих похваляли. И не отстали от рыбы, пока ничего не осталось. Начисто рыбу прикончив, народ отдыхал, и тогда-то Выступил Есель-бадхан, на высокую встал табуретку И забавлял он гостей, и показывал фокусы. Просто, Можно сказать, чудеса он проделывал. Юкелю-служке Дал он кольцо - и исчезло оно, а нашлось почему-то У Коренблита в густой бороде; он часы Мордехая В ступке совсем истолок - а часы у Гейнова под мышкой: Вот вам, целехоньки, ходят, футляр и цепочка на месте. И удивился народ и ревел от восторга. А Есель Взял у невесты платочек и сжег его тут же на свечке, Даже и пепел развеял - и что же? Платочек в кармане У Кагарницкого - вот он. И видел народ, и дивился, Хлопал бадхану в ладоши. А дальше и больше. Велел он Чтоб длинноносый Литинский чихнул. Тот чихнул, а монеты Так и посыпались вдруг из огромных ноздрей, где торчали Клочья волос седоватых. Дивились - и били в ладоши. Глупого Юкеля Есель позвал и сказал ему: "Юкель, Хочешь, тебя научу я проворной и легкой работе? Хочешь фотографом быть? Повторяй же за мною движенья. Вот прикоснусь я к тарелке, а после к лицу. Повтори-ка!" Есель мизинцем провел по донышку мелкой тарелки, После чего прикоснулся к румяному носу. И Юкель Тоже провел по тарелке и по носу. Глядь - на носу-то Черная линия. Есель провел по тарелке и по лбу, Юкель проделал все то же - на лбу у него появилась Черная линия. Притча! Не мало народ подивился: Есель по-прежнему бел, а тот все чернеет, чернеет... (Юкеля Есель провел: закоптивши дно у тарелки, К ней прикасался он только мизинцем, никак не иначе, - А по лицу проводил указательным пальцем). А Юкель Мазал себя и чернел, а народ надрывался от смеха. Юкель таращил глаза, стараясь постигнуть причину Этого хохота... Вдруг - появились огромные миске С супом, и запах его по всему балагану пронесся. Хохот мнговенно затих. Занялись изучением супа. Очень хвалили его за навар, за чудесные клечки, - Музыка ж громко играла, пока не покончили с супом. Есель тогда подошел ко столу посреди балагана И возгласил громогласно: "Дары жениху и невесте". Вышел Рефуэл Хотинский с подносом и круглою чашей. Их он поставил на стол, повернулся - и молча на место. Поднял подарки бадхан, показал их народу и молвил: "Дядя дарит жениху: знаменитый богач, всем известный, Рабби Рефуэл Хотинский, Серебряный гадас, а также Чудной работы поднос!" - А музыка грянула тушем. Вышел Азриэл Мощинский, тяжелых подсвечников пару Молча поставил на стол, повернулся - и молча на место. Поднял подарки бадхан, показал их народу и молвил: "Друг жениха преподносит: известный богач, именитый Рабби Азриэл Мощинский. Старинных подсвечников пара, Чудной чеканной работы!" - А музыка грянула тушем. Так-то один за другим подходили и клали подарки Гости, родные, друзья. Дарили, смотря по достатку, Золото, утварь, кредитки, хрусталь, серебро, безделушки. Только уж после того, как закончились все приношенья, Подали слуги жаркое, и запах приятный разнесся По балагану волною. И каждому подали гостю (Без исключения всем!) по куску ароматного мяса. Ел, насыщался народ и обильно вином услаждался. Только родные невесты за стол не садились ни разу, Ибо служили они приглашенным гостям, угощая, Напоминая о водке, о мясе, о разных приправах, Зорко следя, чтоб вина достаточно было в графинах: Все, как обычай велит, чтоб не вышло обиды иль гнева... Так-то венчальный обряд справляла семья Мордехая. Только слегка подкрепилась капелла закуской и водкой, - Вот уже встала невеста среди балагана, готовясь К танцу кошерному. В ручке держа белоснежный платочек, Элька стоит, смущена, лицо от стыда наклонила. Темную, темную тень ресницы бросают на щечки. Грянули туш музыканты, и бал начался полонезом. С места поднялся раввин реб Рефуэл, и медленным шагом К Эльке приблизился он, и рукою взялся за платочек; Важно степенно они три медленных сделали тура, Весь обходя балаган, - и хлопали гости в ладоши. Кантор, рабби Эли, в атласной одежде, поднялся; К Эльке приблизился он и рукою взялся за платочек; Важно, степенно они три медленных сделали тура, Весь обходя балаган, - и хлопали гости в ладоши. Третьим отец жениха, реб Ице, поднялся неспешно; К Эльке приблизился он и рукою взялся за платочек; Важно, степенно они три медленных сделали тура, Весь обходя балаган, - и хлопали гости в ладоши. После, один за другим, и другие почтенные лица Делали в точности то же - и хлопали гости в ладоши. Так-то у Эльки на свадьбе был танец кошерный исполнен. После мужчин припустились замужние женщины в пляску. Грянула фрейлихс капелла - веселый, причудливый фрейлихс. За руки гостью взялись и в лад музыкантам запели. Начали медленно, плавно, а кончили бешеной бурей. Мчались, кричали отставшим, насильно тащили сидящих - И разыгралось веселье... И вдруг молодая исчезла. Снова мужчины пошли танцевать - и за фрейлихсом - фрейлихс Так и гремел в балагане. Проснулся дурак-барабанщик И разошелся: гремел, тарахтел, оглушая нещадно Звоном тарелок своих, - а люди, подвыпив, плясали, Звали, тянули друг друга и вслух подпевали капелле. Вдруг новобрачный пропал... А люди все пляшут и пляшут... Этот сидит и поет, другой ударяет в ладоши - До истощения сил, до обильного пота... Танцуют, Передохнут, подкрепятся за дружеской легкой беседой Или за спором о текстах - и снова: за фрейлихсом фрейлихс. Вскоре веселье дошло до предела. Когда же напитки Сделали дело свое в душе Мордехая - встает он, Кличет жену свою, Хьену: "А ну-ко-ся, сватушка, выйди. Ну-ка мы спляшем с тобой. Пускай поглядят молодые". Тянет он за руку Хьену: "Эй, фрейлихс! Живей, музыканты. Пляшет жена моя Хьена!" - Жена, застыдясь, увернулась: - "Что ты, старик, одурел? Вишь, разум пропал у еврея". - "Если не хочешь со мной, я, пожалуй, один протанцую! Ну-те-ка мне казачка, музыканты! Да с чувством, с запалом! Место, почтенные, мне!" - И гости очистили место. Длинные фалды свои подвернул Мордехай расторопно, Взвизгнула первая скрипка, тарелки залязгали часто, И загремел казачок, разудалый, веселый, проворный. Руки фертом изогнув, Мордехай поглядел на собранье, Крепко притопнул ногой - и легчайшим полетом понесся. То пролетал он по кругу, локтями гостей задевая, То застывал он на месте и дробь выбивал каблуками. То разводил он руками, как будто в любовной истоме, То разлетался опять - и носился в каком-то забвеньи. Люди стояли вокруг, восхищались и били в ладоши. И пробудились опять петухи и зарю возвестили.

Песнь шестая

Среда, четверг, пятница, "весела суббота" Сильно в тот день заспались евреи в счастливой Подовке. Встали поздненько, а вставши, бродили сонливо и вяло, Точно осенние мухи, которых морозом хватило - И неподвижно они повисают на стенках и стеклах. Грустно стоял балаган опустелый. Мальчишки копались В грудах вчерашнего сору. Одни лишь девицы порхали Из дому в дом, от подруги к подруге. Порой заходили К Эльке они посмотреть, к лицу ли парик ей. Капелла Тоже явилась попозже, и с нею бадхан. Инструменты Были настроены. Тут полилась безутешным напевом Чудная, нежная песня - печальная "Песня разлуки". Все собралися в кружок: Мордехая служанки и слуги, Скромницы-Эльки подружки, зашедшие в эту минуту. Слезы стояли в глазах: уж очень красивая песня. Вновь получила капелла вино, угощенье, закуску, Села в готовую бричку и стала усердно прощаться, Очень довольная всем, потому что немалую плату Ей заплатил Мордехай, не обидели также и гости. (Хоть и сказал Мордехай, что на нем все расходы за танцы, Гости однако желали платить хотя бы за фрейлихс, Ибо приятно же слышать, как Мазик рычит, что такой-то, Сын такого-то рабби, вельможа, богач знаменитый, Нанял и платит за фрейлихс для всех именитых евреев). Свистнул возница, рванули ретивые кони, помчался С лаем обшмыганный Зорик, и тень побежала за бричкой. Солнце полудня стояло средь синего неба, на землю Ярко струило свой блеск, собираясь склоняться на запад. Вскоре накрыли на стол в Мордехаевой зале просторной. Сели к столу молодые с ближайшими только друзьями. Элька была в парике и сидела с достоинством, словно Много уж лет пребывала в замужестве. Слушала важно, Важно сама говорила, как людям степенным пристало, Только на щечках ее румяные розы пылали. Впрочем, несколько лет парик ей как будто прибавил. С радостью сваты глядели на юную пару. Былое Припоминали они, говорили друг с другом о прошлом. Чуждое всякого шума кругом разливалось веселье. Тихо тот день проходил, и вечер прошел молчаливо. Было совсем уж темно, как сошлись Мордехаевы гости Вновь за обильным столом, установленным яствами тесно. Начали с шуток, острот, а кончили шумным весельем - И до полуночи так засиделись. Одни лишь девицы Разом куда-то исчезли: уж их по домам разослали, Ибо иссякла мука, припасенная к свадьбе, и хлеба Не было больше, - и значит, на разные вкусные вещи Шесть с половиной мешков Мордехаем истрачено было. Стали в четверг по домам разъезжаться: пора. Большинство же, Впрочем, осталось еще до исхода "веселой субботы". Много веселия было тогда в Мордехаевом доме. Весело дни проходили и краткие ночи. В субботу Шествием важным и чинным вели молодых в синагогу. Там молодого почтили торжественным выходом к Торе. Не был забыт Мордехай: за него особливо молились, И Мордехай с молодым пожелали пожертвовать много В пользу своей синагоги - к немалому счастью клира. Сватьи же скромницу Эльку с парадом вели в синагогу, Там усадили ее на место старухи-раввинши; Молча сидела она, не молясь, - и сияла, как солнце. Снова большой балаган наполнился шумом и гамом, Снова большие столы скатертями накрыли; подносы Ставили с разной едой, и блюда и тарелки с закуской. Много тут пряников было, и разных печений, и водки, Ибо с вечерней молитвы в тот день прихождане Подовки Не разбрелись, как всегда, по домам, а зашли к Мордехаю: Женщины, дети, мужчины, - все община в полном составе. Быстро вечерние тени сгустились и мир полонили, Темную ночь навели; во дворе Мордехая возницы Ждут запоздалых гостей, но те не спешат разъезжаться, Ждут "прощального борща" - и борщ закипает в кастрюлях, Распространяя вокруг благовонный, наваристый запах. Тихо прохладная ночь мировой проходила пустыней, Тихо все было вокруг, лишь долго над темною степью Слышался топот коней и скрип дербезжащих повозок: То по домам возвращались усталые гости и сваты. Так-то справляли в Подовке веселую, славную свадьбу - Так выдавали там Эльку, разумную дочь Мордехая.

Х. Н. Бялик (1873-1934)

  Предводителю хора Мупим и Хулим! В литавры! За дело! Миллай и Гиллай! В свирель задувай! Скрипка, бойчей, чтоб струна ослабела! Слышите, чорт побери? Не плошай! Ни мяса, ни рыбы, ни булки, ни хлеба... Но что нам за дело? Мы пляшем сегодня. Есть Бог всемогущий, и синее небо - Сильней топочите во имя Господне! Весь гнев свой, сердец негасимое пламя, В неистовой пляске излейте, страдая, И пляска взовьется, взрокочет громами, Грозя всей земле, небеса раздражая. Мупим и Хулим... И нет молока, и вина нет, и меда... Но есть еще яд в упоительной чаше. Рука да не дрогнет! В кругу хоровода Кричите: "За ваше здоровье и наше!" И пляска резвей закипит, замелькает, - Лицом же и голосом смейтесь задорно, И враг да не знает, и друг да не знает Про то, что в душе вы таите упорно. Мупим и Хупим... Ни брюк, ни сапог, ни рубашки - но смейтесь! Ведь лишняя тяжесть от лишнего платья! Нагие, босые - орлами вы взвейтесь, Все выше, все выше, все выше, о братья! Промчимся грозой, пролетим ураганом Над морем печалей, над жизнью постылой. В туфлях иль без туфель - всем участь одна нам: Всем песням и пляскам конец - за могилой! Мупим и Хупим... Ни близких, ни друга, ни брата, ни сына... На чье ж ты плечо обопрешься, слабея? Одни мы... Сольемся же все воедино, Теснее, теснее, теснее, теснее! Тесней - чтоб за ногу нога задевала! Старик в сединах - с чернокудрою девой... Кружись, хоровод, без конца, без начала, Налево, направо, - направо, налево. Мупим и Хулим... Ни пяди земли, нет и крова над нами... Да много ли толку-то в плаче нестройном? Чай, свет-то широк с четырьмя сторонами! О, слава Тебе, даровавший покой нам! О, слава Тебе, даровавший нам кровлю Из синего неба - и солнце свечою Повесивший там... Я Тебя славословлю! Хвалите же Бога проворной ногою! Мупим и Хулим... Ни судий, ни правды, ни права, ни чести. Зачем же молчать? Пусть пророчат немые! Пусть ноги кричат, чтоб о гневе и мести Узнали под вашей стопой мостовые! Пусть пляска безумья и мощи в кровавый Костер разгорится - до искристой пены! И в бешенстве плясок, и с воплями славы Разбейте же головы ваши о стены! Мупим и Хупим! В литавры! За дело! Миллай и Гиллай! В свирель, чтоб оглохнуть! Скрипка, бойчей, чтоб струна ослабела! Слышите? Жарьте же так, чтоб издохнуть!

  

  

  

   Август 1915

Залман Шнеур (1889-1959)

Под звуки мандолины (Отрывки) Из песен Израиля 1. Воины Божьи 2. Голус 3. К солнцу

   Воины Божьи О, пой еще, пой еще, дочь Рима! Огонь твоих перстов пусть перельется в звуки, Пускай поет, как если бы запело Мое немое сердце... ......... Так! Пой еще! Зачем с недоуменьем Глазами черными ты смотришь на меня? Иль не узнала ты меня, - ты, внучка Тех, кто страну мою и храм мой растоптали? Я иудей... я внук зелотов древних! Вглядись - и ты в глазах моих приметишь Сверканье глаз Симона бар-Жиоры. Еще горит во мне вся ярость Иоханана, Что головы дробил твоим бойцам, Взбиравшимся на башни Гуш-Халава... ......... Забыла ты или не знаешь вовсе, Что нас с тобой одна смуглило солнце, Что море общее лизало в дни былые Моей страны нахмуренные скалы И родины твоей утес береговой?.. ......... Предательское море! Не стыдилось Оно на вспененных горбах своих валов Нести плоты сидониские, что предки Твои похитили! Оно влекло покорно Сионских пленников, высоких, юных, смуглых, Чтоб на глазах изнеженных матрон Они сражались в цирках со зверями И "Ave, Caesar, morituri te salutant!" Кричали, скрежеща зубами, изнывая От жажды мщения... И те же волны Переносили в Рим прекрасных, страстных дев, Сестер Юдифи, Руфи, Саломеи, Чтоб для своих мучителей они На мельницах трудились, как рабыни. Безжалостное море! Гневным шквалом Оно моих врагов - твоих победных предков - Не потопило: помогло украсть Мой гордых семисвечник, символ Бога, Чтоб украшал он чуждые чертоги, Чтоб обнаженные блудницы оправляли Его светильни... ......... Рука моих зелотов не отмстила За честь моих сестер, за кровь героев. Но в семьдесят раз дух мой отомстил. Не победил народ, - но победил мой Бог! И нет страны, где б не излил мой Бог И кровь мою, и дух, и прелесть Галилеи. Священной книги нет, чтоб в ней не уловил я Шум Иорданских вод иль эхо гор Ливанских. Где храм и где дворец, в которых не звучат Псалмы Давидовы, глаголы Моисея? Где холст, где мрамор, медь, что нам не говорили б На вечном языке ожившей плоти Об откровениях и светлых снах пророков, О творческой росе в сказаньях Бытия, О грустной осени в стихах Екклезиаста, О буйном вертограде Песни Песней? Мой творческий во всем лучится свет, Во всех плодах земли - души моей дыханье - Как тонкий аромат этрога. И народы Им дышат, им, не ведая того! Я перцем стал в устах иных народов - И в этом вечное отмщение мое!

  

   Голус ...Я царский сын. Взгляни ж: от ветхости истлела Моя, давно скитальческая, обувь, Но смуглые нежны еще ланиты - Востока неизменное наследье. В глазах - какая грусть, и сколько в них презренья! В моей глуби все океаны тонут, И слезы все - в одной моей слезе. Все реки горестей в мое впадают море, И все-таки оно еще не полно. В котомке у меня такие родословья, Какими ни один вельможа похвалиться Не может никогда. И многие народы Обязаны мне властию, величьем, Победами, богатством, славой царств. Здесь на пергаменте записаны долги Слезой и кровью моего народа. Здесь Сафаоф писал, и Моисей скрепил. Свидетелями были - твой Спаситель, Пророк Аравии и все провидцы Божьи. ......... Я - пасынок земли, вельможа разоренный - Как я потребую назад свои богатства, С кого взыщу сокровища души? По всем тропам, по всем большим дорогам Напрасно я искал себе путей. В ворота всех судов стучался я: никто Награбленных не отдает сокровищ. ......... И видел я: Во прахе всех дорог, в грабительских вертепах, В потоке всех времен и в смене поколений Разбросаны сокровища мои. И с каждым шагом видел я: в грязи - Вся сила духа, что досталась мне В наследие от многих поколений; Из храма каждого мне слышен голос Бога, Из леса каждого звучит мне песня жизни, - Но слушать мне нельзя, на всем лежит запрет. В высоких замках, утром озлащенных, В окошке каждом, где горит огонь, Моих героев вижу, вижу предков, - Моей страны, моих надежд осколки, - И все они, увы, чужим покрыты прахом, Все в образах мне предстают суровых И с чуждым гневом смотрят на меня. И даже к их ногам упасть я не могу, Чтоб лобызать края святых одежд, Благоухающих куреньями... Я видел Хоть я еще живу - раб духа моего И мудрости моей стал господином. А знаешь ты раба, который господину Наследовал? Земля дрожит под ним, Когда он воцаряется. Вовеки Мне не простят рабы своих воспоминаний О грязной луже той, где родились они. Мой каждый шаг напоминает им Их низкое рожденье. Древний путь мой - Зерцало вечное их преступлений. Знак Каина на лбу у всех народов, Знак подлости, кровавое пятно На сердце мира. И глубоко въелся Тот страшный знак, и смыть его нельзя Ни пламенем, ни кровью, ни водою Крещения... ......... Презренье, горделивое презренье Рабам рабов, вознесшихся высоко! Покуда сердце бьется, не возьму Их жалкой красоты, законов их лукавых За свитки, опороченные ими. В упадочном и дряхлом этом мире - Презренье им! Презренью моему Воздайте честь: оно в моих мехах - Как старое вино, сок сорока столетий. Очищено оно и выдержано крепко, Вино тысячелетнее мое... Отравятся им маленькие души, И слабый мозг не вынесет его, Не помутясь, не потеряв сознанья. Не молодым народам пить его, Не новым племенам, не первенцам природы, Которые вчера лишь из яйца Успели вылупиться. Чистый, крепкий, Мой винный сок - не им... Но ненависть ко мне Бессильна выплеснуть его из мира... Презрение мое! Тебя благословляю: Доныне ты меня питало и хранило. Меня возненавидел мир. Он избавленья Не признает, которое несу я. И вот, от жажды бледный, я стою Пред родником живым. Расколотое, пусто Мое ведро. Мной этот мир отвергнут С неправой справедливостью его. И если сам Господь, отчаявшийся, древний, Придет и скажет мне: "Я стар, Я не могу Тебя хранить в боях, сломай Мои печати, Последний свиток разорви, смирись!" - Я не смирюсь. И на Него ожесточился я! И если будет день, и смерть ко мне придет, Смерть безнадежного народа моего, - Тогда, клянусь, не смертью жалких смертных Погибну я! Вся мощь моей души, все тайное презренье В последнем мятеже зальют весь мир. На лапах мощных мой воспрянет лев, Сей древний знак моих заветных свитков... Венчанную главу подняв, тряхнет он гривой, И зарычит Рычаньем льва, что малым, слабым львенком Похищен из родимой кущи, Из пламенных пустынь, от золотых песков И ловчим злым навеки заточен На севере, в туманах и снегах. Эй, северный медведь, поберегись тогда! Счастлив тогда медведь, что в темноте берлоги Укрылся - и сопит, сося большую лапу. Коль Божий лев умрет - умрет он в груде трупов, Меж тел растерзанных его взметнется грива! Вот как умрет великий лев Егуда! И волосы народов станут дыбом, Когда они узнают, как погиб Последний иудей...

  

  К солнцу ...Ты - пой... Давно мои забыли сестры Напевы солнца, спелых гроздей, влажных Чаш лотоса, напевы гордых пальм, Что рвутся из земли раздольным кликом жизни. Забыта ими песня о свободе И песнь зелота, что роняет лук, Обвитый локоном возлюбленной... В унылых Напевах севера, в часы чужих веселий, В кругу врагов, возжаждавших изведать Любовь Востока, - смуглые мои Танцуют сестры. Пляска вьюг - их пляска... Ты, чуждая, будь мне сестрой! Спаси Песнь моего Востока. Как ручей, На севере она заледенела И носится, как ветер непогоды, Взывающий в трубе. Горячий звук Твоих напевов слушать их пришел От низкорослых сосен, мхов и воровьев, От торфяных болот, пустых, бесплодных, черных, От снеговых степей, безбрежных, как тоска Стареющего сердца... Я пришел Из северной страны, страны, что вся - равнина, Где вьюга и туман навеки поглощают Весь жар любви, весь лучший сердца жар, Все чаянья, всю власть и чару песен. Что человек там может дать другому? Там с утра дней моих я слушал по дворам Напевы осени, томительные песни, Летевшие из хриплых труб шарманки. Там утра серые, там рос на крышах мох, И, пресмыкаясь, песня мне сулила Убожество души и тела, вечный ужас - И ржавчиной мне падала на сердце... ......... Рукою пращуров твоих рассеян я, Скитание меня сюда приводит. Все дальше от Востока страны те, В которых шаг за шагом умираю. Вот, я слабею, в жилах стынет кровь, Кипевшая когда-то в верой в Бога И песней Вавилонский рек. Мое презренье, Питавшее меня, питаемой мною, Презренье господина, что своим же Гоним рабом, - оно уж иссякает. Священный огнь, таившийся, как лев, В моих священных свитках, - с дня того Как уголья на алтаре погасли, - Слабеет. Лишь один еще пылает клок Его багряной гривы. Год за годом Я примиряюсь с севером, в его туманы Я падаю, чужой болею болью, Живу чужой надеждою... Моя же Боль притаилась. Горе, горе мне! Одно лишь поколенье - и, как труп, Закоченею я... ......... Что мне до той страны - мне, отпрыску Востока? Мои глаза давно уже устали От ослепительных равнин, покрытых снегом. В былые дни мои летели взоры Над благовонными холмами Иудеи, - Теперь они томятся над бескрайним Простором черных, выжженных степей. Тысячелетия тому назад Мои стопы привыкли к раскаленным Пескам пустынь, к обточенным волною Камням на берегу родного Иордана, - И вот среди лесов, сырых и мрачных, Они в болоте мшистом погрязают. Моя душа летит к Востоку, к солнцу, По солнечным лучам мое тоскует тело, И каждая мне ветвь, кивая, шепчет: "К солнцу!" Пока еще я жив, вновь обрету его, Прильну молитвенно к полусожженным злакам, К подножью гордых пальм, сожженных этим солнцем, К желтеющим волнам пустынного песка. И кровь моя вскипит и с новой силой крикнет: "Возмездия! Суда!" И жизни ключ, заледеневший в стуже, Прорвется вновь потоком вешних вод, И загремит порывом новой воли. Сон о Мессии, злую тьму поправшем, Вновь станет, как лазурь, и светел, и глубок, И если гибелью грозит мне возвращенье На мой забытый, пламенный Восток - С меня довольно, если это солнце Меня сожжет, как жертву, И ливни шумные размоют остов мой... Так! Лучше пусть моею кровью скудной Напьется хоть один цветок Востока, Пусть в бороде моей совьет себе гнездо Ничтожнейшая ласточка Ливана, - Чем удобрять собой просторные поля, Морозным инеем покрытые - и кровью Моих невинно-убиенных братьев!

Давид Фришман (1864-1922)

Для Мессии

   I Новый дом у Иордана, В нем кузнец - и неустанно Он мехами дышет. Быстро в пламя дует он; Пах-пах, пах-пах! - дует он, - Пламя вечно пышет. И железо, раскалясь, Точно кровью наливаясь, С присвистом пылает. По железу молот бьет: Бум-бум, бум-бум! - молот бьет, Тянет и пластает. Бей, кузнец! Пусть искры блещут, Из-под молота пусть плещут Струи огневые! Пусть взлетает искра ввысь, - Фук-фук, фук-фук! - искра ввысь, - Вслед за ней другие. Что куешь, кузнец суровый? - Превращаю я в подковы Полосы тугие. Да, в подковы, для него, - Радость! радость! - для него, Для коня Мессии. II Дом ткача у Иордана. Ткач основу непрестанно Прочную мотает. Веретенцем он стучит, - Тук-тук, тук-тук! - он стучит, Пряжа прибывает. Нити вьются из навоя, Сочетаясь вдвое, втрое, Все ровней, все глаже. Ткач проворно бьет по ним, Чик-чик, чик-чик! - бьет по ним, По бегущей пряже. А челнок его, играя, Быстрой молнией сверкая, Ходит, ходит, ходит. Взад-вперед и взад-вперед, - Паф-паф, паф-паф, - взад-вперед, - Мастер глаз не сводит. Ткач проворный, быстроокий, Что готовишь? - Плащ широкий, Ризы дорогие. Облечется в них он сам, - Радость! радость! - сам он, сам, Царь царей - Мессия. III Между смокв у Иордана Вышивальщик утром рано Вышивает в пяльцах. По холсту снует игла, - Шей, шей, шей! - снует игла В изощренных пальцах. Возле ткани он суконной Нашивает шнур виссонный, Пурпур горделивый. Подобрать умеет он, - Так, так, так! - умеет он Все в узор красивый. Там гирлянды запестрили, Там букеты белых лилий, Пестрые бобы там... Все цветы бросает он, - Чик-чик-чик! - бросает он На холсте расшитом. Чем ты занят, быстровзорный? - Я сшиваю в стяг узорный Ткани дорогие. А под стягом станет он, - Радость! радость! - станет он, Царь царей - Мессия. IV В вышнем небе херувимы, Молчаливы и незримы, Труд святой подъяли. Перед Господом они - Радость! радость! - все они Всемером предстали. Все, что свято и блаженно, Непостижно, совершенно, Чисто и прекрасно - Ими взято нынче все, Радость! радость! - взято все, - Что светло и ясно. Сожаленье, состраданье, Все безмолвное терзанье Херувимы взяли. Все, в чем милость и любовь, - Радость! радость! - всю любовь Вместе сочетали. В чем же труд ваш, херувимы? - Все запасы припасли мы И творим, благие, Душу, душу для него, - Радость! радость! - для него, Для царя-Мессии! Но беда нам, но беда нам! Все давно над Иорданом От трудов почили. Запоздали только мы, - Горе! горе! - только мы Труд не довершили. Видно, мало мы собрали Для святой души печали, Горнего эфира... Видно, взяли мало мы - Горе! горе! - мало мы Взяли их из мира! Из того, что в нем блаженно, Непостижно, совершенно, Чисто и прекрасно, - Видно, взяли мы не все - Горе! Горе нам! - не все, Что светло и ясно!.. И подняли херувимы Стоны скорби, плач незримый, Вопли неземные, - И доныне в мире нет - Горе! горе! - в мире нет, Нет души Мессии.

Давид Шимонович (1886-1956)

  На реке Квор

  

   "И я среди переселенцев на реке Квор"

  

  

  

  

   Иехекиль, I,1 То было месяца начало: В Ниссон переходил Адор. Холодный ветер веял с гор. Дрожала ветвь, в окно стучала, Прося приюта у людей, Храня побеги молодые, Как мать, родящая впервые... А ветер дул, гонясь за ней... На западе, сквозь дымку тьмы, Тускнея, медь еще сияла И хладным светом обливала Чужие, черные холмы... И с холодом в душе пустынной Смотрел я: неподвижен Квор... Тянулся молча вечер длинный, В Ниссон переходил Адор... Со всеми, кто ушел в скитанье, Бреду и я в чужой простор. Луна, бледнея, льет сиянье На спящий мир, на тихий Квор... Под круглой, мертвенной луной Белеет чайка без движенья, И два крыла в оцепененьи Мерцают мертвой белизной. Труп чайки по реке плывет! Навеки!.. Не сверкнут зарницы, Волна, запенясь, не плеснет! Навеки!.. Я смотрю вперед: Белея, по реке плывет Лишь чайки труп, труп легкой птицы! Со всеми, кто ушел в скитанье, Бреду и я в чужой простор, - И без конца, без упованья Твой вечный берег длится, Квор! Безжизненно, беззвучно годы Проходят, быстро дни летят, - По гравию не шелестят Твои медлительные воды... А сверху белая луна, Не падая, не подымаясь, Висит. Давно мертва она. И вдруг я понял, содрагаясь: Мы все мертвы! Здесь нет живого! Куда идем и для чего? Довольно звука одного, Довольно оклика ночного - И все исчезнет от него, Растает, как ночная мара... Но тщетно я кричать хотел: Мой голос умер... Я смотрел: Там мертвецы, за парой пара, Идут, идут... И черный Квор Не зыблется меж черных гор.

Ицхак Каценельсон (1886-1944)

   Родине Положи ты руку на глаза мне, Семь раз быстро-быстро закружи... "Где теперь страна твоя?" скажи - И к Востоку протяну я руку. Как нежна рука твоя, подруга! Кружится и никнет голова, На ногах стою едва-едва, - Но Восток - вон там! Смотри же: там он! Ты, сестра, ждала, что ошибусь я, Что на запад променяю я Мой Восток и что рука моя Юг тебе укажет или Север. Милая, ты любишь эти страны? Эти страны нравятся и мне. Но в ответ на зов к родной стране Ты зачем мне говоришь о чуждых? Вот, представь, что мы в моих объятьях, Что молитвенно душа твоя Льнет ко мне - но непрестанно я Восхваляю женщину другую. Я еще страны моей не видел, Но когда бы к моим родным полям Был я вдруг перенесен - я там Ничего б нежданного не встретил. Знаю я, когда сегодня солнца Из-за гор проглянет первый луч, И когда края скалистых круч Заблестят вечерними огнями. Знаю я, когда там ливни льются И когда прозрачны небеса, И когда цветы поит роса В тихой расцветающей долине. Милая! Спроси - и я отвечу, Много ль было меду в этот год, Сколько молока теперь дает Тучный скот на пастбищах Басана. Погляди: там пыль столбом клубится. С Гилеада сходит стадо коз... Влажный ветер тайну мне принес: Их пастух один в горах остался. Слыша в скалах голос: "Милый, милый!" - Знал пастух: его там дева ждет. Дойных коз он отослал вперед, И в горах остался о свирелью: Ночи там, в стране моей, прохладны. Если бы не девушки тех гор, Не огонь их уст, не жгучий взор - Ночевать в горах пастух не стал бы. Может быть, я завтра же уеду. Но, покинув здешние края, Навсегда про них забуду я - И забвенью сердце будет радо. Может быть, расстанемся мы завтра. Милый друг, чтобы памятной мне быть, Чтоб не мог я и тебя забыть - Ты пиши в страну мою родную.

Яков Фихман (1881-1958)

1. Хожу я к тебе ежедневно... 2. Моя страна

   * * * Хожу я к тебе ежедневно, Признанье сорваться готово... Но нет... не сказалось ни разу - И будет ли сказано слово? Хожу я к тебе ежедневно, Как нимбом - увенчанный счастьем. Когда ж возвращаюсь - мерцает Звезда мне унылым участьем. Так счастье цветет ежедневно: Увяло - и вновь заалело... Хожу я к тебе ежедневно, А ты и не знаешь, в чем дело.

   Моя страна О ты, страна моя, насыщенная морем, Страна безмолвных гор и величавых туч, Струящих вечности и тайны свет священный, Скользя по белизне твоих отвесных круч. Я принял всю тебя: и скорбь твоих усталых, Прохлады жаждущих, испепеленных жнитв, И мрак пещер твоих, где сладкий хлад покоя Встречает беглецов, презревших ярость битв. Ты вся моя. Люблю песков твоих неярких Струенье нежное на берегу морском И алость пышную цветов, что теплым утром Трепещут, как сердца, под легким ветерком. Впервые предо мной ты на заре открылась В унылой наготе холмов - и вся была, Как слабая душа, что жаждет избавленья - Как пламя, скорбь твоя мне сердце обожгла. В тебя поверил я. Припав к земле, я слушал Песнь сердца твоего. На каждый холмик твой Усталую главу доверчиво склонял я, Из камня каждого священный пил покой. Никто не ведает про то, что мне шептали Твой каждый кустик, терн в расщелине скалы, Когда, волнуемый печалью странно-древней, Я брел долинами в часы вечерней мглы. Когда душа дрожит пред щедростью Господней, Как сладок ветерок твоих святых ночей! Как сердце веселит усталому скитальцу - Среди пустынных гор напев твоих ключей! Мать-родина! Ты нам - как мореходам гавань. В тебе конец пустынь, покой и мирный сон. К твоим горам бредут от всех пределов мира Скитальцы всех времен, наречий и племен. В плодах твоих долин - какой избыток пышный! Как мягко шелестит в ручьях твоих вода! Как одиночество вершин твоих прекрасно! Как сердцем волен тот, кто добредет сюда!

Авраам Бен-Ицхак (1883-1950)

Элул в аллее Свет воздушный, свет прозрачный пал к моим стопам Тени мягко, тени томно льнут к сырым тропам В обнаженных ветках ветер протрубил в свой рог... Лист последний, покружившись, на дорожку лег.