Ходасевич Владислав Фелицианович - Из еврейских поэтов

Владислав Ходасевич. 
Из еврейских поэтов

--------------------------------
Оригинал текста: 
 "Ивритская литература 20-го века в переводах на русский язык"
--------------------------------

   Переводы с иврита В. Ходасевича СОДЕРЖАНИЕ: Саул Черниховский 1. Песнь Астарте и Белу 2. Лесные чары 3. Смерть Тамуза 4. В знойный день. Идиллия 5. Завет Авраама. Идиллия из жизни евреев в Тавриде 6. Вареники. Идиллия 7. Свадьба Эльки. Поэма. Х. Н. Бялик Предводителю хора Залман Шнеур Под звуки мандолины Давид Фришман Для Мессии Давид Шимонович На реке Квор Ицхак Каценельсон Родине Яков Фихман 1. Хожу я к тебе ежедневно... 2. Моя страна Авраам Бен-Ицхак Элул в аллее ===================================================

Саул Черниховский (1873-1943)

Песнь Астарте и Белу

Бел с Астартой! Песня вам! Зычный филин! Змей из ям! Воля к страсти! К жизни зов! Выходите из низов, Где полынь, где терн заплел Кипариса ветхий ствол. Всяк живой - восторг встречай, Перед ним пути равняй! Прочь из бездн, из темных ям! Солнца светел путь и прям. Пробудилось солнце вновь, Отравляет хмелем кровь. Старый хлеб иссяк, но в срок Озимь гонит свой росток. Солнце глянуло светло, Солнце в бездну низошло, - Птицей властвует порыв, Птица птице шлет призыв. Стаи кличут и летят, Стая к стае, с рядом ряд, Мчатся, вьются по кругам - Вот уж пары здесь и там. Крикни волку в даль степей: "Вспрянь - и с болью счастье пей! Встрепенись, как Бог рукой Мощно схватит мускул твой. Тайных сил внемли завет, - Древний ток минувших лет. Слушай вечности закон; Полон тайн и мощи он, Скрыт он в звере и в ростке, Точно пламень в тайнике". Человек, восторг встречай, Светлый путь ему равняй! Горсть пшеницы золотой Брошу я в тебя рукой. В зернах - тайна, в зернах - сок, В соке - вечной жизни ток. Тайна в дух твой западет; Огнь в крови твоей зажжет... Вспрянь, желай и будь силен: В этом - мудрость и закон. Взяв жену, иди в поля, Там беременна земля: Поколенья трав живых Бьют ключем из недр земных. Тайно в скалах и песках Зреет новь и тлеет прах. Жизнью тьма, как свет, полна: Всюду Бела семена! Глянь на запад и восток- Всюду вод кипучий ток Полн зачатий и родов: В шумном рокоте ручьев, В море, сжатом между скал, Там, где медленный канал, Где капель поет, звеня, - В бездне тьмы и в свете дня. Тайна в дух твой западет, Властной чарой обоймет, - Ибо мудрость и закон: Вспрянь, желай и будь силен!

Лесные чары

Вот оно! Восходит солнце! По долинам, по низам Все еще туман клубится, прицепившийся к кустам. Вот, качаясь, в высь взлетает. С озера сползает тень.... С непокрытой головою, брат, бежим - и встретим день! По холмам и по долинам, потаенною тропой, Там, где в даль межа змеится, увлажненная росой! Где цветами роз и лилий тесный мой усеян путь, - С вольной песней, словно дети, мчимся, счастьем нежа грудь! В лес, к ручью! В хрустальной бездне ясный день заблещет нам! Рассечем поток студенный, станем бегать по пескам. В лес! У леса - тайны, шумы, сумрак, шорохи теней, Звуки темные, глухие, дебри спутанных корней. Там от века дремлют камни; там покой и тишина, Смутный шорох листопада, злых оврагов глубина; Там на дне долины вьется с легким шелестом ручей; Запоздалого побега там не видит взор ничей; Там нора косого зайца, гнезда ос в пустых дуплах; Копошится крот на солнце, ястреб реет в небесах; Вот-расщепленные буки, на стволах грибы сидят... В буке белочки жилище, а в кустах таится клад. Робко мышь глядит из норки... Груды хвои, муравьи... Брошена прозрачным свитком кожа старая змеи. Утром ястреб заунывно прокричит в пустую даль, Ночью захохочет филин, пробуждающий печаль... Запах листьев прошлогодних, сосен пряный аромат... Там, в траве, семьею тесной подосинники сидят. Боровик, валуй, масленок и пурпурный мухомор! Здравствуйте, живите, будьте! Всех равно ласкает взор, Жизнью тихой, жизнью мирной суждено вам здесь прожить, И болеть, и в чарах леса волхвовать и ворожить... Молча внемлю звукам леса я, Адама сын немой: Чуждый миру их, иду я одинокою тропой. О, когда б цветов и злаков речь могла мне быть слышна, И вела б со мной беседу благовонная сосна! Верно, есть, кто понимает говор листьев, шопот вод, С недозрелой земляникой речи грустные ведет; Кто целует, сострадая, расщепленный ствол сосны, Кто поймет качанье дуба, шопот ветра, плеск волны; Верно, есть, с кем чарой ночи рад делиться скромный гриб, Кто играет с водолюбом, что к пузырикам прилип. Кто с улыбкой умиленья смотрит на гнездо дроздов, Глупой ящерице кличет: "Тише, берегись врагов!" Есть же кто-нибудь, кто в скорби на себе одежды рвет, Слыша, как топор по лесу с тяжким топотом идет! Есть же холм уединенный духов и лесных дриад, Где волшебным, властным словом чародеи ворожат. Верно, есть в глубокой чаще, весь в морщинах, царь лесной, - Словно дуба векового ствол, расколотый грозой; На его густые кудри солнце льет лучи, чтоб жечь Этот мох зелено-серый, ниспадающий до плеч: Борода его - по пояс, мрачен взор из-под бровей, Словно сумрака лесного темный взгляд из-за ветвей... Верно, есть меж тонких сосен легкий замок тишины, Сладкий всем, кого томили жизни тягостные сны... Верно, есть лесные девы, быстрые, как блеск меча, Смутные, как сумрак леса, легкие, как свет луча. Стан их гибок и прозрачен; удивленно грустный взгляд - Словно мотылек весенний, словно ручеек меж гряд, В длинных косах, на одеждах - водяных цветов убор, Их воздушным хороводам заплетен угрюмый бор В те часы, когда над прудом виснет голубой туман, А луна, бледна, ущербна, льет на землю свей дурман.

Смерть Тамуза

  

  

  И вот, там сидят женщины,

  

  

  плачущие по Тамузе.

  

  

  

   Иезекииль, 8:14 Идите и плачьте, О, дщери Сиона! Сияющий Тамуз - он умер, увы! Грядущие дни - это время ненастья, И душ омраченных, и желтой листвы! В поблекшие рощи, Где черные ветви, Спешите, спешите с восходом зари Туда, где безмолвствуют чары и тайны, Где Тамузу-свету стоят алтари. Какую же пляску Мы Тамузу спляшем Вокруг алтаря, взгроможденного ввысь? Семижды направо, семижды налево, И склонимся ниц, и воскликнем: "вернись!" Семижды направо, Семижды налево, Всем за руки взяться и мерно ступать! За отроком отрок, за девою дева Мы выйдем и Тамуза станем искать. На тихих дорогах Его мы искали, Где солнце, и свет, и сиянье лучей, Где сердцу так сладко в тепле и покое, Где в воздухе стриж, а в пыли воробей. Его мы искали Меж тучных колосьев, Где мак и терновник ка тесных межах, У брега ручьев, на лугах камышовых, В зеленых и влажных шуршащих стеблях. К реке мы спустились, К земле плодоносной, Минуя овраги, обрывы и рвы... Ты, ястреб! Ты, голубь! Ты, ветер летучий! Ответьте: не видели Тамуза вы? Его мы искали Меж грудами листьев, В смолистых лесах за стволами дерев. Быть может, он спит в благовониях кедра? Быть может, он дремлет под запах грибов? Его мы искали - И вот, не нашли мы! Спускаясь в долину, взбираясь на скат, Искали мы тайну, искали мы чуда В местах, что дыхание Бога хранят. И рощи священной Мы видели заросль, И древо Ашеры, спаленное в ней, - И только птенцов мы слыхали голодных, Алтарь же - забытая груда камней. Его мы искали В верховьях потоков, Где шепчут лишь духи, послушны волхву, Где гнется камыш шелестящий, хрустящий, Иссушенный зноем, спалившим листву. И нимфы исчезли С лугов, и не слышен Их голос и смех над вечерней волной... Стал пастбищем луг, - и козлы к водопою Несутся по травам, покрытым росой. Идите и плачьте, О, дщери Сиона! Скорбящую землю увидите вы, Скорбящую землю и сумрак бесчарный: Сиящий Тамуз - он умер, увы!

В знойный день

Идиллия Тамуза солнце средь неба недвижно стоит, изливая Света и блеска поток на поля и сады Украины. Море огня разлилось - и отблески, отсветы, искры Перебегают вокруг улыбчиво, быстро, воздушно. Вот - засияли на маке, на крылышках бабочки пестрой... Там комары заплясали над зеркалом лужицы. С ними В солнечном блеске танцует стрекоз веселое племя. В зелень густую листвы и в черные борозды поля - Всюду проникли лучи; вон там проскользнули по струйке, Что с лепетаньем проворным бежит по земле золотистой. Луч ни один не вернулся туда, откуда пришел он, И ни за что не вернется. Так шаловливые дети Мчатся от матери прочь - и прячутся; их и не сыщешь. Поле впитало в себя осколки разбрызганных светов, Бережно спрятало их в плодоносное, теплое лоно. Завязи, почки, побеги впитали их в клеточки жадно, После ж, когда миновала пора изумрудная листьев, Поле и нива наружу извергли хранимые светы; Луч поднялся из земли, и зернами сделались искры, - Зернами ржи усатой, налившейся грузно пшеницы И ячменя. И всплеснулось золото нижнее к небу, С золотом верхним слилось, - и со светами встретились светы. Зной превратился в удушье. Уж нет ни души на базарах, Улицы все в деревнях опустели, и солнце не властно Там лишь, где сыщется угол, сокрытый от этой напасти Ставнем иль выступом крыши... И угол такой отыскался. Есть на деревне тюрьма. Она ж - волостное правленье. Ежели к ней подойдете вы с северо-запада - тут-то, Возле тюремной стены, и будет укромный сей угол. Трое в полуденный час собрались у стены благодатной. Первый был Мойше-Арон, что Жареным прозван в деревне. Случай с ним вышел такой, что дом у него загорелся В самый тот час, как поспать прилег он на крышу. Спастись-то Спасся, конечно, он сам, но обжегся порядком... Все лето Занят своей он работой, работа же его - по малярной Части. А в зимнее время он дома сидит, голодая... Кто же были двое других, сидевших с Мойшей у стенки? Васька-шатун, конокрад, и Иохим - волостного правленья, То бишь тюрьмы, охранитель и страж. (В просторечье кутузкой Эту тюрьму мужики называют.) А должность такую Занял Иохим потому, что был хром. А хромым он вернулся После кампании крымской... Зачем же судьба их столкнула Здесь, у стены? А затем, что давно старики замечали: Ставни в кутузке совсем прогнили от долгой работы. Ну, заявили на сходе, что надо бы дело обдумать: Может, давно пора еврея позвать да покрасить? Спорили долго; но сходу выставил Жареный водки - И порешили все дело, с Мойшей подряд заключивши. Вот и стоял он теперь и ставень за ставнем, потея, Красил, пестрил, расцвечал. Мазнет, попыхтит - да и дальше. Мойше был мастер известный: уж если за что он возьмется, Плохо не сделает, нет, и в грязь лицом не ударит. Ловко покрасил он ставни: медянкойй разделал, медянкой! Доски с обеих сторон покрасил, внутри и снаружи. В центре же каждой доски он сделал по красному кругу: Сурику, сурику брал! Себе убыток, ей-Богу! И расходились от центра лучи, расширяясь снаружи: Желтый, и синий, и желтый, и синий опять - и так дальше. В круге ж чудесный цветок малевал он; уж право - такого Просто нигде не сыскать: три чашечки тут распускались Из белоснежного стебля, а в чашечке - вроде решетки - Клеточки красные шли вперемежку с желтыми. Чудо! Право, бессильны уста, чтоб выразить все восхищенье! Видели их мужики - и стояли, и диву давались, И головами качали: "Ну - Жареный! Ну - и работа!" Но не закончил еще маляр многотрудной работы. Гои же рядом сидели, для крыс капкан мастерили. (Крысы под самой кутузкой огромным жили селеньем, Днем выбегали наружу и под ноги людям кидались, Всех повергая в смущенье, а женщин так даже и в ужас.) Васька с Иохимом сидел, в работе ему помогая: В этакий зной не до правил, так вышел и он из кутузки, Чтобы в приятной прохладе беседою сердце потешить. Вот и рассказывал он про то, как грех приключился, Как он в кутузку попал за веревку, найденную в поле. (Пусть уж простил меня Васька: забыл он, что к этой веревке Конь был привязан тогда, и конь чужой, а не Васькин.) "Так-то вот, все за веревку", печалился Васька. И был он Пойман, и к долгой отсидке начальство его присудило. Заняты делом своим, собеседники мирно сидели. Клетку из прутьев железных Иохим устроил, внутри же Прочный приделал крючок для того, чтобы вешать приманку. Вдруг услыхали они на улице легкую поступь. Тамуза солнце, пылая, стояло средь неба. Рынок давно опустел, и улицы были безлюдны. Кто бы, казалось, тут мог проходить в неурочное время? Головы все повернули, идущего видеть желая. Васька, замолкнувши разом, прищурил пронырливый глаз свой, Мойше-Арон непоспешно в ведерко кисть опускает, Медленно сторож Иохим капканчик поставил на землю, Бороду важно разгладил, откашлялся - и вытирает Черную, потную шею... И все удивились немало, Старого Симху завидев. Согбенный, с обвязанной шеей, Спрятавши обе руки в рукава атласной капоты, Книгу под мышкой зажав, торопливо, легкой походкой Симха идет. Увидав их, старик улыбнулся, подходит; Вот - поклонился он всем и беседует с Мойшей-Ароном. "Ближе, реб Симха, - прошу. Что значит такая прогулка? Маане-лошон, я вижу, под мышкой у вас". - "Я от сына. Велвелэ, сын мой, скончался". - "Господа суд справедливый Благословен!.. Но когда ж? Ничего я про это не слышал". - Горестно Симха вздохнул и речь свою так начинает: - Дети мои, слава Богу, как все во Израиле дети: Все, как ты знаешь, реб Мойше, и Богу, и людям угодны: Умные головы очень, ну прямо разумники вышли. Вырастить их, воспитать - немало мне было заботы, Ну, а как на ноги стали - каждый своею дорогой Все разбрелись. И заботу о них я труднейшей заботой В жизни считал. Ведь всегда человек, размышляя о жизни, Преувеличить готов одно, преуменьшить другое. Так-то вот выросли дети, и нужно признаться - удачно: Вовремя каждый родился, и вовремя резались зубки, Вовремя ползали все, потом ходить научились, Глядь - уже к хедеру время, и все по велению Божью: Брат перед братом ни в чем не имел отличия. В зыбку Нынче ложился один, а чрез год иль немного поболе Место свое уступал он другому, рожденному мною Также для участи доброй. Но Велвелэ, младший, родился Поздно, когда уж детей я больше иметь и не думал. Был он поскребыш, и трудно дались его матери роды. Братьев крупнее он был, и когда на свет появился, Радость мой дом озарила, ибо заполнился миньян. Был он немного крикун, да таков уж детишек обычай. Только что стал он ходить, едва говорить научился, Сразу же стало нам ясно, что вышел умом он не в братьев. Трудно далась ему речь, а в грамоте, как говорится, Шел он, на каждом шагу спотыкаясь. Какою-то блажью Был он охвачен, как видно. Все жил он в каких-то мечтаньях, Вечно сидел по углам, глаза удивленно раскрывши... Сад по ночам он любил, замолкнувший, тихий... Бывало, Встанет раненько, чтоб солнце увидеть, всходящее в росах; Вечером станет вот эдак - и смотрит, забывши про минху: Смотрит на пламя заката, на солнце, что медленно меркнет, Смотрит на брызги огня, на луч, что дрожит, умирая... Нужно, положим, признать: прекрасно полночное небо, - Только какая в нем польза? Порою же бегал он в поле. "Велвелэ, дурень, куда?" - "Васильки посмотреть. Голубые Это цветочки такие, во ржи, красивые очень. Век их недолог, и только проворный достоин их видеть". "Это откуда ты знаешь?" - "От Ваньки с Тимошкой, от гоев Маленьких". - Часто бывало, что явится глупости демон, Велвелэ гонит под дождь, на улицах шлепать по лужам, Глядя, как капли дождя в широкие падают лужи, Гвоздикам тонким подобны, что к небу торчат остриями. Стал он какой-то блажной. В одну из ночей, что зовутся Здесь воробьиными, многих ремней удостоился дурень, Так что в великих слезах на своей растянулся кровати. Был он и сам - ну точь в точь воробей, что нахохлился в страхе. Так вот глазами и пил за молнией молнью, что рвали Темное небо на части... Но сердце... Что было за сердце! Чистое золото, право. Бывало и пальцем не тронет Он никого. Не обидит и мухи. Детишки, конечно, Часто дразнили его, называли Велвелэ-дурень, - Да и другими словами обидными: он не сердился, Горечи не было вовсе у мальчика в ласковом сердце. Как он любил все живое! Кормил воробьев: ежедневно Стаей огромной к нему слетались они на рассвете, Зерна и крошки клевали из рук у него. И бывало - Сам не успеет поесть, - а псов дворовых накормит. Пищей с пятнистым котом он делился, был пойман однажды В том, что таскал молоко окотившейся кошке. Но больше, Больше всего он любил голубей. Голубятню устроил И пострадал за нее многократно: ремней, колотушек Стоило это ему, - и других наказаний. Скажите: Кто ж это видел когда, - чтоб еврей с голубями возился? Но устоял он во всем, - и рукой на него мы махнули. Делал он все, что хотел, и вскоре наполнили двор наш Голуби всяких сортов и пород. Деревенским мальчишкой Был я когда-то и сам, но понять не могу я, откуда Он это все разузнал. И что же ты думаешь, Мойше? Он и меня научил различать голубей по породам! Знал их малыш наизусть; вот это "египетский" голубь, Это "отшельник", а там - "генерал" с раздувшимся зобом Выпятил грудь; вот "павлин" горделиво хвост распускает; Там синеватой косицей чванятся горлицы; "турман" Встретился здесь с "великаном"; там парочки "негров" и "римлян" Крутят в сторонке любовь, и к ним подлетает "жемчужный"; Там вон - "монахи"-птенцы, "итальянцы", "швейцарцы", "сирийцы"... Старец младенцу подобен: уже серебрился мой волос, Я же учился у сына и стал голубятник заправский... Вскоре за книги пророков уселся Велвелэ. Мальчик В сны наяву погрузился. Что в хедере слышит, бывало, То ему чудится всюду. Пришли на деревню цыгане, Просто сказать - кузнецы: так он в них увидел египтян. В поле увидит снопы - снопами Иосифа мнит их; Спрашивал часто: где рай, где Урим и Тумим, и где же Первосвященник? Весной, в половодье, все Чермное море Чудилось мальчику. Холмик - Синаем ему представлялся. К Ерусалиму дорогу искал он. И понял меламед, Что недоступен Таммуд его голове - и довольно, Если он будет хороший еврей. Повседневным молитвам Велвелэ он обучил и внушил ему страх перед Богом, - Переменился наш мальчик. Всем сердцем к Творцу прилепился, Строго посты соблюдал, подолгу молился, как старый, Даже прикрикивать стал на меня и на братьев: мы, дескать, Грешники. Мы же его пинками молчать заставляли, Злили его и дразнили обидными кличками часто: Цадиком звали, раввином, святошей, Господним жандармом. Мальчик с тринадцати лет у нас начинает работать. Начал и Велвелэ наш приучаться к торговому делу, - Но не затем он был создан. Ты сам все знаешь, реб Мойше: С самых с тех пор, как пошли с "чертою" строгости, - землю Нам покупать запретили, и мы превратились в торговцев. Жизнь, конкуренций, гнет на обман толкают еврея. Чем прокормиться в деревне? Лишь тем, что пальцем надавишь На коромысло весов, чтоб чашка склонилась, иль каплю Где не дольешь в бутылку... Так мальчик, бывало, не может: "Что говорится в законе? А суд небесный? Забыли?" "Что ж", отвечаем ему, - "ступай и кричи "хай векайом". Он же заладил - "обман!" - И рукой на него мы махнули: "Пусть возвращается к книгам! При нем невозможно работать". Стянет, бывало, мужик что плохо лежит - и притащит. Можно б на этом нажить - да гляди, чтоб малыш не заметил. Прятались мы он него, как от стражника, честное слово!.. В Пурим гостил у меня мешулох один Палестинский - Плотный, румяный еврей, с брюшком, с большой бородою. Сыпался жемчуг из уст у него, когда говорил он. Дети мои разошлись, уставши за трапезой общей. Все по углам разбрелись: тот дремлет, сидя на стуле, Тот на постель повалился, дневным трудом утомленный, Я же остался при госте, и много чудес рассказал он О патриарших гробницах, о том, как люди над прахом Западной плачут стены, и как всенародно справляют Празднество сына Йохаи... И слушать его не устанешь. Велвелэ рядом сидел... глаза у него разгорелись, Взор, как железо к магниту, стремился к редкому гостю. Каждой слово ловя, до поздней ночи сидел он И уходить не хотел. Когда же на утро уехал Этот мешулох от нас, наш Велвелэ с ним не простился. Думали мы: "Неизвестно, кого он еще теперь кормит". Зная все шутки его, все бредни, мы были спокойны. Но и обеденный час миновал, - а Велвелэ нету. Страшно мне стало за сына. Искали, искали - исчез он, Точно в колодец упал. Спросили соседей: быть может, Видели мальчика? Нет... Под вечер его на дороге Встретил знакомый один и привел. От стужи дрожал он. В эту же ночь запылал малыш, в жару заметался, Плакал, что больно в боку, - а сам все таял и таял... Только три дня - и готов. Уж после все объяснилось. Мальчик ни больше, ни меньше, как сам идти в Палестину Вздумал - и стал старика у околицы ждать. Ну, мешулох С ним пошутил и немного подвез его по дороге. Что же? с телеги сойдя, заупрямился мальчик и вздумал Дальше идти хоть пешком - и отправился по снегу, в стужу. Встретил крестьянин его - и привел. Конечно, мы знали, Что простоват мальчуган, но и прежде казалось нам также, Что не от мира сего он вышел и в нашем семействе Гостем он был необычным... Но что за душа золотая! Умер - и нет уж ее, и дом опустел, омрачился. Пусто сегодня на рынке, и вот я подумал: зайду-ка Велвелэ-дурня проведать. Небось, по отце стосковался. Мимо кладбища, где гои лежат, проходил я и видел: Все оно тонет в цветах, над могилами ивы склонились. И одурел я совсем, реб Мойше: взял да и бросил Сыну цветок на могилку: ведь как он любил, как любил их! - Симха вздохнул и умолк. Сидел и Жареный молча... "Ну, брат Василий, - в кутузку! - сказал Иохим: - Подымайся. Писарь, того и гляди, придет. Не след арестанту Лясы точить на дворе... Да дверь за собою пркрой-ка!" Тамуза солнце недвижно стояло средь синего неба. Море огня разлились... Все искрится, блещет, сияет...

Завет Авраама

Идиллия из жизни евреев в Тавриде

Перевод В.Ходасевича (1918) На пути в Египет Реб Элиокум, резник, встает неспешно со стула, Все нумера "Гацефиры" сложил и ладонью разгладил, Выровнял; ногтем провел по краям. Ему "Гацефира" Очень любезна была, и читал он ее со вниманьем. Кончив работу, - листы аккуратно сложив и расправив, - Встал он на стул деревянный, на шкаф положил газету. Слез, подошел к окну и выглянул. Реб Элиокум Думал, что надо уже отправляться к вечерней молитве, В дом, где сходилась молиться вся община их небольшая. Двор из окна созерцал он в безмолвии мудром - и видел: Куры его поспешают к насести, под самую крышу, Скачут по лестнице шаткой, приставленной к ветхому хлеву. Медленно движутся птицы... Посмотрит наседка - и прыгнет Вверх на ступеньку; потом назад обернется и снова Смотрит, как будто не знает: карабкаться - или не стоит? Только петух молодчина меж ними: хозяйский любимец. Гребень - багряный, бородка - такая ж; дороден, осанист; Ходит большими шагами, грудь округляя степенно; Длинные перья, качаясь, золотом блещут турецким. Вот уж запел было он, но тотчас запнулся, внезапно Песню свою оборвал и, вытянув шею, пустился, Крылья широко раскинув, бежать; тут реб Элиокум Тотчас узнать пожелал причину такого поступка. Вскоре услышал он свист кнута, колес громыханье, Пару коней увидал, - а за ними вкатилась повозка. Лошади стали; с повозки высокий спрыгнул крестьянин, Крепкий, здоровый старик, распряг лошадей и в корыте Корму для них приготовил, с овсом ячмень размешавши. Реб Элиокум на гоя взглянул с молчаливым вопросом. Сразу по шапке узнал он, что гость - из села Билибирки. (Так испокон веков зовется село: Билибирка, - Только евреи его прозвали Малым Египтом.) Мудрый и щедрый Создатель (слава Ему во веки!), Тварей живых сотворив, увидел, что некогда могут Разных пород созданья смешаться между собою. Дал им Господь посему отличия: гриву, копыта, Зубы, рога. Ослу - прямые и длинные уши, Ящеру - тонкий хвост, а щуке - пестрый рисунок. Буйволу дал Он рога, петуху - колючие шпоры, Бороду дал Он козлу, а шапку - сынам Билибирки. Шапка по виду горшку подобна, но только повыше. Росту же в шапке - семь пядей; кто важен - с мизинец прибавит. Можно подробно весьма описать, как делают шапку: Видя, что шапка нужна, идет крестьянин в овчарню; Там годовалый ягненок, курчавый (черный иль рыжий) Взоры его привлекает; зарежет крестьянин ягненка; Мясо он сварит в горшке и с семьею скушает в супе, Есть и такие, что жарят ягнят, поедая их с кашей; Шкурку ж отдаст крестьянин кожевнику для обработки. В праздник, в базарный день, в Михайловку съездит крестьянин, В лавочку Шраги зайдет, посидит, часок поболтает, К Шлемке заглянет потом - и к Шраге назад возвратится; После отправится к Берлу; сторгуются; Берл за полтинник Шапку сошьет мужику, но с цены ни копейки не скинет: Ибо цена навсегда установлена прочно и свято. Едет ли он в Орехов, заглянет ли он в Севастополь, - Жителя этой деревни всякий по шапке узнает. Ежели кто повстречает жителя сей Билибирки, Скажет ему непременно: - Здорово, продай-ка мне шапку! - Гостя по шапке узнал, конечно, и реб Элиокум. Только не знал он того, зачем приехал крестьянин. Стал он тогда размышлять: - Э, видно, там, в Билибирке, Важное что-то случилось, - а я ничего и не слышал. - Так-то вот думает он, а мужик уж стоит на пороге, Шапку стащил с головы, озирается, ищет икону. - Здравствуй! Резник-то который? не ты ли? А я билибирский. Пейсах меня прислал. Родила ему Мирка сынишку. Завтра его ты обрежешь, а вот письмо; получай-ка. - - Ладно, - ответил резник, - помолюсь - а там и поедем. Ты же меня с часок подожди. А покуда и кони Пусть отдохнут. - Сказал, поднялся, взял палку и вышел. Улицей тихо идет он, сверкая гвоздями подметок. Реб Элиокум могель известный в целой округе, Даже из дальних селений за ним присылают нередко. Слава его велика. - Через полчаса из дому снова Реб Элиокум выходит в пальто и в шарфе пуховом, Теплом, большом. Ибо Элька, жена его, так говорила, Мужа в сенях провожая: - Возьми, обвяжи себе шею; День хоть не очень холодный, а все-таки лучше беречься. Что тебе стоит? возьми! Жалеть наверно не будешь. - Реб Элиокум неспешно дошел до повозки мужицкой, Смотрит - а в ней, как ягнята, его же три дочки уселись: Сорка, да Двейрка, да Чарна. А где же сынишка? Да вот он, Ишь, на руках-то у гоя, который приехал в повозке. Хочет мужик и его посадить с сестренками рядом. Так и сияют оба: и гой заезжий, и Хона. (Мальчика Хоной назвали в память братишки, который Умер давно от холеры; но гои, понятно, Кондратом Хону придумали звать, при этом они говорили: Ежели Годл - Данило, то Хона - Кондрат несомненно.) Так и сияет мальчишка; накушался вдоволь он вишен, Зубы от сока синеют, пятно на кончике носа, Выпачкан весь подбородок... Настала для Хоны забава. Ножками дрыгает он на руках у гоя Михайлы. Любит Михайла подчас пошутить с детворою еврейской: - Ну-тка я вас, жиденят! - и кнутом замахнулся притворно. Громко тогда закричали и Сорка, и Двейрка, и Чарна; Хона однако не вскрикнул, не тронулся с места, а поднял Сам кулачок свой на гоя, готовый ринуться в битву. Молча Михайло стоял на месте, весьма удивленный, После того покачал головой и промолвил негромко: - Плохо, когда жиденята - и те бунтовать начинают! - Он у меня герой, - отвечал Элиокум с улыбкой: - Брось-ка его да ребят покатай в повозке немного. - С криками снова уселись и Сока, и Двейрка, и Чарна. Хона за ними в повозку - и тронулись лошади с места. - Ну, Элиокум, прощай, - сказала жена, - "До свиданья. Хону вы мне берегите! Ты, Сорка, за брата ответишь!" Дети еще не вернулись. Но вот закричал Элиокум: - Будет! Пора и домой! Возвращайтесь! - Не очень охотно Девочки слезли с повозки, - но все же отцу не переча. Хона один уперся: вцепился он крепко в Михайлу, Рот широко раскрыл и отчаянно дрыгал ногами. Только ни ноги, ни рот не слишком ему пригодились: Отдал приказ Элиокум - и мальчик был спущен на землю. Чарна и Двейрка, его похвативши, бежали проворно К дому. Назад озираясь, вися на руках у сестренок, С ними и Хона бежал, крича и мыча, как теленок. Ноги его поджаты; хвостиком край рубашонки Сзади торчит из прорехи, застегнутой слишком небрежно. Хона кому был подобен в эту минуту? Ягненку, В поле бредущему следом за маткой. Пастух выгоняет Мелкий свой скот; за ним, отставая, с протяжным блеяньем, Скачут ягнята вдогонку, и хвостики их презабавно Сзади по голеням бьются... А лошади мчатся и мчатся, Вот уж село миновали и по полю чистому едут; Вот - и с пригорка спустились; из глаз сокрылась деревня; Мельница только видна на холме; раскинувши крылья, Точно гигантские руки, привет она шлет им прощальный. Вот уж просторы полей окружили путников наших. Вольная ширь кругом простерта в покое великом. Скорби глубокой и тихой дух витает над степью: Песня извечной печали, бездонной, безмолвной и горькой, Повесть минувших событий - и темные тайны грядущих, Будущих дней... И невольно тогда на уста человеку Грустная песня приходит, и сердца тайник непостижный Полнит собой, и печалит, и мир омрачает, как облак. Сердце тогда защемит, а в глазах скопляются слезы. Славой овеяна степь, и в сказаньях о давних народах, Там, в отдаленных веках, на границе преданий и правды, Древнее имя ее окутано облаком тайны. Персы со скифами здесь воевали; здесь кочевали Половцев дикие толпы, потом племена печенегов; Кровь татарвы и казаков здесь проливалась обильно. Кончены те времена, когда от границы Буджака Вплоть до Каспийского моря ширилось море другое - Море сверкающих трав, благовоньем богатых. Бывало - Хищное племя шатры разбивало у рек многоводных, Диких коней усмиряло в степных неоглядных просторах... Только могилы остались доныне: большие курганы. Молча и грустно с курганов глядят изваянья; загадки Замкнуты в камне холодном. Весны беззаботной потоки Начисто смыли следы удалых наездников скифов; Память о половцах диких развеяли ветры по степи; Сечь навсегда затихла; в бахчисарайской долине Смолкли тимпаны и бубны; пространства степей необъятных Блещут под влагой росы в золотых одеяньях пшеницы. Прошлое дремлет в гигантских ему иссеченных могилах. Только в печальные ночи, когда облака торопливо Мчатся, сшибаясь, по небу, да туч блуждают обрывки, Лунный же лик багровеет и падает, медью сверкая, - Мнится: былые поверья опять облекаются плотью, Вновь пробуждаются к жизни. Встают из курганов гиганты, Снова взирают на землю их удивленные очи. Голосом трав шелестящих они повествуют о прошлом... Слушают путники шепот, и пристально смотрят, и видят Неба нахмуренный свод, суровые, темные тучи, Дали, немые как тайна судеб, - и невольно их сердце Смутной сжимается болью. И крадется в сердце желанье Бодро вскочить на коня, в бока его шпоры вонзивши, Мчаться степным бездорожьем, все дальше, туда, где с землею Сходятся тучи ночные. И хочется путнику громко Крикнуть, чтоб голос его разнесся от моря до моря, Хочется воздух пустыни наполнить возгласом диким, Чтобы спугнуть лебедей, чтоб услышали волки в оврагах, Чтобы зверье из нор откликнулось воем далеким, Чтобы утешилось сердце хоть слабым признаком жизни... Тихо тогда запевает Михайло, и песня простая, Грустью рожденная песня сердца печаль выражает. Прост и уныл напев, однозвучный, тягучий, нехитрый. Так над морским побережьем, так у днепровских порогов Чайки безрадостно кличут: за возгласом - возглас протяжный. Отзвук безрадостной доли, отзвук печали и плача. Так и Михайло поет; Элиокуму в самое сердце Скорбный мотив западает. Внятны в песне мужицкой Сердца горячего слезы; ищет выхода сердце Силам, скопившимся в нем неприметно, подспудно и праздно. В песне унылой излить их - вот облегченье для сердца. Песню казацкую пел Михайло. Внимал Элиокум; Мир непонятный и чуждый являлся душе его мирной: Пламя, убийства и кровь... И в даль смотрел он душою, В смену былых поколений, тех, что когда-то мелькнули В знойных степях - и исчезли... И вспомнил хазар Элиокум, Вспомнил потом Иудею, мужей могучих и грозных, Вспомнил о диких конях, о панцирях, копьях и пиках... Чуждо ему это все - но сердце сжалось невольно... Снова мерещатся луки, и пики, и ядра баллисты, Только уж лица другие. Те лица узнал Элиокум. Ава девятый день!.. И больнее сжимается сердце. Блещут мечи и щиты... И стал размышлять Элиокум: Если бы сам он был там, - то стал ли бы он защищаться? Долго он думал об этом - и вдруг нечаянно вспомнил Хону, поднявшего свой кулачок на Михайлу. И снова Сам Элиокум себя вопросил: "Во младенчестве нежном Так ли бы я ответил Михайле, как Хона ответил? Вижу я - новый повеял ветер во стане евреев, Новое ныне встает на нашей земле поколенье. Вот завелись колонисты, Сион... Что ни день, то в газетах Пишут о лекциях, банках, конгрессах..." И реб Элиокум В сердце своем ощущает и радость, и страх, и надежду: В мире великое что-то творится: дело святое, Милое сердцу его - и новое, новое! Страшно Дней наступающих этих! Кто ведает, что в них таится?.. Странно все это весьма, гадать о будущем трудно... Ахад-Гаам, "молодые" - все странно, прекрасно и ново... Старое? Старое - вот: уж готово склониться пред новым. Скоро исчезнет оно... Подрыты его основанья, Ширятся трещины, щели, - падение прошлого близко... Только по виду все так же, как было в минувшие годы. Так и со льдами бывало весною. Выглянет солнце, Всюду проникнут лучи: по виду лед все такой же; Только - ступи на него: растает, и нет его больше. Радо грядущему солнце - но все же и прошлого жалко... Лошади вдруг подхватили, помчались резвее. Михайло Песню свою оборвал. Грохочут колеса повозки, Весело оси скрипят, - и вот уж дома Билибирки. Вот уж глядят огоньки из маленьких, узких окошек, Путникам так и мигают их дружелюбные глазки. С лаем по улице грязной бегут отовсюду собаки, Полня весельем и гамом вечерний темнеющий воздух.

II

Обрезанье Вот имена сынов Билибирки, что жили в "Египте". С женами все собрались и сели на месте почетном: Береле Донс и Шмуль Буц; Берл Большой и Берл Малый; Годл Палант, Залман Дойв и Шмерл, меламед литовский; Ривлин, из Лодзи агент; Александр Матвеич Шлимазлин; Иоскин, тамошний фельдшер; Матисья Семен, аптекарь; Хаим брев Сендер, раввин, толстопузый, почтенный, плечистый. Родом он сам билибиркский, и им Билибирка гордится. "Нашего стада телец!" - о нем говорят, похваляясь. С ними сидит и реб Лейб, резник и кантор в "Египте". Худ он как щепка, и мал, и хром на правую ногу. Тут же и Лейзер, служка. И к ним присоседился прочно Рабби Азриель Моронт, с большой бородою, весь красный. Лет три десятка служил он в солдатах царю Николаю Первому - и устоял в испытаньях тяжелых и многих. Ныне же к Торе вернулся - к служению Господу Богу. Эти четыре лица: реб Лейб, Азриель и Лейзер, Так же реб Хаим, раввин, - весьма почитаемы всеми; Длинны одежды у них, и слово их в общине веско, Ибо из них состоит билибиркское все духовенство. Были два гостя еще, но ниже гораздо значеньем: Некий Хведир Паско и с ним сумасшедшая Хивря. Хведир - высокий, худой, и нос его башне Ливана, Красным огнем озаренной, подобен; от выпитой браги Красны глаза его также. Но нравом он скромен и смирен. Он охраняет евреев жилища. В квартале еврейском Улицей грязной и топкой ходит с собаками Хведир. Сырка, Зузулька, Кадушка и Дамка зовутся собаки. К Пейсаху Сырка пришла, а прочие дома остались. Сырка уселась в углу и, глаз прищуривши, ловит Мух, облепивших ее в бою пострадавшее ухо. Сидя в приветливой мордой, хвостом она тихо виляла. Кроме того, что он сторож, Паско был и "гоем субботним": Ставил он всем самовары и лампы гасил по субботам. Печи, случалось, топил и строил навесы для Кущей. Впрочем, не реже его топила печи и Хивря. Также ходила она за водой и за то получала По две копейки. Когде же случалось, что баня топилась, Хивря по улице шла и махала веником, с криком: "В баню ступайте, евреи! Скорей, немытые, в баню!" Хведир и Хивря сегодня столкнулись за трапезой общей: Запах вина их привлек на пиршество к Пейсаху нынче... Шумной, веселой гурьбою, смеясь, беседуя, споря, Званные гости вошли в большую, красивую залу, В светлый, высокий покой, где в сад выходили все окна. С садом фруктовым свой дом от отца унаследовал Пейсах. Мелом был выбелен зал; в потолок был вделан прекрасный Круг из затейливой лепки, в центре же круга висела Лампа на толстом крюке. По стенам красовались портреты Монтефиоре и Гирша и многих ученых раввинов. Венские стулья стояли у длинных столов, но садиться Гости еще не спешили. Один собеседник другого Крепко за лацкан держал, - и громко все говорили. Хаим, раввин, наконец вопросил хозяина пира: "Ну, не пора ли, реб Пейсах?" "Ну, ну!" ответствовал Пейсах: Сандоку стул поскорее". - И стул принесен был слугою. Весь озарился в тот миг Азриель веселием духа. Гордо взирал он вокруг, с величием кесарей древних; Розовы щеки его, как у сильного юноши; кудри, Слившись с большой бородой, сединою серебряной блещут, Белой волною струясь по одежде, по выпуклой груди; Седы и брови его, густые, широкие; ими, Точно изогнутым луком, лоб белоснежный очерчен. Видом своим величавым взоры гостей услаждал он. Сидя на стуле, он ждал, чтобы кватэр явился с ребенком. Молча смотрел он на дверь в соседний покой, где сидели Женщины: там находилась роженица с новорожденным. Вот отворяется тихо дверь, и в комнату входит Чудная девушка; лет ей шестнадцать, не более. Это - Пейсаха старшая дочь, - она же кватэрин нынче. Стройно она сложена, но вся еще блещет росою Детства: покатые плечи созрели прелестно, округло, Шея же слишком тонка, и локти младенчески остры; Плавно рисуются две сестрицы-волны под одеждой; Черные косы ее, заплетенные туго, сверкают, Словно тяжелые змеи, до самой ступни ниспадая. Девушка эта прелестна. И вот что всего в ней прелестней: Кажется, девочка в ней со взрослою женщиной спорят; То побеждает одна, то другая. Дубку молодому Тажке подобна она: дубок и строен, и тонок, - Все же грядущую силу предугадать в нем нетрудно. В серых, огромных глазах у девушки искрится радость, Черны и длинны ресницы, которыми глаз оторочен. Если же взглянет она, то взор ее в сердце проникнет, Светлым и тихим весельем все сердце пленяя и полня... Руки простерты ее. На руках, в одеяле, младенец. Тихо ступает она, слегка назад откачнувшись: Новорожденного братца, как видно, держать нелегко ей. Вот на мгновенье стыдливым румянцем вспыхнули щеки, Тотчас, однако, лицо по-прежнему стало спокойно. Верно, взглянула она, как кватэр идет ей навстречу. "Словно Шехина почиет на ней! Смотрите! Смотрите!" - Берелэ Донс воскликнул. Другие смущенно молчали: Как бы ее он не сглазил! - Тут кватэр, взявши ребенка, Рабби Азриэлю подал. Мальчик рослый и крепкий, Розово тело его, как цвет распустившейся розы, Тихо лежит он на белой, вымытой чисто простынке... Осенью позднею солнце является так же порою: Клонится к вечеру день; снега над полями синеют; Падает солнце все ниже - и краем касается снега... Все приглашенные тесно столпились возле младенца. Было на лицах тогда ожиданье и святости отсвет, - Благоговейная тишь воцарилась у Пейсаха в доме.

III

Пир К матери в спальню ребенок был отнесен торопливо. Голос его раздавался по дому. "Клянусь вам, мальчишка Умница будет: обиду снести он безмолвно не хочет. И справедливо: ведь сразу всех собственнах прав он лишился". Так прошептал Шмуэль-Буду Матисья Семен, аптекарь. К шумной и быстрой беседе опять возвращаются гости; Снова наполнилась зала говором, спорами, гулом. Вот, меж гостей пробираясь, и женщины в залу выходят: Это родня и подруги счастливой роженицы Мирьям. Вот на столы постелили чистые скатерти; вскоре С ясным, играющим звоном явились графины и рюмки; Стройными стали рядами они на столах; по соседству Выросли целые горы; в корзинах, в серебряных чашах Вдоволь наложено хлеба, сластей, орехов, оладей. Все ощутили тогда в сердцах восхищенье. А Пейсах Речь свою начал к гостям, говоря им с любезным приветом: "Мойте, друзья мои, руки и к трапезе ближе садитесь. Сердце свое укрепите всем, что дал мне Создатель. Вот полотенце, кувшин же с водою в сенях вы найдете". Так он сказал, и гостям слова его были приятны. Все окружили кувшин и руки с молитвою мыли. В залу вернулись потом обратно, и сели, и ждали. Благословил, наконец, раввин приступить к монопольке. С медом оладью он взял, преломил, - и примеру благому Прочие все подражали охотно, что очень понятно, Ибо не ели с утра и голодными были изрядно. Весело гости кричали: "Твое, реб Пейсах, здоровье! Многая лета еще живи на благо и радость!" Пейсах ответил: "Аминь, да будет по вашему слову. Благословенье Господне над все Израилем!" Вскоре Пусты уж были корзины и чаши. Но тотчас на смену Целая рать прибыла тарелок, наполненных щедро Рубленной птичьей печенкой, зажаренной в сале гусином. Вовремя повар печенку вынул из печи и в меру Перцу и соли прибавил, сдобривши жареным луком: Сочная очень печенка, и видом подобна топазу. Разом затих разговор; жернова не праздно лежали; Только и слышались звуки ножей да вилок. Но вот уж - Время явиться салату, что жиром куриным приправлен; В нем же - изрубленный мелко лук и чесной ароматный. Небу салат был угоден: ни крошки его не осталось. Тут-то гигантское блюдо внесли с фаршированной рыбой: Окунь янтарный на нем, и огромная щука, а также Мелкая всякая рыба, нежная вкусом; иная Сварена с разной начинкой, иная зажарена в масле, И золотистые капли росою сверкают на спинах. Перцем приправлена рыба, изюмом, и редькой, и луком. Славится Мирьям своей фаршированной рыбой, - а нынче Варка особенно ей удалась, - и счастлива Мирьям. Рыбешка тает во рту и сама собою так нежно В горло скользит, а на вкус - приятней сыченого меда. К рыбе явились на стол, пирующих радуя взоры, Старые крымские вина и пара бутылок "Кармела": Им угощали раввина, потом и других приглашенных. Все похвалили его. Когда же насытились гости, Снова вернулись они к беседам, и шуткам, и спорам. Шел разговор о ценах на хлеб, о плохом урожае. Шум возрастал, ибо каждый в Израиле высказать может Слово свое. О болезни Виктории спорили много, Об иностранных делах; добрались наконец до наследства Ротшильда; вспомнили Гирша и с ним колонистов несчастных. Шмерл, меламед, тогда возвысил громкий свой голос. (Родом он был из Литвы, но вольного духа набрался, Светские книги читая.) Он начал: "Вниманье! Вниманье! Слушайте, что вам расскажет меламед!" И тут описал он Злую судьбу колонистов, их бедствия, скорби, печали, Все притесненья, и голод, и горечь нужды безысходной. "Тверды, однако ж, они во всех испытаниях были. Взоры они обращают к Израилю: братья, на помощь! Красное это вино - не кровь ли тех колонистов? - Кровь, что они проливают на милых полях Палестины. Взыщется кровь их на вас, когда не придете на помощь! Братья, спешите на помощь! Спасайте дело святое! Есть поговорка у гоев отличная: с миру по нитке - Голому выйдет рубаха!" - Такими словам он кончил. Бледно лицо его было, глаза же сверкали. Все гости Молча внимали ему, головами качая... Платками Женщины терли глаза. Умолк меламед - и тотчас Между гостями пошла вкруговую тарелка для сбора. Звякали громко монеты в высокой Пейсаха зале, И тяжелела тарелка все более с каждым мгновеньем, И веселей становилось собранье: ведь каждое сердце Ближнему радо помочь. Ученый меламед от счастья Потный и красный сидел... Бородку свою небольшую Шебселэ молча щипал. (Из Польши он прибыл недавно; "Коршуном польским" у нас прозвали его, как обычно Каждый зовется поляк, когда не зовут его просто "Вором".) Но вот наконец произнес он: "Конечно, конечно, Шмерл - человек настоящий. Одна беда - из Литвы он. Что они там за евреи? На выкрестов больше похожи". Слово такое услышав, госты взглянули на Шмерла: Что он ответил? Мужчина ведь умный, к тому же меламед. Шмерл же в ответ закрывает глаза и сам вопрошает: "Шебселэ! Праотец наш, Авраам, не так же ли был он Родом литвак?" - "Авраам? Да постой: из чего ж это видно?" "Вот из чего: и воззвал к Аврааму он шейнис . А если б Был Авраам не литвак, то шейндле воскликнул бы ангел". Шутка понравилась всем пировавшим, и много смеялись Гости, и так говорили, меламеда мудростью тешась: "Шебселэ, что ж ты молчишь? Отвечай меламеду. Что ж ты?" Шебселэ им отвечает: "Пфе! Не стоит ответа. Только одно мне неясно, понять одного не могу я: Как это каждый литвак два имени носит? А если Нет у него двух имен, то тфиллин наверно две пары, Или в Литве он оставил двух жен, не давая развода". Шутка понравилась все пировавшим, и много смеялись Гости, весьма забавляясь словами Шебселэ. Только Шмерл побледнел чрезвычайно: грешки свои он припомнил. Все же он гнев поборол и Шебселэ вот что ответил: "Шебселэ, слушай и вникни. Понятно тебе, вероятно, Слово легенды пасхальной: зачем Господь Вседержитель Ангела смерти убил? Ведь ангел-то прав был, - не так ли? Ну-ка, подумай над этим!" Собранье воскликнуло хором: "Ангел, конечно, был прав! Что хочешь сказать ты, меламед?" "Вот что", ответствует Шмерл - и речь свою так продолжает: "Прав был, конечно, и Бог, но во всем виновата собака: Дескать, она-то права, - но кто ее просит, собаку, Суд свой высказывать? Ей ли дано это право?" - Тут гости Смеха сдержать не могли. А Шебселэ то покраснее, То побелеет... Ответить обидчику хочет... Но смотрит, - Вот уж стоит перед ним тарелка вкусного супа. Плавают в супе лепешки с горячей начинкой. Бульон же Золотом так и сверкает расплавленным, жидким, - а солнце Луч свой дробит в пузырьках, и жирные блестки сверкают Желтым и синим огнем. Совсем уж раскрыл-было рот свой Шебселэ, чтобы ответить, - но тут почел он за благо Парой лепешек его набить, лепешки смочивши Ложкой бульона. И спор, начавший уже разгораться, Сам оборвался внезапно. А гости сидят и вкушают Суп, а за супом жаркое: кур, откормленных уток, Сладкие крымские вина, - и шутят, и громко смеются. Солнце уже опустилось, как сел Элиокум в повозку. Тронулись лошади шагом; теперь уж они не спешили, Ибо от выпитых вин ослабли Михайловы руки. Кони брели напрямик, без дороги, по степи широкой, - И Элиокум на кочках тяжелой кивал головою.

Вареники

  

  

  Идиллия

  

  

  I Редкое выдалось утро, каких выдается не много Даже весной, а весна - прекрасна в полях Украины, В вольных, как море степях! - Но кто же первый увидел Прелесть прохладного утра, омытого ранней росою, В час, как заря в небесах, розовея, воздушно сияет? Жавронок первый увидел. На крылышках быстрых он взвился Ввысь - и оттуда дождем просыпал певучие трели И разбудил воробьев на крышах, дроздов на деревьях. Солнце проснулось вторым; румяное, ликом пылает, Стыдно ему, что оно запоздало, пора за работу: Кистью слегка провести по цветку; золотистую пудру Бабочке бросить на крылья; забытую струйку потрогать, Чтобы чешуйчатой спинкой сверкнул проплывающий окунь; Яйца лягушек согреть, пшеницы ленивые зерна Поторопить - и пчелу разбудить лучом веселящим. - Третьей старушка Гитл, вдова раввина, проснулась И приоткрыла глаза. Лазурное, чистое небо Синим повисло шатром. Едва пробившейся травкой Выгон и поле сверкали. Покой надо всем простирался, Храма пустого молчанье, - как будто сияньем и блеском Поражены и земля, и небо - и сами дивятся Чудной своей красоте... С нагретой постели поспешно Старая Гитл поднялась, накинула платье и руки Под рукомойником медным помыла. Тяжелый и толстый Был рукомойник, старинный. Боками сверкал и сиял он: Чистили часто его кирпичем толченым. (В подарок Гитл получила его от покойницы-тетки. А тетка Ей рукомойник на память в день свадьбы ее подарила...) Шепот у Гитл на устах: молитвы свои ежедневно Тихо читает она. Глаза же смеются, сияют: Кажется ей, что сегодня природа улыбкой умильной Встретила Гитл, и весь мир ликует обильной красою. Пестрый старухин кот услыхал, что хозяйка проснулась, Жалобно жмется к ногам, и мяучит, и нюхает платье. Впалы бока у него, и клочьями шерсть вылезает, Время такое кошачье: что ночь - раздаются их вопли. "На тебе, старый дурак", - на кота проворчала старуха И, молока в черепок наливши, поставила на пол. Жадно лакал его кот, устав от ночных похождений. Глядя на это, и Гитл внезапно в себе ощутила Точно такой аппетит. И явственно в нос ей ударил Вкусных вареников запах... Вареники с сыром, в сметане... Пар благовонный восходит над круглой горячею миской... И улыбнулась старуха сама над собою: с чего бы Это желанье у ней? - И стопы направила в погреб. Погреб ее на дворе. Там сыр и горшки со сметаной. Только спустилась она - вдруг лай услышала громкий И человеческий голос: "Пошел ты прочь, окаянный!" Э, да ведь это Домаха! А Сирка все лает и лает. Тут подымает Домаха свою суковатую палку. Видно, собачьей спине пришелся удар не по вкусу: Взвизгнувши, пес побежал, на трех ногах ковыляя, Хвост его между ног болтался, трусливо поджатый. Вышла из погреба Гитл, встречать нежданную "гою". "Доброе утро, Гитл". "С хорошей приметой, Домаха, Нынче встречаю тебя: в руке моей полная мис