Ходасевич Владислав Фелицианович - Из еврейских поэтов

ка". "Мир тебе, Гитл" - и Домаха свой посох поставила в угол Маленькой комнаты той, что для Гитл служила и кухней. "Ну, а здоровье твое?" "Как видишь, Домаха, недурно. Медленно я прохожу свой путь по милости Божьей. Ты-то куда собралась?" "А в церковь, голубушка. Кстати Хлеба с собой каравай да кувшин молока захватила. Это отцу Василью: подарочек праздника ради". "Разве же праздник сегодня?" "А как же? И праздник хороший: Нынче Микола Малый, забыла ты? Ну, да и наши Многие нынче выходят по праздникам в поле. Пропала Вера в народе. К обедне - и то уж немногие ходят. Все старики, да старухи, насилу живые. Давно уж Силы не стало браниться с ребятами. Все озорные. Глянь на него: ведь щенок! А скажи-ка, чтоб шел он к обедне: Сразу распустит язык: сегодняшний день, мол, такой же, Как и вчерашний... Все хуже народ. И в церквах запустенье. Входишь в ограду - там кто? Слепой, хромой да убогий. Хмурая церковь стоит, а отец Василий - что туча. Колокола зазвонят - как будто над церковью плачут... Ну - и из ваших, положим, отступников тоже немало. Тоже: трефное едят да жарят цыплят по субботам. Помню, была я девчонкой: в субботу, бывало, все вымрет; Дрожь по спине пробегала: так тихо и пусто на рынке. Нынче же - стыд и срам: по субботам - продажа да купля. Стыдно, ей-Богу, самой покупать у еврея в субботу... Так-то вот, Гитля. А эти... Ну, - Залман хотя бы к примеру: Третьего дня приходил, овец продавать. А ведь праздник! - Залман, - сказала я, - слушай: ужель ты надеешься вечно Жить да жить на земле? Аль вовсе о смерти забыл ты? Что тебе скажет Господь? Аль суда ты Его не боишься? Праздник ведь нынче! - А он - к моему обращается сыну И говорит ему: - Грица! Отдай-ка ты нам свою матку, Пусть она будет раввином! - Ведь вот что сказал, безобразник! Так-то... А что это, Гитля? Зачем тебе сыр и сметана?" Ей со смущением Гитл отвечает: "Сама не пойму я. Не было сил устоять: вареников так захотелось - Просто беда! Говорят же в народе: что старый, что малый... Долго живет человек, а все дураком умирает". В это мгновенье до слуха донесся звон колокольный. Палку схватила Домаха, и хлеб, и кувшин. "До свиданья". "Путь счастливый тебе". - И гостья уйти поспешила. - Правильно гоя сказала, - подумала с грустью старуха: - Хуже и хуже народ! Мы плохи - а дети подавно! Залман-торговец... А сын мой? А Рейзелэ, внучка? О, горе! Дай им здоровья, Господь, - а все-таки разве такими Были когда-то мы сами, и деды, и прадеды наши? - Думая так, со стены сняла она доску большую, Сбитую прочно из липы слегка розоватых дощечек. Темные жилки по ней разбегались красивым узором. Доску на стол положивши, берется старуха за сито. Всыпала в сито она муки тончайшей, крупчатки, Чтобы просеять ее рукой проворной и ловкой. Снежною пылью, казалось, наполнились дырочки сита. Снежная пыль расстилалась по гладкой доске и ложилась Плотным покровом по ней, - сверкающим белым покровом. Осенью первый снежок не так ли на землю ложится, - Словно от князя зимы поцелуй и привет ей приносит? Мелкою, белою пылью мелькает мука, ниспадая. Вот - пронеслась, промелькнула, как облако. С каждой пылинкой Точно прошли перед Гитл минувшие дни и недели, - Долгие годы страданий, минуты короткого счастья. Вот она - девочка... вот уж - невеста... и мать... и однажды Вдруг просыпается Гитл старухою, бабушкой... Вот уж - Рейзелэ, милая внучка, дай Бог ей долгие годы... Светлою снежное пылью сквозь мелкие дырочки сита Медленно, тихо мука упадает на гладкую доску. Гитл, наконец, подгребает ее, на доске образуя Как бы высокий вал, окружающий впадину. Молча, Быстрой и легкой рукой муку собирает старуха, - В мыслях же - Рейзелэ, внучка, дай Бог ей долгие годы.

  

  

  II Чистый, невинный и нежный, глаза раскрывает ребенок. Весь он - как замнутый мир, и в душу его не проникнешь. Дремлют до времени в ней и злые, и добрые силы. Но подрастает ребенок под сенью родительских крыльев. С матерью схож и с отцом; сначала их жизнью живет он; Дни пробегают за днями; но вот... (Тут Гитл над мукою Шесть разбивает яиц и белок и желток выливает... Выливши, месит она рукою привычною тесто. Вся изменилась мука: прозрачно-янтарная стала.) Да, настает-таки день: из гнезда выпадает ребенок. Всякий прохожий к нему рукою своей прикоснется, Грязью своей замарает; и тяжко, и грубо касанье Рейзелэ славно цвела, весь дом наполняя весельем; Песенкой солнце встречала, как жавронок, ранняя пташка; К вечеру склонится солнце - и Рейзелэ глазки закроет, Чтоб отдохнуть от дневного чириканья, пенья, плясанья, От обучения куклы молитвам, от игр на песочке... Вскоре, однако ж, ее увезли из местечка далеко: В город отец переехал. И лет через пять лишь старуха Милую внучку свою опять увидала. Но что же? В Рейзелэ Гитл не узнала прежнего птенчика. Только Несколько быстрых мгновений в объятиях бабушки нежной Слушала Рейзелэ голос минувшего. Но промелькнули Эти мгновенья, и внучка прекрасные глазки раскрыла, Словно безмолвным вопросом в старухино сердце глядела, Чтоб разгадать это сердце, для Рейзелэ ставшее чуждым. Видела, видела Гитл, что все изменилось, что даже Сын ее - словно другой. Но глаза закрывала старуха, Точно боялась она смотреть на все, что творится. Тесто же стало меж тем на топаз индийский похоже. Гладкую скалку тогда старуха взяла и по тесту Крепко ей стала водить по всем направлениям, чтобы Тесто свое раскатать широким и правильным кругом, Чтобы его толщина повсюду была равномерна, Чтобы нигде ни бугров, ни впадин на нем не осталось. Вот уже тонко оно, как будто прилежным рубанком Сглажено... Только порой упрямилось липкое тесто, Цепко, упорно хватаясь за гладкое дерево; к скалке Точно ласкалось оно, прилипая упрямо и прочно... Долго с ним Гитл провозилась, умело с работой справляясь. Минуло целых два года меж этим свиданьем и новым: Вот уже внучка ее - гимназистка, в коричневом платье Форменном. Узкие плечи и тонкая талия тесно Схвачены платьем казенным, как будто бы мощной рукою. В Рейзелэ все по порядку, по форме, по мерке. Стесненно Ручкою движет она по указу начальства. Поклоны Делать ее научили и взвешивать каждое слово. Книжка в руке у нее: сочинения Пушкина, в красном, Пышном таком переплете с тисненьями золотом. Книжка Резелэ строгим начальством дана "за успехи в науках И прилежанье". За книжкой весь день просидела девчурка, Стих за стихом нараспев, отчетливо, громко читая. Пламя в глазах у нее, и пламенем щеки пылают. Книжка была драгоценна и внучке, и Гитл. Ежедневно Рейзелэ книжку читала; когда же она засыпала, Пушкина ставила Гитл на полку, где прочие книги: Зено урено и тхинос, что сложены Саррой бат Тувим. Сердце старухино, правда, ее укоряло за это, - Все ж оправданье она находила такому треф-посул. Книга ведь эта была не то, что прочие книги Рейзелэ... В эту минуту стакан достала старуха, Крепко его приложила к готовому тесту, нажала, - Словно отточенный нож, краями он врезался в тесто, И получился кружок, а потом и други такие ж, Как близнецы, иль сосуды, по форме отлитые общей. Клещи порядков и правил впиваются в душу ребенка, Сдавят ее - и по воле, которой противиться тщетно, Все бытие малыша в суровую форму втесняют. Вот уж душа у ребенка запугана, скомкана, смята Долгим и тягостным гнетом, готовым ее уничтожить. Все убывает она, как свеча под порывами ветра. Вот уже нет ее вовсе. Но некогда день наступает - Школу свою ученик покидает, и все его мысли - Мысли прочитанный книг, и душа его - тоже из книги. Смотрит на мир он глазами учителя. В гнете учебы Душу свою потерял он - на время... Тут сыру достала Гитл, и растерла его, и в глиняной миске смешала С яйцами. Взявши потом немного этой начинки, Гитл положила ее на один из кружков, что стаканом Были нарезаны. Сверху - таким же накрыла кружочком. Тесто рукой по краям защипнула - и слиплись кружочки. В школе ребенка душа за себя перестала бороться; Все получила она из рук учителя чуждых, Чуждым ученьем прониклась... Но время проходит, из класса В жизнь вступает она: родным и наставникам радость. Но из-под гнета оков порой вызволяет ребенок Душу свою, и она сокровенною злобой, враждою Вечною полнится к тем, кто ее заставлял поклоняться Чуждым святыням. Но как же излить ей досаду и горечь? Вот и влечется она ко всему, что мучители прежде Ей запрещали так строго... Но годы промчались, и к бабке Рейзелэ девушкой взрослой в родное гнездо возвратилась. Только веселья былого не стало в ней. Взор углубился И опечалился. Молча сидела она и читала Денно и нощно, пока керосину в лампе хватало. И захотела старушка порадовать внучку. Из шкафа Пушкина вынула Гитл. Но губы скривила в гримасу Рейзелэ, так что старухе обидно за Пушкина стало, Словно обида его ей в самое сердце кольнула. И с огорчением Гитл поставила книгу на полку, Рядышком с зено-урено и тхинос... Еще не готовы Были вареники Гитл, а там, на плите, уж кипела, Пар воздымая, вода, - и в горшке пузыри клокотали. Стала вареники класть в кипяток старуха - и в клубах Пара сокрылись они... Но залаял Сирка, и тотчас Ясно донесся до Гитл мужской разгневанный голос. Вышла старуха во двор и увидела там почтальона. Рейзелэ почерк знакомый узнала она, и, вернувшись, С радостно бьющимся сердцем конверта края разорвала, Ближев к окну подошла, чтобы видеть яснее... Но бледность, Бледность смертельная вдруг лицо покрывает старухе. Вот ухватилась она за край стола, чтоб на землю Прямо не грохнуться тут же. Но вот - овладела собою, Села на стул и читает... Строк десять, не более, было В этом письме, но как много сказали старухе те строки! "Я арестована, жду суда в Петропавловке". Значит... Рейзелэ, значит, в тюрьме?.. О, Рейзелэ, Рейзелэ!.. Боже! Мнится старухе, что ближе, все ближе ужасное что-то... Вот уже близко совсем - подошло, навалилось и давит. Сил у нее не хватает от ужаса скрыться. А мысли - Мысли бегут, обрываясь, тускнеют, мешаются, меркнут... Села старуха и смотрит невидящим взором. А солнце Теплое солнце весны, поднялось и залило светом Поле, и лес, и луга. И луч на лице у старухи Тихо играет; она же сидит неподвижно и слышит Рокот и ропот воды, клокотанье, бурленье, - и видит Пар над горшком, пузыри - и вареники в пене кипящей.

Свадьба Эльки

Песнь первая

Мордехай из Подовки Под вечер реб Мордехай, зерном торговавший в Подовке, Сел на крылечке у хаты, обмазанной свежею глиной, Скромно стоявшей в венках темно-красного перца. На солнце Перец сушился теперь. Служил он зимним запасом, Как золотистые тыквы, подобные с виду кувшинам. Шли по домам пастухи; чабаны овец погоняли В шуме, в смятении, в гаме и в тучах поднявшейся пыли. Мыком мычали коровы, телятам своим отвечая: Тех отделили от маток хозяева, чтоб не ходили Тоже на свежую пашу; и разноголосо и звонко Блеяли овцы, ягнята; хозяева шумно скликали Пестрый свой скот во дворы; с неистовым лаем собаки Глупую гнали овцу, за быком непослушным бежали, Ту загоняя к корыту, другого - в теплое стойло. Так и звенело в ушах, и пылью глаза наполнялись. Сел Мордехай на ступени, потея и мучась от зноя, Как и от той суеты, что в доме его воцарилась С самого первого дня, как просватал он скромницу Эльку - И зачастили к нему: то портной, то чумазый сапожник; С этого самого дня в дому его силу забрали Всякие там белошвейки, портнихи, модистки, кухарки, - Всякая шушера, словом, (так зло Мордехай выражался). Дочиста отняли мебель: и стол, и скамейки, и стулья. Нечего и говорить о кровати, где можно бы сладко После обеда вздремнуть; вся мебель пошли для раскладки Кофточек, кофт, одеял, рубашек, материй и юбок, Белых и пестрых накидок, и дорого стоящих платьев, Капоров с разной отделкой, из кружев, из лент разноцветных, Также ночных и денных чепцов (поскромней, понарядней), Фартуков, простынь, чулок и сорочек с прошивками. Взглянешь - Там размахнулся рукав, там - другой; подолы да оборки Заняли хату его, а сам Мордехай превратился Просто в какой-то придаток к нарядам и тряпкам. Пропало Все уваженье к нему - никто на него и не смотрит. Кроме всей этой возни, - потому он лишился покоя, Что обретался в гостях у него человек нестерпимый: Меир, подрядчик, еврей, назойливый, нудный и скучный, Всем надоевший давно бесконечным своим разговором. Меир бубнил... Мордехай сидел неподвижно и слушал. Так уж ему на роду, должно быть, написано было: Сесть на крылечке и слушать подрядчика нудные речи. Меир все мелет и мелет, бубнит. Мордехай притворился, Будто внимает ему, стараяь поддакивать часто. В скучные эти минуты чему Мордехай был подобен? Крепости был он подобен, врагом осажденной. Траншеи, Насыпи враг понаделал, дозорные выстроил башни, Бьет из баллист, катапульт и тучами стрелы пускает... Так-то сидел Мордехай, а подрядчик тяжелые камни Бухал в него: "Закладная... протори... убытки... взысканье... Аукцион... прокурор... исполнительный лист... казначейство... Жалоба... копия... суд... защита... решение... вексель... Пеня... повестка... расписка... доверенность... постановленье... Суд... аппеляция... пеня... указ... секретарь... ипотека..." Съежился весь Мордехай, а Меир палит не смолкая. И невозможно сказать, до чего бы дошло это дело, Если бы вдруг не пришло избавленье нежданное. Думал, Думал уже Мордехай, что с Меиром сделать: подняться ль Да и послать его к черту с отцом и с матерью вместе, - Или спросить, - прочитал ли молитву вечернюю Меир? Вдруго подошла его дочка, по имени Элька, невеста; С теткою Фрейдой пришла - и речь прервалась посредине. - "Ты это, Элька, откуда? И время ль теперь для гулянья? Мать - насилу жива, от шмыганья ноги опухли, Отдыху нет от хлопот о свадьбе твоей да нарядах"... - "Брось", - ответила тетка (а Меир молчал: подавился Каменм, который собрался метнуть): - "мы с кладбища вернулись. Звали на свадьбу мы тетю покойную, Этлю, с сестренкой Переле. Как же иначе? Господь посылает нам свадьбу. Плохо ли это? Таков, брат, обычай. Пусть знают. Наверно, Радости Эльки они будут рады. И верно, на небе Будут заступницы наши. Спасением и утешеньем"... Знал Мордехай, что язык у Фрейды привешен отлично: Сразу начнет с пустяков - и припустится: сыплет и сыплет; Ввысь вознесется, потом насчет "Древес" и "Каменьев", Взор устремит во скончанье веков, - и крупным горохом Кончит... Попал Мордехай из огня да в полымя. Только Предупредил он несчастье, сказавши: "Голубушка, Фрейда, Все это верно. Прекрасно, что вы не забыли усопших. Надобно их пригласить. Да славится давший нам память! После же ужина мы посмотрим списки другие: Списки живых, приглашенных на Элькину свадьбу. Пожалуй, Что-нибудь спутали мы, позабыли кого-нибудь. Как бы Гнева не вышло, досады какой! их вовек не избудешь... Ну, помолимся, Меир..." А после ужина вместе Сели все трое рядком: Мордехай, и Элька, и тетя Фрейда. (Жена Мордехая, хозяйка славная Хьена, Все по хозяйству металась, ужасно спешила, и кругом Шла у нее голова). На террасе сидели. Очками Нос оседлал Мордехай и список держал приглашенных. Имя за именем он с расстановкой читал и заметки Вписывал сбоку. Читал он, - они же молчали и шили. "Ну-с, Агайманы. Тут двое: Халецкий и старый Лисовский. С давних времен мы друзья. Наверно приедут на свадьбу... Каменка. Выходцы там из Добруджи живут, староверы - Все огородники. Вот уж где хлеба-то много в амбарах! Речка там - Конка, что в Днепр впадает. И в Каменке двое: Циркин (горячка такая, что страх!) и Литинский (забавник, Первый остряк - и родня мне). Наверно приедут на свадьбу... Вот я боюсь за Токмак! Там грязища, народ же - разбойник. Вдруг да письмо не дошло Кагарницкому Шмуэль-Давиду? Старый, давнишний приятель; наверно приедет на свадьбу... Так: Лопатиха Большая. Богатое место. Винецкий Может оставить амбар: ведь в хедере вместе учились! Верный, истинный друг: наверно приедет на свадьбу. Вот и Большая Михайловка. Много в ней доброй пшеницы, Много и всякого люда. Так слушайте спискок, вникайте. Реб Мойсей Коренблит, с пятью сыновьями, конечно; Вольф Пятигорский, мучник, и Лейба Пятовский, как порох Вспыльчивый; Гордин, наш маскил и сын его Яня; Литровник Яков; Серебреник Еся - хороший купец и процентщик. Все ведь приятели наши: наверно приедут на свадьбу! Скельки; сельцо небольшое, но славится медом и воском; Трое там: Бринь, да Хмельницкий, да милая тетушка Ертель. Вот уж друзья - так друзья: наверно приедут на свадьбу! Верхний Рогачик; ну, там - одни гончары да горшени; В списке: Хотинский Рефуэл да Бер Лебединский с Ципарским. Тоже друзья и родня: наверно приедут на свадьбу. Ну-с, а теперь Янчикрак. Тут - Вольф Хациревич. У этот - Брата родного милее: наверно приедет на свадьбу. Дальше - село Белозерка, что "Малым Египтом" зовется. Здесь - Богуславские (двое) да жулик один, Лиховецер. Все дорогие друзья: наверно приедут на свадьбу. Вот Серогозы, Подгаец. Село Маньчикуры: Литровник Залман, веселый бедняк, И Венгеров - великий законник. Это все люди свои: наверно приедут на свадьбу. Дальше идут хутора у Алешек (какие арбузы!) Значатся: Рейнов-заика; Ямпольский - ужасный мечтатель. Оба - родня и друзья: наверно приедут на свадьбу. Дальше - Каховка, село, известное ярмаркой славной: Оленов, старый невежда, - и Карп, вольнодумец изрядный. Тоже приятели наши: наверно приедут на свадьбу." Так он сидел, разъяснял, отмечал и вычеркивал. Молча К ним благовонная ночь глядела в открытые окна. И собралися малютки - хасиды зиждителя мира: Бабочки, мошки, жуки, комары, шелкопряды, поденки В плясках и танцах вились над свечею в подсвечнике медном.

Песнь вторая

Пятница, суббота и конец субботы В пятницу, в день шестой, заскрипели ворота, калитки, В тучах поднявшейся пыли явились повозки да брички, Все - к мордехаевой хате, а в бричках престранные вещи: Будто и нет никого, лишь груды материй да платьев. В гурдах же прятались гостьи от солнца и пыли дорожной. Только что грохот колес или топот коней донесется, Или собаки залают - спешат уж и Фрейда, и Элька С матерью (с ними - служанки) навстречу подъехавшей бричке. Зорик, облезший пес, навострит отвислые уши, Мчится навстречу повозке, несется, из сил выбиваясь, Словно вся жизнь от того зависит, и с яростью дикой Брешет на крепких мужицких коней, рычит, завывает, Скачет на задних лапах, пугливых девиц устрашая... С гостью снимается пыльник, пальто, и башлык, и накидка. После - вуаль и косынка - и видно теперь, кто приехал. Тут начинаются крики, объятия, визг, поцелуи. Стихнет - и снова начнется: возня, пискотня, щебетанье, Охи, и вздохи, и слезы от радости... Вдруг затихает: В хату впорхнули девицы - и к зеркалу прямо. Двенадцать Девушек съехалось нынче потешиться счастием Эльки. Все из ближайших селений к субботе явились "цум фершпиль". Элька заранее всем приготовила им помещенья В разных ближайших домах - у родных, у друзей, у соседей. Девушек съехалось только двенадцать, из ближних селений, Возле Подовки лежащих; другие с отцами своими И с матерями попозже приехали, прямо на свадьбу. В день седьмой, в субботу, с утра, поденщица гоя Отколупала у печки всю глину, открыла заслонку И осторожно достала поставленный с вечера кофий. (Так уж у Хьены велось: по субботам, для праздника, - кофий). Сели за кофий к столу лишь свои, домашние. С ними - Только чернявая Геня, любимая Эльки подруга. Наскоро выпили кофий, слегка закусили. Мужчины Тотчас пошли к бет-медреш, а девушки стол убирали: Грязную сняли посуду и тщательно крошки стряхнули Прочь со скатерти белой, украшенной белой каймою. После отправились в сад, окружавший дом Мордехая. Садик был невелик, три дорожки, и то не широких, Но Мордехая он тешил: у прочих еврейских построек Вовсе садов не бывает, дворы - точно лысое темя. В садике фруктов не много, для дома - и то не хватает. Все ж Мордехаю приятно покушать собственных фруктов. Принято было гостей водить по средней дорожке, Прочие две огородом служили. Там справа и слева Между деревьями грядки тянулись. На грядках - петрушка, Лук и укроп ароматный, фасоль на высоких тычинах, В сотне одежек своих - капуста, горох шаловливый, Редька, морковка-каротель и хрен, вызывающий слезы. Там же - подсолнечник, гордо глядящий на солнце, и тыквы. Что до деревьев, то чаще - ветвистые яблони, груши, Но попадаются также багровые вишни; крыжовник Тычет колючки свои, за одежду хватая прохожих; Есть одинокая слива и белые две шелковицы. Если ж по средней дорожке пройти до конца, то упрешься В тесный большой полукруг постриженных желтых акаций. Элька - невеста вела подругу милую Геню Прямо в любимый свой угол, под старой развесистой ивой. Густо в нем разрослись лопухов широкие листья, В синих цветочках цикорий, крапива... Укромно и тихо. Там и присели подруги. А Геня ласкается к Эльке: "Ну, расскажи мне, Элька: красив твой жених?" - "Вот увидишь!" - Элька ответила ей, и розы на щечках зардели. "Что он тебе подарил?" - "Разумеется, серьги с браслеткой". - "Ну, а ты?" - "Я - часы. И сшила для тефилин сумку: Бархат лилового цвета; на нем золотыми шелками, Щит Давида; кругом - жениха и отца его имя Бледно-зеленым шелком; подкладка внутри голубая; Шнур на завязки пошел розоватый с большими кистями". "Письма писал он тебе?" - "Ну, конечно, и сколько же писем!" - "Ты отвечала?" - "Ну да. Учитель двоюродных братьев Письма мои сочинял, а я сама их писала". - "Элька, ну, покажи мне, что пишет жених! Интересно!" - "Геня, зачем? Твой жених напишет тебе - прочитаешь". - Геня ластится просит: "Ну, дай мне прочесть..." Побежала Элька домой и вернулась, неся драгоценные письма. Геня ее обняла, а та нараспев ей читает: "Бог да воззрит на тебя и мир свой тебе да дарует. Моей дорогой невесте: "Вот получил я письмо, о радость моя, - и прозрели "Очи мои, и разверзлись зарею пред солнцем той вести, "Что прочитал я в письме. Бесконечная радость взыграла "В сердце моем и в утробе, узнавши, что ты здорова. "Да увеличит Господь достоянье твое многократно, "Дни он твои да продлит в приятности; если же будет "Благо тебе - то и мне, и веселье твое - мне веселье. "Словно широкотекущий поток, напояющий злаки, "Так же взыграл и во мне поток благотворного счастья "Из-за письма твоего; напояют сердечные гряды "Шумные токи веселья; и радости дух мой исполнен, "Ибо я вижу, что ты мои упредила желанья "Прежде, чем высказал я, - ты просишь писать постоянно. "Сердца дух моего, раскинувши крылья, несется "Тысячекратно воздать за твои дорогие подарки. "Спросишь, пожалуй, откуда такая любось, что подобна "Ионафановой или Давидовой? Нет, дорогая! "Ионафанова или Давидова просто ничтожны "Перед моею. Моя - не из тленного сделана сердца, "Непреходяща она, и ее пребывание вечно. "Все отрады земные поток времен уничтожит, "Все они моли и тли достоянье. Вовеки пребудет "Только моя любовь. Не коснется рука разрушенья "Только моей любви, потому что она не взрастает "Злаком земных полей, - но злаком верного сердца. "Листья на ней не увянут, а стебель пребудет вовеки. "Как опаленную землю смягчает промчавшийся ливень, "Так на разумную душу разумные речи ложатся - "И растопляют ее, как слиток в пылающем горне, "Крепость ее изменяют, и сущность меняют, и даже "Ненависть самую злую в безмерность любви обращают... "Вот каковы, дорогая, поэзии сила и свойства. "(Впрочем, из них я еще отнюдь не все перечислил). "Вот почему и решил я: поэзии мудрые речи "Каплями пусть упадают на душу моей нареченной. "О, дорогая! Я верю: цветы красноречия смогут "Сердце затронуть твое. И я знаю наверно, что путь твой "Благочестив, что напрасно ты времени тратить не станешь, "Руки сложа не сидишь... Посему, если только случится "Встретить тебе человека, идущего к нашему граду, - "Не откажись известить о своем драгоценном здоровьи, "Ибо все сердце мое о тебе в непрестанной тревоге, "Письма же слаще вина и меня, и родителей тешат. - "Так говорит твой жених, ожидающий писем. - Иуда". Вместе с этим письмом пришла еще и записка, Только родителям я читать ее не давала: "Кроме того, дорогая, люблю я тебя в самом деле. "Вот и пришло мне на ум, почему бы евреям не дважды "Праздновать праздники все, чтобы дважды бывал и шевуот, - "Так, чтобы снова я был на празднике в милой Подовке, "Снова бы видел тебя... Ведь душа истомилась. Вчера же "Видел тебя я во сне. Говорят, это к счастью. - Иуда. "Боже тебя сохрани показывать эту записку "Матери или отцу". Прослушавши, Геня спросила: "Любишь ли ты жениха?" - "Про любовь ничего я не знаю... Слышу, как молится он, и душа у меня замирает. Входит он - сердце дрожит, а взглянуть на него не решаюсь. Все говорят, что хорош он: учен, чернобров, да и ласков. Сердце рвется к нему - а любовь... про любовь я не знаю. Ты не знаешь ли, Геня?" - И розы на щечках зардели. - "Впрочем, пора и домой: уж скоро вернутся с молитвы... А про любовь я не знаю..." Действительно, все возвратились Из бет-медреша и ели: мужчины, а больше девицы. Все же десятка два собралось за столом Мордехая. После обеда взремнули, - а там началось и веселье. С месяц уже Мордехай размышлял, и один, и с женою, И совещался с друзьями: где лучше отпраздновать свадьбу? Дома устроить? Так тесно, что места наверно не хватит Всем приглашенным гостям. А можно сыграть и в амбаре, Там, где ссыпают зерно; стоит он готовый, широко Двери свои распахнув для принятия хлеба, и пахнет Рожью, и с лета хранит он тепло в полумраке. Конечно, Можно долой из него на время снять переборки, Стены коврами украсить, навешать цветных занавесок, Гладкий дощатый пол по случаю танцев обильно Тальком посыпать... Другие в подобных же случаях строят Новый большой балаган, покрытый широким брезентом С медными кольцами. Есть за таким балаганом немало Важных заслуг. Не мало тогда Мордехай поразмыслил, Взвесил, - и вот, наконец, балаган построить решился. Вскоре пришли мужики, притащили кирки да лопаты; Все обсудив хорошенько, глубокие, узкие ямы Вырыли. В ямы двенадцать столбов, обструганных гладко, Вставили: им предстояло служить опорой для досок, Двум же еще столбам - косяками дверными. Все ямы Плотно засыпали щебнем, а сверху землею, и крепко Ручками тех же лопат старательно утрамбовали. Доску к доске пригоняя, вязали бечевками прочно: В ход не пуская гвоздей, одною бечевкой крепили. Сверху стропила сходились - и вот, за медные кольца, Гладко по ним растянули брезент надо всем балаганом. Был он высок и просторен, а Элька с подругами тотчас Стены закрыли коврами. Красивые бра со свечами Были прибиты к столбам; четыре яркие лампы Свесились там с потолка, - и все балаган одобряли. Все же не в том балагане девицы устроили танцы, А в Мордехаевом доме, по многим и важным причинам. Залу очистили им, - и схватила подруга подругу, И припустились плялась; танцовали весь день неустанно, Вплоть до вечерней зари. А под вечер им подали ужин. Все угощали девиц: и медом, и всяким печеньем, Вплоть до коржиков мелких, посыпанных сахарной пудрой. После же ужина пуще, сильней разыгралось веселье. Ловко сихтрил Мордехай: не сказавши девицам, позвал он Сиху-жестянщика. Симха - хромой, да проворный. К тому же Неугомонный скрипач: и вот, он играл им на скрипке. И веселились девицы: схватила подруга подругу, Все заплясали с восторгом, гуторили, пели, болтали. А на дворе собрались - и в открытые двери смотрели То на плясавших девиц, то на коржики в сахарной пудре. И во второй уже раз петухи отдаленно запели, Сон и покой возвещая: петух петуху по соседству Передавал эту весть; обошла она все переулки, Улицы все, все село, - а все еще Симхина скрипка Яростным визгом визжала, - а девушки все танцовали.

Песнь третья

Воскресенье Ночь напролет проплясавши, проснулись девицы поздненько Подали им и обед с опозданьем: семья Мордехая Очень была занята, "ученых" гостей принимая. Был, как обычай велит, обед устроен для низших Членов местного клира: для служащих при синагоге, Для переписчика Торы и прочих. Обедали также Местный "еврей из погоста", кладбищенский сторож... А с ними Некий проезжий торговец еврейскими книгами. В водки Начали; после же водки покушали жирного супу; После - жаркое; компотом закончили: груши и сливы. Три, как водится блюда. Деньгами же каждому выдал Рубль серебром Мордехай, а жена его всем на прощанье Разных сластей надавала - для деток, оставшихся дома. Стало девицам в тот день еще веселее - явилась Из Мелитополя к ним капелла, пять музыкантов: Первая скрипка, вторая, да бас, да кларнет, а к тому же Был барабанщик еще, который привез и "тарелки". Главный был Мазик, Рефуэл. Насмешники так говорили: Дылда, паршивый, дурак, да косой, да безрукий - а вместе Для сокращенья все это зовется капеллой. - Она-то Из Мелитополя прямо сегодня явилась в Подовку, Чтобы искусством своим веселить гостей Мордехая. Весело Мазик вошел, поздоровался очень развязно, Кстати, поклон передал от сватов из города: "Будут!" Ловко ввернул в разговор, что они не обедали нынче. Хьена намек поняла и капеллу за стол усадила. Подали водки, закуски, компания в миг нагрузилась, После чего разбрелись, помолившись. В тени, на крылечке Скрипка, бас и кларнет легонько с часочек соснули. Мазик пошел навестить старинных подовских знакомых, А барабанщик один по дому слонялся, по саду, Вышел на двор, наконец, - и по двору тоже слонялся. Солнце изрядно пекло. Был праздничный день, воскресенье, Тихо и мирно кругом. Как вдруг послышались крики, Шум поднялся у сарая. Оттуда, - как видно, с размаху - Вылетел наш барабанщик, за левую щеку рукою Крепко держась. А щека огнем разгоралась и пухла. За барабанщиком баба - и вся-то в соломе! за нею - Рыжий соседский сын - и тоже в соломе. Мгновенье - Вот уж и нет его там, исчез под шумок незаметно... У Мордехая в прислугах жила плодовитая девка, Крепкая, голос мужской, здоровенные икры. Она-то За барабанщиком вслед из сарая и прыгнула шумно, По двору криком крича: барабанщик тогда заметался - Только бы скрыться ему... И никак понять невозможно: Тот удирает, другой, - а раздетая баба бранится. Много смеялись потом, но толком никто и поныне Не разобрал ничего. Уж видно, такой незадачный Выдался день. Не прошло, однако, и часу - а парень Снова слоняется всюду. (Щека - что у доброй хозяйки Пышно взошедшее тесто). Гуляет он по двору, глазки Так и шныряют кругом. Как вдруг, почему - неизвестно, Зорик, обшмыганный пес, на него неистово взъелся: Так и старается в ляжку вцепиться. Дурак испугался. Смотрит - кругом ни души. От великого страха Сами согнулись колени - и сел на корточки дурень И завопил, что есть мочи, - а Зорик рычит не смолкая. Этот все скачет и лает, - а тот от ужаса воет. Что поднялось во дворе! Народ отовсюду сбежался, Пса отогнали кнутом и парню вернули свободу. Скучно тянулся весь день для девиц. Но лишь только стемнело, Мигом слетелись они в Мордехаеву залу и к Эльке. Тут-то веселье пошло! Чуть первая взвизгнула скрипка, Мрачно откликнулся бас, и нахально кларнет отозвался, И замурлыкала нежно вторая игривая скрипка. Но помирились потом - и вышла веселая полька, Полная неги и страсти. - Схватила подруга подругу, Пара за парой пошла, и целую ночь танцевали. То угощались, болтая, то снова и снова плясали. А на столе красовались и сласти, и мед, и печенье, Вплоть до коржиков мелких, посыпанных сахарной пудрой. А на дворе собрались и в открытые двери смотрели Парубки, бабы, дивчата... Теснились под окнами густо, Шумно толкаясь в дверях и любуясь еврейскою свадьбой. Музыки томные звуки, ласкаясь и нежась, носились В теплой ночной тишине над мирно уснувшим селеньем. Насторожились сады, зачарованы смутною тайной, Медленно месяц катился высокой своею дорогой, Нежно струя серебро на маленький прудик, на хаты. То побелит он амбар, то светлым венцом увенчает Стройных верхи тополей, погруженных в ночную молитву... Звуки неслись по селу, за село, в шелестящие травы - И далеко-далеко замирали над сонною степью. И разудалый напев становился нежнее и мягче, Грусть зазвучала в весельи - грустнее, грустнее, грустнее, Точно и не было вовсе на свете другого напева, Более праздничных звуков, чем вечно унылая песня.

Песть четвертая

Понедельник Мальчик, лет десяти, вестовой, - во дворе Мордехая. Волосы всклочены густо; рубаха расстегнута; ноги Голыми пятками бьют по бокам проворной кобылки. "Едут!" - кричит вестовой: - "На семи подводах!" Тотчас же В десять мужицких подвод, припасенных заранее, люди Быстро садятся, толкаясь, подводы битком наполняя. Громко кричит Мордехай: "Музыканты, сюда! Музыканты! Сваты! Где сваты? Скорее! А выпивка есть? А закуска? Девушки! Ну же! Проворней!.. Извощики! Трогай!.." - И разом Десять мужицких подвод за ворота несутся со свистом, Гомоном, топотом, гиком и щелканьем. Вот уж, Быстро одна за другой понеслись, обгоняя, помчались. Спереди - псы со дворов, позади - непроглядная туча Пыли. Подводы несутся - встречать жениха дорогого. В двух, примерно, верстах от Подовки, вдали от дороги, Грустно средь ровного поля маячит курган одинокий, Чахлой травою поросший. И траву его покрывает Легкая серая пыль, а ветры землей посыпают. Изредка бледный ячмень да колосья залетной пшеницы, Выжжены солнцем степным, в траве попадаются. Мнится, Будто состарилась тут и трава - и печально, уныло В ней седина показалась от долгой тоски по былому, По поколеньям былым, что промчались, как вешний воды, И не осталось от них ни следа, ни рассказа, ни песни. Что же ты, старый курган? И о чем ты над степью тоскуешь? Кто же насыпал тебя высоким таким и широким? Что ты за тайну хранишь? Где те, что тебя насыпали? Сном позабылись они - и сами всем светом забыты. "Царской могилой" зовется курган, и к нему-то с дороги Реб Мордехай и свернул, родню жениха поджидая. Шумной, веселой гурьбой на курган побежали девицы, Споря, кто раньше взберется. За ними степенно, неспешно, Не забывая девиц понукать, подзадоривать шуткой, Шли старики, отдуваясь. Взошли на вершину кургана, Стали - и дикая ширь степная пред ними открылась В грозной своей наготе, опаленная пламенем солнца. С самых древних времен, со времен мирозданья, над степью Дивная стелется тишь, пред которою речь умолкает. Нет границ тишине, и нет предела простору, Только объятья небес вдалеке замыкают пространство. Пыль задымилась над шляхтом, вставала, росла, приближалась. Вот уже в ней показались летящие быстро повозки, Вот уже стали видны в повозках сидящие люди. Вот повернули к кургану, все ближе и ближе. Капелла Встречный грянула марш. Замахали, задвигались шумно Те, что стоят на кургане, и те, что подъехали в бричках. Свата приветствует сват, родные родных обнимают. "Мазел-тов! Здравствуй, жених!" - "Эй, мазел-тов! Здравствуйте, сваты". Уж у подножья кургана разложена пестрая скатерть; Вот уже солнечный луч купается в золоте винном; Вот уж его теплота касается коржиков пухлых, Булок, кусочков мацы, крендельков и других угощений, Звонкой стеклянной посуды, серебряных круглый подносов... Весело сваты друг другу кричат: "на здоровье! Лехаим!" Пьют и едят старики, а за ними, жеманясь, девицы. Как принялись за вино - не отстали, покуда ни капли Больше его не осталось в посуде. Но только, пожалуй, В нем и нужда миновала: без выпивки весело было. Кончили все это пеньем, объятьями, радостным шумом. Вот и целуются двое: товарищи с самого детства, Вместе когда-то росли, и один их мучил меламед. Рады друг другу они: "Ты, Яков, с чего поседел-то?" "Сам ты с чего облысел?" - "Как дела?" - "А твои как делишки?" "Сколько детей у тебя?" - "А, ей-Богу же, разве я знаю? Двое с матерью спят, один - со мной на кровати, На оттоманке один, а другие ложатся вповалку: Как же я их сосчитаю?.." - "Вот дурень!.." Вдруг - танцы. "Скорее!" И принялись танцевать под музыку славной капеллы, Весело ей подпевая. Плясали с большим оживленьем, Впрочем - мужчины одни. Девицы на них возроптали, Стали со сватами спорить. Тогда и для них музыканты Бойкую дернули польку - и девушки тоже плясали. Не были также забыты извощики: возле подводы Сели они и сердца услаждали закуской и водкой. Вздумал потом Мордехай послать мальчугана в Подовку, Чтобы привез он вина но ему не позволили. Снова Стали садиться в подводы, чтоб ехать в Подовку, - однако Спутали все экипажи, и каждый как сел, так и ехал. Мчались вовсю, торопили извощиков, громко кричали, Их лошадей погоняя, махая кнутами, стараясь Между возниц возбудить благородное соревнованье. Перекликались, шутили, кричали ура, баловались, Много тут было забавы, и много приятного сердцу... Так-то семья Мордехая встречала приехавших сватов. Дом Мордехая кипел, как котел на огне, и ворота Не запирались весь день - все новые гости являлись, Этот - туда, тот - сюда, толкутся, приходят, уходят... Сущая ярмарка, право!.. Когда же, совсем уж под вечер, Сальные свечи зажглись в большой Мордехаевой хате, - Снова туда собрались и друзья, и родные, и сваты, Вновь закипело веселье; уселись в углу музыканты; Вздумали было девицы опять танцевать - да не вышло, Сваты теперь одолели, отбили у них музыкантов: "Нынче капелла за нами!" - И вот, до полуночи самой Музыка им исполняла напевы хазанов, отрывки Опер, румынские песни... И все веселились и пили, Сердце свое услаждая. Потом старики утомились И разошлись восвояси: вздремнуть, отдохнуть, А девицы Только остались одни - уж подруга схватила подругу, Пара за парой пошла - и целую ночь танцевали. То угощались, болтая, то снова и снова плясали. А на столе красовались и сласти, и мед, и печенье, Вплоть до коржиков пухлых, посыпанных сахарной пудрой. И танцевали они, пока петухи не пропели: "Третья стража идет! Скорей по постелям, Израиль!"

Песнь пятая

Вторник. Покрывание невесты. Свадебный вечер День, в который Создатель два раза одобрил созданье, Пеньем и музыкой начат. Пошли музыканты с бадханом К дому тому, где жених имел пребыванье в Подовке, Чтобы устроить ему почетную встречу: "добрыдзень". Музыки звуки услышав, со всех переулков и улиц Стаей слетелись мальчишки и в миг окружили капеллу. После бравурного марша и речи бадхана, капелла Водкой себя подкрепила, покушала пряников сладких И повернула обратно к невесте. С отчаянным криком, Псов по дороге дразня, свистя, гогоча, кувыркаясь, Перегоняя друг друга, отряд босоногих мальчишек До Мордехаевой хаты вприпрыжку скакал пред капелой. Тут-то она и невесте устроила громкий добрыдзень. Элька, смущаясь, краснее, гостей оделяла сластями И подносила вина - и лица у всех прояснились. Осенью поздней, когда оставшимся на зиму пташкам Голодно станет в лесу, они собираются густо Возле гумна, где ловец для приманки насыпал им зерен. Те подлетают и смотрят; другие - раскинувши крылья, Прочь улетают и вновь возвращаются, крадутся к зернам; То подлетает синица, то чиж, то щегленок, то зяблик, То красношейка - и все-то перстреют своим опереньем, Серым, зеленым, красным, коричневым, черным и желтым... Так собрались и девицы в простороной комнате Эльки, Ярко одетые все, в пестреющих платьях платьях и шарфах, И далеко от девиц приятными пахло духами, И торопливо подруги входили и вновь уходили, В зеркало глядя, вертясь, поправляя друг другу наряды. Солнце уже опускалось, когда появились девицы, Словно весенний букет, рассыпанный кем-то. И Элька, Тоже в нарядной одежде, с подругами пестрыми вместе В новый вошла балаган, - вошла с лицом побледневшим. Там ожидал уж бадхан во главе музыкантов - и громко Он произнес нараспев: "Невесты в честь дорогой, Что так прекрасна собой, что блещет подобно заре Иль как наш град на горе, и радует сердце родных Как и подруг своих, и всем нам слаще вина, - Музыка, грянь!.. Вот она!.." И скрипка и бас загудели, Заторопился кларнет, замурлыкала скрипка вторая... Бросились к Эльке подруги с объятьями. Тут суматоха, Давка и визг поднялись, но прикрикнул бадхан - и затихли. Танцы тогда начались, заплясали девицы-подруги Польку, лансье и кадриль - и невеста средь них танцевала, Бледная, ибо не ела с утра. Танцевала со всеми, Не пропустив ни одной: таков уж обычай издревле. Все-то обычаи знает разумница-Элька. Обидеть Разве же может она хоть одну?.. Никого не забудет!.. Так-то они танцевали. Меж тем балаган пополнялся. В новых нарядных одеждах, гуторя, толкая друг друга, Новые гости вливались в широко раскрытые двери, И наступила шумиха, веселая, дружная давка. Очень уж много сошлось: тут вся ликовала Подовка. Вся молодежь собралась, и старцы седые спешили, Не говоря о родне и о детях, которых с собою Матери взяли на свадьбу: тут были грудные младенцы, Были и те, что постарше: стояли, в носу ковыряя, И от голов их лилось благовонье миндального масла. Брать же с собой ребятишек три важные были причины: Первая - можно ли их оставить одних без призора: Могут и "свет опрокинуть", и глаза и зуба лишиться. Дальше: какая беда, если дети посмотрят на свадьбу?.. В-третьих: пуская и они покушают пряников сладких. Словом - была кутерьма, веселая, дружная давка. Много народу сошлось, и вся ликовала Подовка. Как же!.. Еще ведь в субботу, в самой синагоге, на свадьбу Фалек усердно и громко гостей созывал к Мордехаю. Вот и сошлись, а за ними теснились в дверях балагана Слуги, работники, дети, народ из окрестных селений. Все еще дома жених. И к нему собираются гости По одиночке, по двое - на пышный прием. Наконец-то Завечерело. Тогда гостей ко столу пригласили. Сел на почетное место жених. Начиненный изюмом Желтошафранный калач стоял перед ним, - и топорщась На калаче серебрилась, блистая крахмалом, салфетка. Два посаженных отца уселися справа и слева. Заторопился народ, занимая места, - и приятно Сердце свое услаждал он вином, крендельками, закуской - Всем, что лежали пред ним на серебряных мисках, подносах. Только жених ничего не отведал: с утра он постился. После того, как народ натешился трапезой общей, Послано было об этом известие в дом Мордехая, Для передачи бадхану. Бадхан, тишину водворивши, Провозгласил громогласно, туда и сюда обращаясь: "Женщины, свечи зажгите!.. Скорей!.. Торопитесь!.. Проворней!.. Живо!.. Невесту сажайте!.." - И женщины, с говором шумным Заторопились вокруг, забегали. Все суетились. Гвалт, беготня, толкотня... "Для невесты очистите место!.." Жизнью отважно рискуя, как воин, бегущий из плена, В праздничном платье зеленом, усеянном желтым горохом, Галда, стряпуха, в толпе себе пролагала дорогу. Гордо ступала она к казалась не меньше, чем сватьей Со стороны жениха. К балагану она приближалась С белой высокой квашнею. И вот, посреди балагана Галда квашню опустила - отверстием к полу. Подушку Сверху она положила, покрыла ковром - и тогда-то Тихим размеренным шагом, с печальным величьем на лицах, К этой квашне подвели посаженные матери Эльку. Села она на подушку и белой фатою покрылась. С грустью тогда окружили замужние женщины Эльку. Каждая к ней походила с зажженной свечою - и плача Каждая ей расплела по косичке. (Заранее Эльке Волосы все заплели во множество мелких косичек). Сильный и громкий был плач; рыдали старухи, девицы, Плакала очень невеста, обильные слезы роняя; Дети услышали плач, увидали, что матери плачут, И закатились, как водится; голосом грустным и слезным Речь произнес и бадхан, на высокую став табуретку; Тихо и грустно ему подпевали чуть слышные скрипки; "Мир" разливался в слезах, над невестою скромной рыдая. И говорил ей бадхан, и каждую заповедь строго Ей наказал соблюдать, и смиренью учил, - но закончил Все утешеньем. Замолк - и взыграла веселая скрипка, Грянул оркестр - и весь дом охватила великая радость... Так-то оплакали Эльку, разумницу, дочь Мордехая. После этих обрядов, совместно с прекрасной капеллой, В дом жениха поспешает бадхан - и не мало несет он Важных даров от невесты: большой балахон полотняный, И полотняный кушак; ермолку с красивым узором, Что по атласу расшит серебряной ниткой, - и талес. Пред женихом положил он все это - и словом серьезным Речь свою начал; напомнил о святости истинной веры И призывал к покаянью, на правильный путь наставляя. В рифму бадхан говорил и все призывал к покаянью Голосом грустным и слезным, - а скрипки ему подпевали. И размягчились сердца предстоящих, и вспомнили юность. Грусть воцарилась кругом, и многие слезы роняли, Слушая слово бадхана. А кончил он все прибауткой. Скрипка и бас встрепенулись и грянули маршем бравурным... Так-то бадхан веселил жениха Мордехаевой Эльки. Кончил он речь, и поднялся жених, а потом и другие; Очень большою толпой пошли к "покрыванью невесты". Тихо жених между двух посаженных отцов продвигался, Сзади же все остальные мужчины (ведь только мужчины У жениха на приеме бывают). Тихонько ступал он, Сердце же часто и сильно в груди колотилось. Однако, Часто казалось ему, что биться оно перестало... Кто она, девушка эта, прелестная девушка, взором Светлым своим навсегда приковавшая сердце?.. Кто скажет, Что его ждет впереди? Кто грядущую жизнь угадает? Если в родителей Элька, то верное ждет его счастье. Будем же думать, что так! О, милая, скромная крошка!.. И - заторопится сердце, и вдруг - замирает, замедлясь... Так-то в раздумьи жених приближался уже к балагану. Точно палаты царя, балаган деревяный сияет. Куполом поднят брезент, занавешены стены коврами С ярким цветочным узором, и многие лампы и свечи Льют ослепительный свет, раздробленный в стеклянных подвесках, А на квашне посредине сидит под фатою невеста, Словно царевна среди раболепных рабынь. С покрывалом Бледный жених подошел, и губы его задрожали, Как произнес он: "Сестра, мириадами тысяч да будешь!" Это сказавши, невесту покрыл он. А тем покрывалом Занавесь Торы служила - легчайшая ткань дорогая, Ярко-малиновый шелк, золотой бахромою обшитый. Встала невеста в тот миг, восточной подобна царевне Средь раболепных рабынь... И вправду ли это случилось, Или пригрезилось только? - в тот миг жениху показалось, Будто из длинных ресниц, бросающих темные тени, Брызнули в самое сердце две искры - и екнуло сердце... Но подоспели девицы, подруги, подруги прелестной невесты, Хмель и ячмень в жениха полетели сияющим ливнем, Словно тот дождь золотой, что струится и блещет на солнце. Тут, обращаясь к старухам, воскликнул бадхан: "Не оставьте Благословить жениха!" - и старухи ответили хором: "Бог Вседержитель его да хранит! Да не знает нужды он В помощи смертных!.." И встала среди балагана невеста. К ней подоспели на помощь, народ от нее оттеснили. Взвизгнула первая скрпка, вторая завторила. Еся Встал и гостям возвестил: "Начинается первая пляска". Женщин, пришедших на свадьбу, от юных до самых почтенных, Голосом громким, протяжным одну за другой вызывал он. Все-то обычаи знает разумница-Элька. Обидеть Разве же может она хоть одну? Никого не забудет. Еся меж тем возглашает: "Почтительно просят и просят Добрую мать и жену, благочестьем известную миру, МИлую бабушку Цвэтл, (да живет она многие лета!) - Просят ее танцевать! А! вот уж она выступает. Вот она! Шире раздайтесь! дорогу и ей, и невесте - Той, что и нас, музыкантов, щедротой своей не оставит!" Грянули туш музыканты, и бал начался полонезом. Вышла почтенная Цвэтл, Мордехаева мать. Потускнели Старые очи ее , но приветливо смотрят на внучку; Сгорблена бабушка Цвэтл, и морщинами щеки покрыты, - Все же от черных ресниц широкая тень упадает, Да изогнулись дугой бархатистые черные брови - Прежней, отцветшей красы последний остаток. Надето Черное платье на ней, старинного очень покроя: Черный, тяжелый шелк: уж такого не делают нынче. Бристтихл у ней на груди с золотым хитроумным узором, Вышивка редкой работы... На тощей старушечьей шее Крупный и ровный жемчуг, похожий на слезы ребенка, Семь подобранных ниток. Отличнейший жемчуе, голландский, - Сразу же видно, что это не просто какой-то "еврейский". Так же и нить янтаря двумя золотыми струями Грудь украшает старухе, и с жемчугом брошь золотая. Серьги двойные на Цвэтл: изумруд - с изумрудным подвеском, Необычайной игры. Но уж лучше всего и прекрасный, Точно блестящий венец на челе ассирийской царицы, Голову Цвэтл увенчал сияющий штернтихл, который Черною бархатной лентой лежал на прическе; по ленте ж, Вправо и влево от пряжки, сверкавшей огнями алмазов, Были нашиты два ряда таких же алмазов - и камни Были чем дальше от пряжки, тем мельче. В таком-то наряде Мудрая бабушка Цвэтл из толпы приглашенных навстречу Вышла счастливой невесте, прелестной скромнице Эльке. Музыка громко играла, захлопали гости в ладоши. Плавно и тихо ступая, приблизилась бабушка к Эльке, За руку нежно взяла и трижды они покружились В круге веселых гостей - и захлопали гости в ладоши. Цвэтл возвратилась на место размеренным шагом, а Есель Снова уже возглашал: "Почтительно просят и просят Добрую мать и жену"... и так далее. Тут-то капелла Грянула музыкой снова, и мать жениха непоспешно, Плавно и тихо ступая, любовно приблизилась к Эльке, За руку нежно взяла, и трижды они покружились В круге веселых гостей - и захлопали гости в ладоши. Мать жениха возвратилась размеренным шагом на место. После нее и другие замужние женщины с Элькой "Первую пляску" плясали согласно обычаям старым. Плавно и тихо ступая, к невесте они приближались, За руку ласково брали и трижды неспешно кружились, И возвращались на место размеренным шагом. А Есель Тотчас же к ним подходил, протягивал руки - и щедро Все одаряли его... Так "первую пляску" плясали. Вечер окутал уже таинственной тьмою селенье. Вышел жених, наконец, направляясь во двор синагоги. С хохотом, гомоном, визгом отряд босоногих мальчишек, Перегоняя друг друга, вприпрыжку скакал пред капеллой, Громом могучего марша весь мир наполнялся, казалось. Тихо жених между двух посаженных отцов подвигался. Белый на нем балахон, подарок не