Таньку Босую и Клячу знал весь порт.
Особенно хорошо знали их пароходные кочегары, механики и портовые стражники.
Танька Босая - чахоточная женщина с толстыми, отекшими и вечно необутыми ногами, и другая - полуслепая добродушная старушка, были неразлучны. Обе с утра до вечера чуть не ползком, согнувшись в дугу и не разгибая все время спины, обходили наподобие кур весь порт, подбирая и выкапывая, как какую-нибудь жемчужину, всякое зернышко, всякую крупицу просыпанного с телег угля, всякий кусочек канифоли, хлопка, щепочки и все это опасливо пряча от зорких ястребиных глаз "морских акул" (стражников) в мешочек или в передничек.
Наклюют-наклюют они всякого добра по зернышку, по крупиночке и поплетутся в тень под эстакаду.
Тут они подберут наклеванное зернышко к зернышку, ячмень к ячменю, просо к просу, уголек к угольку, хлопок к хлопку, сплавят это потом задешево знакомой еврейке-лавочнице, купят себе хлеба, а в иной день - это в удачный - и сальничек, и желудочек с кашей или рыбку, покушают и плетутся, молчаливые и разбитые, в ночлежку.
Так они жили, или, вернее, "путались", как говаривали сами.
Сошлись они обе в ночлежке.
Лежит как-то осенью на своем матраце в углу Кляча.
Вдруг входит в палату женщина. Глаза у нее бегают. Косынка сбилась на затылок.
Вошла, стала посреди палаты и оглядывается. Все ей, видно, ново и пугает ее.
- Эй, женщина, ступай сюда, матрац возле меня свободный! - подзывает ее Кляча.
Та подходит.
- Ложись!
А та как посмотрит на нее, посмотрит кругом, да как задрожит, заплачет: - Несчастная, одинокая я, боже мой, боже!
- Что ты, мать моя? - спрашивает Кляча.
- Мужа закопала нынче!
- Законный был?
- Законный.
- Он где работал?
- В каменоломнях. Камни резал. Резал, резал, пока потолок треснул и сел. Вытащили мужа и еще троих поломанными. Все вылечились, а он помер. Три месяца в больнице мучился.
- Господи, твоя воля, - покачала головой Кляча, - а ты-то как сама, матушка?
- Я - хворая. Ноги у меня пухлые. Работала я на кирпичном заводе. Весь день на третий этаж кирпичи тащу в сушильню. Ноги от этого вспухли и испортились. Два раза после взберешься наверх - и шабаш. Ноги подломятся, и падаешь.
- А ты лечилась?
- Лечилась. Бросила работу и лечилась. Муж добрый, трезвый был. "Посиди, - говорит он, - Танюша, дома да отдохни, полечись..." Сегодня, как закопала его, прихожу домой. А хозяин все описал и гонит. Ступай, мол, с богом! Все описал он: стол, самовар, перинку, сундук такой большой, зеленый и два платьица - одно голубое, а другое - красное, с цветочками, что к пасхе и троице сама сшила. Я и пошла. Иду, сама не знаю куда, и плачу. По дороге меня останавливает барыня и сует гривенник. Стало темно. Где спать? Подхожу к городовому, все чисто ему рассказываю, он и велел мне идти в приют.
- Что ж, зашла, так ложись! - вздохнула Кляча.
- А мне страшно, бабушка. Никогда я по приютам не ночевала. У меня свой дом был. Хозяйкой была. Ох, боже!...
Страшно, очень страшно было ей о ту пору.
В палате - грязь, вонь. На полу и на матрацах - пьяные полуодетые женщины. Волосы у них распущены. Лица вспухшие и разбитые. Голоса сиплые. Лежат они, пыхтят трубками и окурками и переругиваются так, что оторопь берет.
- И что ты вздумала - страшно! - успокаивала ее Кляча. - Ничего тут страшного нет. Здесь все - люди. Ложись! Полежишь, приглядишься и привыкнешь.
Танька легла.
- Так, - вздохнула опять Кляча, - ты теперь, значит, одинокая. Бе-е-да! У меня тоже был муж законный. Венчались мы с ним в церкви. Шаферы, певчие были. Как след быть, по закону. Работал он на фабрике. Только недолго, аккурат как твой. Скоро помер. Я и осталась одна. Стала я ходить на биржу. Тут потолочек выбелю, там полы обмою, постирушкой займусь, а потом пошла в гавань. Здесь стрелять стала. А ты, матушка, знаешь, как стреляют? Стреляют разно. Ползет воз, примерно, с углем. Кто сзади подскочит и кусок - цап. А я так жду. Вижу, упал с воза кусочек на землю, и подхвачу его. Бог, значит, послал, мой, значит. Каждой птичке, каждому воробью он посылает свое. Я ведь что воробей. Нас, всех женщин, в гавани воробьями называют. Летим, летим мы, только выше земли не поднимаемся и что высмотрим, то подклюем... А ты нынче, как тебя, Танька, ела?
- Н-нет.
- Ешь. - Кляча сунула ей ломоть хлеба.
Танька стала есть и успокоилась.
- Страшно еще? - спросила Кляча.
- Немножко. А кто они? - И она робко указала на окружающих.
- Женщины.
- Что же они такие некрасивые, страшные?
- Оттого, что жизнь их некрасивая, страшная да босяцкая. Горя у них - что реченька. Ты думаешь, они родились такими страшными? Тут есть одна Манька Поручица. Не какая-нибудь, а дворянка, столбовка. Веришь, отец у нее поручик. Спроси всех, скажут. Как начнет она рассказывать, сколько у них дома всякого народу бывало. Страсть! Сам исправник бывал, всю ночь на фортепьянах играли, пели и с молодыми офицерами танцевали.
- Боже!
- Ты думала что? Есть тут еще одна гильдейка - купчиха. Муж орехами и изюмом торговал. Есть и приказчица, портниха. Мало кто тут есть. Много о них рассказывать. Жили себе люди в свое удовольствие. Ешь, пей, сколько душеньке угодно, и никаких. А подошла такая пора, они спились и босячками поделались.
- Что же они теперь, бедные, делают?
- Кто к чему имеет охоту и сноровку. Кто поноску барыням за три копейки с базара тащит, кто на постройках землицу носит, а кто на шармака живет... Ну, это пока они не совсем стары. А когда совсем постареют и зубы у них выпадут - околевать будут. Ты водку пьешь, куришь, Танька?
- Боже меня сохрани. Ни капли во рту никогда не было, и табаку не нюхала.
- Это ничего, научишься. Мы тебя научим. Будешь пить, легче на душе будет... Ну, ладно, спи! Завтра вставать рано. Ох, грехи наши!...
Кляча поерзала на своем матраце и уснула.
Уснула и Танька.
Кляча разбудила ее рано.
Несмотря на рань - три часа ночи, - в палате почти никого уже не было. Только две-три женщины позевывали и потягивались на своих матрацах.
- Хочешь, - спросила Таньку Кляча, - со мной в гавань идти? Что-нибудь да заработаем.
Таньке ничего не оставалось, как согласиться.
Впрочем, она согласилась охотно. Кляча первая обласкала ее, первая утешила, накормила и посвятила ее в незнакомую жизнь, и Танька почувствовала к ней дочернюю привязанность.
Она даже в уме решила никогда не оставлять полуслепой старушки, одинаково с нею несчастной и одинокой.
И они пошли.
Дорогой Кляча знакомила Таньку с портом и наставляла ее:
- Нас, Танька, женщин, что стреляют в порту, много. Шестьдесят штук наберется. Ссор поэтому и разладу среди нас много. Вижу, например, с телеги упал кусок угля. Я - к нему. Нагнулась, а тут, как воробьи, налетят на тебя душ пятнадцать женщин, опрокинут и все рвут кусок. Оно, положим, везде и всегда так. Жрать всем хочется. Ну, да бог с ними! Теперь, Танька, - правило. Помни: чуть морская акула, стражник, значит, увидит тебя, ты немедля хоронись за вагон, а не то - в клепки или черепицу. Лезь к черту за пазуху, куда хочешь, не то беги что есть духу. Морская акула - человек казенный. Он не любит, когда люди шатаются зря, без дела и только норовят что-нибудь стрельнуть, склюнуть. Правило второе: что соберешь, клади в мешок и мешок держи крепко. А то кадыки непременно у тебя его выхватят. Что соберем, продадим, а выручку пополам.
Танька слушала, утвердительно кивала головой и шла следом за торопливой старушкой.
- Забирай влево, лево на борт! На Платоновский мол! - скомандовала Кляча, когда они очутились в гавани. - Там со вчерашнего вечера должен стоять батумский пароход. Он приходит по четвергам через каждые две недели. Уж я расписание знаю. А для чего он нам, знаешь?
- Не знаю.
- То-то! На том пароходе - кочегар. Мы попросим его, и он разрядит топки и даст нам перегар. Перегоревший уголь, значит.
И старуха, несмотря на свои шестьдесят лет с чем-то и кривой бок, делавший ее похожей во время нагибания на клячу, быстро заковыляла меж тюков, ярусов шпал и клепок, ежесекундно нагибаясь и подбирая каждый уголек, зернышко и кусочек хлопка.
- Танька, не плошай, - каждый раз повторяла Кляча.
И Танька не плошала. Она нагибалась к земле без конца и отдыха.
- Все подбирай! - командовала Кляча.
- Ай! - вдруг вырвалось у Таньки.
Танька, ковыляя в согнутом положении, больно ударилась головой о вагон.
- Что? - спросила Кляча.
- О вагон стукнулась! - протянула Танька и схватилась за голову. На голове у нее показалась кровь.
- Бывает! - равнодушно заметила старушка. - Я не раз нарывалась на вагон и на клепки. Надо глядеть в оба. А то прошлым летом Манька Наездница так стукнулась, что пять дней в больнице лежала...
Первый дебют Таньки был удачный. Усталая, она гнулась под мешком, набитым всякой всячиной. Гнулась также под своим мешком и Кляча.
В три часа Кляча решительно заявила:
- Шабаш, на сегодня довольно! - и обе потащились к эстакаде.
Дотащившись, Танька уронила мешок и брякнулась оземь. Она обессилела.
- Больно? - спросила старушка.
- Ох, больно, бабушка. Страсть как поясницу и шею ломит. Будто молотили на них.
- С непривычки это, Танька. Ты вот десяточек лет, как я, поработай, гни шею и поясницу - привыкнешь. Ну, давай разбираться, выворачивай добро, камни самоцветные, серебро, золото, жи-и-во!
Танька отстегнула передник, развязала оба мешка и опростала их. Получилась куча. Танька поглядела на нее, выпучила глаза и развела руками.
- Чего глаза выпучила? - осерчала Кляча.
- Бабушка, да что мы с этой кучей-то делать будем? Как разберемся?
- Разберемся. Нам не впервые. Делай только, что я делаю. - И старуха разбила кучу на две части.
Одну часть она подвинула к себе, а другую к Таньке.
И началась вторичная работа, тяжелее первой.
Это была работа сказочной Золушки. Работа грязная, неблагодарная и в высшей степени утомительная.
Шли часы. В порту давно зашабашили угольщики, полежалыцики и сносчики. Перестала скрипеть эстакада и греметь паровые краны. И кое где уже вспыхивали огоньки.
А они все сидели, не разгибая спины и перебирая пальцами.
В стороне от них в нескольких кучках лежали выбранными: уголь, полгарнца проса, четверть фунта канифоли, немного железа и щепок.
Они теперь спешно очищали хлопок. Хлопок они подобрали в агентстве и в сорном ящике.
Кляча чистила ловко. Танька же дергала, чистила и под конец бросила. Сору в хлопке было больше, чем самого хлопку.
- Что? - нахмурилась Кляча.
- Фу-у, уморилась!
- Ты вот как я, барыня, лет десять поработай, уморишься больше. Хлопок чистить, матушка, не то, что репу. Ослепнуть можно.
- А много выйдет из него чистого-то?
- Из хлопка-то? Фунта полтора выйдет. По две копейки за фунт считай...
Поздно вечером работа была окончена, "товар" продан, и они отправились в ночлежку.
Прошло пять лет.
Танька не расставалась с Клячей, привязалась к ней, освоилась с портом и вполне специализировалась в своей неблагодарной работе.
Она работала теперь одна, без Клячи.
Кляче перевалило за семьдесят. Она ослепла и весь день лежала под эстакадой.
Лежит, бывало, Кляча в тени на мешках и на рогоже. С одной стороны защищает ее от резкого берегового ветра и пыли громадный сорный ящик, а с другой - вагоны. Лежит, чуть дышит и не шевельнется, как мертвая.
К вечеру придет Танька, разберется в своем мешке, добудет хлеба и водки, даст Кляче закусить и выпить и поведет ее в ночлежку. А там уложит ее, как дитя малое, на матрац и укроет теплым.
Танька большей частью оперировала на "пункте", где чаще стоят иностранные суда, и на угольной гавани.
Она завязала прочное знакомство со всеми кочегарами, которых знала по имени и отчеству, и "Джонами" (англичанами), с которыми научилась объясняться по-английски.
Пришел английский пароход, и она тут как тут.
- Mister! - стучится она в иллюминатор к кочегару-негру.
Кочегар открывает иллюминатор.
- What do you want? Что тебе надо?
- Some coal please! Немного угля, пожалуйста! - подмигивает ему Танька глазом и улыбается.
Негру это нравится.
- How much? Сколько? - спрашивает он, тоже подмигивая ей и скаля зубы.
- Побольше!
- All right! - И иллюминатор захлопывается.
Проходят десять минут, и добрый негр выносит ей корзину с перегоревшим углем.
Сунется Танька потом к угольщикам и к полежальщикам.
Одни незаметно от приказчика наложат ей в мешок чистого кардифа без примеси, а другие - пшена или кукурузы.
Сунется она и на пароход Добровольного флота. И если на пароходе ремонт, то ей перепадут стружки, щепки, а когда и бревнышко.
За пять лет Танька сильно изменилась. Она больше осунулась. Ноги у нее опухли сильнее, и она вся скрючилась так, что, глядя на нее, казалось, катится по порту колесо скрипучее и расшатанное.
Раз с Танькой случилось несчастье.
Был вечер, и, как всегда, она катилась, нагруженная мешком, к эстакаде.
Вдруг она слышит позади свист. Оборачивается и видит стражника. Стоит он и грозит пальцем. Очень уж она боялась этого стражника, самый злой был.
Танька, как увидела его, затряслась, побелела и что есть мочи - шасть в сторону.
Бежит она, а в ушах у нее свист и благовест, и кажется ей, что вот-вот стражник ее настигнет. А стражник и не думает за нею бежать; только стоит, покручивает усы да смотрит ястребом.
Вдруг ноги ее о что-то споткнулись, и, не добежав до эстакады, она полетела и хлопнулась с размаха о рельс грудью.
В глазах у несчастной помутилось. В голове все спуталось, перемешалось, а в груди что-то хрустнуло и защемило.
Танька упала в обморок.
Целый час она пролежала на рельсах, пока ее не привел в чувство проходивший механик.
Стала с этого дня Танька харкать кровью и работать слабее. Час-два поработает, походит колесом по набережной и устанет. Ноги у нее подкосятся, по телу побегут мурашки и кровь хлынет горлом.
Наступили тяжелые дни для нее и для Клячи.
Танька как-то два дня не работала, и два дня они с Клячей не ели. А помочь им было некому.
И вот лежат они обе под эстакадой. Вокруг кипит жизнь. Гудит пристань. А их никто не замечает. Точно собаки лежат.
- Танька! - прохрипела Кляча.
- Что, бабушка?
- Умирать собираюсь.
- Нет, нет, - запротестовала Танька, - подожди. Она сделала невероятное усилие, встала и, шатаясь, как пьяная, заковыляла к площади.
Все лавочки обошла Танька, предлагая за несколько копеек свою верхнюю юбку и кофточку.
Но все отказывались. Больно уж стары были юбка и кофточка. Кто-то, однако, сжалился и дал ей гривенник.
Танька тут же купила хлеба и поплелась назад к Кляче.
Странно было видеть среди бела дня женщину почти в одном белье, с рассыпанными по плечам волосами и с блуждающим взглядом.
Таньку провожали глазами. Многие смеялись.
- Ишь напилась! Легче, за фонарь держись! - острил и смеялся один угольщик.
- Отдай якорь, якорь отдай! - острил другой.
А Танька подвигалась, ничего не слушая и никого не замечая.
Вот эстакада и Кляча. Старуха вытянулась и лежит спокойно. Лицо у нее строгое. Глаза закрыты.
Над нею гнется и трещит эстакада под тяжестью проходящего поезда.
- Бабушка, хлеба хочешь? - нагнулась к ней Танька.
Ответа не последовало.
- Бабушка! - повторила Танька.
Но бабушка не откликалась. Она была мертва.
Танька с воплем припала к ней, и под эстакадой раздалось ее глухое рыдание.
Источник текста: Л. Кармен "Рассказы", М: Художественная литература, 1977.