Гиппиус Зинаида Николаевна - Перламутровая трость

о свое уверенное чувство тогда: с этим существом я могу сделать все, что захочу, оно - мое.

   - Ах, Элла, я всегда любуюсь этой прелестной палкой! - тараторила художница. - Мадам Цетте, вы видели трость Эллы? Неправда ли, вещь замечательной красоты? Где миссис Миддл достала для вас такую?

   Клара хотела взять перламутровую трость у меня из рук, но я отдал ее маленькой Элле.

   Она сказала робко, не опуская светлых глаз.

   - Старинная... Ma mère {Моя мама (фр.).} нашла ее в Египте. Я всегда с нею... Потом все было очень просто. Мы вышли от художницы втроем, -

   Клара сказала, что мы проводим Эллу до отеля, нам и по дороге. Элла развеселилась, улыбнулась раза два, по-детски, и, хотя говорила больше Клара, я кое-что об Элле узнал: она музыкантша, композиторша, кончила лондонскую консерваторию, живет всегда в Англии, но миссис Миддл так любит путешествовать, что оне весь свет, кажется, изъездили... В Бестре сейчас проездом, но бывали и раньше. Специальность Эллы - оркестровая музыка. Миссис Миддл очень заботится о карьере Эллы, для этого нужно поддерживать в Лондоне связи.

   Вдруг Клара онемела. Навстречу шел Франц. Сдвинутые брови, опущенные глаза. Но он поднял их, увидел нас. Лицо сразу изменилось. Стало добрым и приветливым. К удивлению, с Эллой он поздоровался, как со знакомой. Но он не знал, что она в Бестре.

   Мы поговорили с минуту. Праздник в Рах - завтра. Баронесса Роон (какая странная фамилия!) тоже придет, неправда ли?

   Мы разошлись, а так как это было в двух шагах от Bella Vista, где жила Элла с матерью, то мы простились и с Эллой.

   Почему, однако, мать ее миссис Миддл? А где же барон? Замужем, эта девочка?

   Клара была странно молчалива. Подходя к дому, я все-таки спросил:

   - Она хорошая музыкантша, эта маленькая дама?

   - Элла? Очень хорошая. А ей всего двадцать четыре года...

   - Она разошлась с мужем?

   - С каким мужем? Да она вовсе не замужем! С чего вы вообразили?

   Клара засмеялась. Отворила калитку. С балкона послышался голос Мариуса:

   - Cla-ra!

   - Ich komme! {Иду! (нем.).} - ответила Клара и побежала наверх. А я пошел к себе.

  

  

   По совести говоря, я преувеличил, когда объявил, что после ветрового с Францем разговора я все решительно понял, и только словами сказать не умею.

   Понять-то понял, а все же не так, как Франц разумеет понимание. Понял больше извне, чем изнутри. В такое понимание, хотя тоже большое, много входит веры. Но зато рассказать о нем легче.

   Так вот, прежде всего, я понял, что в душе человека, вернее - в существе человека, может подняться великой силы вихрь, великой и непреодолимой. Малое подобие его был тот природный вихрь, который меня обезумил. Но по сближению я понял. Важна непреодолимость. Он сметает все, чем мог бы человек его преодолеть. Борьба бесполезна. Уляжется сам, а не уляжется - лети в нем до конца. Хорошо, что не каждое человеческое существо достаточно глубоко и широко, чтоб поднимались в нем такие ослепляющие вихри.

   Но Франц... он их знает. Помочь ему тут нельзя (непреодолимо!), но когда он увидел, что я, около него стоящий, кое-как уразумел это, почувствовал, - ему было утешение.

   А затем еще другое о Франце, насчет Отто. Более частное, и во что я, говоря откровенно, не совсем проник, на веру же принял вполне.

   Франц не может и не хочет принять того, что Отто счастлив... с женщиной. Он говорит: если это так, значит Отто, которого он, Франц, любил, был вовсе не Отто, а кто-то другой. А настоящего Отто вовсе и не было. Но любовь-то Франца была; была - к никому? Вот этого Франц перенести и не может. Спасается тем, что еще не верит в счастье Отто. Мне показалось, что здесь он надеется на какую-то мою помощь. Но какую?

   Иногда я точно опоминаюсь: да все это, en bloc {в целом (фр.).}, не катится ли по краю безумия? И Франц, и я, разбирая его сложности, сочувствуя каким-то, с точки зрения нормального смысла, нелепостям? Франц не любит Отто. Откуда эта дикая ревность, сухая ревность без любви? Мало того, дикая по односторонности: ведь он ревнует Отто к жене, только! Если б Отто изменял ему не с женой, а так, как раньше, и как изменял ему сам Франц...

   Нет, нет, тут в самом корне какая-то неразложимая непонятность, может быть нелепость. Любовь тут ни при чем. Да вот и вихри-то эти, что захватывает существо человека, - любовь? Не любовь. Любовь во все это вплетена, запутана, а как ее выплести, как освободить - не понимаю. Может быть, мы еще и в глаза любви-то никакой не видали. И понятия о ней настоящего не имеем. Бог знает, в чем барахтаемся, да так и умрем, не увидев...

   Вот до чего я дошел. Любовные мемуары, воспоминания о том, что не было... Ложь! Ложь!

   В такие минуты (просветления) мне хочется все бросить. Тем более, что по самой чистой совести говоря - я считаю, что "бросить любовь", или то, что мы к этой области относим, отнюдь не значит "все" бросить. Далеко она не все и - даже не такая уж важная, не первая, область жизни...

   Но я смиряюсь. И бросаю только рассуждения. Они, действительно, могут довести до бешенства. И совершенно бесплодного.

   Франц, какой он ни есть, живой человек. И со своими вихрями в живой жизни живет. И я тоже, с моими нелепостями. Начал про людей, с их - пусть гримасами любви, - буду рассказывать дальше.

   Понимает же нас - пусть уж Бог.

   Вилла Рах, такая знакомая, - сегодня другая.

   Из комнаты, с красным каменным полом раскрыты настежь двери, широкие, почти во всю стену, - на веранду. Цветные огни сверху, узорчатые фонарики, и не поймешь, какой свет: лавандово-розовый, но светлый и приятный. Белая скатерть на столе отливает серебром, а плотный занавес глициний розовеет. Там, дальше, - такая черная темнота, точно мир кончается. Ничего, кроме мрака.

   Кое-кто сидел у стола, другие поодаль, на низких табуретах. Было человек шесть-семь; я не всех узнал сразу, освещение изменяет. Громадный, молодой американец с детским, серьезным лицом. Немецкий граф, извилистый, тонкий, как стебель ириса. Молчаливый и приятный датчанин; другие, - я встречал ранее почти всех. Клара (она пришла с Мариусом) сидела около Франца, веселого, немножко рассеянного.

   Мелькали фигуры служителей в длинных, складчатых, сицилианских одеждах. Джованне, с алой повязкой на смоляных кудрях, был удивительно хорош. Какая грация движений, когда он, вместе с другими, опускал перед гостями поднос: высокие кубки на подносах, еще что-то - я не разобрал.

   Элла - одна, поодаль, около глициний. Я сразу увидел пятно ее белого платьица, но не подошел; поискал глазами мать: никакой матери не было.

   Оживленный, но не очень громкий, немецкий разговор. Американец, впрочем, только улыбался, изредка перекидываясь с Нино и Джузеппе итальянскими словами: он по-немецки не понимал.

   Франц поднялся, хлопнул в ладоши. И сейчас же оттуда, из сада, из черной темноты, где, казалось, ничего быть не могло, мир кончался, - тонко зазвенела первая струна.

   Невидимые музыканты заиграли тарантеллу.

   Сицилианская - она особенная; да, впрочем, я потом и в Сицилии такой не слыхал.

   Несложный, быстрый и странный напев; не то что тоскливый, а тяжелый: как страсть бывает тяжелая.

   Начали танец Джузеппе и Нино. Секрет тарантеллы (этой, по крайней мере) в постоянном ускорении темпа; при ускорении медленном. Эта медленность, при нарастании непрерывном, позволяет незаметно очутиться в вихре движения. В таком вихре, что, и глядя, точно с ним несешься; несешься, куда - все равно, но только бы донестись, скорей, скорей! Ибо не может же это не кончиться.

   Кончается сразу. Мгновенной остановкой, обрывом движения. Джузеппе исчез, а Нино неподвижно остановился перед тонким графом. Это - выбор.

   Музыка не оборвалась, и к первой медленности темпа не перешла, чуть-чуть лишь умерилась и утишилась, словно отдалилась. Поэтому граф, выйдя на круг, начал сразу быстро.

   Он плясал так хорошо, что даже в современной одежде и рядом с красавцем Нино не был смешон. По-своему грациозен, как-то нежнее и в вихре - беспомощнее.

   Вино ли странное в странных стаканах, цветы ли, невидная ли музыка из черного пространства, или тарантелла, - но я прямо чувствовал, как изменялся воздух, атмосфера среди нас. Не могу сказать, что она пьянила; никакого тумана, все было четко; лишь внутренний огонь в ней нарастал, - ну и во мне, конечно, как в других.

   Когда вышел Джованне - от него трудно глаза было оторвать. Красивее всех, но не в том дело. Не знаю, в чем. Помню смоляные кудри под алой повязкой и узкую полоску лба, смуглого, гладкого, с крошечными капельками пота. Помню быстрые, легкие, - и все-таки тяжелые, - движения под тяжелый, однообразный и потрясающий напев. А, главное, помню взор черных, точно бессветных, глаз: бессмысленный, пристальный. Когда Джованне, вдруг оборвав движение, стал перед Францем, я испугался этого взора: я его узнал. В громадных черных, совершенно черных глазах было то же самое, безыменное, неопределимое, что я увидел на мгновение так недавно, в глазах светло-карих, с топазовыми блесками. И что заставило меня уверенно почувствовать: это существо - мое.

   Франц, улыбаясь, встал. Но он только сделал несколько шагов и остановился неподвижно на середине веранды. О, да, ему и не нужно было танцовать. Так и нужно, только стоять, иногда поворачивая голову к Джованне, плясавшему перед ним, - для него, и потому как бы с ним.

   Четкий и воздушный профиль Франца на пологе бледных глициний... и вдруг, случайно отведя от него глаза, я увидел и опять узнал знакомый взор... да что это? Умственные галлюцинации какие-то? На Франца этим отдающимся, почти страшным, взором смотрела - Клара.

   Я не стерпел. Был недалеко от нее, от стола, но тут стал пробираться еще ближе. Серые, выпуклые глаза, почти не видящие, неотрывно прилеплены к Францу. Мне показалось, губы что-то шепчут. Неслышное, конечно. А вдруг привычное, столько раз мне чудившееся, - je l'aime, je l'aime? {я люблю, я люблю? (фр.).}

   Да, или я незаметно погрузился в психопатию воображения, или бедная Клара дотла влюблена в Франца... Мало того: он знает, что влюблена. Вот он обернулся, встретил взор, - и ничего, с какой доброй улыбкой!

   Я не успел добраться до Клары: музыка затихла, перерыв, заговорили все, зазвенели стаканы, Франц вернулся на свое место к столу.

   С подноса Нино я взял стакан розового вина, выпил залпом. Потрясенный новым открытием, я совсем забыл об Элле. Увидел белое платье тоже у стола: молодой американец обрадованно свистел по-английски, беленькая девочка оживленно ему отвечала.

   Я не вслушивался, опять забыл о ней, и так до конца вечера, когда пришлось вспомнить.

   Он еще длился - вечер - не знаю, сколько времени; знаю, что горячность атмосферы не ослабевала, может быть, усиливалась, и самое однообразие смен, звуков, движений тому помогали. Я был, к концу, не совсем такой я, каким пришел, и все, не говоря о Кларе и Франце, казались мне не такими.

   Не заметил, как многие ушли, точно исчезли, неслышно и таинственно выскользнули, пропали в пустой черноте.

   Кто-то оставался, я не видел, кто: я стоял на самом краю света, на самой черте мрака, - и лицом к нему. Маленькая Элла стояла рядом со мной.

   Голос Франца, сзади:

   - Подождите, теперь они сыграют вам прощальную серенаду. Они играют ее не часто. Старую сицилианскую.

   Три раза хлопнул в ладоши.

   И в последний раз, из мрака понеслась музыка, опять точно сама там рождаясь, ни от кого. Была она не похожая на тарантеллу, - или похожая? У меня к музыке совсем свое, совсем особенное отношение, но об этом потом. Теперь я читал музыку по лицу девочки, рядом стоящей. То же острое, тонкое лицо лисички; бобрик каштановый, пышный, надо лбом; но лицо невыразимо посерьезневшее, все - слушающее. Даже глаза: потемнели и тоже как будто не смотрят - слушают.

   Она была длинная, серенада. Но уж кончилась, и уж, должно быть, ушли эти невидимые музыканты, а мы все молчали, точно ждали что-то.

   - Oui. C'est bien {Да. Хорошо (фр.).}, - сказала чуть слышно Элла.

   Подняла на меня глаза. Опять! Опять! В третий раз сегодня это наваждение, этот взор. Но в коричневых, топазовых глазах он иной, он обращен ко мне.

   И я даже разозлился. Довольно с меня! Флюидами какими-то занимаюсь! А что касается маленькой баронессы - влюблен я, что ли, в нее? Нет, нет. Нисколько.

  

  

   Такая яркость жаркая, такое сверканье, а в голове такая путаница идиотическая, что нет! Не выйду до вечера. Сумрака хочется, тишины.

   В сумраке своей затененной комнаты я и лежал на кушетке, ничего не делая. Но вот легкий стук в припертую ставню. В дверь с балкона проскользнула Клара.

   - Вы отдыхали? Я вам помешала? О, простите! Но я пришла... быть может, вы подниметесь к нам около шести, к чаю? Маленькая баронесса и sa mère, миссис Миддл, придут с прощальным визитом. Оне завтра уезжают.

   - Уезжают?

   - Да, в Рим, кажется. Она очень приятна, Элла, неправда ли? И ее mère adoptive тоже мила.

   - Так это mère adoptive?

   - Ну да. Я думала, вы знаете. Приемная мать. Значит, мы их ждем? Да?

   Я подвинул ей кресло, но она не садилась. Говорила белым голосом, точно думая о другом. Мои глаза привыкли к полутьме, я видел лицо Клары очень ясно и видел его не таким, как раньше. Может быть, от вчерашнего воспоминания смотрел иначе. Мне было стеснительно, не то больно, не то стыдно, и хотелось, чтоб она скорее ушла. Поспешно обещал быть к шести и думал, что этим кончится. Но тут-то и началось.

   Клара двинулась, было, к двери, потом остановилась. Обернулась.

   - К Monsieur von Hallen вы пойдете позднее вечером? Да? Скажите ему, что я его люблю... Он знает. Он все знает. Но повторите ему и вы, его лучший друг, que je l'aime. Je l'aime tant...

   На мгновенье я онемел. Но тотчас же пришел в себя. Лучшее, что тут нужно, - быть хладнокровным.

   - Зачем же говорить ему это, милая madame Клара? Тем более, если ему известно, зачем буду повторять это я? Бесцельно, жестоко... И ведь безнадежно? Если б вы знали Франца...

   - Я знаю, знаю, - спокойно перебила Клара и улыбнулась. - Я знаю, что он не любит меня, не полюбит и не может полюбить, это безнадежно. Но почему вы думаете, что я хочу от него любви?

   - А чего же вы хотите? - спросил я глупо, теряя, если не хладнокровие, то всякое понимание.

   - Чего я хочу - он вам скажет сам. Да, наверно, скажет. И тогда, если он спросит вас о чем-нибудь, и вы будете отвечать, помните, молю вас... Помните о моей любви. Я так люблю!

   Посмотрел на нее, хоть и ничего толком не понимая, с уважением почти: ведь действительно любит, какая она там ни на есть. Любовь-то, она у всякого одна. Клара прямо на глазах похорошела.

   Всю путаницу я, однако, решил сегодня же с Францем распутать. И относительно Клары, да и себя. Что, в самом деле! Приехал, хожу, как дурак, ведь не для того же Франц меня вызвал, чтобы я с его мальчишками заигрывал, тарантеллу смотрел и был конфидентом влюбленных в него дам? А через неделю я уеду. Я предполагал, по дороге, еще в Риме и кое-где вообще в Италии остановиться.

   Рим... Господи, а Элла? Странно, я как будто все время о ней забываю, но, не помня, все время помню. Очень странно. Ну, завтра уедет, хоть с этим кончено.

   Я даже вслух сказал: "хоть с этим". Однако радости, что "кончено", - ни малейшей. И врать перед собой не буду.

   Гости уже сидели за нарядным чайным столом, когда я пришел наверх.

   Клара (что она за милая, умелая хозяйка!) по-немецки певуче, вела любезный французский разговор. Представила меня... так вот она, mère adoptive! Большая, совсем не старая, белая, жирная, рыжая. Не ярко, а светло-рыжая: англичанки часто бывают такие, прославленный пепельный цвет их волос почти не встречается. Эти желто-рыжие волосы у миссис Миддл взбиты на лбу кудельками, а обширная, лилово-шелковая грудь увешана какими-то цепочками, колечками и медальонами.

   Я тотчас приметил, что м-с Миддл очень слабо говорит по-французски и почти ничего не понимает. Но, нисколько этим не смущаясь, она пыталась говорить все время и даже перебила Клару несколько раз. Так была велика, что за ней, да еще за пышным букетом белых цветов, я, в первую минуту, даже не увидал Эллу. Только уж потом заметил ее маленькую фигурку, в том же сером английском костюме, слегка сутулившуюся.

   Я плохо знаю по-английски, да если б и хорошо, вряд ли удалось бы мне перевести разговор на родной язык м-с Миддл: слишком нравилось ей говорить по-французски, или, может быть, считала она, что именно здесь, именно сейчас, ей хорошо и следует говорить по-французски. Этой уверенностью и своей величиной она положительно доминировала за столом.

   О чем был разговор - не знаю, я не понимал и мало старался понимать. Прислушивался, когда м-с Миддл упоминала имя Эллы (а упоминала она его часто), однако и тут не все разобрал. Нет злостнее английского акцента: он всякий язык может сделать абсолютно непонятным.

   К счастью, Клара что-то ловила и пыталась повторять фразы м-с Миддл. То же принялась делать и Элла, - когда речь шла не о ней. Так я узнал, что оне, действительно, едут теперь в Рим, а сколько останутся там - неизвестно, у м-с Миддл в Англии дела, путешествуют же оне Давно... Потом всякие "beautés" их путешествия, потом опять что-то о музыкальной карьере и лондонских успехах Эллы, потом о старинной вазе ("la" vase), которую м-с Миддл купила в Бестре...

   Элла усердно помогала "mother", как она звала м-с Миддл. Эллу я, в первое свиданье, принял за девочку очень застенчивую. Но уже на вечере Франца заметил, что она не робка и довольно самостоятельна.

   Хорошо, но почему я стараюсь не смотреть на Эллу? Скользить глазами мимо, не останавливать взора на ее лице? Чего я боюсь?

   Не жирной англичанки, во всяком случае. Что такое эта "mère", да еще adoptive, и почему, - я не понимаю. Но какое мне дело, когда я почти не верю, что она существует? Ни пространность ее колыхающихся телес, ни уверенный звук горлового голоса, наполняющего комнату, еще не доказательства ее бытия...

   - Я тоже скоро покидаю Бестру. И тоже в Рим еду.

   Сказал это почти неожиданно для себя и в первый раз посмотрел на Эллу.

   Если я воображал, что увижу опять что-нибудь "такое" (кто меня знает, - ждал, вероятно), - ошибся. Глаза англичаночки (хотя она не англичанка, уверен) были опущены, и острое личико спокойно.

   Непонятное мне самому заявление, что я тоже еду в Рим, пропало даром. Я уж обрадовался, было, так как ничто меня больше своих непонятностей-глупостей не раздражает. Но Клерхен сказала, вероятно, из машинальной любезности:

   - Ах, так вы еще встретитесь в Риме, быть может! Вы где остановитесь, cher Monsieur?

   Я хотел сказать "не знаю", но прежде, чем "не знаю" выговорилось - назвал маленький отель над Monte Pinchio, где всегда живу, когда попадаю в Рим.

   Все это выскользнуло быстро, миссис Миддл ничего не поняла, а Клара уже, слышу, просит Эллу что-нибудь сыграть (пианино тут же, в углу).

   - Я ведь не пианистка, chère Madame, - отозвалась Элла, улыбнулась, точно извиняясь, но встала.

   - Да, да, она - композитор! Но иногда мы забавляемся вместе, и как у нас выходит! Помните, Элла, наше "Ça ira! Ça ira!" {Это будет! Это будет! (фр.). Популярная песня времен революции XVIII в.}. Сыграйте это, хотите?

   Миссис Миддл тоже встала, - я ужаснулся ее величине, - но потом почему-то села, ожидая, вероятно, первых аккордов.

   Конечно, Элла не пианистка. Что за пианистка с такими руками, детски крошечными, хотя и крепкими, мальчишескими, с чуть узловатыми пальчиками?

   Видел только наклоненный профиль и над ним, острым, коричневый бобрик волос (она сняла шляпу).

   Я уж говорил, у меня особенно, ни на чье не похожее, отношение к музыке; и здесь, опять, не буду его касаться. Скажу только, что все (кроме Франца) твердо знали, что я ее и не люблю, и не понимаю. Они были вполне правы, эти все: да, не любил, как они, не понимал в ней ничего, - как понимали многие, тонко и знающе. Я был невежда. Никогда не ходил ни в какие концерты, не выносил их. И особенно не любил рояля.

   Но ничего как будто удивительного не случилось для меня, едва заиграла маленькая незнакомка. Только пропала комната Флориолы, Клара, рыжая толстая дама, солнечный свет. Я был у Франца, я опять стоял рядом с девочкой в белом платье, на самой черте мрака. Оттуда, из черной пустоты, и шли странные звуки, которые я слышал.

   Когда они прекратились, я еще полминуты оставался в оцепенении. Кажется, и Клара: она молчала.

   Отлично понимал, с первой ноты понял, что была это - вчерашняя серенада. Но откуда идет и где сила волшебства, заставившая меня не вспомнить, а снова, всеми пятью чувствами, перечувствовать бывшее, как настоящее? Талант худенькой девочки, что ли, воспроизводившей прошлое до его воскресенья? И что это за талант? Или это во мне, в меня, в темную глубину какую-то попали эти звуки, именно так, а не иначе посланные, и волшебство совершилось - во мне?

   Вот и Клара молчит; а если и в ней что-то ответило, - о, по-другому совсем, - на те же звуки?

   Полминуты, не больше, длилось наше молчание. Даже меньше, пожалуй. Нас троих, - м-с Миддл его и не заметила. Через полминуты, когда Элла тихо поднялась из-за пианино, "mother" воскликнула:

   - Оуа, вы не хотите Ça ira?

   Элла покачала головой. За мамашей поднялись и мы.

   - Нам пора, mother, вы не думаете? - сказала Элла по-английски. - Нам нужно еще зайти к miss Toll. Вы устанете...

   Клара уже пела какие-то любезности, превратившись в хозяйку дома. Я тоже что-то говорил. А, может быть, и нет. Помню только пожатие маленькой холодной ручки и мое спокойствие. Волшебство? Да, такие вещи бывают на свете. Мало ли что бывает!

  

  

   Уж темно, а какая жара. Даже здесь, у самого-самого моря, на гальках, - ни ветерка.

   Оба лежим мы под скалами, что-то шуршит около нас, на небе пологий острый месяц, углами кверху, точно улыбается.

   - Ну да, - говорит Франц. - Ты поедешь и узнаешь. И потом скажешь мне всю правду. Я даю год. Больше года прожить без нее не могу.

   - Трудно это, Франц.

   - Конечно, трудно. Но ты можешь...

   - Могу. То есть, постараюсь.

   Можешь. Ты один можешь. Это ничего, что ты не совсем понимаешь, зачем мне эта правда.

   - Кажется, понимаю, - перебил я.

   - Отвлеченно формулировал? Да ничего. Тебе же лучше. Но узнать правду ты можешь и передать мне; и тебе одному я поверю. Год. Наскоро, сразу, нельзя узнать. Будущей весной мы съедемся... все равно где, и тогда ты скажешь.

   Мы замолкли. Шуршало меж гальками. Улыбался месяц.

   В этот странный день ничто уже не казалось странным. Я принял, без споров, поручение Франца. Когда я вижу, что ему что-нибудь действительно нужно, я не могу, ну просто не могу, отойти без помощи. Никто, кроме меня, ему и не даст ее, а главное, ни у кого, кроме меня, никакой он не попросит. И не просил.

   Франц хочет, чтобы я, за этот год, узнал правду об Отто. Не внешнюю, а внутреннюю правду его существа. (Я, конечно, сразу понял, какую правду.) Отто женился. И счастлив. Счастлив ли? Может ли быть счастлив? Любовь Франца к Отто, была ли это любовь - к "никому"? Или, на худой конец, к кому-то неизвестному, не тому Отто, какого видел Франц? Но тогда и любви не было?

   Я тут, для себя, в рассуждениях путался, и скоро их оставил в покое. Понимаю, чего хочет Франц, с Отто я хорошо знаком, случай приглядеться к нему с нужной стороны - найду, кстати же, этот самый Отто всегда казался мне довольно незамысловатым: я лишь не интересовался его ларчиком, но откроется он, полагаю, без труда.

   Ну и довольно. Что я не вполне, не "изнутри" понимаю даже свои собственные объяснения желаний Франца, (узнать, кого любил), и сухой ревности без любви, да еще дико - односторонней не понимаю, - Франц знает, и это неважно.

   А вот...

   - Послушай, есть еще... Есть еще, совсем другое.

   Франц повернулся ко мне. Оперся на руку. Я привык к месяцу и видел теперь бледное лицо. Оно было удивительно доброе, с тем выражением тихой нежности, которую я знал в друге.

   Но почему-то испугался. Еще? Что еще?

   - Не бойся. Это не о маленькой музыкантше. Не о тебе.

   Обо мне? О ней? Что он хотел сказать? Я удивленно посмотрел, не ответил.

   - Это о бедной Кларе.

   Ах! Я вспомнил все. Вспомнил вчерашний вечер, сегодняшнее утро...

   - Подожди, выслушай меня сначала, - продолжал Франц, - верь, - да ведь ты мне всегда веришь, - но не удивляйся ничему, не смейся; пойми, как ты умеешь многое понимать.

  

  

   - Она меня любит, - начал Франц. - Ты это, конечно, знаешь. Догадался, или она тебе сказала - все равно. Подлинная любовь - великий дар, кому бы ни был послан. Он - счастье, и он же несчастье. Кларина любовь ко мне - громадное, почти сплошное несчастье. И она это знает, с самого начала знала. Но кому любовь посылается - тот уж обречен нести ее, как послана. А через маленького этого человека, ничем не замечательную женщину, Клару, - несчастье ее любви, - и мое несчастье.

   Я не выдержал, рассердился. Перебил, почти закричал:

   - Франц, опомнись! Твое несчастье? Извини, я отвык от этой романтики. Не хочу я тут "высокого штиля". Что это, в первый раз восторженная, праздная дама в тебя влюбилась? Бывало, помнится... И что ж, вместе со всеми ты страдал? Право, сейчас ты напомнил мне... были такие в середине прошлого века, у нас, в России... чувствительные юноши... Так же пустяки размазывали и так же изъяснялись торжественно. Твое несчастье! Случайная немка упрямо влюбилась, в кого не следовало, а ты из-за этого страдаешь! И уж, конечно, - голову прозакладую! - ты-то не виноват!

   - А она? - тихо сказал Франц.

   - Она? Виновата - не виновата - не знаешь ты женщин, Франц! Над ними время всесильно; если заставить их у этого врача полечиться - каждая выздоровеет. Хочешь, я поговорю с Кларой? Уедет проветриться в Германию, и увидишь, как все обойдется.

   - Нет, оставь.

   Франц не сердился, хотя я говорил грубо и раздраженно.

   - Лучше потом кончим, - сказал он, вставая. - Ты злишься, - я понимаю! Забыл, что я такой: где невинное страданье, да еще через меня, я уж не успокаиваюсь, всячески размышляю, прикидываю, как бы его смягчить. Когда могу.

   - Обмани... Разведи с Мариусом и женись на дуре... - буркнул я. Франц засмеялся, но тотчас сказал серьезно:

   - И шутить так не надо, Иван. Это не я, а ты не знаешь женщин. Понятно: тебе некогда о женщине думать: ты в нее влюбляешься, а тогда уж не до размышлений. Спросил бы Клару, хочет ли она обмана или, хоть без обмана, но чтоб я на ней женился?

   - Так чего же она от тебя хочет? - почти в отчаянии закричал я.

   Едва с крутой дорожки не сорвался: тьма, месяц давно закатился, духота.

   Но Франц не сказал. И мы расстались.

  

  

   Нелепость и чепуха. Ну как же не чепуха, если опомниться, и эта моя разведка насчет черноглазого, тонконогого графчика, глупого, кажется (не знаю, не интересовался), и эта немка, до которой дела мне нет, и вся Бестра с ее ветрами, мальчишками, серенадами, маленькими и большими англичанками... У меня, наконец, своя жизнь есть, свои мысли, свое дело, - да еще какое! Пора...

   Что - пора? Я зол, раздражен, барахтаюсь в кошмаре - но вот вижу, что поверх всего - у меня боль за Франца.

   Почему я его не дослушал? Какой он там ни на есть, с его воображениями и странностями (не изменишь!) - я его люблю. Насчет Отто разведывать поеду. О Кларе ему нужно было что-то сказать мне, знаю, что нужно (случалось прежде, говорил о своем и совета спрашивал) - а я вдруг грубо его оборвал.

   Эта боль за Франца (в любви моей к нему столько пронзительной жалости... нет, какой-то нежной, заботливой нежности!) совсем меня расстроила. Но идти к нему, стараться возобновить разговор - нельзя; опять грубо. Надо ждать, или придумать что-нибудь другое.

   Я на целый день уехал в Катанью. Хотел вернуться вечером, но остался ночевать. Грязный город, грязная гостиница, жара ужасная.

   Приехал на Флориолу - совсем больной. И утром - уже не мог встать. Не знаю, что такое было. Говорят, случается это в Сицилии, потрясающее какое-то недомоганье, чуть не с бредом, - и внезапно проходит, через два дня. Выздоровление же, хотя тоже быстрое, но как будто после тяжелой болезни.

   В эти два дня я помню шепелявого и милого Signor il dottore, потом Франца, а, главное, все время помню около себя тихую Клару, которая ухаживала за мной неотступно, с чисто материнской заботливостью.

   Я уж чувствовал себя совсем хорошо, но она еще не позволяла вставать.

   - Завтра, завтра, - улыбалась она, садясь с каким-то рукоделием, у затененной лампы, в моей комнате. - Завтра встанете, но еще нельзя выходить, и никого я к вам не пущу, даже M-r v. Hallen. A послезавтра - все кончено, вы свободны. Это пустяки, это наше солнце, вы были неосторожны, да, может быть, расстроены...

   Я смотрел на нее, и, в тихой комнате, она сама тихая, казалась мне другой. Как будто и не та глупая немка, на которую я из-за Франца так разозлился.

   - Мадам Клара... - произнес я.

   Она подняла на меня близорукие светлые глаза. Потом, просто:

   - Он вам сказал?

   Я не ответил ничего, хотя понял вопрос.

   - Ему трудно, он думает, что это большая ответственность... - продолжала она, как бы про себя, опустив глаза на работу. - Он все понимает, только вот это: какая же ответственность? Одна моя, и я так хочу, чтоб была одна моя.

   - Клара, но ведь вы знаете... Вы его любите...

   - Да. Мы все знаем друг о друге, и говорить даже почти не надо было. Он всегда знал, что я не думаю, и не хочу его любви... Мне своей слишком достаточно, - прибавила она с какой-то вовсе не печальной, хорошей улыбкой.

   Нет, я не понимал. Да в чем же дело? Опять какие-нибудь фантазии Франца? Но ведь она-то, пусть сантиментальная, но практичная немка. Она что-то хочет от Франца, на что он... не соглашается?

   Клара, не смущаясь моим молчанием, продолжала:

   - Он угадал мое сердце, всю меня, как никто не мог бы. Никто другой. Я не жена. Я не возлюбленная. Я умею любить, так дано мне, но любовь любимого - зачем? Нет, сердце не в ней...

   Я вдруг сел на постели. Промелькнули, пронеслись отрывочные фразы, слова, какие-то предупреждения Франца: "Выслушай до конца... Ты не знаешь женщины... И не смейся..." А теперь: "Он меня угадал... Я не жена... Я не возлюбленная...".

   - Клара. Вы хотите иметь ребенка? Его ребенка?

   - Да.

  

  

   После этого "да" - точно по волшебству сложилась передо мною, из кусочков и обрывочков виденного, слышанного, мимо ушей пропущенного, целая картина, в общем такая верная, что Францу потом пришлось дополнить ее только небольшими, хотя и неожиданными подробностями. Зная Франца, как я его знал, мне и труда не составляло догадаться о его чувствах и о взглядах на маленькую драму Клерхен. Для нее самой она не была маленькой; значит, при серьезности Франца, когда шло дело о человеке, не была маленькой драма Клары и для него. Он, конечно, верил (и Клара, да и - кто его знает, может, так оно и было?), что эта женщина, действительно, не "жена", не "возлюбленная", а только, - главным образом, - "мать". Бывают же такие. Я не замечал, положим, да просто не думал об этом; Франц, может быть, и прав, что я не знаю женщин, что некогда мне о них думать.

   Отлично понял я, словно по книге прочитал, все сложное душевное состояние Франца, его влекущую силу доброты, а рядом - вечное чувство ответственности... И что еще? Да, да, все, кажется, поняла моя любовь к Францу. Но... тут я, с сожалением, опять должен сказать кое-что о себе. Вернее - о моем демоне.

   Воистину проклятый демон: нападает он на меня всегда неожиданно и всегда в самое неподходящее время; бросается на то, что я от него как раз и хотел бы сберечь.

   Но он беспощаден, этот демон, - смеха... Смеха самого грубого, самого издевательского. Излюбленная мишень - я сам, конечно, хотя не считается он ни с кем - и ни с чем.

   До сих пор вспоминаю: несколько лет тому назад, был я влюблен в двух женщин, - двух сразу. Клянусь, влюблен серьезно, глубоко, любил обеих с одинаковой силой, - по-разному; ведь и оне были разные совсем. Мать и дочь. Дочь была моя невеста. А мать, совсем неожиданно для обоих нас, - стала моей любовницей. Самое ужасное - это что я действительно любил обеих, обе мне были одинаково нужны; и оне любили меня; выход же мне был один: обманув обеих - расстаться с обеими.

   Помню трагическую ночь, когда я так смертно мучился, разрывая непонятную сеть, зная, чем будет этот разрыв для меня, и для них, - для каждой (для них еще с обманом, разве мог я сказать правду? Разве поняли бы оне, когда я и сам ее не понимал?). Так вот - в эту ночь вдруг навалился на меня, сверх всего, проклятый дьявол смеха. Я не только смеялся над собой, я издевательски хохотал, грубо дразнил себя, будто я Хлестаков: "Анна Андреевна! Марья Антоновна!". Нельзя ли, мол, с обеими "удалиться под сень струй...". Что ж такое, что одна "в некотором роде замужем"?

   Ну, не стоит теперь об этом. Знаю, что едва-едва не пустил себе пулю в лоб, и вот от невыносимого этого смеха, - куда хуже он, чем смех "сквозь слезы".

   А вспомнилось потому, что после знаменательного Клариного "да", когда я ее и Франца - всю картину понял, и даже, если можно, еще больше моего серьезного и нежного Франца полюбил, а Клару пожалел, - до утра не сомкнул глаз: так этот поганый дьявол хохота меня душил и трепал. Вместо Франца он мне показывал столь глупую, комическую фигуру, что я покатывался со смеху; - а Клара виделась многоликой истерической рожей - сколько их шляется к знаменитостям: "Прошу сделать мне ребенка! И немедленно!".

   Чертовы штуки - сближать факты внешние, чтобы смешать их, убить живое внутреннее содержание там. Где оно есть. Драму превратить не в комедию даже, - в грязный водевиль.

   Я всю ночь и превращал, издеваясь над Францем: (попал в переплет и еще вздыхает). Над Кларой: (а Мариуса почему не желаешь?). И над собой: (советчик! потом попросят совета, какого акушера пригласить! А сначала - роль моя tenir les chandelles {держать свечку (фр.).}, что ли? О, соглашусь, я таковский!).

   Лишь к утру задремал: проснулся в холодном ужасе: что будет, если дьявол схватит меня и при Франце? Или при Кларе? А я не справлюсь и захохочу им в глаза?

   Нет, тут решительно есть доля самого настоящего моего безумия...

   Но прислушался: молчит, проклятый.

   Мария принесла кофе. Осведомляется о здоровье. Signora сказала, что если signor чувствует себя лучше...

   - Совсем, совсем хорошо, mia figlia! {моя дочь (ит.).} Скажите синьоре, что я здоров и сейчас встану!

  

  

   Последняя моя неделя Бестры проходила в самом тесном общении с Францем, в длинных с ним разговорах. Мы совершали прогулки, далеко в горы; случалось, набредя на крошечную деревушку, там и заночевывали.

   На Флориоле, вечером, я нередко сталкивался с Кларой на моей террасе. Мало-помалу и с ней у нас установились откровенные отношения. Вместе, Франца и Клару, я почти никогда не видал, но они, кажется, и не бывали вместе. Изредка Франц приходил к 5-часовому чаю.

   Им точно и вправду не было нужды вести друг с другом длинные разговоры: все понялось и сказалось сразу в малых словах.

   Я угадал верно взгляд Франца на Клару: просто его понял.

   Принял так же Клару, с ее любовью, с упорной волей и... практичностью.

   Мне понравилось ее решение: она "во всяком случае" расходится с Мариусом и уезжает из Бестры навсегда. Флориолу она дарит Мариусу. У нее есть еще средства, есть и небольшая вилла на итальянском побережье (она не сказала, где), там живет теперь старая ее тетка.

   - С M-r v. Hallen, - прибавила она, - мы условимся перед моим отъездом. Он может приехать на несколько дней... лучше всего в Сан-Ремо. Если, конечно...

   Она не договорила, никогда не договаривала. В первый раз, при таких словах, я ужасно испугался: вдруг дьявол тут-то меня и схватит? Но она произнесла это так просто, так невинно-просто, что я - ничего. Даже не улыбнулся.

   Ну, а что же Франц? О решении Клары покинуть Бестру он знал, он как будто все знал, все как будто принимал... Да, но он не Клара, и разговоры у нас с ним иные. Ближе нельзя, кажется, и так ясно представлял я себе, что делается в этой серьезной и сложной душе. Стал думать, что доброта, - вот его светящаяся доброта, - победит, должна победить. Я уж не смеялся, - на таких особых рельсах шел всегда наш разговор.

   Не засмеялся я тогда, когда вдруг заметил еще какую-то сложность, мучающую Франца. Я только беспомощно рассердился и сразу решил об этом совсем не думать, так как сразу увидел, что не понимаю и не пойму. На Франца рассердился: можно ли доводить себя до таких извилин? Допутаться - ну, ей-Богу, до несуществующего? В какую связь он ставит для себя историю Клары (и это несчастное San-Remo) - с моей обещанной разведкой насчет графчика? Нет, просто закрыть уши, отвернуться, забыть, - вон баба сицилианская с кувшином на голове идет, девочка крошечная у двери с кошкой играет, петух где-то запел... милая, грубая, понятная жизнь! И чего люди выкрутасничают?

   Франц угадал, кажется, что я сержусь и почему: объяснять мне ничего не стал, не настаивал, улыбнулся, к другому перешел.

   Нет, довольно, очень меня утомила Бестра с загадочными ее историями и неожиданными сплетениями. Кое-что распуталось, - я понял, зачем я был нужен Францу, теперь можно вздохнуть с облегчением. Конечно, нелепость этих историй остается, - и Клара, и поручение Франца... Но не стоит думать. Таков уж Франц, поеду в свое время и Отто пытать. Насчет Клары - он знает мои рассуждения...

   И с радостью, даже с волнением, ждал я, что вот, через два дня, свободный, поеду путешествовать... куда поеду? Все равно, - в Сиракузы, в Палермо... Оттуда, через Неаполь - в Рим. Знаю его. Но Сиен-на, Орвиетто... если б туда? На возвратном пути надо остановиться в Берлине, хоть начать с этим глупым Отто... Ну, до этого еще далеко! Сейчас - словно "тайной радости жду впереди" - жду путешествия...

   Укладывал, посвистывая, чемодан (хотя еще целых два дня!), когда Мария, с утренним кофе, принесла мне телеграмму.

   Раскрыл. Ничего не понимаю. На каком языке? По-французски? По-итальянски? Ах, по-английски! Вопрос, когда я буду в Риме... "Could travel with you... Mother goes England. Ella" {}"Могла бы поехать с вами... Мама уезжает в Англию. Элла" (англ.)..

   Стоял с раскрытой телеграммой в руках. Смотрел на наклеенную полоску слов. Обернул - да, мне. Очевидно, надо ответить? Куда? Это из Рима. Да вот адрес отеля,