Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - Клотильда

ем говорить откровенно, - величайшее наслаждение стоять с ней рядом, говорить и чувствовать её, эту Клотильду, такой, такой я чувствую её ежесекундно, всегда, даже во сне в своём сердце. Любовь - это болезнь своего рода. Как в болезни каждое движение напоминает вам эту болезнь, так и в любви всякая мысль, всякое движение - всё в честь той, которую любишь.

   Это надо сделать. Почему? Потому, что я люблю. А, я люблю? Так я сделаю в десять раз больше ради той, которую я люблю. В честь её буду жить, в честь её и умру.

   - Вы там живёте?

   И Клотильда указала глазами в сторону моей бухты.

   Она и это знает.

   - Да, там.

   - Там красивое место. Оно мне напоминает мою родину - Марсель...

   То, что она говорила, было совершенно ничто в сравнении с тем, как она говорила.

   "Мою родину", "Марсель"... как зарницы в небе: сверкнёт вдруг нежно, грустно и опять замрёт. Родина, Марсель, - они оживали вдруг, и я в блеске зарниц видел их, видел её в них, - видел, чувствовал, понимал её без слов и, чтобы возвратить её туда такой, какой она была когда-то, с каким блаженством я отдал бы за это всю свою жизнь.

   - Как хорошо здесь, - вздохнула она после паузы. - Может быть, когда-нибудь я приеду посмотреть вашу бухту, - сказала она, прощаясь, - вы позволите?

   Я только поклонился, как умел.

  

   Приехал Бортов, усталый, бледный, более, чем обыкновенно апатичный, мёртвый.

   - Хорошая охота?

   - Хорошая.

   После осмотра всего, что было сделано без него, я показал ему мои работы по литературе, прося объяснений.

   Понемногу он словно возвратился откуда-то и я слушал его с раскрытым ртом, удивляясь обширности его познаний, скрытой мягкости, ласке, слушал с буравящей мыслью, что мешает этому умному, сильному, талантливому красавцу жить и наслаждаться жизнью.

   - Были в кафе-шантане? - спросил, меняя разговор, Бортов.

   - Нет...

   Я рассказал ему о встрече с Клотильдой.

   - Ну, теперь на ваш счёт будут чесать языки все здешние кумушки, - сказал он.

   - Кто меня знает?

   Бортов усмехнулся.

   - Здесь все знают всех. Не лучше любого провинциального городка.

   - Мне всё равно.

   - Это-то, конечно. Клотильда что? Она умеет, по крайней мере, себя держать, а я с Бертой прогуливаюсь, - вот посмотрите...

   Бортов засмеялся своим старческим и детским в то же время смехом.

   - Первое время все эти маменьки носились со мной, как с писаной торбой. Но когда потеряли надежду на меня, как на жениха...

   Бортов махнул рукой.

   - Вы когда хотите ехать к себе?

   - Сегодня же, - ответил я.

   - Пообедаем хотя.

   Было пять часов. Мы с Бортовым и Бертой обедали в гостинице "Франция".

   Клотильда вошла в залу, когда мы обедали и, увидев нас, радостно и даже бурно поздоровалась с Бортовым, приятельски с Бертой и ласково со мной.

   - Сегодня вечером увидимся?

   - Да вот, - ответил Бортов, показывая на меня, - не удержишь ничем: едет к себе.

   Клотильда посмотрела на меня и сказала Бортову:

   - Может быть, и мы когда-нибудь проникнем в тот таинственный уголок... Мы будем его называть монастырь святого Николая. Так, кажется, зовут молодого отшельника?

   И она ушла, оставляя во мне аромат её духов, неудовлетворение, тоску, неисполнимые, хоть весь мир разрушь, желания.

   В семь часов отходил последний катер и с обеда мы с Бортовым отправились прямо на пристань.

   Там уже стоял готовый паровой катер и хозяйственный Никита возился, устраивая мне удобное сиденье.

   Я сел и мы тронулись. Затем я насунул плотнее свою фуражку на лоб и задумчиво уставился в исчезавший городок... Образ Клотильды снова охватил меня, опять я осязал её: её глаза, золотистые волны густых чудных волос... Клотильда была там, в городе, в каждом здании, в каждой искорке прекрасного вечера, в этой голубой дали и в этом одиноком монастыре, и в моём сердце, и выше, выше головы и, Боже мой, чего бы я не дал, чтоб хоть на мгновение увидеть опять её. И вдруг я увидел её и наш катер чуть не перерезал её маленькую лодку, где сидела на руле она, а два турка гребли. И, не обращая внимания на опасность и на крики матросов, ругавших её гребцов, она с натянутыми шнурками руля, быстро, тревожно искала кого-то глазами в катере и вдруг, увидя меня, весело, как ребёнок, сверкнула своими чёрными глазами и закивала мне головой. В это время катер мчался возле самого борта её лодки и я увидел её близко, близко, её атласную руку и взгляд более долгий, чем весь переезд, взгляд, перевернувший всё во мне, охвативший меня и огнём и болью. Ко мне долетел какой-то лепет её, немного горловой, немного детский, как лёгкая, мягкая жалоба.

   Всё это произошло так быстро.

   Я вскочил и пришёл в себя, когда лодка её была уже далеко, а я всё ещё стоял с шапкой в руках и всё смотрел ей вслед.

   Затем я вспомнил, где я, - матросы и Никита всё видели, - надел опять шапку и с отчаянием человека, который теперь ничего уже не поделает, сел опять и, не смея ни на кого взглянуть, постарался сделать самое угрюмое и безучастное лицо. Насколько это мне удалось - не знаю. Но, когда мы подъехали к мосткам нашей будущей бухты, тон Никиты ещё усилился в смысле покровительства:

   - Ваше благородие, матросам дать, что ли, на водку?

   - Конечно, конечно... дай им два рубля... Спасибо, братцы.

   - Рады стараться, ваше благородие. Проклятые турки чуть не утопили барышню.

   - Да-а...

   Пока приготовлял Никита ужин и чай, я ходил по своей террасе, смотрел на море и думал, конечно, о Клотильде. Меня мучил теперь вопрос: зачем она выехала ко мне навстречу? И вдруг мне пришла очень простая мысль: да выезжала ли она ко мне или просто захотела покататься? Всё моё праздничное настроение сразу исчезло: какой я наивный однако. А немного погодя, опять в защиту Клотильды начали появляться в моей голове разные доводы. Во-первых, её взгляд, которым она искала... но она могла искать, конечно, и кого-нибудь другого. Ну, а огонь в глазах и радость и какие-то фразы, которых я не расслышал? Господи, да зачем же я катера не остановил, чтобы переспросить?.. Она, вероятно, этого и хотела и то, что я пронёсся мимо, она не могла себе объяснить иначе, как моим окончательным нежеланием даже соблюдать с ней вежливость.

   Вечер мой пропал. Я упрекал себя и порывался в город. Боже мой, когда отчаливал катер, мне казалось, его винт буравит не в море, а в моём сердце.

   А там из-за тёмной синевы мелькают огоньки... Там в деревянном здании будет петь сегодня Клотильда. Не та Клотильда, которая во мне, а другая, с такими же, впрочем, золотистыми волосами, пронизывающими, ласковыми глазами, что жгут меня... не знаю сам какая...

   А тёмный лес уже огласился миллионами ужасных воплей шакалов.

   - Го, прокляты щикалки, - говорит Никита, ставя ужин, - як зарезаны диты сковчат...

   Как подходит это сравнение с зарезанными детьми здесь, где такими зарезанными удобрена вся земля Болгарии.

   А позднее к этим воплям прибавился свист ветра, глухие, как пушечные выстрелы, удары моря, шум леса. Я лежал в своей палатке и под этот нестройный концерт думал о Клотильде.

   Клотильде нравится мой уголок: он напоминает ей её родину. Я люблю этот уголок, люблю её, её родину. Я буду здесь работать: я привёз книги - буду читать.

  

   Это был период затишья в моей любви к Клотильде. Что мне за дело до той позорной Клотильды? Я её не знал и не буду никогда знать. Я жил в своей бухте среди прекрасной природы, среди работы. Всё сразу пошло в ход: и пристань, и дом, и шоссе. Полковнику батальона, который будет работать, дали взятку: его люди записываются в табеля с подделкой их фамилий под турецкие и болгарские.

   Но я выговорил только одно: кроме той суммы, которая шла на улучшение пищи, остальное получать солдатам прямо на руки и беречь эти деньги, помимо полковых ящиков.

   Расчёты производились по субботам. При расчётах, по моему настоянию, должны были присутствовать старшие унтер-офицеры и батальонный офицер. Это я сделал уже для себя лично: в ограждение от сплетен, возможность которых допускал после намёка полковника.

   Мне по душе была моя кипучая жизнь. Я вставал в четыре часа утра и прямо из палатки бросался в море: это было вместо умывания. Затем я пил чай с "буйволячьим" маслом. И масло, и молоко, и мясо буйвола - такая гадость, о которой вспомнить противно. Особенно мясо, чёрное, слизистое и с отвратительным вкусом к тому же. В отношении еды вообще было худо: хлеб, пополам с кукурузной мукой, был всегда чёрствый, тяжёлый и не шёл в рот. Никитины "каклетки" имели завлекательность только на устах Никиты, когда он вкусно спрашивал:

   - Ваше благородие, може чего-нибудь вам сготовить?

   - А что?

   - А каклетки? На масле поджарить! Скусно...

   И поверишь, а принесёт... брр... - пахнет сальной свечей.

   Зато чай, если горячий, был вкусный. Иногда я задумывался и тогда чай стыл, а я просил Никиту дать мне свежего. Но экономный Никита соглашался не сразу.

   - Горячий же, бо палец не терпит.

   И в доказательство он опускал в мой стакан палец и говорил:

   - Ох, якой же ещё!

   - Никита, - говорил я в отчаянии, - разве ты не понимаешь, что после твоих грязных рук я не могу пить.

   - Каклетки теми же руками вам готовлю, - отвечал смущённо Никита, рассматривая свои грязные руки.

   Выкупавшись и напившись утром чаю, я подходил к работавшим на пристани, отдавал нужные распоряжения сапёрному унтер-офицеру, а в это время Никита подводил мне мою "Румынку". Я садился и ехал к домику, который выводился для меня в противоположном углу бухты, тоже вблизи моря и леса.

   Этот домик мы скомбинировали из старых досок в два ряда с заполнением пространства между ними песком или землёй. Заведующий работами унтер-офицер разыскал вблизи кучи древесного угля, оставшегося, вероятно, после обжога, и мы решили, на что теплее будет, если заполнить пространство между досками этим углём. Мы так и сделали, и вследствие этого и я и все приезжавшие ко мне покрывались чёрной пылью, в изобилии пробивавшейся сквозь щели досок. Впоследствии, впрочем, мы устранили это неудобство, обив стены холстом палатки.

   После осмотра работ домика я уезжал на шоссе.

   При огибе каменного мыса шли динамитные работы.

   Солдатики придумали себе и другое употребление из динамита. Зажигая фитиль, они бросали патрон динамитный в воду, и когда раздавался выстрел, то поверхность воды покрывалась массой оглушённой рыбы. Солдатики хватали её, варили и ели. Ел и я, хотя за растрату казённого имущества мог быть привлечён к суду.

   Этого чуть-чуть не случилось.

   В озере, в недалёком расстоянии, водилось много рыбы. Солдаты, припрятав патроны, однажды в одно воскресенье, когда работ не бывало, отправились на озеро ловить рыбу.

   Наловили массу и все съели. Съели и заболели какой-то злокачественной лихорадкой. Несколько человек меньше, чем в полусуток, умерло.

   Я никогда не видал ничего подобного: их подбрасывало от земли, по крайней мере, на пол-аршина.

   Оказалось, что в это озеро во время тифозной. эпидемии бросали умерших. Рыба, вероятно, питалась их мясом: рыба действительно была поразительно жирна.

   Дело, впрочем, замяли, отнеся всё к воле Божией.

   Только полковник категорически заявил:

   - На штаны всё-таки всем солдатикам надо дать.

   И дали, снеся расход на покупку досок.

   При желании можно было много выводить таким образом расходов.

   К обеду, к двенадцати часам, я возвращался домой, ел "коклетку", пил чай и ложился спать. В два часа я опять купался и опять начинал свой объезд работ.

   К семи часам работы кончались и я возвращался к себе. Это было лучшее время.

   Жар спадал, солнце садилось; мне расстилалась бурка, клалась подушка и я ложился со стаканом чаю, с книгой в руках.

   Еду сегодня отыскивать камыш для будущей крыши своего домика. Лесом, а тем более железом крыть дорого. Не может быть, чтобы здесь не было где-нибудь камыша или папороти. Я уже расспрашивал братушек, но они молчат, а солдаты говорят, что есть тут подальше камыш.

   Моя "Румынка" уже в чепчике - и, напившись чаю, еду по прямому направлению к югу. Поднялся лесом по какой-то тропинке, наткнулся по дороге на кабаньи следы (Бортову сказать) и выехал на водораздел. Лес исчез и перед глазами волнистая открытая местность; вот влево повернула большая долина: там должна быть река и камыши.

   Какие дни! Безоблачные, тихие, ясные. О такой ясности только знают те, кто знает южную осень. Небо нежное, синее охватило своими объятьями яркую, нарядную, всю в солнце, но с печатью какой-то неподвижной грусти, землю и точно спит в его объятиях земля и с нею спят и море, и корабли, и их белые паруса в синем море, и та высокая колокольня монастыря. Спят или в неподвижном очаровании слушают какую-то нежную скорбь, тихую жалобу, ту жалобу, что шепчет красавица-земля своему возлюбленному солнцу, собирающемуся далеко-далеко уйти от своей милой. Всё молит его тихо, покорно: "останься". И стоит в раздумье солнце и льёт и льёт свои последние яркие лучи и нежнее замирает земля.

   Я спускаюсь к реке, в долину, на большую дорогу, на которой вижу библейские картинки.

   Вот идёт красавица-болгарка: строгие правильные черты лица, большие чёрные глаза, живописный костюм, полуприкрытое лицо, мул, на нём мальчик и рядом с мулом и болгаркой, низкорослый, кривоногий, исподлобья смотрящий болгарин.

   А дальше я обгоняю арбу, запряжённую парой уродливых, голых, чёрных, как черти, буйволов. Увидели буйволы сверкнувшую реку и понесли и арбу и уснувшего болгарина: лягут там, забравшись по горло в реку, и уже никакими силами не выгнать их оттуда, только их чёрные морды, как головы гиппопотамов, будут торчать из воды.

   А вот и то, что я ищу - камыши.

   Ещё проехал, - и маленькая дорожка свернула к виднеющейся вдали деревушке у самой речки.

   Я въехал на холмик - и оттуда видна мне и залитая солнцем деревушка, и яркая зелёная мурава осеннего луга, и вся осенняя даль привольная, тихая и задумчивая в ясном дне. Глаз не хочет оторваться от уютной картинки; глаз ласкают и даль, и речка, и мирная деревушка, а в голове, как волны музыки, как звуки какого-то нежного, знакомого мотива просыпаются какие-то, точно забытые, мысли о чём-то. Точно видел уже эту деревушку где-то, в какой-то панораме, видел эти горы, что вырастают там за ней, уходя вдаль, всё выше и выше в голубое небо. Кто-то рассказывает или ветерок шепчет какие-то сказки...

   Неохотно съезжаю с пригорка и, охваченный этой негой покоя и тишины, еду по мягкому лугу. Но "Румынке", очевидно, хочется поскорее добраться до деревни и узнать, что там за уголок, где тоже живут люди, живут, радуются, страдают...

   Вот речка и мост, вот уже близки потемневшие домики и узорчатые окна, и чистые улицы, и поворот и картинка, навсегда запечатлевшаяся в памяти.

   Девушек двадцать болгарок - все красавицы, как на подбор, все высокие, стройные, все гордые, с большими чёрными глазами, красивыми белыми лицами, взявшись за руки, с венками на головах, что-то поют и кружатся в хороводе.

   Это хоровод русалок. Это выставка красавиц.

   Вокруг старухи, дети.

   Я стою очарованный, прирос к седлу, не могу оторвать глаз от волшебного видения, - и вдруг крик и всё исчезает быстро, как видение, закрываются окна, и через мгновение я один в глухой пустой улице и никого больше и так пусто, точно вымерли все или выселилась деревня.

   Я долго стучусь, пока, наконец, удаётся вызвать мне какого-то старика, немного понимающего русский язык, и я объясняю ему цель своего приезда. И много ещё времени проходит, пока, наконец, собирается небольшой кружок болгар и я слышу своё имя:

   - Кептен Саблин.

   На меня смотрят уже не так угрюмо и кивают головами.

   Начинается разговор относительно камыша. Два франка за сотню снопов: кажется, недорого. Я даю задаток. Доверие порождает доверие и на вопрос, далеко ли турецкое селение, первый старик нехотя, опустив глаза, говорит, что чужеземцу не надо ездить по чужим сёлам, а тем более к туркам.

   Он вскидывает на меня глаза, опять их опускает и кончает так спокойно, что мне делается немного не по себе:

   - Иногда режут по большим дорогам...

   Толпа стоит, точно слушает мой приговор и смотрит мне в глаза: "ты слышал?"

   - Пусть режут, - отвечаю я, - совесть моя чиста и я ничего не хочу дурного.

   - Не надо деньги возить, не надо ездить...

   Я хочу спросить о хороводе, посмотреть костюмы девушек, но толпа точно угадывает мои мысли и никто не хочет смотреть на меня и так чужды все мне, точно спрашивают: зачем же я ещё стою, когда всё сделано и ко всему я не только жив, но и получил их добрый совет.

   - Спасибо, - вздыхаю я и протягиваю руку старику.

   - Поезжай, поезжай, - говорит облегчённо старик.

   И я еду, но предо мной всё ещё хоровод красавиц-девушек и я, отъезжая, даю себе обещание возвратиться опять, чтобы врасплох увидеть прекрасных болгарок.

   И я ездил и не раз, но напрасный труд, - болгары уже были настороже - и так и не удалось мне больше увидеть, что нечаянно, как из-за занавески, увидел раз и то мельком.

   Я возвращаюсь домой, думая о болгарках, думая о своих делах, довольный найденным камышом и смущаемый мыслью, что стоит моя работа с мостом на Мандре. Нет понтонов, а 16 дивизия скоро-скоро уже тронется и без моста не переправишь артиллерию. И вдруг я вспоминаю: там, в углу старой пристани, у Бургаса, стоит несколько старых барж, очевидно, оставленных за негодностью, но негодные для плавания, они могут вполне годиться для понтонов. А если они годятся, то у меня через неделю будет готов мост на Мандре.

   И я, весь потонув в деталях своего проекта, совсем не заметил обратной дороги.

  

   Был какой-то праздник и так как в праздники мы не работали, то я скучал.

   Я лежал на бурке на своей террасе, прислушивался к сонному плеску моря, вдыхал в себя свежий аромат его, следил за золотой пылью заката, смотрел на Бургас, монастырь, вдаль и скучал.

   - Никита!

   У Никиты досчатый балаган там, на пригорке: в одной половине лошадь, в другой он со своим хозяйством, а перед балаганом - кухня.

   Его не так легко дозваться.

   - Ась, - отзывается, наконец, он и идёт тяжёлыми шагами ко мне.

   - Ты что там делаешь?

   - Что? Записую расходы...

   Никита всё время или считает деньги или записывает какие-то расходы.

   - Ты откуда родом?

   - Откуда? Из Харьковской губернии.

   - Жена есть?

   Никита задумывается, точно вспоминает.

   - Нет.

   И, помолчав, уже подозрительно спрашивает:

   - А вам на што знать, ваше благородие?

   - Так, - отвечаю я.

   - Ваше благородие, а масла завтра потребуется?

   - А что, нету?

   - На утро ещё будет... и говядины надо купить.

   - Да ведь недавно же покупали?

   Никита начинает с увлечением: конечно, недавно и он был уверен, что, по крайней мере, её хватит на четыре дня. Но приехал Бортов - коклетки нет, вчера я ужинать потребовал - опять нет...

   Никита чувствует, что этого мало и лениво прибавляет:

   - Так, шматки остались...

   Но затем новая мысль приходит ему в голову и он опять оживляется:

   - А, конечно, дорого, бо всё воловье мясо, Буйволячье чуть ли не в два раза дешевле.

   Но я уже лезу в карман, чтобы только избавиться от буйволячьего мяса.

   - Ваше благородие, - доверчиво, тихо говорит Никита, - а вина тоже нет.

   - Вина не надо, - огорчённо говорю я, предпочитая отказаться от рюмки вина в свою пользу и стакана в пользу Никиты.

   Хотя впоследствии оказалось, что он не пил, а просто отливал и подавал мне опять уже оплаченное раз вино. Один офицер, некто Копытов, утверждал, что Никита увёз от меня за время пребывания, кроме жалования, по крайней мере рублей двести. Может быть, но я люблю Никиту и Никита меня любит, а Копытов и сам ненавидит своего денщика и тот платит ему тем же.

   Эту маленькую сплетню передал мне сам Никита.

   - Ваше благородие, а что вы в город не поехали? - заканчивает Никита нашу беседу, получив деньги.

   - Ничего я там не забыл, - отвечаю я голосом, не допускающим дальнейших разговоров.

   - Як монах сидите... От теперь и вина уж не будете пить, - гости приедут, чем поштувать станете? Чи той водой?

   Никита показывает на море.

   - А какая краля вдруг приедет? Я ж на свои и то купил...

   Никита надоел.

   - Ну, вот, Никита, плачу в последний раз: бутылку на неделю - и конец.

   - Да хоть две пусть стоит, як пить не станете.

   И я даю Никите ещё денег.

   Но что это? Мы оба с Никитой оглядываемся и видим на пригорке... Клотильду, Бортова и Альмова, инженера путей сообщения.

   Альмов милый господин, но шут гороховый. Он не может пройти мимо какой-нибудь блестящей поверхности, чтобы не посмотреть в неё свой язык. Начинает всегда фразой:

   - Послушайте, знаете, что я вам скажу...

   Но возьмёт нож или, в крайнем случае, возьмёт зеркальце, посмотрит свой язык, рассмеётся добродушно, ласково и глупо, - и никогда так и не скажет ничего...

   Но так в общем Альмов - милейший господин, а в этот момент я даже люблю его.

   - Э... - крикнул он весело, - помогите же даме!..

   Мы с Никитой так и стояли с открытыми ртами.

   Клотильда на своём золотистом карабахе, как воздушное видение, была там на пригорке.

   Карабах сделал прыжок и так и остался на мгновение с всадницей в воздухе. Казалось, вот они оба исчезнут, как появились.

   Я наконец опомнился и бросился к ней. Клотильда, наклонившись, внимательно и беспокойно смотрела мне в глаза.

   Её глаза просили и, вероятно, получили, чего желали, потому что, держась за мою руку, она весело и легко соскочила на землю.

   - Гоп-ля! - сказала она, слегка сжав мою руку, а затем не совсем уверенно спросила:

   - Принимают?

   Переведя глаза на берег, мою палатку, море и весь вид, она радостно вскрикнула:

   - О, как здесь хорошо! M-r Бортов, вы знаете, что это мне напоминает? Это мне напоминает, когда я росла около Марселя... А-а!.. Вот такой же берег и море, а внизу город, только там выше... и больше море...

   Она протянула руку и быстрым жестом показала необъятность её моря.

   В это мгновение глаза её сверкнули радостно и она с душой, открытой ко мне, остановив глаза на мне, проговорила:

   - Оставим мою молодость и будем жить настоящим. О, я очень рада, что m-r^[2] Бортов взял, наконец, меня с собой. Он меня пугал, что вы рассердитесь.