Елпатьевский Сергей Яковлевич - Про новое

сидитъ большой, нескладный, поникш³й... И когда она перестала читать, онъ вздохнулъ медленно и глубоко и тихо выговорилъ:

   - Трудно мнѣ это, Олена! трудно...

   Изъ-за зеленой изгороди слышится веселый голосъ:

   - Добрый вечеръ! - въ калитку входитъ тотъ старшой съ эспаньолкой, въ широкополой шляпѣ.

   - Добрый вечеръ!.. - говоритъ Елена и освобождаетъ мѣсто на скамейкѣ.

   - Садитесь!..

   И опять идетъ тих³й говоръ. И мнѣ видно, какъ листъ за листомъ тяжело и медленно переворачиваются, больш³е листы толстой книги, и быстро переворачиваются звонк³е бѣленьк³е листочки въ рукахъ человѣка въ широкополой шляпѣ. Я не слышу словъ, но я вижу, я чувствую,- старая большая книга побѣдила новеньк³е бѣленьк³е листочки.

   - Добрый вечеръ!

   - Добрый вечеръ!

   Онъ уходитъ, человѣкъ съ темной эспаньолкой, и снова возвращается, стоитъ у стола и, улыбаясь, говоритъ веселымъ, увѣреннымъ голосомъ:

   - Къ намъ придете!.. У насъ свѣтлѣе...

   Тогда отъ книги поднимается бѣлокурая голова и говоритъ съ ласковой, счастливой улыбкой:

   - Мы пришли... Нужно и вамъ придти... Миръ съ вами...

   И они остаются опятъ двое, и радостный голосъ медленно выговариваетъ радостныя слова изъ старой книги. А небо бездонное, широкозвѣздное и безмолвное, и льется волнами густой и сладк³й ароматъ, и нѣжные лепестки бѣленькихъ цвѣточковъ падаютъ съ старой яблони на раскрытую старую книгу, на бѣлокурую голову, на поникшаго человѣка. Я вижу, какъ она, голубая и свѣтлая, подъ бѣлой яблоней цѣлуетъ его темнаго и поникшаго и говоритъ:

   - Будь ты братомъ мнѣ роднымъ, милымъ братомъ...

   И уходитъ. А онъ остается одинъ, большой, сильный и нескладный, и шевелить губами, и тяжко вздыхаетъ. Я вижу, какъ онъ трудно, неслушающимися руками разстегиваетъ воротъ своей рубашки, медленно снимаетъ крестъ съ своей шеи, бережно кладетъ его на листы раскрытой книги и прислоняется къ стволу старой яблони, и поднимаетъ къ небу широко-открытыя, молящ³еся глаза. И лепестки бѣленькихъ цвѣточковъ старой яблони, какъ бѣлыя бабочки, медленно и безшумно падаютъ на листы старой книги, на темноволосую голову, на бѣлое тѣло раскрытой груди.

   А молящ³еся глаза все смотрятъ въ небо, я слышу глубок³й, тяжк³й вздохъ, и глухой голосъ говоритъ:

   - Трудно мнѣ, Господи! Трудно...

  

   Теперь я часто "гуляю". Какъ только погода хорошая, Федоръ самъ является ко мнѣ и говоритъ:

   - Поѣдемте, баринъ, гулять.

   И мы ѣдемъ и, когда переѣзжаемъ порогъ выходной двери, черезъ который раньше такъ бурно перескакивало мое кресло, мы перебираемся мягко и осторожно. И "гуляемъ" не только въ садикѣ, а выѣзжаемъ за ворота и спускаемся къ рѣчкѣ, и любуемся на зеленый лѣсокъ...

   - Правда, Федоръ - какъ-то разъ спрашиваю я его:- вамъ нельзя ужъ пѣсни спивать?

   - Ни... Молитвы можно, гимны.

   - И табакъ бросили?

   - Кинувъ.

   - Трудно вамъ, Федоръ?

   Онъ нѣкоторое время молчитъ.

   - Трудно...- и добавляетъ:- было...

   Я оборачиваю назадъ голову и убѣждаюсь, что - было. У него нѣтъ того восторженно счастливаго выражен³я Олены, лицо у него задумчивое, но ясное, спокойное. И что-то новое въ немъ, неуловимо новое, нѣтъ той старой лихости, той ежечасной готовности къ бою,- было новое тонкое, интеллигентное.

   Нѣтъ моего стараго Федора. Онъ до крайности щепетиленъ въ нашихъ финансовыхъ отношен³яхъ, у него новыя манеры, сдержанныя и корректныя, онъ иначе причесывается, иначе носитъ усы, надѣлъ широкополую шляпу и, когда вынимаетъ меня изъ кресла и кладетъ въ постель, я чувствую, что друг³я руки берутъ меня,- тѣ же сильныя, но осторожныя и ласковыя. И новый голосъ, сильный баритонъ, поетъ гимны въ моемъ домѣ.

  

   Федоръ любитъ, и драма - любовь его. Оксану подобрала Олена, какъ подбираютъ бездомныхъ собакъ, плачущую, въ базарной толпѣ, босоногую, полуголую и привела къ намъ. Былъ у нея мужъ, и была у нея сестра, старшая сестра, овдовѣвшая казачка, и стали они, мужъ и сестра, жить, какъ мужъ и жена, и ночью выгнали ее, босоногую, полуголую, какъ пришла она къ намъ. И должно быть жизнь испугала ее, и ужасъ жизни все стоялъ въ ея черныхъ, какъ маслины, глазахъ и, когда сестра,- она добрая, но у ней громк³й голосъ,- спрашивала Оксану: почему она не вытерла окна, полуребенокъ, полуженщина съ блѣднымъ смуглымъ лицомъ Миньоны прижимала крѣпко свои маленьк³я руки къ груди и говорила:

   - Барыня, не говорите со мной крѣпко, не можу я... Сердце дрожитъ у меня... Я всю ночь буду работать, только не говорите со мной крѣпко.- И испуганные, черные, какъ маслины, глаза полны слезами, и молящ³й голосъ повторяетъ:

   - Не можу я, сердце дрожитъ у меня!..

   Такъ скоро запѣла она:

  

   Есть у плачущихъ земли мѣсто у креста...

  

   Не было счастья и радости въ ея голосѣ и, когда она начинала пѣть, сестра приходила ко мнѣ въ спальню, садилась у меня на постель и плакала, и сѣдая голова качалась, и говорила сестра:

   - Не могу ее слушать, не могу...

   И "плачущая земли" - говорила мнѣ объ Осѣ, такъ рано и такъ далеко погибшей.

   Я вижу, какъ неотступно провожаетъ ее глазами Федоръ и, когда она несетъ отъ колодца ведро воды, онъ осторожно беретъ его изъ ея рукъ и бережно несетъ въ кухню, какъ хрустальный сосудъ. А вчера подъ той же отцвѣтшей бѣлой яблоней онъ сказалъ ей тихимъ, глухимъ голосомъ:

   - Чего вы журитесь, Оксана?

   Она отвѣтила, и испугъ послышался въ ея голосѣ:

   - Важко мини... Недужная я.

   Ничего не выйдетъ у Федора.

  

   У насъ новая горничная. Сестра не могла больше слушать, какъ поетъ-плачетъ степная Миньона, и устроила ее няней къ своимъ знакомымъ въ деревню. Новую звать Горпина. Она совсѣмъ удивительная, и я все думаю, откуда приходятъ эти новые люди, которыхъ я не зналъ раньше. Кажется, она малограмотная, книгъ и газетъ не читаетъ, и должно быть въ городѣ нѣтъ у нея родныхъ и знакомыхъ,- никто къ ней не ходитъ, и она ни къ кому. Я смотрю на ея лицо и никакъ не могу рѣшить, очень ли она глупая, или очень умная. Она некрасивая, у ней упрямые малоросс³йск³е глаза и странно изогнутыя губы, словно она хочетъ расхохотаться и съ трудомъ удерживается.

   - Что вы за человѣкъ, Горпина? - какъ-то вырвалось у меня.

   - Перевертень...

   И не смѣется. И на мои дальнѣйш³е вопросы объясняетъ, что отецъ у нея былъ кацапъ, а мать хорольская и что жили они сначала въ Хоролѣ, а когда мать умерла, перебрались въ Орловскую губерн³ю, и такъ какъ она не можетъ рѣшить - кацапка она или малоросс³янка, то и думаетъ, что она "перевертень". Я опять всматриваюсь въ ея лицо и все не могу рѣшить, умная ли она, или глупая.

   Сестра скоро прозвала ее нигилисткой за ея полное равнодуш³е къ тѣмъ вопросамъ, которые волновали мою кухню, и за ту непоколебимо отрицательную, ко всему отрицательную позиц³ю, которую она заняла среди волнующахся людей. Разъ до меня донеслись отрывки разговора въ кухнѣ. У Горпины, очевидно, сократовская манера ставить вопросы.

   - А вы его бачили? - спрашиваетъ она и сама отвѣчаетъ: Ни... И я не бачила.- А вы купуете? - и опять сама отвѣчаетъ:- Купуете.- Продаете? - продаете... Ну и разговаривать нечего.

   Послышались голоса Олены и Федора, горяч³е, повышенные голоса, но голоса Горпины больше не было слышно.

   Но что-то было въ ней, въ ея манерахъ, въ ея странныхъ вопросахъ. Разъ Олена и Федоръ ушли въ городъ, у насъ были гости, и сестра распорядилась зарѣзать цыплятъ. Горпина рѣшительно отказалась рѣзать и пояснила:

   - Живые они, душа у нихъ есть...

   - Да вѣдь вы же сами ѣдите цыплятъ?

   - Такъ мнѣ что! Они мертвые,- не я ихъ рѣзала. Меня бы вотъ мертвую съѣли, да сколько угодно!

   И опять ея странные вопросы:

   - А можетъ моя душа раньше въ цыпленкѣ была?

   Это было такъ неожиданно, что сестра и про гостей забыла и спрашиваетъ:

   - Что такое вы говорите?

   - А то и говорю... Вы, барыня, знаете,- гдѣ мы съ вами были, когда не родились?

   - Что же по вашему? - недоумѣваетъ сестра,- и у дерева душа есть?

   - А вы знаете, что нѣтъ?- опять вопросомъ отвѣчаетъ странная женщина.

   Такъ и остались цыплята въ тотъ вечеръ не зарѣзанными.

   И опять у меня вопросъ: откуда она пришла,- эта нигилистка и отрицательница съ вѣрой въ переселен³е душъ?

  

   Откуда она пришла? Откуда оно приходитъ? - все то оно, новое, удивительное, что вошло въ жизнь нашего города, гдѣ нѣтъ ни "узловъ, ни портовъ, ни фабрикъ ни заводовъ",- ничего подвижного, мѣняющагося, быстро живущаго, гдѣ все та же вѣковѣчная степь, тѣ же волы, та же скифскаго типа упряжка, гдѣ, казалось мнѣ, все такъ же неподвижно, какъ въ глубокихъ геологическихъ пластахъ? Откуда? кое-что рисуется мнѣ... Тамъ, на горѣ, высоко и далеко, дождь выпалъ, и вода просочилась въ землю и долго пробиралась въ подземной тьмѣ между геологическими пластами, и вышла далеко далеко источникомъ живой воды... И другое "оно"... Я знаю, вода идетъ въ землю не только изъ тучи, ее даютъ осѣдающ³е на землю гнилые туманы, и изъ вонючихъ клоакъ, вонючая жидкость просачивается тоже въ землю и тоже идетъ неизвѣстными подземными путями и заражаетъ воздухъ далеко отъ мѣста клоакъ. Да, я знаю, откуда пришла пѣсня: "Укажи мнѣ такую обителъ"...- Благодаря неотступному наблюден³ю надъ кухнями, узнаю и многое другое, чего я не зналъ раньше такъ близко, такъ непосредственно реально...

   Сегодня утромъ въ кухнѣ Скрипки поднялся шумъ,- обычный тамъ шумъ не галантнаго Опанаса и требующей культурнаго обращен³я кухарки. Въ этотъ разъ онъ шелъ въ повышенномъ темпѣ,- по переулку бѣжала съ ревомъ и крикомъ кухарка, съ подбитымъ глазомъ, а за ней Опанасъ съ круглыми и глупыми глазами, как³е дѣлались у него во время гнѣва. Убѣжище кухарка нашла въ нашемъ садикѣ, у моего окна. Оказалось, что она назвала дворника "ферл³янецъ". Я достаточно изучилъ преломлен³е культурныхъ терминовъ въ народной средѣ и былъ увѣренъ, что она назвала дворника "вольтерьянецъ". Оказалось, дѣло стояло еще сложнѣе. Когда Опанасъ былъ водворенъ Федоромъ въ его мѣстожительство, я сказалъ кухаркѣ:

   - Какъ это вы нехорошо ругаетесь, Настасья! Вдругъ ферл³янецъ...

   - Ферл³янецъ и есть...- настойчиво повторяла Настасья, и морда-то у него ферл³янская...

   - Какая такая ферл³янская?

   - Какъ же баринъ! Небось читаете газеты? Народъ такой есть,- самый пакостный,- ферл³янцы... Вотъ я у ротмистра служила, садовникъ у него былъ, мать-то у него природная ферл³янка... тоже видѣла... И на базарѣ сказывали, что про нихъ пишутъ,- все противъ насъ бунтуютъ...

   Я стараюсь вспомнить хоть одного "природнаго" финляндца "съ отцомъ и съ матерью" - въ нашемъ городѣ и не могу вспомнить.

   - А просочилось... Пахнетъ.

  

   Боже мой! Боже мой! Опять "жидъ", опять погромъ носится въ воздухѣ!.. Я не могу, совсѣмъ не могу переносить этого. Мнѣ нужно бѣжать на улицы, въ дома, къ людямъ, взывать къ нимъ, умолять, а я долженъ сидѣть и ждать, сидѣть и смотрѣть. Все, все, война, грабежъ въ темномъ лѣсу, только не это,- не погромъ, не изб³ен³е гражданами гражданъ, вчера еще дружившихъ,- только потому, что одни христ³ане - христ³ане! - а друг³е евреи. У меня еще стоятъ передъ глазами кровавыя пятна отъ того погрома, который я видѣлъ - сколько?- двадцать, двадцать пять лѣтъ назадъ. Четверть вѣка!... Я былъ увѣренъ, что все это прошло, такъ мирно жили бокъ о бокъ портные, переплетчики, слесаря, доктора, купцы,- былъ увѣренъ, что все это забылось, стерлось, устранено изъ жизни, какъ отжившее, чуждое, невозможное. И въ газетахъ, и въ жизни продолжали встрѣчаться антисемиты, но я думалъ, что это не серьезно, что все это мелк³е негодяи, не стоющ³е серьезнаго вниман³я. Я не вѣрилъ, что найдутся негодяи - уже потому негодяи, что осмѣливаются называться христ³анами,- которые отъ словъ перейдутъ къ дѣлу и со столбцовъ газетъ выйдутъ на улицу.

   Негодяи... Вотъ я провѣряю себя, стараюсь вспомнить всѣхъ зараженныхъ антисемизмомъ людей, какихъ я встрѣчалъ въ обществѣ, и не могу припомнить, чтобы я встрѣтилъ хоть разъ вполнѣ порядочнаго, добраго и умнаго человѣка антисемита. Все это были или умные негодяи, или добрые дураки,- другихъ не припомню. Были средн³е - люди недомысл³я, люди съ зарубками, съ шорами, люди, "умѣющ³е считать только до тысячи". Были и глупые негодяи, и злые дураки, но вполнѣ порядочнаго, умнаго и добраго человѣка между ними не встрѣчалъ. И всѣ они зараженные, вотъ какъ бываетъ чесотка на рукахъ, трахома, дурная болѣзнь, и не всѣ, конечно, виноваты, что заразились.

   А оно опять идетъ. Я уже читалъ о начавшихся погромахъ и волновался, но все-таки думалъ, что это далеко отъ насъ, вотъ какъ холера, гдѣ-то тамъ, на границѣ, и думалъ, что до насъ не дойдетъ. А оно дошло, оно просочилось.

   Первый принесъ вѣсть Опанасъ. Идетъ съ базара и улыбается.

   - Жидовъ будутъ бить, баринъ! - здоровается онъ со мной.

   - Какъ жидовъ бить? Скоро?

   - Тамъ скажутъ...- бросилъ онъ мнѣ и пошелъ дальше.

   Пришелъ старикъ Берка, блѣдный, дрожитъ, глаза у него расширены и остановивш³еся, какъ у лунатика, и должно быть онъ ничего не видитъ. И дрожитъ его голосъ.

   - Вы слышали, господинъ нотар³усъ? Вы знаете? Вы вѣруете въ Бога, господинъ нотар³усъ? Въ вашего Бога?

   Онъ изъ тѣхъ же Балокъ, гдѣ я родился, и прожилъ тамъ, какъ и я, свое дѣтство, торговалъ въ отцовскомъ шинкѣ, въ отцовской лавкѣ, и былъ пр³ятелемъ всѣхъ жителей Балокъ. А потомъ, 20 лѣтъ назадъ, пришла къ нему громада и сказали, что приказано жидовъ бить, а они не хотятъ его бить по дружбѣ, потому что не видали обиды отъ него, и отвезутъ его въ городъ. И нагрузили на м³рск³я подводы его семью и имущество и, какъ ни протестовалъ онъ, отвезли его въ городъ. А въ городѣ били и, быть можетъ, убили-бы, если бы не заступились тѣ же люди изъ Балокъ - они не желали возвращаться изъ города съ пустыми телѣгами. Тогда сошла съ ума его жена и умерла въ сумасшедшемъ домѣ, и сынъ, когда подросъ, не пожелалъ жить въ Росс³и, а уѣхалъ въ Америку, и должно быть умеръ тамъ. И мнѣ кажется, что одинок³й Берка все забылъ - и жену, и сына и помнитъ только тотъ ужасъ, и должно быть такъ же тогда расширенные глаза были полны ужаса. Кажется, онъ не слышитъ, что я ему говорю, и шепчетъ про себя свои неслышныя слова,- должно быть мольбы къ своему Богу, въ Котораго онъ вѣритъ.

   Мимо окна идетъ,- онъ утромъ уходитъ въ городъ - Скрипка, видитъ Берку и заходитъ ко мнѣ.

   - Будутъ васъ бить, Берка,- это вѣрно... Завтра будутъ на 15 ³юня.

   Онъ тоже съ дѣтства знаетъ Берку и расположенно говоритъ ему:

   - Ты, Берка, ко мнѣ приходи съ утра... У меня не тронутъ. Я мундиръ надѣну, регал³и...

   Онъ веселъ и благодушенъ, и нѣтъ недоумѣн³я на лицѣ его. Онъ знаетъ старую истор³ю Берки, но желаетъ снова слушать и смѣется, гдѣ ему кажется смѣшно въ разсказѣ Берки.

   - Такъ и говоритъ громада,- хохочетъ и переспрашиваетъ Скрипка:- казали бить?

   - Казали бить...- какъ эхо отвѣчаетъ Берка.

   - Да кто казалъ? Они дурные...

   Очевидно Берка не знаетъ, кто "казалъ", и, какъ эхо, повторяетъ:

   - Казали бить...

   - Да, будутъ бить,- успокоительно говоритъ Скрипка,- это вѣрно. Ничего не подѣлаешь... Ты приходи...

   И не было недоумѣн³я въ лицѣ Скрипки,- эпически ясно было его лицо и эпически просты были его слова, какъ "казали бить",- которыя такъ упорно повторялъ Берко...

   А потомъ ночь пришла,- та же сладко-пахнущая, кроткая, бездонно-глубокая, многозвѣздная ночь, которую люди любятъ, ночь, въ которую люди молятся... А въ открытыя окна несся шумъ изъ города, тревожный, настороженный. За воемъ собакъ, за умиравшимъ шумомъ экипажей вставали звуки, пугающ³е, смутные, какъ шорохъ ночью въ лѣсу,- словно крадется кто-то жесток³й, злобный, ненавидящ³й...

   Въ переулкѣ показались люди. Темныя, безмолвныя тѣни вырывались изъ густой тьмы ночи, смутными силуэтами вставали въ свѣтѣ моего окна и снова погружались въ густую плотную тьму. Одинъ, еще одинъ, трое, опять одинъ, огромный и темный съ медлительными тяжелыми шагами. Все идутъ, какъ много идетъ ихъ туда въ настороженную тьму! Чиркнула спичка, и желтой точкой мелькнула закуренная папироска, кто-то что-то сказалъ, и мнѣ на мгновен³е показалось, что я узналъ голосъ маляра съ эспаньолкой. А потомъ опятъ стало тихо и безмолвно. Отцвѣли жасминъ и сирень, облетѣли бѣленьк³е цвѣточки со старой яблони, и осталась одна акац³я, и изъ городского сада, съ площадей и бульваровъ, и садовъ несся однотонный, тяжелый и душный запахъ бѣлой акац³и. А съ темнаго неба смотрѣли звѣзды, далек³я, чуждыя, безучастныя... Мнѣ показалось,- прошло ужасно долго, когда снова показались люди. Они шли назадъ по моему переулку быстрыми, рѣшительными шагами и слышенъ былъ смутный говоръ въ толпѣ...

  

   Я почти не спалъ ночью и проснулся поздно. На крыльцѣ своего дома стоялъ Скрипка въ отрепанной тужуркѣ съ погонами, съ разстегнутой волосатой грудью и говорилъ уходившимъ завтракать малярамъ:

   - Ну что, хлопцы, скоро будете жидовъ бить?

   Они остановились, всѣ семь человѣкъ, и молчали и только одинъ старш³й съ темной эспаньолкой сказалъ - и смѣхъ дрожалъ въ его голосѣ:

   - Скоро... Тѣхъ, кто будетъ жидовъ бить...

   Скрипка долго стоялъ на крыльцѣ, недоумѣлый, съ растопыренными руками и опять былъ похожъ на большую ночную птицу, спугнутую огнемъ... А маляры смѣялись и шли веселой толпой, съ сдвинутыми на затылокъ черными шляпами.

   Пришла Елена съ базара.

   - Ну, баринъ, ничего не будетъ...

   Она стоитъ передо мной съ той радостной, счастливой улыбкой, которая не сходитъ съ ея лица, и разсказываетъ базарныя новости. Она говоритъ, что подрядчикъ Федоръ Ивановичъ, у котораго больше ста человѣкъ рабочихъ, два дня поилъ ихъ и 1-го ³юня обѣщалъ отпустить на два дня, безъ вычета жалованья,- евреевъ бить, и ночью у нихъ сходка была за старымъ кладбищемъ.

   - Только маленечко прошиблись...- улыбаясь, говоритъ Елена,- думали: землекопы съ ними заодно будутъ - вотъ что трубы прокладываютъ,- вѣдь ихъ сколько! - а тамъ нашихъ братьевъ много, а наши несогласны.

   - И они - Елена указала глазами на домъ Скрипки,- этотъ Калюжный тоже сходку собиралъ ночью за нами, за рѣчкой, въ лѣсу,- много народу было,- Федоръ былъ, сказывалъ. Порѣшили,- городъ на участки раздѣлить промежду себя, и къ еврейскимъ домамъ сторожу поставить и - въ случаѣ, будутъ громить - громилъ бить...

   Будьте благословенны - старая большая книга и тонк³е, звенящ³е листочки, и "братья", и маляры, и студенты!..

  

   Шесть мѣсяцевъ я умиралъ. Доктора говорятъ, что мой артритъ распространился на руки и шейные позвонки, что немножко "шалитъ" сердце, и сидятъ во мнѣ как³е-то цилиндры. Скрюченная рука не держитъ перо, не могъ уже я сидѣть въ креслѣ и не видѣлъ моего окна, изъ котораго открывался такой широк³й м³ръ, и я думалъ, что навсегда закрывается окно моей жизни.. Доктора отдумали и разрѣшили мнѣ еще поглядѣть на Бож³й м³ръ, и старый пр³ятель докторъ Черкесовъ на мой вопросъ отвѣтилъ:

   - Въ вашемъ обвинительномъ актѣ, милостивый государь, значится, что въ болѣе или менѣе отдаленномъ будущемъ вы разрушите вашъ существующ³й строй. Имѣются и вещественныя доказательства - цилиндры. Есть остроумные доктора и остроумныя изобрѣтен³я человѣческаго разума! И за то спасибо, я снова могу писать.

   Зима. Все бѣлое кругомъ, спокойное и задумчивое. Мягк³й бѣлый саванъ покрылъ и жасмины, и акац³и, и старую яблонь. Елена все у насъ и была трогательно ласкова за время болѣзни, но опять суровая морщина легла на лобъ, и сбѣжала съ губъ блаженная улыбка. Какъ быстро облетаютъ цвѣты, какъ скоро проходятъ медовые мѣсяцы!

   Праздникъ кончился, начались будни, и Елена - будничная, озабоченная, нетерпимая. Я слышу гнѣвный голосъ въ кухнѣ, властный, укоряющ³й. Сестра приходитъ ко мнѣ и, улыбаясь, разсказываетъ, что дивчата нашей слободки совершили великое преступлен³е,- была чья-то свадьба, и дивчата спивали свои старыя пѣсни и даже танцовали "метелицу" - и гнѣвная Елена теперь отчитываетъ грѣшныхъ дивчатъ. И второй мѣсяцъ въ нашемъ околодкѣ - драма. Сестра Федора полюбила одного изъ веселыхъ маляровъ и хочетъ непремѣнно выйти за него замужъ. Елена и Федоръ негодуютъ, что она полюбила "чужого", а сестра Федора плачетъ,- она не хочетъ уходить отъ "своихъ" и не можетъ уйти отъ возлюбленнаго. Медовый мѣсяцъ кончился, Елена "пришла въ свой домъ" и отгораживаетъ себя стѣнами отъ чужихъ домовъ и кроетъ его крышей, и укутываетъ его. Она - домостроительница и домоправительница. У насъ образовалось что-то въ родѣ справочной конторы, и сестра моя во главѣ ея. Она пишетъ по просьбѣ Елены безчисленныя письма и въ городъ, и въ уѣздъ, и ѣздитъ хлопотать лично,- все рекомендуетъ тѣхъ, кого нужно устроить Еленѣ,- и садовниковъ, и дворниковъ, и управляющихъ, и кухарокъ. И у Елены становится суровое лицо, когда она узнаетъ, что мѣсто занято другими - случается, знакомыми тѣхъ же маляровъ.

   А Федоръ "позывается". Онъ ушелъ отъ меня - и именно потому, что со мной много было возни, и у него не было времени позываться.

   Отгошен³я у насъ остались прежн³я дружеск³я, и изрѣдка онъ заходитъ ко мнѣ. Лицо Федора вытянулось и обострилось, говоритъ онъ торопливо и напряженно, весь онъ точно собирается бѣжать, и старая вызывающая готовность къ бою на его лицѣ. Онъ позывается не съ дядькомъ,- съ тѣми же малярами, со всѣми, кто пребываетъ въ заблужден³и, участвуетъ во всякихъ собран³яхъ и вездѣ вступаетъ въ прен³я. И очевидно много читаетъ,- запасается капиталомъ, чтобы было чѣмъ позываться,- у него появились друг³я слова и друг³е обороты,- обороты литературной рѣчи. Нѣтъ стараго Федора, нѣтъ и недавняго Федора.

   Только маляры по прежнему веселы и жизнерадостны и даже, кажется, стали веселѣе, чѣмъ были раньше. У насъ завязалось знакомство и Калюжный, тотъ старшой съ эспаньолкой, бываетъ у меня. Онъ говоритъ, что кругъ знакомыхъ его сталъ шире и больше друзей, и что имъ вообще веселѣе жить на свѣтѣ. Онъ приходитъ утромъ по воскресеньямъ и копается въ моихъ книгахъ,- въ старыхъ книгахъ, которыми я зачитывался во времена моей юности. Прошлый разъ онъ пояснилъ мнѣ, что у нихъ былъ споръ и что для рѣшен³я спора ему нужно просмотрѣть "Отечественныя Записки" за 70-й годъ. Это трогаетъ меня и волнуетъ. Онъ беретъ у меня новые журналы, артель выписываетъ въ складчину двѣ газеты и толстый журналъ - мой любимый журналъ - имѣетъ два абонемента въ городской библ³отекѣ,- но Калюжный горитъ, что новые журналы доставать трудно - такъ много развелось желающихъ читать новые журналы. И все въ немъ трогаетъ меня и волнуетъ,- и то, что онъ здѣшн³й - и отецъ его былъ маляръ - окончилъ только городское училище и никуда не выѣзжалъ изъ нашего города - мѣщанскаго города, и что онъ пилъ воду изъ того же источника, изъ котораго пилъ и я, что онъ пришелъ къ тѣмъ же журналамъ и газетамъ и къ тѣмъ же мыслямъ и что вотъ рядомъ со мной проходила невѣдомая мнѣ духовная жизнь, такая чистая и свѣтлая, развертывалась истор³я - совершенно связная и послѣдовательная.

   И вотъ онъ - омытый, чистый и радостный, и у меня становится горячо въ груди и свѣтлѣе дѣлается въ комнатѣ, когда онъ уходитъ отъ меня, и я остаюсь одинъ съ своими новыми мыслями, съ новымъ ретроспективнымъ взглядомъ.

   Въ послѣднее время онъ приходитъ чаще и разсказываетъ мнѣ разныя истор³и про друг³е города,- удивительныя и все радостныя истор³и, которыхъ я не зналъ, и говорить онъ такъ увѣренно о будущемъ,- менѣе отдаленномъ будущемъ.

   Иногда заходитъ Скрипка,- недоумѣн³е сдѣлалось постояннымъ выражен³емъ его лица - и спрашиваетъ:

   - Що ее таке пишутъ?

   Я снова говорю ему, и мнѣ весело говорить, что новыя птицы прилетѣли въ Украйну и ноютъ новыя пѣсни. И когда я остаюсь одинъ и читаю новыя газеты и вспоминаю веселыя истор³и, разсказанныя Калюжнымъ, я говорю себѣ: неужели?..

   Мой артритъ становится мнѣ легче, и мнѣ веселѣе жить. Я никогда не принадлежалъ къ людямъ, которымъ обидно и непереносно, что послѣ нихъ и безъ нихъ будетъ "равнодушная природа красою вѣчною с³ять", всегда казалось мнѣ это плоско и низменно - и трогала, и волновала другая строчка:

  

   "И пусть у гробового входа

   Младая будетъ жизнь играть".

  

   Пусть не для меня будетъ менѣе отдаленное будущее, но я безмѣрно счастливъ той молодой жизнью, которая развертывается предо мной. Я безмѣрно счастливъ, яко видѣста очи мои...

  

   Да, у меня другой ретроспективный взглядъ... Я не понялъ жизни, не такъ истолковалъ ее,- проглядѣлъ жизнь. Вотъ теперь предо мной ярко вспыхнула давняя-давняя картина. Мнѣ было девять-десять лѣтъ, я ѣхалъ степью къ тетѣ Лизѣ. Помню, кругомъ была черная вспаханная земля, ровная, какъ полъ, и синее небо, и не было начала и конца черной землѣ и синему небу. Было пусто и безмолвно. Поднимались суслики изъ своихъ норъ и становились по краямъ дороги и, сложивш³й лапки, удивленно смотрѣли на меня. Тамъ, изъ-за края земли, гдѣ сходятся черный пологъ и синее небо, и за которымъ уже ничего нѣтъ, кто-то медленно поднимается надъ землей, темный, безмолвный и смотритъ въ черную степь и снова опускается за край земли и снова летаетъ... Все звенѣлъ печальный колокольчикъ, ровной рысью бѣжали лошади, я спалъ и просыпался,- ничто не приходило, ничто не уходило,- синее небо, черная земля, кругомъ все было также пусто и безмолвно, стояли съ сложенными лапками все тѣ же удивленные суслики, все также чье-то темное крыло медленно поднималось тамъ, вдали, надъ землей, словно кто-то хотѣлъ подняться изъ-за края земли, и не было у него силъ, и снова опускался онъ за край земли... А потомъ была усадьба, старая дворянская усадьба и тетя Лиза,- та Лиза изъ дворянскаго гнѣзда - съ клавикордами и романсами. Давно умерла старая усадьба, и казаки Порубаи распахали землю, гдѣ стоялъ Екатерининск³й домъ, умерла тетя Лиза, и прахъ ея давно покоится въ стихахъ Пушкина, въ эпопеѣ Тургенева, въ музыкѣ Чайковскаго, а степь все стояла предо мной также эпически безмолвная и недвижная, эпически грустная старая степь. Оттуда приходили люди - это объекты обложен³я, объекты попечен³я, пресѣчен³я и... тѣлесныхъ наказан³й - Федоры, Горпины и Елены, я жилъ съ ними бокъ о бокъ, я видѣлъ ихъ въ моей кухнѣ, въ дворницкой, но я думалъ, что они все тѣ-же эпическ³е люди, недвижимые, какъ геологическ³е пласты, залегающ³е въ степи. Въ мою нотар³альную контору являлись новые люди, осѣдавш³е въ степи,- великороссы, болгаре, нѣмцы; они дѣлили старыя усадьбы, мѣрили и рѣзали степь, а я думалъ, что измѣняется только поверхность, а геологическ³е пласты неподвижны. Кругомъ меня билась городская, обывательская, мѣщанская жизнь, и я думалъ, что она такая же мѣщанская, какъ была тридцать лѣтъ назадъ, и что все такъ же неподвижны обывательск³е геологическ³е пласты. Я думалъ, что русская жизнь анекдотъ,- собран³е анекдотовъ...

   Я проглядѣлъ жизнь, я не сумѣлъ разглядѣть, что рядомъ со мной, бокъ о бокъ, шла жизнь связная и послѣдовательная, отправлявшаяся отъ прошлаго къ настоящему и съ такой логической ясностью предопредѣляющая будущее, что за тридцать лѣтъ совершалась истор³я, настоящая, огромная истор³я, и Елена, и Федоръ, и маляры - новыя главы этой истор³и,- я не разглядѣлъ, что геологическ³е пласты сдвинулись.

   Вотъ я взглянулъ въ лицо жизни и, оглядываясь на прошлое и на этотъ послѣдн³й прожитый въ креслѣ годъ жизни, я вижу, что анекдотическая часть русской истор³и кончилась, и началась настоящая истор³я, что кончился эпосъ русской жизни и начались друг³е роды литературы. Я не знаю, что войдетъ въ жизнь,- лирика, драма, быть можетъ, трагед³я, но я безмѣрно счастливъ. Видѣста очи мои.