Елпатьевский Сергей Яковлевич - Про новое

  

  

   *) Было другое заглав³е: "Про скуку". Оно было зачеркнуто и болѣе свѣжими чернилами написано: Про новое.

  

   Да, я хочу писать про скуку, такъ какъ скука была главнымъ настроен³емъ моей жизни, взрослой жизни. Вотъ полгода я сижу прикованный къ креслу, мои ноги не ходятъ и - доктора говорятъ - никогда не будутъ ходить,- я хотѣлъ воспользоваться своимъ большимъ свободнымъ временемъ, чтобы написать, не мудрствуя лукаво, о моей жизни и о той жизни, которая шла рядомъ со мной,- написать про скуку русской жизни, откуда она "пошла и стала есть"...

   И вотъ прошло три мѣсяца, и только теперь я рѣшился, наконецъ, писать. Когда я оглянулся назадъ и сталъ подводить итоги, оказалось, что жизни-то и не было. Были дни, были отдѣльные факты, были, такъ сказать, случаи изъ жизни, а жизни не было. Не было жизни, какъ чего-то связнаго, послѣдовательнаго, гдѣ прошлое есть вчерашн³й день настоящаго, а сегодняшн³й - завтра будущаго, и не только въ моей личной жизни. Ну что же! - сложилась она не очень складно и связно, быть можетъ, по моей винѣ,- но и въ той жизни, которая шла мимо меня, вообще въ жизни. И что мнѣ писать о себѣ? Довѣренности, запродажныя записи, купч³я крѣпости, духовныя завѣщан³я, опять довѣренности, опять купч³я... Понедѣльникъ, вторникъ, среда, пять лѣтъ, десять лѣтъ, цѣлыхъ тридцать лѣтъ, съ тѣхъ поръ, какъ я сѣлъ за столъ нотар³уса, въ тотъ самый день, когда Генрихъ Осиповичъ прибивалъ рядомъ со мной вывѣску надъ своей аптекой... Да, тридцать лѣтъ!.. И выговариваю я это не съ испугомъ, а съ удивлен³емъ, недоумѣн³емъ: куда они ушли? Мнѣ хочется вспомнить. Довѣренности, крѣпостные акты, духовныя завѣщан³я, клубъ, имянины, похороны, кто-то приходилъ, кто-то уходилъ. Вѣдь мы же сходились и видѣлись, разговаривали, спорили... А о чемъ мы говорили, про что спорили,- не помню. Я напряженно всматриваюсь въ прошлое, вслушиваюсь въ тѣ забытые голоса и вспоминаю одно - анекдотъ. И когда я вспоминаю кого-нибудь, съ кѣмъ я десять, пятнадцать лѣтъ игралъ въ винтъ, когда вспоминаю тѣхъ людей, съ которыми встрѣчался на имянинахъ и свадьбахъ, я вспоминаю анекдотъ, анекдоты, которые тѣ люди любили разсказывать. Я теперь вижу, что и разговоры наши имѣли форму анекдотовъ,- связные разговоры такъ быстро утомляли насъ,- и если, бывало, вбѣгалъ кто-нибудь съ оживленнымъ лицомъ въ наше скучающее общество, мы всѣ знали, что онъ принесъ новый анекдотъ - и оживлялись, и нетерпѣливо спрашивали:

   - Ну что? - и любили мы въ газетахъ "смѣсь" и "разныя разности", и мы смѣялись надъ мужиками, когда они отмѣчали пер³оды своей истор³и:- "это было еще до первой холеры"...- и сами не замѣчая того, такъ же отмѣчали наше лѣтосчислен³е:- "это было еще при полиц³ймейстерѣ Храповѣ"...

   Да, да я теперь вспоминаю - были только анекдоты. И то, что писалось и пропагандировалось въ газетахъ, представляется мнѣ теперь въ формѣ анекдотовъ, жалкихъ, вульгарныхъ анекдотовъ. Помню анекдотъ про несгораемыя крыши для мужицкихъ избъ... Какъ насъ, хмурыхъ людей, оживлялъ принесенный кѣмъ-нибудь новый анекдотъ, такъ, въ это хмурое время, оживились газеты. Изъ газеты въ газету перекатывалась несгораемая крыша, и была въ ней государственная мисс³я и основывались или предполагалось основать учебныя заведен³я для преподаван³я несгораемыхъ крышъ... А потомъ, какъ и въ нашемъ обществѣ, анекдотъ сдѣлался старымъ и скучнымъ, появился новый анекдотъ - древонасажден³е. И это уже старый анекдотъ. А потомъ борьба съ дѣтской смертностью... И не то, что не было истор³и, все горѣли крестьянск³я крыши и вырубались лѣса и вымирала дѣтская Росс³я,- это была настоящая, подлинная истор³я, совершенно связная и послѣдовательная, но преломлялась она въ зеркалѣ русской жизни только въ формѣ анекдотовъ. И сколько такихъ анекдотовъ можно вспомнить за тридцать лѣтъ моей жизни!

   Быть можетъ, тамъ, въ центрахъ, въ то время, какъ я сидѣлъ въ своей конторѣ нотар³уса, шла жизнь, дѣлалась истор³я, развивалось дурное или хорошее, но нѣчто связное, послѣдовательное... Быть можетъ... но пока она доходила къ намъ, въ нашъ городъ, она разрывалась по дорогѣ на клочки и приходила къ намъ въ разорванномъ видѣ только въ формѣ анекдотовъ, помню,- довольно однообразныхъ, однотонныхъ анекдотовъ.

   - А вы знаете, онъ укралъ? - привозилъ возвращавш³йся изъ Петербурга обыватель новый анекдотъ и говорилъ, кто "онъ" и что укралъ, и сколько...

   - Били...- И опять пр³ѣхавш³й обыватель разсказываетъ, гдѣ били, кого били и сколько народу избили.

   Иногда анекдотъ выросталъ до скандала кричащаго, жестокаго, и люди какъ будто пробуждались и начинали кричать и шумѣть, но такъ скоро шумъ кончался и скандалъ становился обыкновеннымъ старымъ анекдотомъ. И вотъ, я стараюсь вспомнить эти анекдоты за тридцать лѣтъ и только вспоминаю, что кто-то воровалъ, кого-то били... и, быть можетъ, только одна эта однотонность анекдотовъ и даетъ нѣчто связное и послѣдовательное, какой-то своеобразный видъ истор³и.

   Даже литература...

   Я кладу перо и думаю, долго, мучительно думаю. Знаютъ ли въ Петербургѣ, какъ любимъ литературу мы, одинок³е люди, въ нашихъ одинокихъ, заброшенныхъ углахъ? Не я одинъ, я знаю,- вездѣ есть так³е любители, и какъ онъ глубоко неправъ, Щедринъ, когда писалъ: "Читатель почитываетъ"... Знаютъ ли они, съ какой жадностью раскрывается только что полученная книжка любимаго журнала? Я нюхаю ее,- да, нюхаю. Я разрѣзываю въ срединѣ книжку и втягиваю въ себя этотъ странный, непровинц³альный запахъ, еще не исчезнувш³й запахъ типограф³и, печатнаго дѣла. И клубъ отмѣняется въ тотъ день, и читается "книга", и мы пр³общаемся къ культурѣ. Да, да, и это совсѣмъ не смѣшно, это такъ и есть, такъ какъ для насъ, провинц³альныхъ любителей литературы, она - вся радость русской жизни, вся надежда, въ ней концентрируется, въ ней развивается единственно связное, послѣдовательное течен³е русской жизни,- будущее ея.

   И вотъ книжка только что разрѣзаннаго журнала лежитъ на моихъ колѣняхъ, и я все думаю, думаю. Мнѣ тяжело думать одному, и я начинаю спрашивать себя - ужъ было ли то, что было 30 лѣтъ тому назадъ? И я ѣду съ своимъ кресломъ въ столовую, къ моей сестрѣ и говорю ей:

   - Ты не помнишь, что они тогда пѣли?

   Она все помнитъ, потому что пѣли наши младш³е братья и сестры, которымъ она замѣнила мать, и поднимаетъ очки на лобъ и говоритъ мнѣ:

   - Развѣ ты забылъ? - Саша любилъ "Полоса-ль ты, моя, полоса"...- Суровое лицо моей сестры становится добрѣе, и она говоритъ:

   - Ася все пѣла: "Укажи мнѣ такую обитель"...

   Значитъ это было, я тоже помню. И мы говоримъ про Сашу, который тогда рѣшилъ, что докторск³й дипломъ отдаляетъ отъ народа, а фельдшерск³й приближаетъ, и потому съ пятаго курса бросилъ медико-хирургическую академ³ю и поступилъ фельдшеромъ въ глухой уѣздъ на востокѣ Росс³и и тамъ долго работалъ, пока не умеръ отъ тифа. И суровое лицо сестры совсѣмъ доброе, и слезы блестятъ на суровомъ лицѣ.

   Да, это все было. Я уѣзжаю въ свою комнату и все вспоминаю и Сашу, и Асю, и ту молодежь, которая собиралась у нихъ, у меня же въ домѣ, и тѣ журналы, которые они читали, и тѣ споры, которые, велись при мнѣ.

   Да, превыше всего община, а въ переднемъ углу мужикъ сидѣлъ. За тѣмъ же столомъ фабричный человѣкъ сидѣлъ, и полна была горница трудящагося люда... И были долгъ, совѣсть, жалѣющая любовь и покаян³е. И перестройка всего м³ра, чтобы людямъ жилось просторно въ м³рѣ, и борьба на всѣ фронты за достижен³е самаго высокаго, самаго полнаго счастья для всѣхъ людей, на всѣ вкусы... А потомъ оказалось, что у насъ, въ Росс³и, слишкомъ много большихъ дѣлъ и въ этомъ зло, и нужно забыть про больш³я дѣла, а дѣлать маленьк³я и крыть Росс³ю маленькими несгораемыми крышами.

   А потомъ стали говорить, что не нужно ничего перестраивать,- все само перестроится, и не нужно биться ни на как³е фронты, а нужно перестраивать только самихъ себя и удаляться отъ зла. А потомъ община оказалась самымъ страшнымъ зломъ, и мужика изъ горницы выгнали, а посадили туда фабричнаго рабочаго, и въ томъ, что писалось, чувствовались и злоба, и презрѣн³е, и ненависть къ мужику за то, что онъ мужикъ и не дѣлается фабричнымъ-рабочимъ. А потомъ и такъ случилось, что о долгѣ передъ народомъ, о совѣсти и любви стало не совсѣмъ приличнымъ говорить въ передовомъ обществѣ, и слово "жалость" сдѣлалось зазорнымъ словомъ. И все это называлось переоцѣнкой всѣхъ цѣнностей.

   Удивительнѣе всего, что все это были люди безродные и, когда имъ говорили, что у нихъ есть отцы и родня, Сан³и и Аси, они обижались и говорили, что они отказываются отъ всякаго родства, отъ всякаго наслѣдства, и говорили со злобой и негодован³емъ люди внутренней перестройки, "фабричные люди противъ народныхъ людей".

   И безродные люди приходили и уходили, и все отказывались отъ наслѣдства, все переоцѣнивали всѣ цѣнности. И забывались тѣ двѣ велик³я главы новѣйшей русской истор³и, 60-е и 70-е года, и то первое и самое важное, что написано было въ тѣхъ главахъ.

   Мы, любители русской литературы, знали и слѣдили за тѣмъ связнымъ и послѣдовательнымъ течен³емъ, которое отправлялось отъ прошлаго и шло въ будущее и неуклонно стремилось къ тому, чтобы не умирали русск³я дѣти, какъ мухи, и чтобы всѣмъ было просторно и свѣтло жить въ Росс³и. Но такъ часто эта связная и послѣдовательная истор³я прерывалась безродными анекдотами.

   Случайно, но все-таки мнѣ приходилось встрѣчать за тридцать лѣтъ и въ нашемъ городѣ представителей всѣхъ этихъ анекдотическихъ течен³й, и, къ удивлен³ю, всѣ они оказывались незлобными людьми, все это были чудеснѣйш³е, превосходнѣйш³е люди, и, къ удивлен³ю, въ нихъ были всѣ тѣ же цѣнности и долгъ, и совѣсть, и жалость. Только они - русск³е люди, дѣти несвязной русской истор³и, только думали они анекдотами, чувствовали анекдотически. Должно быть, это особенность русской жизни, безродной русской истор³и. Было неизвѣстно, что день грядущ³й намъ готовитъ, и то, что онъ готовилъ, было неожиданностью для дня настоящаго.

   Я вспоминаю: вѣдь было же земство, городское самоуправлен³е, вспоминаю судъ, народное образован³е... Да, именно вспоминаю. Вспоминаю, какъ они явились, какими были, когда были молоды, когда все это - и судъ, и земство, и народное образован³е, все это отливалось въ одну форму и вставало изъ русской жизни цѣльнымъ, одухотвореннымъ, какъ статуя изъ бѣлаго мрамора,- она такъ выпрямила тогда русскихъ людей... Да, вспоминаю - какъ низк³е, грязные негодяи сорокъ лѣтъ ломали руки и тѣло прекрасной статуи, какъ плевали въ бѣломраморное лицо и какъ постепенно та статуя, которая выпрямляла когда-то насъ, обломанная, изуродованная постепенно возвращалась къ той глыбѣ безформеннаго камня, изъ котораго она вышла.

   Однажды я испугался, и тогда начался мой ретроспективный взглядъ. То было, когда появилась книга - это недавно было, кажется называлась она "О вредѣ тѣлесныхъ наказан³й". Говорятъ,- я увѣренъ въ этомъ - написали ее, толстую книгу, умные люди, чудеснѣйш³е, превосходнѣйш³е люди съ прекраснѣйшими намѣрен³ями, а я испугался. И сейчасъ помню, какъ приносили ее мнѣ, и я не могъ развернуть ее. Думалъ,- вдругъ я прочитаю, что тѣлесное наказан³е вредно, что пороть людей противно совѣсти, что порка розгами человѣка по обнаженному тѣлу унижаетъ его человѣческое достоинство,- вдругъ тамъ окажется статистика, свидѣтельства отъ разума, историческ³я справки? Такъ и не развернулъ... Вѣдь сорокъ лѣтъ прошло съ той весны, съ того освобожден³я, а черезъ сорокъ лѣтъ появилась книга о вредѣ тѣлеснаго наказан³я... Да. И вотъ тогда-то мнѣ и стало страшно. Тогда показалось мнѣ, что никакихъ нѣтъ статуй и мрамора, а въ результатѣ сорока лѣтъ опять тоже старое, вонючее, растрескавшееся пушкинское корыто, предъ которымъ сидитъ старуха, вызывавшая золотую рыбку, а на днѣ корыта, какъ свидѣтельство о корытѣ, толстая книга о вредѣ тѣлесныхъ наказан³й для русскихъ людей.

  

   Я возвратился къ старинѣ, къ эпосу. Я читаю Гомера, жизнеописан³я Плутарха, полюбилъ и перечитываю библ³ю,- то, что я такъ давно не развертывалъ. Мнѣ нравится то связное и послѣдовательное, не анекдотичное, что есть въ старыхъ сказан³яхъ, гдѣ все такъ ясно, такъ невозмутимо просто, всѣ и все имѣютъ свои опредѣленныя мѣста, нравится эпическ³й тонъ, съ которымъ разсказывается и жестокое, и трогательное, что происходитъ въ жизни. М³ръ ушелъ отъ меня съ своей сутолокой и своими анекдотами, для меня осталось мое кресло и четыре комнаты моего домика на окраинѣ города и окно моей спальни, изъ котораго видна изгородь переулка, и за переулкомъ, такъ близко, домикъ Скрипки, стараго сибирскаго исправника, съ которымъ я когда-то учился въ гимназ³и, и люди - немного людей, которые толкутся около меня. И газета не такъ жадно развертывается и не всегда прочитывается. Я возвратился къ эпосу.

   Ко мнѣ приходитъ Федоръ, мой дворникъ, самый близк³й теперь ко мнѣ человѣкъ,- онъ одѣваетъ меня, раздѣваетъ, поднимаетъ на своихъ сильныхъ рукахъ мое грузное тѣло и, когда онъ въ добромъ расположен³и духа, то вывозитъ меня въ креслѣ въ садикъ - "прогуляться", какъ выражается онъ. Глазъ у него подбитъ, лѣвая половина лица распухла, онъ говоритъ, что его зовутъ въ полиц³ю.

   - Что это такое у васъ? - спрашиваю я про его глазъ.

   - То жъ ночью... Парубки пришли изъ-за рѣчки, ну, мы ихъ били.

   И на мое недоумѣн³е разъясняетъ, что пришли парубки изъ-за рѣчки къ дѣвушкамъ нашей слободки, и потому надо было ихъ бить.

   - Тожъ наши дивчата... - убѣжденно говоритъ Федоръ.

   Я напоминаю ему, что мѣсяцъ назадъ онъ ночевалъ въ полиц³и послѣ того, какъ забрался къ дивчатамъ другой слободки - къ чужимъ дивчатамъ.

   Федоръ пр³ятно улыбается и говоритъ:

   - Мы и тогда ихъ били. Воны дурные.

   Я смотрю на него и восхищаюсь нетронутымъ эпосомъ, которымъ вѣетъ отъ него, какъ отъ дикаря, который находилъ, что хорошо все то, что онъ взялъ, и дурно то, что у него взяли. На немъ сапоги, мои почти новые охотничьи сапоги, и я говорю:

   - Хорош³е у васъ сапоги, Федоръ!

   - Эге, сапоги добри...- И любезно показываетъ мнѣ ярко вычищенныя голенища и новыя подметки,- лицо его эпически ясно, и никакъ не укладывается въ моей головѣ слово "воръ". - Если я напоминаю Федору, что далъ ему пять рублей на покупки и что нужно получить съ него два рубля сдачи, онъ любезно шаритъ въ своихъ карманахъ, бѣжитъ въ дворницкую и приноситъ мнѣ два рубля,- если я скоро вспоминаю. Если же проходитъ недѣльная или десятидневная давность, онъ уже считаетъ себя обиженнымъ и возмущается, и я конфужусь за мое требован³е сдачи.

   - Вы зачѣмъ взяли доху у Скрипки? - вспоминаю я вчерашн³й инцидентъ. Вчера былъ сосѣдъ мой Скрипка и жаловался, что у него пропала доха, и нашелъ онъ ее черезъ мѣсяцъ въ моей дворницкой, на кровати Федора, гдѣ она изображала матрацъ. Лицо Федора полно негодован³я, онъ сыплетъ яркими колоритными ругательствами по адресу скаженаго Скрнокя и объясняетъ, что доха лежала - думаю, съ основан³я города единственная въ немъ - на нашемъ дворѣ, у забора, и что онъ пыталъ у разныхъ свѣдущихъ людей, откуда явилась доха, и никакъ не могъ найти хозяина, а потому и спалъ на ней.

   - Та нехай винъ тричи подавится!

   Негодующ³й, онъ уходитъ въ полиц³ю судиться по поводу набѣга парубковъ на дивчатъ нашей слободки, которыхъ онъ считаетъ своею собственностью, а я думаю о Федоровой душѣ.

   Онъ принцип³альный человѣкъ, и у него есть идея. Онъ "позывается" и, кажется, для того и пришолъ въ городъ, чтобы добыть деньги, чтобы было на что позываться. Онъ только недѣлю назадъ возвратился изъ деревни, куда ѣздилъ позываться съ своимъ дядькомъ и предъ отъѣздомъ взялъ зажитые пятьдесятъ рублей, а когда я спросилъ, зачѣмъ ему такъ много денегъ, онъ подробно объяснилъ, что ему будетъ стоить нанять пару воловъ и нагрузить на нихъ свидѣтелей, сколько могутъ поднять волы, и отвезти ихъ въ городъ на судъ и кормить, и поить ихъ. Онъ и раньше бралъ у меня двадцать пять рублей на то же позыванье и теперь опять проигралъ дѣло, такъ какъ дядько нанялъ двѣ пары воловъ и привезъ на судъ вдвое больше свидѣтелей. И когда я узналъ, что споръ идетъ изъ-за кусочка земли, который стоилъ много-много пятьдесятъ-сто рублей, и начиналъ доказывать Федору, что они съ дядькомъ уже истратили въ нѣсколько разъ больше, чѣмъ стоитъ спорная земля, онъ упрямо повторялъ:

   - Винъ мини голову морочить. Винъ мене не одурить!

   Я увѣренъ, что онъ поѣдетъ въ трет³й, въ четвертый разъ и истратитъ еще пятьдесятъ и сто рублей, такъ какъ онъ принцип³альный человѣкъ, и главная его честь заключается въ томъ, чтобы онъ дурилъ другихъ людей и морочилъ имъ голову, а не они ему. Я любуюсь на его могуч³я руки, лихо закрученные черные усы, его эпически непоколебимую, круглую, какъ арбузъ, голову и съ завистью слушаю, какъ онъ цѣлыя ночи напролетъ гуляетъ съ принадлежащими ему дивчатами тамъ у рѣчки, такъ недалеко отъ моего окна, и съ полнымъ воодушевлен³емъ поетъ про Сагайдачнаго-необачнаго:

   "Продавъ свою жигку за тютюнъ та люльку, необачный"...

  

   Днемъ заходитъ Скрипка,- какъ всегда выпивши, настоящ³й хитроумный Одиссей, переплывш³й тоже много морей. Онъ огромный, съ сѣдыми усами, и на головѣ сѣрый пухъ вмѣсто волосъ. Когда-то мы росли вмѣстѣ,- онъ изъ мелкопомѣстныхъ дворянъ нашего же уѣзда,- изъ тѣхъ, кого въ Малоросс³и называютъ "панокъ поганеньк³й" - онъ недолго учился въ гимназ³и и больше 30 лѣтъ прослужилъ въ Сибири. Приходитъ, какъ всегда, выпивши, и какъ всегда разсказываетъ одну и ту же безконечную, какъ дорога въ Сибирь, истор³ю своихъ служебныхъ подвиговъ; разсказываетъ возмутительныя дѣла невозмутимымъ эпическимъ тономъ,- какъ онъ ѣздилъ въ глух³я, пограничныя съ тунгусами и якутами волости, какъ собиралъ тамъ дани, какъ м³ръ выставлялъ ему угощен³е и посылалъ по-очереди на ночь дѣвушекъ и женщинъ,- все тотъ же старый русск³й анекдотъ,- какъ онъ воровалъ и какъ билъ... И у меня вырывается восклицан³е:

   - Какъ же васъ, Сильвестръ Федоровичъ, въ каторгу не послали?

   Онъ отвѣчаетъ, какъ Федоръ:

   - Эге! Меня не одурятъ... Ревизоръ пр³ѣхалъ изъ Питера - так³й маленьк³й.- "Слѣдств³е!" "Подъ судъ!" Так³й сердитый!

   Скрипка смѣется.

   - Вся Сибирь знаетъ! - съ гордостью говоритъ онъ,- на пяти подводахъ дѣло везли въ губерн³ю... Разыскивали... Такъ и печатали въ губернскихъ вѣдомостяхъ: "разыскивается коллежск³й асессоръ Скрипка..." Разъ изъ канцеляр³и генералъ-губернатора бумага пришла: "по свѣдѣн³ямъ" и прочее, "такой-то Скрипка проживаетъ въ городѣ..." А я въ губернскомъ правлен³и въ это время служилъ,- ну, само собой, по вольному найму - черезъ меня бумага шла; я и подмахнулъ: "по справкѣ коллежскаго асессора Скрипки на жительствѣ въ городѣ не оказалось..."

   Онъ кашляетъ, огромный животъ дрожитъ отъ смѣха, и лицо наливается кровью.

   - Полиц³ймейстеръ подписываетъ, говоритъ:- "Ты хоть бы самъ-то не писалъ своей рукой,- чего озоруешь? Айда въ Токмаковку!.." Деревня была, черезъ рѣку,- станъ, значитъ... Ну, сейчасъ въ Токмаковку съ засѣдателемъ на козъ охотиться. А полиц³ймейстеръ въ станъ бумагу: "по свѣдѣн³ямъ проживаетъ..." а засѣдатель:- "по справкѣ на жительствѣ не оказалось..." Значитъ, опять въ городъ, въ губернское правлен³е. Такъ и ѣздилъ черезъ рѣку,- шесть лѣтъ ѣздилъ...- улыбается Скрипка.- А тамъ пожаръ случился въ губернскомъ правлен³и,- и пожаръ-то маленьк³й, снова улыбается Скрипка,- а что было лишнее,- сгорѣло! И дѣло мое кончилось...

   И все тутъ связное и послѣдовательное, и такимъ эпосомъ вѣетъ на меня отъ одиссеи Скрипки...

   - Чего же вы не остались тамъ, Сильвестръ Федоровичъ? - снова вырывается у меня.- Вотъ вамъ какъ хорошо въ Сибири жилось... И полную пенс³ю получили... И пр³ятелей сколько...

   Онъ молчитъ, и на лицѣ его недоумѣн³е. Онъ долго смотритъ на меня тусклыми оловянными глазами и медленно говоритъ:

   - Тамъ птица мовчить. Не спивае...

   Онъ все смотритъ на меня, и что-то бродитъ на его обрюзгшемъ лицѣ, и онъ повторяетъ:

   - Не спивае...

   Онъ ходитъ по комнатѣ большими грузными шагами, отъ которыхъ гнутся половицы пола и медленно выговариваетъ:

   - Сижу тамъ и слышу, какъ у насъ... Помните, въ гимназ³и учились - вотъ тутъ, за рѣчкой, удодъ кричалъ: "худо тутъ, худо тутъ", а мы ему, бывало, говорили: "лети дальше..." А то еще птица кричала,- у насъ на хуторѣ, въ Гаю, за шинкомъ Берки: "риба-риба,- ракъ-ракъ-ракъ, тирикъ-тирикъ,- дракъ-дракъ-дракъ..." А тамъ мовчить.

   И онъ пр³ѣхалъ послушать, какъ птица поетъ въ Малоросс³и,- онъ, у котораго перемерли всѣ родные, и знакомыхъ, кажется, осталось только я, да старикъ Берко.

  

  

   Вчера вернулась Елена. Она подошла ко мнѣ и сказала:

   - Здравствуйте, баринъ!

   Я очень радъ.

   Я очень радъ. Она удивительная - эта кухарка Елена. Который разъ поступаетъ она къ намъ на службу,- я ужъ не помню. Она является всегда неожиданно и въ своемъ обычномъ полномъ вооружен³и - съ большимъ томомъ жизнеописан³я Петра Великаго, съ Наполеономъ и револьверомъ, который она называетъ "пистолетъ". Зачѣмъ ейl нуженъ былъ пистолетъ, я не знаю, но онъ всегда при ней и, ложась спать, она непремѣнно кладетъ его подъ подушку. Елена читаетъ всяк³я книги, но время отъ времени возвращается къ Петру Великому и Наполеону и, когда начитается ими въ полной мѣрѣ,- идетъ къ сестрѣ и говоритъ ей:

   - Вотъ люди были, барыня! Вотъ жили, вотъ дѣла дѣлали! А теперь что?

   И глаза блестятъ у ней, и восторгъ и негодован³е слышатся въ голосѣ. Тогда на нѣкоторое время она проявляетъ въ кухнѣ кипучую дѣятельность, у ней несомнѣнный подъемъ духа, и фантаз³я работаетъ въ повышенномъ темпѣ, тогда она угощаетъ насъ своими удивительными экзотическими обѣдами.

   - Я завтра, барыня, приготовлю греческ³й обѣдъ.

   И она готовитъ греческ³й обѣдъ, армянск³й, еврейск³й, французск³й. И весь тотъ кулинарный опытъ, который добыла она въ своихъ вѣчныхъ скитан³яхъ, она претворяла своимъ художественнымъ творчествомъ,- сестра называла ее Наполеономъ кухни - и въ городѣ знали, когда у меня служитъ Елена, и напрашивались на обѣдъ. А потомъ ей вдругъ дѣлалось скучно, глаза становились скучные и злые, она начинала придираться къ намъ и, если я плохо ѣлъ за обѣдомъ,- оскорблялась, являлась въ столовую и говорила:

   - Если я барину угодить не могу,- разсчитайте меня. Ни у кого на шеѣ висѣть не хочу...

   Я долженъ былъ ѣсть, чтобы не оскорблять Елену. Если сестра спрашивала - почему за рыбу заплачено 25 коп., а не 20 за фунтъ,- тогда Елена подходила вплотную и впивалась своими сѣрыми глазами въ лицо сестры и говорила злымъ голосомъ:

   - Вы, барыня, скажите просто,- украла я? Да? Воровка? А то 25 копѣекъ!

   Въ такихъ случаяхъ сестра, питавшая слабость къ Еленѣ - поднимала по своей привычкѣ очки на лобъ, всматривалась въ злое лицо Елены и, улыбаясь, говорила:

   - Опять ноги зудятъ, Елена? Надоѣло,- бѣжать хочется?

   Тогда злость сбѣгала съ лица Елены, и она интимно и таинственно сообщала:

   - Родные зовутъ, барыня... Все пишутъ, пишутъ - пр³ѣзжай, Елена - почему не ѣдешь? Я васъ люблю барыня, только никакъ нельзя,- родные, сами знаете!..

   И уходила, и приходила всегда таинственно, и неизвѣстно было, куда уходила и откуда приходила. Все ее звали, все гдѣ-то ждали.

   - Такъ ужъ, барыня, отъ васъ уходить не хочется, а нельзя...- объясняла она другой разъ.- Братъ женится, въ Сумахъ. Дворянку беретъ - потомственную... 50 десятинъ собственныхъ, хуторъ - все обзаведен³е, домъ въ городѣ двухъ-этажный. Ну, и пишетъ братъ,- одна я у него сестра,- чтобы пр³ѣзжала,- невѣста познакомиться хочетъ...

   Какъ-то разъ она выпросила у сестры рекомендательное письмо къ нашимъ роднымъ, жившимъ на Кавказѣ. Мы скоро получили извѣст³е, что Елена за что-то разсердилась и ушла отъ нихъ, и три года не было объ ней никакихъ вѣстей, а потомъ она снова явилась и, какъ всегда, неожиданно.

   Все у нея было таинственно, и все на свой ладъ. Она не признавала модъ, управлявшихъ костюмами городскихъ кухарокъ и горничныхъ, и создала свой собственный стиль,- всегда черное платье и, когда шла въ городъ, надѣвала черную мантилью, и черная кружевная косынка окутывала голову и лицо, такъ что видны были только сдвинутыя брови и угрюмо смотрѣвш³е сѣрые глаза. Когда просилась у сестры въ городъ, говорила повелительно:

   - Я, можетъ быть, поздно возвращусь, барыня,- ключъ съ собой возьму. Дѣло у меня, ждутъ тамъ...

   И она была только смѣшна мнѣ съ своимъ пистолетомъ, съ своимъ увлечен³емъ Петромъ Великимъ и Наполеономъ, съ своей мрачностью и таинственностью. Раньше она не обращала на меня вниман³я, а теперь она подошла ко мнѣ и, облокотившись рукой о мое кресло, близко наклонилась и сказала:

   - Здравствуйте, баринъ! - глаза ея были влажные и блаженные и полны жалости; одѣта она была въ голубую кофточку, и вся она была словно омытая и ос³янная тихимъ с³ян³емъ,- я тутъ только разсмотрѣлъ, какая она тонкая и худенькая и насколько она моложе своихъ 30 лѣтъ, и какое у ней странное, ни на кого не похожее блѣдное лицо съ сѣрыми глазами. И было что-то новое въ ея голосѣ, отъ чего у меня сдѣлалось горячо въ груди, и я сказалъ: - Здравствуйте, Елена! Я радъ, что вы пр³ѣхали...

  

   Она была голубая, омытая, озаренная - эта новая Елена. Она носится по квартирѣ, безшумными шагами, кроткая и умиротворенная, и счастливая, блаженная улыбка не сходить съ ея лица. Она часто забѣгаетъ ко мнѣ съ какимъ-нибудь вопросомъ.

   - Какъ вамъ, баринъ, рыба больше нравится,- можетъ потушить да проложить щавелемъ?.. тотъ соусъ, знаете, въ родѣ, какъ по-гречески? Или лучше, какъ евреи любятъ,- съ фаршемъ?

   Сегодня она забѣжала ко мнѣ предъ обѣдомъ, улыбка у ней особенно радостная и блаженная

   - Что я вамъ скажу, баринъ! жила я у помѣщиковъ въ Золотоношскомъ уѣздѣ. Случай былъ... Тоже вотъ барынинъ отецъ два года на кровати лежалъ,- и въ кресло посадить нельзя было,- и чтобы выдумали? - всталъ и - кабы сама не видѣла, не повѣрила бы - и на токъ, и въ поле... А по лѣстницѣ - двухъ-этажный у нихъ домъ - черезъ ступеньку...

   Она смѣется, и я все смотрю въ ея лицо и вслушиваюсь въ ея странный смѣхъ, надорванный, дрожащ³й смѣхъ. Вечеромъ опять пришла съ сложнымъ и необыкновеннымъ меню завтрашняго дня, а я сталъ писать мой дневникъ, и все недоумѣваю, что случилось съ Еленой.

   Въ спальнѣ у сестры голоса, и опять этотъ странный, надорванный, волнующ³й меня смѣхъ...

  

   Дверь въ спальню была полуоткрыта, я безъ шума подкатилъ свое кресло, и мнѣ видно было: сестра на кровати, въ ночномъ чепчикѣ, а предъ нею Елена, трепещущая и говоритъ, волнуясь, спѣша и смѣясь:

   - Барыня милая! Все я время вамъ, всю жизнь врала, всѣхъ обманывала, а больше всего себя обманывала, себѣ врала... Безродная, вѣдь, я, подкидышъ, чуж³е люди подобрали меня, какъ щенка выкормили, какъ собаку шпыняли. Въ Сумахъ... помните,- про брата врала въ Сумахъ? Нѣтъ ни брата у меня, ни сестры, ни матери, и никто не звалъ меня, никто, родной, не ждалъ меня,- все-то сочиняла я, для себя сочиняла. Вѣдь думала, пр³ѣду въ Сумы, и вдругъ братъ найдется,- все про брата думала - и вѣрите ли, барыня, по улицамъ ходила, гдѣ господа гуляютъ, въ лица глядѣла, думаю, узнаю брата, по лицу узнаю, сердце скажетъ. Не нашла. Смѣяться будете, барыня,- она засмѣялась надорваннымъ, рыдающимъ смѣхомъ,- думала часто: благороднаго я рода, можетъ графская дочь, потеряли, дескать, меня и все ищутъ, все ищутъ... Глупая я, все фантаз³я, все обмануть себя хотѣла. А жизнь-то скучная... скучно жить на свѣтѣ, барыня!

   Елена стояла, какъ всегда, вся подавшись къ сестрѣ, и въ свѣтѣ лампы словно тѣни бродили по ея лицу.

   - Честная я была, барыня,- вѣрьте слову! А люди-то не честные и не хотятъ, чтобы промежду нихъ честная жила, и непереносно имъ, чтобы человѣкъ на свой строй, самъ по себѣ, не какъ всѣ жилъ... Въ кухарки, помню, къ старому генералу поступила,- соберутся на базарѣ друг³я кухарки и начинаютъ:- "Ты как³е счета ставишь? До тебя Марья жила,- лавочку на базарѣ открыла - а послѣ тебя какъ служить?" - Такъ выходило, что противъ своихъ товарокъ не хорошо поступаю... Въ больницу разъ поступила, въ сидѣлки. Такъ полюбилось, кажется, и не ушла бы! И кто труднѣе болѣетъ, тотъ мнѣ и любѣе; вечеръ придетъ, книжки имъ читаю разныя,- всѣ рады. Тоже сидѣлки говорить стали:

   - "Ты, говорятъ, намъ жить не даешь! Больные какую манеру завели, чтобы мы по ночамъ не спали, этакъ и служить нельзя!" Прямо говорятъ:- "Ты уходи... какъ никакъ изведемъ тебя, подъ статью подведемъ, казенное бѣлье въ сундукъ къ тебѣ подкинемъ".

   - Металась я, металась, гдѣ-гдѣ не была - и бураки рыла, и на табачныхъ фабрикахъ работала, на пароходахъ по Черному морю судомойкой ѣздила,- все скучно, барыня, нѣтъ моей душѣ радости! И на мѣста становилась,- стала выбирать, чтобы не къ своимъ, не къ русскимъ поступать,- у кого, у кого не жила! - и у армянъ, и у грековъ, и у французовъ,- все мнѣ хотѣлось узнать, какъ друг³е, не ваши люди живутъ, какой законъ у нихъ, какая вѣра... У Гольдберговъ, евреевъ, вотъ какъ у васъ же, нѣсколько разъ служила; какъ тамъ любили меня - особенно ребятишки! Вотъ, барыня, гдѣ дѣтей-то любятъ! - то свѣтлыя, то темныя тѣни мѣнялись на лицѣ Елены.- А не хотѣла, какъ друг³я жить. Интересу не было: деньги, напримѣръ, или, скажемъ, одежа, или, напримѣръ, хвастаются друг³я: у меня такой, у меня вотъ какой. Скучно мнѣ... И мечту имѣла... Чтобы что-нибудь почуднѣе, барыня,- засмѣялась она - понеобыкновеннѣе, ни на кого не похоже... Вотъ на Кавказъ, помните, уѣхала, думала ни вѣсть что. Какой со мной случай былъ! Вѣрите ли - глухимъ шопотомъ заговорила она,- отъ вашихъ тогда ушла,- въ аулѣ жила, съ кабардинцемъ съ Сентъ-Магометомъ, все потому, что джигитъ онъ былъ, конь вороной, съ винтовкой за плечами по ночамъ выѣзжалъ, думала - на темное дѣло, на страшное дѣло, голову сложить... Все себя обманывала. А онъ просто баранту коробчилъ.

   И опять зас³яло лицо ея, и блаженная улыбка задрожала на губахъ, и зазвенѣлъ голосъ. Говоритъ она:

   - Барыня! Барыня! Въ Одессѣ... нашли меня братья, изъ грязи подняли, пр³ютили меня сирую, одинокую, согрѣли мою душу холодную, свѣтомъ просвѣтили заблудшую, грѣшную... Пришла къ нимъ на собран³е, гимны пѣли, словно про меня пѣли:

  

   Малый свѣточъ пусть ясный

   Свѣтъ на море жизни льетъ!

   Можетъ быть, изъ тьмы опасной

   Онъ кого-нибудь спасетъ.

  

   Стою и слушаю, сама не своя, и слезы во мнѣ, а плакать не могу, никогда не плакала. Посмотрю кругомъ: всѣ-то праведные, всѣ-то добрые.- Барыня, милая барыня! - и восторгомъ и невыплаканными слезами звенѣлъ и рыдалъ голосъ:

   - Нашла я свой родъ, племя свое! Есть у меня братья родные, сестры милыя! Домой пришла, подъ кровъ родимый.

   Я безшумно откатился съ своимъ кресломъ къ себѣ въ спальню.

   Да, я проглядѣлъ Елену.

  

   - Съ добрымъ утромъ, баринъ!

   Она приходитъ всякое утро поздравлять меня, и я люблю слушать, какъ она поздравляетъ. Что-то кроткое, ласковое и радостное наполняетъ домъ, и мнѣ не такъ скучно и одиноко жить. Случается, когда я читаю Гомера и Плутарха,- гимнъ доносится изъ кухни,- любимый гимнъ Елены:

  

   Есть для плачущихъ земли

   Мѣсто у Креста!

   Братъ мой страждущ³й, займи

   Мѣсто у Креста.

  

   Вѣчная любовь зоветъ

   Всѣхъ насъ со Креста,

   И для каждаго найдетъ

   Мѣсто у Креста...

  

   Тогда я оставляю Гомера и начинаю перелистывать книжку со стихами и гимнами, принесенную мнѣ Еленой, перечитываю наивные, складные и нескладные, но всегда трогательные стихи и съ удивлен³емъ встрѣчаю среди новыхъ незнакомыхъ гимновъ - стихи Козлова и Тютчева и старыхъ русскихъ поэтовъ. И начинаю думать не о старомъ эпосѣ, а o новой лирикѣ, идущей въ русскую жизнь...

   Въ моемъ домѣ происходятъ удивительныя дѣла. Въ кухнѣ клубъ и всегда люди. Мнѣ видно изъ столовой въ открытую дверь,- тамъ нѣтъ черныхъ и рыжихъ усачей, как³е бывали у Елены раньше,- приходятъ как³е-то новые люди, бородатые, съ медлительными движен³ями, съ задумчивыми лицами. Тутъ и кухарки, и прачки, и дивчата изъ нашей слободки, которыя распѣвали съ Федоромъ по ночамъ: "продавъ свою жинку за тютюнъ та люльку", и землекопы, работающ³е надъ прокладкой водопроводныхъ трубъ... Разъ видѣлъ лавочника, у котораго нѣсколько лѣтъ покупалъ табакъ, и моего бывшаго посыльнаго изъ конторы, и старшаго садовника изъ городского сада. А вечеромъ тих³й говоръ идетъ въ моемъ садикѣ. Иногда зазвонитъ гимнъ въ вечерней тишинѣ, и я слышу, какъ робко и неувѣренно присоединяются одинъ за другимъ мужск³е и женск³е голоса.

   На дняхъ у сестры вышло недоразумѣн³е съ Еленой. Позвонилъ полковникъ, котораго сестра не любитъ - горничной дома не было.- Сестра приказала Еленѣ сказать, что ея дома нѣтъ, а братъ спитъ.

   - Я не могу. Вы же барыня дома, и баринъ книжку читаетъ...- И на великое изумлен³е сестры Елена пояснила:

   - Мнѣ нельзя неправду говорить...- Но ей очевидно не хотѣлось огорчать барыню, и она предложила:

   - Я могу доложить, что вы приказали сказать, что васъ дома нѣтъ, а баринъ книжку читаетъ.

   Сестра не признала комбинац³ю удачной, и ей пришлось принять полковника. Повидимому инцидентъ не испортилъ ихъ отношен³й, и разговоры по ночамъ въ спальной все продолжаются.

   А Федоръ сумрачный, съ нимъ что-то дѣлается, и усы у него повисли, ходитъ онъ медленно, все въ землю смотритъ и о чемъ-то думаетъ. И не слышу я больше пѣсенъ за рѣчкой, по ночамъ Федоръ дома и большую книгу читаетъ.

  

   Все новое кругомъ меня, удивительное. Я начинаю думать, что я проглядѣлъ жизнь, и должно быть нужно было, чтобы у меня отнялись ноги, чтобы я пристальнѣе вглядѣлся въ то, что происходитъ кругомъ меня,- чтобы я разглядѣлъ жизнь. И еще болѣе удивительная вещь,- я начинаю думать, что то время, которое я сижу въ моемъ креслѣ,- въ особенности тѣ два мѣсяца, которые прошли съ пр³ѣзда Елены - полнѣе, разностороннѣе, богаче впечатлѣн³ями, чѣмъ мног³е годы, которые я ходилъ мимо жизни.

   Какъ-то на дняхъ я поздно проснулся, и долго звенѣлъ въ моихъ ушахъ знакомый, давно забытый мотивъ и даже, когда проснулся, я долго лежалъ въ постели и старался вспомнить, гдѣ я слышалъ то, что неслось ко мнѣ изъ дома Скрипки, гдѣ со вчерашняго дня работаютъ маляры.

   Я разобралъ наконецъ слова:

  

   Укажи мнѣ такую обитель...

  

   Да, это то самое, что я слышалъ тридцать лѣтъ назадъ, когда у меня гостили Саша и Ася, и я съ удивлен³емъ вслушиваюсь: та-же интонац³я, та-же манера пѣть и такъ-же, какъ тогда, женск³й голосъ врывается въ сильные мужск³е голоса. Я сидѣлъ у окна и съ страннымъ, необыкновенно радостнымъ чувствомъ слушалъ то, что неслось изъ оконъ Скрипки. А потомъ пробило двѣнадцать часовъ, и вышли они, маляры, семь человѣкъ и съ ними дѣвушка, я узналъ ее - какъ-то разъ она мыла у насъ полы. Были они въ темныхъ шляпахъ съ широкими полями, въ сѣрыхъ и темныхъ пиджакахъ - и слѣды краски придавали имъ артистическ³й видъ - и были всѣ они молодые и веселые, какъ тѣ студенты, что собирались тридцать лѣтъ назадъ. И лица так³я же - тонк³я, худыя, интеллигентныя.

   Эти дни я сижу у окна въ своей спальнѣ и слушаю - иногда доносятся цѣлыя фразы,- что дѣлается въ домѣ Скрипки.

   - Вы, милостивый государь, мажете, какъ теленокъ хвостомъ...- Здоровенный хохотъ доносится до меня. Я знаю,- это говоритъ старшой, въ этой артели въ семь человѣкъ,- такой же молодой, какъ всѣ остальные, съ темной бородкой эспаньолкой, съ веселыми, насмѣшливыми глазами, въ самой широкополой шляпѣ.

   Въ двѣнадцать часовъ "милостивые государи" уходятъ обѣдать всѣ вмѣстѣ - артисты, джентльмэны съ джентльмэнскими лицами. Въ два часа они собираются на работу и должно быть не всѣ вмѣстѣ живутъ,- не сразу приходятъ. Случается, дожидаются опоздавшихъ, стоятъ въ переулочкѣ противъ моего окна. И должно быть всегда у нихъ есть новости,- они развертываютъ газеты, кто нибудь читаетъ вслухъ и, изъ за хмѣля, окутывающаго изгородь, мнѣ видно, какъ развертываются бѣленьк³е листочки. Иногда къ изгороди подходятъ Федоръ и Елена, здороваются съ малярами за руку и долго слушаютъ, что написано въ газетахъ, въ бѣленькихъ листочкахъ.

   А потомъ маляры уходятъ въ домъ Скрипки, и несутся оттуда въ мое окно старыя, давно неслышанныя пѣсни.

   Бываетъ такъ, что въ то же время несутся гимны изъ кухни и слова и мотивъ сливаются, перебиваютъ другъ друга, и странное, никогда не испытанное ощущен³е въ моей душѣ. Иногда у изгороди появляется Скрипка. Онъ въ недоумѣн³и и, когда онъ въ недоумѣн³и, онъ похожъ на большую ночную птицу, спугнутую ночью, растерянную и безтолково мечущуюся.

   - Що ее таке воны спиваютъ?

   Я смѣюсь и говорю, что это новыя птицы прилетѣли въ Малоросс³ю и поютъ новыя пѣсни. Должно быть, онъ не понимаетъ, онъ трезвъ и потому у него трясется голова - онъ долго слушаетъ и медленно выговариваетъ:

   - Не чувъ...

   Я тоже не чуялъ.

  

   Вотъ и весны давно такъ не чувствовалъ,- тоже, должно быть, некогда было разглядѣть. Хмѣль,- буйный и зеленый, и сухая, темная, шершавая изгородь стоитъ пышная и нѣжно зеленая; подъ окномъ сирень,- вся лиловая, и запахъ ея льется въ мое окно, густой и сладк³й, какъ сиропъ. Я начинаю разбираться въ этомъ сложномъ ароматѣ: вотъ сирень, жасминъ, кажется и бѣлая акац³я... Закаты улыбающ³еся, вечера тих³е, томные, ночи кротк³я. Люди приходятъ и уходятъ въ тих³й вечеръ, въ безмолвный вечеръ, въ потухающ³й свѣтъ, и голоса ихъ осторожны и тихи, и слова у нихъ кротки и застѣнчивы. Старая яблонь облита бѣло-розовымъ цвѣтомъ, какъ невѣста покрываломъ. Она волнуетъ и умиляетъ меня,- она старая и не цвѣла уже нѣсколько лѣтъ, и мнѣ думается, цвѣтетъ послѣдн³й разъ, и послѣдн³й разъ слышу я ея тонк³й трогательный ароматъ...

   Подъ яблоней столъ, вынесенный изъ кухни, покрытый бѣлой скатертью, маленькая жестяная лампочка привѣшена къ стволу старой яблони, на столѣ большая книга,- старая книга въ толстомъ переплетѣ, а за столомъ Елена въ голубой кофточкѣ съ непокрытыми волосами и Федоръ въ бѣлой рубашкѣ, въ чистой, недавно вымытой, рубашкѣ. Она читаетъ развернутую толстую книгу - я слышу, какъ тихо шелестятъ листы и радость въ голосѣ Елены - каждое слово толстой книги - счастье для нея,- а онъ