Энгельгардт Михаил Александрович - Чарлз Дарвин. Его жизнь и научная деятельность

, когда доходы его возросли, решил уделить часть своих денег на содействие развитию науки. После переговоров об этом с Гукером и другими решено было употребить назначенную им сумму на издание списка растений, который заключал бы все известные до сих пор виды. Этот огромный труд составляется теперь при ботаническом саде в Кью.

   Вообще же его нельзя назвать деятельным филантропом. Погруженный в научные занятия, ведя замкнутую, отшельническую жизнь, он, вероятно, не оказал людям всей той помощи, которую мог бы оказать, окунувшись в житейское море, заняв официальное положение и вообще пустив в ход свое имя и значение, как это делал, например, Гумбольдт.

   Он и сам, по-видимому, сознавал это; по крайней мере, в его автобиографии мы находим такое меланхолическое замечание: "Я думаю, что правильно поступил, посвятив свою жизнь науке. Я не чувствую за собой какого-нибудь крупного греха, но я часто жалел, что не оказал моим ближним больше непосредственного добра".

   Мы должны помнить, однако, что жестокая болезнь поневоле заставляла его сторониться от непосредственных контактов с людьми.

   Как мы видели, работе Дарвин уделял сравнительно немного времени. Впрочем, под работой тут следует понимать собственно писание книг. Ум его не оставался праздным и во время прогулок, поездок с целью развлечения и прочего. Так, в одну из поездок он наблюдал ловлю насекомых росянками; в другую - оплодотворение орхидей и так далее. Привыкший к наблюдению ум его мог извлекать из окружающей природы поразительные иллюстрации к его теориям. Так, во всех популярных книжках о дарвинизме фигурирует пример с соснами в Страффордшире - действительно яркий образчик сложности отношений между живыми существами (скот, объедая ростки сосен, не дает подняться лесу, что влияет на характер растительности, определяющей фауну насекомых, которые, в свою очередь, привлекают известных птиц).

   Слабое здоровье не позволяло Дарвину делать больших усилий. Малейшее напряжение, малейшее отступление от заведенного порядка - усиленная работа, оживленный разговор и тому подобное - вызывали у него головокружение, сердцебиение, общую слабость и расстройство зачастую на много дней. Случалось, что, увлекшись каким-нибудь вопросом и прозанимавшись несколько лишних часов, он должен был бросать всякую работу и отправляться на несколько дней в Moor Park. Случалось, что в течение многих месяцев он мог заниматься не более 1-2 часов в сутки. Можно сказать, что в течение сорока лет жизни в Доуне не было дня, в который бы он чувствовал себя вполне здоровым.

   Но тем удивительнее количество его работ. Перечитывая эти объемистые тома, мы удивляемся массе опытов и наблюдений, которые в них сведены, груде материалов, которые нужно было собрать и изучить, - но наше удивление еще более возрастет, когда мы узнаем, что всю эту колоссальную работу произвел слабый, болезненный, полуживой человек... Какой железный характер нужно было иметь, чтобы так победоносно выходить из борьбы с болезнью!

   Кроме неизменного порядка и правильности в занятиях, работе его много помогала привычка бережно относиться ко времени. Он ценил каждую минуту, которую можно было употребить в дело. У большинства людей много времени пропадает зря вследствие небрежного отношения именно к этим свободным минутам, получасам и так далее. "Какие-нибудь четверть, полчаса - стоит ли браться за работу!" - так рассуждаем мы сплошь и рядом. Вот этих-то "лишних" минут, которыми "не стоит" пользоваться, у него и не было. То же стремление воспользоваться каждой минутой проявлялось и в самом процессе работы: терпеливый и аккуратный в действиях, требовавших кропотливости и осторожности, он почти с лихорадочною быстротою производил чисто механические действия вроде записывания результатов опыта и тому подобного.

   Много времени сберегалось также вследствие того, что ему почти никогда не приходилось повторять опыт. Опыт - святое дело, рассуждал он, и всякая небрежность в этом святом деле была ему в высшей степени противна. Торопясь получить результаты, часто делают опыт на скорую руку - в результате приходится повторять его дважды и трижды, и короткое выходит на долгое. Дарвин никогда ничего не делал на скорую руку. Всякий опыт устраивался и велся со всеми предосторожностями, и потому не приходилось терять времени на его повторение.

   Огромная наблюдательность позволяла ему извлекать из опыта все, что только возможно было извлечь. На этот счет он был мастер первой руки. Он замечал не только то, что непосредственно относилось к его задаче, но и все побочные явления. Эта способность видеть сразу многое - одна из характерных черт его как ученого. Таким образом, потеря времени, причиняемая болезнью, возмещалась интенсивностью работы.

   Зная почти идеальную точность и тщательность наблюдений Дарвина, мы готовы думать, что он пользовался бог знает какими точными и совершенными приборами, инструментами и прочим. Но этого вовсе не было. Он производил свои наблюдения при помощи самых простых средств. Первые попавшиеся коробки и ящики шли в дело, осколки стекол служили для накрывания сосудов, в которых выращивались семена; химические весы были те же, которые служили ему во время занятий химией с братом... Оранжерею он устроил только после работы над орхидеями. Вообще, аппараты, инструменты, приборы употреблялись самые простые и заказывались нарочно только в случае безусловной необходимости. Заметим, что эта черта - общая многим выдающимся ученым и объясняется тем же стремлением беречь время и не растрачивать его на заботы о преувеличенно роскошных и сложных аппаратах.

   Терпение и упорство, с которыми Дарвин вел свои работы, поразительны. Вопрос о происхождении видов он разрабатывал 21 год (1837-1858), прежде чем решился печатать о нем. Гипотеза "пангенезиса" - результат 25-летних размышлений над вопросом о причинах наследственности. Книгу "О выражении ощущений" он писал 33 года: в декабре 1839 начал собирать материалы, а в 1872 году книга была напечатана. Один из опытов над земляными червями тянулся 29 лет, и так далее.

   Различные работы велись параллельно. Самой трудной и скучной их частью для него было написание, то есть приведение в систему и изложение уже выработанных идей и фактов. Поэтому во время написания какой-нибудь книги производились наблюдения и опыты, служившие ему отдыхом. Так, во время написания "Прирученных животных" он исследовал оплодотворение орхидей. Составляя книгу "Происхождение человека", он работал над насекомоядными растениями и так далее. Вообще, насколько он тяготился изложением своих опытов, настолько же наслаждался исполнением их. "Как счастлива была бы жизнь натуралиста, если бы ему можно было только наблюдать и никогда не писать", - замечает он в одном из своих писем.

   Независимо от собственных наблюдений и опытов, ему приходилось читать массу ученых сочинений. При плохом знании иностранных языков это было нелегкою работой. Особенно затруднял его "проклятый", как он выражался, немецкий язык. Совершенство, с которым немецкие писатели умеют затемнять самый ясный предмет, приводило его в негодование, тем более, что он считал их способными писать так же ясно, как французы, - лишь бы захотели. Немецкий язык знал он плохо, но изучал его только посредством чтения со словарем, не прибегая к грамматике. Когда, начиная учиться немецкому языку, он похвастался этим перед Гукером, тот меланхолически заметил: "Ах, друг мой, это ничего не значит; я тоже много раз начинал". Однако с грехом пополам Дарвин выучился, хотя читал всегда с большим трудом.

   Вообще, он аккуратно следил за всеми отраслями биологических наук, прочитывая от корки до корки такие книги, как, например, "Эмбриология" Бальфура или "Анатомия беспозвоночных" Гёксли, хотя специальная часть подобных сочинений не относилась непосредственно к его работам.

   Но интересы его не ограничивались одной биологией. Он читал и такие книги, как "История цивилизации" Бокля, "История рационализма" и другие работы Лекки, сочинения Тейлора, Лёббока, Макса Мюллера и так далее. Чтение таких книг, как говорится, "обязательно для каждого образованного человека", но многие ли из ученых специалистов исполняют это обязательство?

   В журнале "Nature" Дарвин аккуратнейшим образом перечитывал все статьи, не исключая статей по физике и вообще математическим вопросам. "Он часто говорил, - рассказывает его сын, - что чтение статьи, которой он, по его собственным словам, не понимает, доставляло ему особого рода удовольствие. Надо было видеть, как он смеялся над собой по этому поводу".

   Любовь к чтению не превращалась у него, как это часто бывает, в любовь к книгам. Он обращался с ними безбожно: никогда не переплетал; разрывал на части, если книга была слишком велика и неудобна для чтения; из брошюр вырывал все листки за исключением тех, которые его интересовали, и так далее.

   Писание книг, как мы уже упоминали, давалось ему с большим трудом: частью потому, что он не обладал собственно писательским талантом, "бойким пером", частью вследствие крайней требовательности к самому себе в отношении ясности и систематичности изложения.

   Для характеристики его писательской манеры приведем следующее замечание из письма к Бэтсу: "Позвольте мне посоветовать Вам вычеркивать каждое слово, которое не безусловно необходимо для трактуемого предмета и не может заинтересовать иностранца. Я всегда спрашиваю себя: понадобится ли это иностранцу, - и затем или вычеркиваю, или оставляю. По-моему, нечего жалеть трудов для того, чтобы сделать слог ясным, а красноречие к черту!.."

   В последние годы он принял такую систему: сначала набрасывал грубый очерк, причем не обращал внимания на слог. Затем делались вставки, дополнения, исправления, и рукопись переписывалась начисто. Чистовая подвергалась вторичной переделке и обработке и еще раз переписывалась. Эта последняя рукопись еще раз пересматривалась и с окончательными поправками и помарками отсылалась в типографию. Затем пересматривались и исправлялись корректуры - работа, особенно удручавшая Дарвина.

   Результат всех этих хлопот известен всем, кто читал книги Дарвина. Немногие писатели могут сравниться с ним в ясности изложения. Он светел как день, логичен как геометрия. В лабиринте сложнейших вопросов вы чувствуете себя как дома. Всякая деталь ясна, целое никогда не затемняется подробностями. Масса фактов, которая, казалось бы, должна была раздавить читателя-неспециалиста, усваивается им без труда: так искусно они связаны с общими вопросами. Есть более картинные, более блестящие изложения дарвинизма - например, у Тимирязева, Геккеля, Аллена, Писарева ("Прогресс в мире животных и растений"), - но мы не знаем более ясного, отчетливого, толкового, убедительного изложения, чем само "Происхождение видов".

   Прибавьте к этому безукоризненную, идеальную честность. Конечно, есть много писателей, которые не станут умышленно искажать противоречивые мнения, кривить душой, подтасовывать факты... Но обойти затруднение, осветить вопрос с благоприятной стороны, - как устоять перед таким соблазном? Это делается невольно, бессознательно, и мы называем таких писателей увлекающимися, односторонними... К Дарвину даже эти термины неприменимы. Он сам искал щели в своей броне. "Я мог бы написать о своих сочинениях еще более сильную критическую статью", - заметил он по поводу враждебных рецензий, вызванных "Происхождением видов". И действительно, никто не прибавил новых аргументов к тем, которые он сам выставил против своей теории.

   Моралист мог бы прочесть целую лекцию о пользе честности, опираясь на сочинения Дарвина. Неумолимая строгость к себе сослужила огромную службу его воззрениям. Софистика, декламация, диалектические ухищрения одурманивают, но не убеждают читателя. Но когда вопрос излагается перед вами отчетливо и ясно, как на ладони, со всеми слабыми сторонами - у вас не остается места для сомнений. Логика фактов действует сильнее, чем диалектика софиста. В сочинениях Дарвина говорят сами факты - ив этом секрет их могущественного воздействия на читателей.

  

   Дарвин никогда не принимал участия в общественных делах и не высказывался печатно о вопросах политики, морали и тому подобного. Сочинения его возбудили великое брожение в политических мнениях, как и во всех других сферах человеческого мышления. Теорию Дарвина всякий прилаживал к человеческому обществу на свой лад. Каждая политическая партия пыталась объяснять ее по-своему. Все это делалось с обычным в политической литературе гвалтом, треском, бранью, взаимными обвинениями и так далее.

   Сам виновник всей этой суматохи не принимал в ней участия. Он спокойно работал над биологическими вопросами, предоставляя другим находить какое угодно применение его теории. Он не мог поступить иначе. Он не мог раздвоиться и применить к политике иной метод мышления, чем к биологии. "Всякая степень убеждения дается мне годами работы", - говорил он.

   Между тем, он вовсе не был равнодушен к судьбам человечества. Он сочувствовал людям и принимал близко к сердцу их бедствия. Он мог проводить бессонные ночи, думая о рабстве. Стоны невольников, услышанные им в Америке, много лет преследовали его во сне. Ландшафт, оскверненный следами угнетения и рабства, терял в его глазах всю прелесть.

   "Я не сознавал раньше, как тесно наслаждение природой связано с тем, что можно назвать нравственным чувством. Я подразумеваю историю страны, полезность ее произведений и в особенности благосостояние ее жителей. Превратите английского рабочего в жалкого раба - и вы не узнаете прежнего ландшафта" (письма к Герберту из Рио-де-Жанейро).

   В путешествии ему пришлось-таки насмотреться на рабство, всегда возбуждавшее в нем сильнейшее негодование:

   "Я не мог бы сделаться тори уже из-за их бессердечного отношения к этому позору христианских наций - рабству... Какая честь для Англии, если она первая из европейских наций совершенно уничтожит рабство! Когда я уезжал из Англии, мне говорили, что мои воззрения изменятся после того, как я поживу в рабовладельческих странах; единственное изменение, которое я замечаю в себе, - это то, что я научился еще более ценить характер негров. Невозможно видеть негра и не чувствовать к нему расположения: такое добродушное, открытое, честное выражение лица и прекрасное мускулистое тело. Глядя на тщедушных португальцев с их разбойничьими физиономиями, я почти готов был желать, чтобы Бразилия последовала примеру Гаити".

   "Ваше рассуждение о рабстве, - пишет он Лайелю, отнесшемуся к рабовладельцам довольно снисходительно, - крайне возмутило меня, но, так как мое мнение об этом предмете имеет для Вас столько же значения, как пепел этого письма, то я не стану прибавлять ничего больше: скажу только, что обязан Вам несколькими тягостными бессонными часами".

   Понятно, что в эпоху американской войны он стоял за северян.

   "Некоторые, а в том числе и я, - пишет он Аза-Грею, - желают даже, чтобы северяне объявили поход против рабства, хотя бы это стоило миллиона жизней. С течением времени миллион жертв для блага человечества окупился бы с избытком... Великий Боже! Как бы я порадовался, увидев уничтожение величайшей язвы на земле - рабства".

   "Да здравствуют честные виги! Я уверен, что им скоро удастся уничтожить это чудовищное пятно нашей хваленой свободы - рабство".

   "Если за вашей победой (т. е. победой северян) последует уничтожение рабства - свет будет куда краше в моих глазах, да и в глазах многих".

   Вопрос о рабстве - вопрос сравнительно очень несложный. Гнусность и нелепость этого учреждения слишком хорошо выяснилась для современного человека. Это - одна из тех задач, с которыми человечество, к счастию, уже справилось. Не требуется долгих размышлений, чтобы сделаться противником рабства: для этого довольно простого сочувствия к людям.

   Но масса других вопросов - гораздо более запутанных и сложных - требуют решения. Тут уже недалеко уедешь на одном сочувствии; нужна серьезная и упорная работа. Дарвин очень хорошо понимал это. Он лучше, чем кто-либо, мог видеть, как медленно достигается самый мизерный успех, как много труда приходится затратить, чтобы подвинуть человечество на "комариный шаг"... Сознавая свою неподготовленность, он воздерживался от всякого участия в этой работе. На вопрос о его политических убеждениях он отвечал: "Либерал или радикал", - не определяя точнее своих взглядов. Эта неопределенность вызывала обвинения в равнодушии к страданиям человечества и т. п. Некоторые из комьев грязи, которыми так усердно угощают друг друга представители различных партий, направлялись и по адресу "доунского отшельника". Конечно, эта грязь не пристанет к нему. Он сделал больше, чем можно требовать от человека. Упорным многолетним трудом, изнемогая от болезни, напрягая все свои слабые силы, он вырывал у природы тайну за тайной и мог бы ответить своим хулителям: делайте то же в своей области, что я сделал в своей, и не требуйте от меня, чтобы я взял на себя и вашу задачу...

   В отношении религиозных убеждений для Дарвина в высшей степени характерна последовательность и постепенность, с которыми он вырабатывал свои взгляды. Здесь проявилась та же черта его натуры, что и в научной деятельности: самостоятельность, неспособность воспринимать убеждения на веру, из книг или разговоров с умными людьми.

   Отправляясь в путешествие, он еще придерживался вполне ортодоксальных воззрений и удивлял своих спутников ссылками на Библию, как на безусловный авторитет в вопросах морали. Размышление мало-помалу заставило его изменить свои взгляды.

   Печатно он не высказывался о религиозных предметах. Американец Абботт обратился к нему с просьбой принять участие в журнале "Index", посвященном религиозным и нравственным вопросам. Дарвин отказался. "Я никогда не размышлял систематически о религии в ее отношении к науке или о морали по отношению к обществу, - писал он Абботту, - а без продолжительного постоянного размышления об этих предметах я не считаю возможным написать что-либо, достойное помещения в "Index'e". Словом, и здесь он оставался верен себе. Он не мог высказываться по какому бы то ни было вопросу, не разработав его во всей полноте. Замечательно, что люди, находившие достаточно похвал этой строгости ученого, поскольку она обнаруживалась в биологических работах Дарвина, обвиняли его в индифферентности, слабости, поскольку это проявлялось в его отношении к политике, морали и прочему.

   Возвращаясь к религиозным воззрениям Дарвина, мы должны заметить, что один аргумент в пользу разумной первопричины казался ему непреодолимым: "Чрезвычайно трудно, скорее невозможно, представить себе, что эта необъятная и удивительная вселенная, включающая в себя и человека с его способностью заглядывать в далекое прошлое и будущее, - есть результат слепого случая или необходимости".

   Этот аргумент заставлял его воздерживаться от какого-либо положительного решения и формулировать свои взгляды следующим образом: "Тайна начала всех вещей для нас неразрешима, и я, со своей стороны, должен ограничиться скромною ролью агностика (незнающего)".

   Дарвина нередко упрекали в недостаточно философском складе ума. Нужно, однако, условиться относительно смысла слова "философский". Весьма часто нефилософским называют ум, неспособный возвыситься до широких обобщений или охватить с одной общей точки зрения разнородные явления... Если так понимать этот термин, то его, конечно, нельзя применить к Дарвину. Напротив, мы должны будем назвать его философским мыслителем по преимуществу. О его способности к обобщению и говорить нечего. Но не менее удивительна в нем другая черта, весьма редкая даже у величайших мыслителей, - единство точки зрения, единство метода в применении к самым разнородным сферам явлений. В науке, в политике, в мире явлений нравственных - везде он является одним и тем же строгим, скептическим последовательным мыслителем. Везде его характеризуют одни и те же черты: крайняя осторожность и простая логика. Пока вопрос не ясен, он не соблазнится никаким скороспелым решением, никакой блестящей гипотезой... Раз вопрос решен, он примет решение со всеми вытекающими из него последствиями, никогда не остановится на полдороги, не отступит перед предрассудками или голосом чувства. Нигде мы не замечаем у него странных логических скачков, раздвоения, которое поражает нас у многих других мыслителей. Ньютон - автор "Principia" и Ньютон - комментатор Апокалипсиса, Фарадей-физик и Фарадей-сектант, Уоллес-натуралист и Уоллес-спирит - неужели это одни и те же люди? Куда девается их ум, проницательность, сила критической мысли, когда они переходят от одной области к другой?

   Эта странная непоследовательность всегда поражала Дарвина. "Забавно видеть, - говорит он, - как всякий старается провести воображаемую границу, на которой думает остановиться". То же стремление проводить искусственные границы сказалось и в отношении некоторых единомышленников Дарвина к вопросу о происхождении видов. Так, Уоллес, независимо от Дарвина пришедший к мысли о естественном отборе, испугался последствий своей теории в применении к вопросу о происхождении человека. Эта непоследовательность вызвала резкое и прямое порицание со стороны Дарвина.

   Такое же порицание вызвало с его стороны уклончивое отношение Лайеля к вопросу о происхождении видов. Лайель, как мы уже говорили, близок по духу к Дарвину: та же осторожность, недоверие к априорным гипотезам, огромная способность к индукции и так далее. Но Лайель не обладал последовательностью Дарвина. Он принял его учение, отказался от своих прежних воззрений - и все-таки сомневался, колебался и, говоря попросту, топтался на месте, не решаясь сказать ни "да", ни "нет"... В 1863 году он напечатал свою книгу "О древности человеческого рода". Зная из писем и разговоров об обращении Лайеля, Дарвин ожидал, что он выскажется в пользу нового учения. Он и действительно высказался, но в таких двусмысленных выражениях, с такими оговорками, что Дарвин только руками развел... "Получив его книгу, я перелистал ее, увидел, что он коснулся вопроса о происхождении видов, и сказал себе, что он сильнее подействует на публику, чем кто-либо из нас. Теперь же я должен отказаться от этой надежды. Лучше бы он не говорил ни слова об этом предмете... А ведь он воображает, что действовал со смелостью мученика старых времен" (письмо к Гукеру, 1863 г.).

   При всем своем уважении к Лайелю, Дарвин высказал ему свое мнение с полной откровенностью: "Я должен прежде всего сказать Вам то, что мне очень неприятно говорить, а именно: я был крайне разочарован тем, что Вы не высказались толком о происхождении видов. Я был бы доволен, если бы Вы только сказали, что виды не были созданы отдельно, и затем выразили бы какие угодно сомнения в достаточности естественного отбора или изменчивости... Мне кажется, "Партенон" прав, говоря, что Вы оставляете публику в тумане".

   Итак, цельность, единство, последовательность - вот характерные черты Дарвина как мыслителя. Всегда и везде он был верен себе. Только непонимание его цельной натуры могло вызвать удивление его осторожностью в вопросах политики, морали и прочих.

   Сильное развитие одной способности почти всегда совершается в ущерб какой-либо другой. Мы видели уже, как эстетические стремления Дарвина исчезли под влиянием непомерной умственной деятельности. Но и в этом последнем отношении он не приобретает вполне гармонического развития. Способность к индукции развилась у него в изумительной степени, и сомнительно, чтобы в истории науки нашелся другой мыслитель, равный ему по уменью владеть "настоящим бэконовским методом". Зато в дедукции был он очень слаб. "Мой разум так привык к индуктивному методу, что я не могу оценить дедуктивных рассуждений. Я должен начинать с большого количества фактов, а не с принципа (в котором всегда подозреваю ошибку). В результате те части Спенсера, которые я внимательно читал, кажутся мне неистощимым рудником гипотез, но не убеждают меня" (письмо к Фиске, 1874).

   "Не знаю почему, но я никогда не убеждаюсь дедукцией, даже спенсеровской, - пишет он Уоллесу по поводу книги Бастиана "О начале жизни". - Его (Бастиана) общая аргументация в пользу архебиозиса (первичного самозарождения) очень сильна... но я только поражен и удивлен, а не убежден его доказательствами... частью вследствие их дедуктивной формы".

   Это, конечно, односторонность, если хотите - уродливость; но уродливость неизбежная и необходимая. Дарвин избрал своей задачей область факта, наблюдений и опытов и выработал в совершенстве именно то орудие, которое помогло ему сделаться царем в этой области: индукцию. При гармоническом развитии всех способностей каждая в отдельности пострадала бы, и здание биологии не получило бы такого незыблемого фундамента, какой она имеет теперь в "Происхождении видов".

  

   В июле 1837 года Дарвин начал собирать факты для решения вопроса о происхождении видов. Когда зародились его основные идеи? Они намечены уже в записной книжке, относящейся к 1837-1838 гг. Здесь высказана мысль об общем происхождении видов. "Противники (единства происхождения) скажут: покажите нам переходные ступени. Я отвечу на это: да, если вы покажете переходные ступени между бульдогом и борзой". Как видно из этого замечания, у него уже появилась мысль об аналогии между искусственным созданием новых пород и естественным появлением их.

   Сама идея естественного отбора высказана уже довольно ясно: "Что касается вымирания, то легко видеть, что известная разновидность... может быть плохо приспособлена и потому вымрет, или наоборот... хорошо приспособлена - и будет развиваться. Это заставляет предположить, что изменения, сделавшиеся постоянными и происшедшие в силу тесного скрещивания и изменяющихся условий или вследствие приспособления к этим условиям, сохранятся и что поэтому вымирание вида есть результат неприспособленности к условиям".

   Фраза довольно запутанная: видно, что мысль наклевывается, но еще не вполне выяснилась. Совершенно отчетливо она сформулировалась у него в следующем (1839) году, по прочтении книги Мальтуса ("Опыт о законе населения"). Это обстоятельство послужило даже поводом к нападкам на Дарвина на ту тему, что он, мол, только применил теорию Мальтуса к биологии... Но, как показывает только что приведенная цитата, роль Мальтуса тут очень невелика. Думать, что Дарвин открыл закон естественного отбора потому, что прочел Мальтуса, все равно что думать, будто Галилей открыл законы механики потому, что увидел качающееся паникадило, или Архимед - законы гидростатики потому, что вздумал принять ванну... Великая идея зреет медленно, и проходит немало времени, пока она отольется в ясную и точную формулу... Если этот момент наступил - достаточно небольшого толчка, чтобы созревший уже плод отвалился. Таким толчком и были яблоко для Ньютона, паникадило для Галилея, ванна для Архимеда, Мальтус для Дарвина.

   Первый набросок теории был составлен в 1842 году; второй, более подробный и уже содержавший в сжатом виде все существенные аргументы "Происхождения видов", - в 1844-м. Этот последний набросок Дарвин дал прочесть своему другу, Д. Гукеру.

   Прошло еще 12 лет; накопилась масса материала, а Дарвин все не решался приступить к составлению книги. В этом случае его научная строгость переходила в излишнюю щепетильность. "Мне кажется совершенно нефилософским обнародовать результаты без подробного изложения всех частностей, которые привели к этим результатам". Это он писал Гукеру в 1856 году, когда вопрос был уже разработан с таким совершенством и в такой полноте, дальше которой, казалось, нельзя было идти.

   Наконец Лайель, знавший о его планах, убедил его составить извлечение из своего труда для печати. Это "извлечение", начатое Дарвином в 1856 году, должно было иметь объем втрое или вчетверо больший, чем "Происхождение видов". Бог знает, когда бы оно было окончено, если бы неожиданный случай не ускорил дело.

   А. Р. Уоллес, занимавшийся естественноисторическими исследованиями на Малайском архипелаге, пришел к тем же заключениям относительно происхождения видов, что и Дарвин, и изложил их в очерке - бледном и беглом, напоминавшем очерк, составленный Дарвином в 1844 году, но содержавшем мысль о естественном отборе в ясной и отчетливой форме. Этот очерк он послал Дарвину в 1858 году.

   Возникал вопрос о приоритете. Дарвин был поражен и смущен чрезвычайно. Книга его ничего не теряла и после статьи Уоллеса; но лишиться права первенства после двадцатилетней работы над любимой идеей, давно уже высказанной, разработанной, изложенной 15 лет тому назад, известной уже его друзьям, Гукеру и Аза-Грею, - это было прискорбно даже для такого бескорыстного человека, как Дарвин. Однако он сомневался, имеет ли он право напечатать извлечение из своего труда вместе со статьей Уоллеса, и предоставил решение этого вопроса Лайелю и Гукеру. Последние, как говорится, насели на него, требуя, чтобы извлечение было напечатано; Дарвин согласился, и в 1858 году в журнале Линнеевского общества появились статьи его и Уоллеса под общим заглавием "О стремлении видов производить разновидности и об утверждении видов путем естественного подбора".

   После этого Дарвин принялся за составление своей книги, и в ноябре 1859 года она вышла в свет под заглавием "Происхождение видов путем естественного отбора". Все издание разошлось в один день; в январе следующего года появилось второе.

   Попытаемся вкратце определить значение книги Дарвина. Задача, которую он поставил перед собой, может быть сформулирована так: объяснить происхождение и развитие органического мира. История биологической науки до Дарвина есть подготовка к решению этой задачи.

   Жюсье, Декандол, Броун, Кювье, создавая естественные классификации растений и животных, обнаружили факт родства между организмами, подавший повод к смутным теориям "единства плана", "единства строения". Кювье, Агассиц, Ричард Оуэн, Броньяр, изучая ископаемые остатки, указали на постепенность в появлении организмов: простейшие формы предшествуют более сложным, сборные типы - специализированным: так, палеотерий, соединяющий признаки тапира, носорога и лошади, предшествует настоящим тапирам, лошадям и носорогам; аноплотерий, соединяющий признаки жвачных и свиней, появляется раньше настоящих свиней и жвачных, и так далее. Фон Бэр, Ремак, Гушке, изучая законы эмбрионального развития, установили как общий вывод своих исследований, что развитие зародыша есть переход от простого к сложному; что различные (у взрослых животных) органы образуются из одинакового зародыша; что последовательные стадии развития зародыша соответствуют последовательным ступеням животного царства. Так, например, сердце млекопитающего в одной из ранних стадий своего развития разделено на три полости: предсердие, желудочек и так называемую "артериальную луковицу" - в таком виде сердце на всю жизнь остается у рыб. Затем предсердие делится на два отделения - в таком виде (два предсердия, но один желудочек) сердце остается на всю жизнь у амфибий, например, у лягушки. Наконец, делится и желудочек - и получается сердце высших позвоночных (два предсердия и два желудочка).

   Шлейден, Шванн, Мирбель, развивая учение о клетке как элементарной основной единице растительных и животных тканей; Гуго фон Моль, открывая плазму - общую основу всего органического мира; Дюжарден, Штейн, Ценковский, исследуя природу простейших организмов, связующих растительное и животное царства; Лейкарт, Зибольд, Гексли, устанавливая переходные звенья между типами; Кювье, Волластон, Форбес, Гукер, изучая географическое распределение организмов, необъяснимое с точки зрения независимого происхождения видов, - все, все они с разных сторон и различными путями вели к одной общей цели. Сравнительная анатомия, эмбриология, палеонтология, систематика, география растений и животных - обнаруживали родство между организмами, связь между формами, с виду совершенно различными, постепенность перехода от простого к сложному: в истории древних обитателей нашей планеты, в строении современных, в развитии индивидуума.

   Но этот общий, основной, универсальный факт требовал объяснения тем более, что наряду с ним обнаруживались другие факты - совершенно противоположного характера. В самом деле, принимая линнеевскую гипотезу о независимом происхождении каждого вида, натуралист с недоумением останавливался над ясными признаками родства и общности происхождения: переходными формами, рудиментарными органами, одинаковым "планом строения" таких с виду различных органов, как, например, рука человека и ласт тюленя, и прочее, и прочее. Принимая гипотезу общего происхождения, он с таким же недоумением останавливался перед фактами обособленности органических форм. Естественная система свидетельствует о родстве организмов - да! Но все-таки большинство современных видов представляют собой резко обособленные формы. Как объяснить это? Если все существующие виды развились из общей первичной формы - почему современный органический мир не является непрерывным рядом форм, незаметно переходящих одна в другую? Почему мы видим березу и дуб и не находим деревьев, в которых признаки дуба и березы перемешивались бы во всех возможных пропорциях?

   Такого рода противоречия сбивали с толку натуралистов. Надо было объяснить их. Надо было отыскать причины, которые объясняли бы факты родства организмов, констатируемые всеми науками так же, как и факты обособленности, опять-таки констатируемые теми же науками.

   Эту задачу выполнил Дарвин. Естественный отбор, или выживание наиболее приспособленного, - вот, собственно, принадлежащее ему открытие. Оно объясняет нам: как, в силу каких причин простейшие формы раздроблялись на более и более сложные, почему, несмотря на постепенность развития, между различными формами образовались пробелы (вымирание менее приспособленных). В этом, собственно, и заключается великая заслуга Дарвина. Не он первый высказал мысль об общем происхождении видов. Ламарк, Сент-Илер, Чамберс, Окен, Эразм Дарвин, Гёте, Бюффон и многие другие высказывали и развивали эту мысль. Но в их изложении она являлась бездоказательной, - мало того: наперекор всякой логике идея, сама по себе недоказанная, подкреплялась еще менее доказательными гипотезами вроде "импульса", сообщенного органическим формам при их сотворении и заставляющего их изменяться (Чамберс); приспособления к новым условиям вследствие воли животного (Э. Дарвин и Ламарк); склонности к прогрессу, присущей организмам, и тому подобными. Фантазия громоздилась на фантазию. Эволюционное учение не выходило из той стадии, которая характеризуется словом "вера".

   Но в этой стадии оно не могло влиять на науку. Как бы мы ни относились к воззрениям Ламарка и других - нельзя отрицать одного: эти воззрения были отвергнуты ученым миром. Ламарк был встречен почти единодушным отрицанием; Сент-Илера наголову разбил Кювье - и ученый мир признал победу последнего; воззрения Окена считались бредом почти всеми натуралистами; книга Чамберса была с презрением отвергнута будущими столпами эволюционизма - Гексли, Гукером и другими.

   Казалось, чем дальше развивается наука, тем сильнее сгущается мрак, окружающий эту тайну тайн - происхождение видов.

   Гексли, один из рьяных приверженцев и главных столпов дарвинизма, так передает свое впечатление от книги Чамберса "Vestiges of Creation", наделавшей в свое время много шума: "Если она произвела на меня какое-либо впечатление, то скорее против теории развития, так что единственная из моих критических статей, которая возбуждает во мне угрызения совести вследствие своей излишней запальчивости, - это статья, которую я написал по поводу "Vestiges".

   Я думаю, что большинство из моих современников, серьезно размышлявших об этом предмете, находились приблизительно в таком же настроении, как и я, то есть готовы были крикнуть тем и другим - сторонникам отдельного творчества и эволюционистам: "Чума на оба ваши дома!" - и обратиться к разработке фактов... И потому я должен признаться, что появление статей Дарвина и Уоллеса в 1858 году, а еще более "Происхождение видов" в 1859-м, произвело на нас действие яркого света, внезапно указавшего дорогу людям, заблудившимся среди ночной темноты... Это было именно то, чего мы искали и не могли найти: гипотеза о происхождении органических форм, опиравшаяся на деятельность только таких причин, фактическое существование которых может быть доказано. В 1857 году я не мог ответить на вопрос о происхождении видов, и в таком же положении были другие. Прошел год, и мы упрекали себя в глупости... Факты изменчивости, борьбы за существование, приспособление к условиям были достаточно известны, но никто из нас не подозревал, что в них находится ключ к решению проблемы о видах, пока Дарвин и Уоллес не рассеяли тьму".

   Нужно иметь в виду это состояние вопроса, чтобы понять причину огромного воздействия книги Дарвина. Вместе с тем, нам становится понятным великое значение гения в развитии человечества. Часто говорят, что гений высказывает только то, что уже назрело в умах толпы. Но вот вам теория Дарвина. Она сформировалась в его голове еще в 1839 году; затем он разрабатывал ее в течение 20 лет, и за все это время из массы ученых, интересовавшихся вопросом о происхождении видов, только Уоллес додумался до той же теории. Правда, еще в 1831 году некий Патрик Мэтью в специальном техническом сочинении высказал мысль об отборе, в общих чертах сходную с учением Дарвина. Но сам он не понял значения того, что высказал, и никто из ученых не обратил внимания на его книгу. Это был случай - не особенно редкий в истории науки, - когда великая идея каким-то чудом попадает в посредственную голову.

   Конечно, теория Дарвина подготавливалась исподволь. Как мы только что видели, историю биологической науки до Дарвина можно рассматривать как бессознательное стремление к установке эволюционного принципа. В этом смысле его теория является необходимым и неизбежным следствием предыдущего. Но видел ли кто-нибудь это следствие? Нет, эволюционисты вроде Ламарка и Чамберса действовали в ущерб своей идее. Далекие от правильного решения вопроса, они все более и "более удалялись от него. Они чувствовали, что где-то есть верный путь, но удалялись от него. И что же выходило? Вместо того, чтобы подготовить ученый мир к приему теории, они только компрометировали ее своими фантазиями.

   Дарвин, строго державшийся фактической почвы, не мог не относиться отрицательно к попыткам прежних эволюционистов.

   "Боже избави меня от ламарковских бессмыслиц вроде "склонности к прогрессу", "приспособления вследствие медленного действия воли животного" и тому подобных", - писал он Гукеру в 1844 году.

   "Вы считаете мои воззрения видоизмененным учением Ламарка, - пишет он Лайелю. - Мне кажется, это неверно. Платон, Бюффон, мой дед и другие до Ламарка принимали как очевидное мнение, что, если виды не созданы отдельно, то они должны происходить от других видов: вот все, что я нахожу общего между "Происхождением видов" и Ламарком. Я думаю, что представлять дело в том виде, как Вы его представляете, - значит вредить приему теории, так как Ваша точка зрения ставит взгляды Уоллеса и мои в связь с книгой, которую я после двукратного внимательного чтения должен признать жалкой книгой и из которой я, к своему величайшему изумлению, ничего не мог вынести".

   Но, относясь отрицательно к прежним эволюционистским попыткам, Дарвин видел правильный путь к решению вопроса, тогда как остальные натуралисты даже не подозревали о его существовании.

   Теория Дарвина была необходима - этим объясняется ее быстрое распространение. Теория Дарвина была неожиданна - этим объясняется прием, оказанный ей в первые минуты. В самом деле, зная быстрое и повсеместное распространение дарвинизма, мы готовы думать, что открытие Дарвина было сразу принято ученым миром, не в пример прочим великим открытиям, которые, как известно, всегда встречались бешеным лаем, свистом, визгом и писком обскурантов.

   Но та же судьба постигла и Дарвина. "Происхождение видов" было встречено кратковременным, правда, но тем более оглушительным взрывом ругательств. "Поверхностное учение, позорящее науку", "грубый материализм", "безнравственный ум" и тому подобные малоубедительные, но достаточно крепкие выражения посыпались градом со стороны ортодоксальных натуралистов и теологов. Последние в особенности подняли "плач, и рыдание, и вопль великий". В летописях английской науки памятно бурное заседание Британской ассоциации, на котором противником Дарвина выступил епископ Оксфордский. Епископ, что называется, ни аза не смыслил в естествознании, но тем более яду подлил в свое "сообщение", что, впрочем, не помешало Гексли разбить его наголову. Из ученых противниками Дарвина явились Ричард Оуэн, Агассиц, Сэджвик и другие. Сэджвик, старый учитель Дарвина, обрушился на его книгу в самых свирепых выражениях, обвиняя ее в бесчестии, материализме, атеизме и прочих грехах. "Бедный старый Сэджвик совершенно взбесился, - писал по этому поводу Дарвин. - "Деморализованный рассудок!" Если я его встречу - непременно скажу ему, что я никогда не думал, чтобы инквизитор мог быть хорошим человеком, но теперь вижу, что можно желать зажарить ближнего и иметь при этом такое великолепное и доброе сердце, как у Сэджвика".

   На защиту Дарвина выступили Гукер, Гексли, Аза-Грей и немного позднее Лайель (с колебаниями и оговорками).

   Наиболее враждебный прием новая теория встретила во Франции. Флуранс, Эли де Бомон и вообще академические светила отнеслись к ней с величайшим презрением. Флуранс дал очень резкий и пренебрежительный отзыв о "Происхождении видов"; сущность его аргументации сводилась, впрочем, к тому, что он, Флуранс, непременный секретарь академии, не признает, не одобряет и не разрешает, а следовательно, теория никуда не годится. Долгое время "Происхождение видов" оставалось даже непереведенным на французский язык. Нельзя было найти издателя: Бэльер, Массой, Гашетт (известные парижские издатели) презрительно отказывались от книги. Может быть, нерасположение французских ученых объясняется отчасти влиянием Ламарка и Сент-Илера, которые своими фантазиями убили, интерес к предмету.

   Отношение немецких ученых к Дарвину охарактеризовано Геккелем: "В 1863 году, четыре года спустя после появления главного сочинения Дарвина, я говорил о его значении на конгрессе естествоиспытателей в Штеттине; большинство было того мнения, что о подобных фантазиях не стоит и рассуждать серьезно. Один почтенный зоолог объявил, что, по его мнению, вся теория - "невинный послеобеденный сон"; другой сравнил ее со столоверчением; знаменитый ботаник заметил, что, по его мнению, эти "ни на чем не основанные гипотезы" противоречат всем фактам; известный геолог заявил, что за этим мимолетным бредом последует неизбежное отрезвление; замечательный физиолог назвал книгу Дарвина романом; анатом утверждал, что через несколько лет о ней никто и не вспомнит. Объемистые сочинения и бесчисленные диссертации доказывали миру, что теория Дарвина ложна, вредна, противоречит всем фактическим данным..." (Наеckel. Die Naturanschauung von Darwin, Goethe und Lamark. 1882).

   Дарвин был подготовлен к такой встрече. "Когда я в последний раз видел моего старого друга Фальконера, - писал он Аза-Грею в 1857 году, - он напал на меня очень запальчиво, хотя вполне дружелюбно, и сказал мне: "Вы принесете больше вреда, чем десять натуралистов могут принести пользы. Я вижу, что Вы уже совратили и почти погубили Гукера..." Вот как возмущаются мои старые друзья; после этого Вы не удивитесь, что я ожидаю враждебного отношения к моим воззрениям".