союзе!"
Рычит он страстно,
Копаясь в блузе.
"Прекрасней рая..."
Она взглянула
На стол без чая,
На дырки стула.
Ложатся двое...
Танцуют зубы.
Трещат обои
И воют трубы.
Вдруг в двери третий
Ворвался с плясом -
Принес в пакете
Вино и мясо.
"Вставайте,черти!
У подворотни
Нашел в конверте
Четыре сотни!!"
Ликуют трое.
Жуют, смеются.
Трещат обои,
И тени вьются...
Прощаясь, третий
Так осторожно
Шепнул ей: "Кэти!
Теперь ведь можно?"
Ушел. В смущенье
Она метнулась,
Скользнула в сени
И не вернулась...
Улегся сытый.
Зевнул блаженно
И, как убитый,
Заснул мгновенно.
<1910>
ОШИБКА
Это было в провинции, в страшной глуши.
Я имел для души
Дантистку с телом белее известки и мела,
А для тела -
Модистку с удивительно нежной душой.
Десять лет пролетело.
Теперь я большой...
Так мне горько и стыдно
И жестоко обидно:
Ах, зачем прозевал я в дантистке
Прекрасное тело,
А в модистке
Удивительно нежную душу!
Так всегда:
Десять лет надо скучно прожить,
Чтоб понять иногда,
Что водой можно жажду свою утолить,
А прекрасные розы для носа.
О, я продал бы книги свои и жилет
(Весною они не нужны)
И под свежим дыханьем весны
Купил бы билет
И поехал в провинцию, в страшную глушь...
Но, увы!
Ехидный рассудок уверенно каркает: "Чушь!
Не спеши -
У дантистки твоей,
У модистки твоей
Нет ни тела уже, ни души".
<1910>
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
(Для мужского голоса)
Мать уехала в Париж...
И не надо! Спи, мой чиж.
А-а-а! Молчи, мой сын,
Нет последствий без причин.
Черный гладкий таракан
Важно лезет под диван,
От него жена в Париж
Не сбежит, о нет, шалишь!
С нами скучно. Мать права.
Н о в ы й гладок, как Бова,
Н о в ы й гладок и богат,
С ним не скучно... Так-то, брат!
А-а-а! Огонь горит,
Добрый снег окно пушит.
Спи, мой кролик, а-а-а!
Все на свете трын-трава...
Жили-были два крота...
Вынь-ка ножку изо рта!
Спи, мой зайчик, спи, мой чиж, -
Мать уехала в Париж.
Чей ты? Мой или его?
Спи, мой мальчик, ничего!
Не смотри в мои глаза...
Жили козлик и коза...
Кот козу увез в Париж...
Спи, мой котик, спи, мой чиж!
Через... год... вернется... мать...
Сына нового рожать...
<1910>
"ДУРАК"
Под липой пение ос.
Юная мать, пышная мать
В короне из желтых волос,
С глазами святой,
Пришла в тени почитать -
Но книжка в крапиве густой...
Трехлетняя дочь
Упрямо
Тянет чужого верзилу: "Прочь!
Не смей целовать мою маму!"
Семиклассник не слышит,
Прилип, как полип,
Тонет, трясется и пышет.
В смущенье и гневе
Мать наклонилась за книжкой:
"Мальчишка!
При Еве!"
Встала, поправила складку
И дочке дала шоколадку.
Сладостен первый капкан!
Три блаженных недели,
Скрывая от всех, как артист,
Носил гимназист в проснувшемся теле
Эдем и вулкан.
Не веря губам и зубам,
До боли счастливый,
Впивался при лунном разливе
В полные губы...
Гигантские трубы,
Ликуя, звенели в висках,
Сердце, в горячих тисках,
Толкаясь о складки тужурки,
Играло с хозяином в жмурки, -
Но ясно и чисто
Горели глаза гимназиста.
Вот и развязка:
Юная мать, пышная мать
Садится с дочкой в коляску -
Уезжает к какому-то мужу.
Склонилась мучительно близко,
В глазах улыбка и стужа,
Из ладони белеет наружу -
Записка!
Под крышей, пластом,
Семиклассник лежит на диване
Вниз животом.
В тумане,
Пунцовый, как мак,
Читает в шестнадцатый раз
Одинокое слово: "Дурак!"
И искры сверкают из глаз
Решительно, гордо и грозно.
Но поздно...
<1911>
ЛЮБОВЬ НЕ КАРТОШКА
(Повесть)
Арон Фарфурник застукал наследницу дочку
С голодранцем студентом Эпштейном:
Они целовались! Под сливой у старых качелей.
Арон, выгоняя Эпштейна, измял ему страшно сорочку,
Дочку запер в кладовку и долго сопел над бассейном,
Где плавали красные рыбки. "Несчастный капцан!"
Что было! Эпштейна чуть-чуть не съели собаки,
Madame иссморкала от горя четыре платка,
А бурный Фарфурник разбил фамильный поднос.
Наутро очнулся. Разгладил бобровые баки,
Сел с женой на диван, втиснул руки в бока
И позвал от слез опухшую дочку.
Пилили, пилили, пилили, но дочка стояла, как идол,
Смотрела в окно и скрипела, как злой попугай:
"Хочу за Эпштейна". - "Молчать!!!" - "Хо-чу за Эпштейна".
Фарфурник подумал... вздохнул. Ни словом решенья не выдал,
Послал куда-то прислугу, а сам, как бугай,
Уставился тяжко в ковер. Дочку заперли в спальне.
Эпштейн-голодранец откликнулся быстро на зов:
Пришел, негодяй, закурил и расселся, как дома.
Madame огорченно сморкается в пятый платок.
Ой, сколько она наплела удручающих слов:
"Сибирщик! Босяк! Лапацон! Свиная трахома!
Провокатор невиннейшей девушки, чистой, как мак!.."
"Ша... - начал Фарфурник. - Скажите, могли бы ли вы
Купить моей дочке хоть зонтик на ваши несчастные средства?
Галошу одну могли бы ли вы ей купить?!"
Зажглись в глазах у Эпштейна зловещие львы:
"Купить бы купил, да никто не оставил наследства".
Со стенки папаша Фарфурника строго косится.
"Ага, молодой человек! Но я не нуждаюсь! Пусть так.
Кончайте ваш курс, положите диплом на столе и венчайтесь -
Я тоже имею в груди не лягушку, а сердце...
Пускай хоть за утку выходит - лишь был бы счастливый ваш брак.
Но раньше диплома, пусть гром вас убьет, не встречайтесь,
Иначе я вам сломаю все руки и ноги!"
"Да, да... - сказала madame. - В дворянской бане во вторник
Уже намекали довольно прозрачно про вас и про Розу -
Их счастье, что я из-за пара не видела кто!"
Эпштейн поклялся, что будет жить, как затворник,
Учел про себя Фарфурника злую угрозу
И вышел, взволнованным ухом ловя рыданья из спальни.
Вечером, вечером сторож бил
В колотушку что есть силы!
Как шакал, Эпштейн бродил
Под окошком Розы милой.
Лампа погасла, всхлипнуло окошко,
В раме - белое, нежное пятно.
Полез Эпштейн - любовь не картошка:
Гоните в дверь, ворвется в окно.
Заперли, заперли крепко двери,
Задвинули шкафом, чтоб было верней.
Эпштейн наклонился к Фарфурника дщери
И мучит губы больней и больней...
Ждать ли, ждать ли три года диплома?
Роза цветет - Эпштейн не дурак:
Соперник Поплавский имеет три дома
И тоже питает надежду на брак...
За дверью Фарфурник, уткнувшись в подушку,
Храпит баритоном, жена - дискантом.
Раскатисто сторож бубнит в колотушку,
И ночь неслышно обходит дом.
<1910>
В БАШКИРСКОЙ ДЕРЕВНЕ
За тяжелым гусем старшим
Вперевалку, тихим маршем
Гуси шли, как полк солдат.
Овцы густо напылили,
И сквозь клубы серой пыли
Пламенел густой закат.
А за овцами коровы,
Тучногруды и суровы,
Шли, мыча, плечо с плечом.
На веселой лошаденке
Башкиренок щелкал звонко
Здоровеннейшим бичом.
Козы мекали трусливо
И щипали торопливо
Свежий ивовый плетень.
У плетня на старой балке
Восемь штук сидят, как галки,
Исхудалые, как тень.
Восемь штук туберкулезных,
Совершенно не серьезных,
Ржут, друг друга тормоша.
И башкир, хозяин старый,
На раздольный звон гитары
Шепчет: "Больно караша!"
Вкруг сгрудились башкирята.
Любопытно, как телята,
В городских гостей впились.
В стороне худая дева
С волосами королевы
Удивленно смотрит ввысь.
Перед ней туберкулезный
Жадно тянет дух навозный
И, ликуя, говорит -
О закатно-алой тризне,
О значительности жизни,
Об огне ее ланит.
"Господа, пора ложиться -
Над рекой туман клубится".
- "До свиданья!", "До утра!"
Потонули в переулке
Шум шагов и хохот гулкий...
Вечер канул в вечера.
А в избе у самовара
Та же пламенная пара
Замечталась у окна.
Пахнет йодом, мятой, спиртом,
И, смеясь над бедным флиртом,
В стекла тянется луна.
1909 (?)
ПРЕКРАСНЫЙ ИОСИФ
Томясь, я сидел в уголке,
Опрыскан душистым горошком.
Под белою ночью в тоске
Стыл черный канал за окошком.
Диван, и рояль, и бюро
Мне стали так близки в мгновенье,
Как сердце мое и бедро,
Как руки мои и колени.
Особенно стала близка
Владелица комнаты Алла...
Какие глаза и бока,
И голос... как нежное жало!
Она целовала меня,
И я ее тоже - обратно,
Следя за собой, как змея,
Насколько мне было приятно.
Приятно ли также и ей?
Как долго возможно лобзаться?
И в комнате стало белей,
Пока я успел разобраться.
За стенкою сдержанный бас
Ворчал, что его разбудили.
Фитиль начадил и погас.
Минуты безумно спешили...
На узком диване крутом
(Как тело горело и ныло!)
Шептался я с Аллой о том,
Что будет, что есть и что было.
Имеем ли право любить?
Имеем ли общие цели?
Быть может, случайная прыть
Связала нас на две недели.
Потом я чертил в тишине
По милому бюсту орнамент,
А Алла нагнулась ко мне:
"Бльшой ли у вас темперамент?"
Я вспыхнул и спрятал глаза
В шуршащие мягкие складки,
Согнулся, как в бурю лоза,
И долго дрожал в лихорадке.
"Страсть - темная яма... За мной
Второй вас захватит и третий...
Притом же от страсти шальной
Нередко рождаются дети.
Сумеем ли их воспитать?
Ведь лишних и так миллионы...
Не знаю, какая вы мать,
Быть может, вы вовсе не склонны?.."
Я долго еще тарахтел,
Но Алла молчала устало.
Потом я бессмысленно ел
Пирог и полтавское сало.
Ел шпроты, редиску и кекс
И думал бессильно и злобно,
Пока не шепнул мне рефлекс,
Что дольше сидеть неудобно.
Прощался... В тоске целовал,
И было все мало и мало.
Но Алла смотрела в канал
Брезгливо, и гордо, и вяло.
Извозчик попался плохой,
Замучил меня разговором.
Слепой, и немой, и глухой,
Блуждал я растерянным взором
По мертвой и новой Неве,
По мертвым и новым строеньям, -
И было темно в голове, -
И в сердце росло сожаленье...
"Извозчик, скорее назад!" -
Сказал, но в испуге жестоком
Я слез и пошел наугад
Под белым молчаньем глубоким.
Горели уже облака...
И солнце уже вылезало.
Как тупо влезало в бока
Смертельно щемящее жало!
<1910>
ГОРОДСКОЙ РОМАНС
Над крышей гудят провода телефона...
Довольно бессмысленный шум!
Сегодня опять не пришла моя донна,
Другой не завел я - ворона, ворона!
Сижу одинок и угрюм.
А так соблазнительно в теплые лапки
Уткнуться губами, дрожа,
И слушать, как шелково-мягкие тряпки
Шуршат, словно листьев осенних охапки
Под мягкою рысью ежа.
Одна ли, другая - не все ли равно ли?
В ладонях утонут зрачки -
Нет Гали, ни Нелли, ни Мили, ни Оли,
Лишь теплые лапки и ласковость боли
И сердца глухие толчки...
<1910>
В АЛЕКСАНДРОВСКОМ САДУ
На скамейке в Александровском саду
Котелок склонился к шляпке с какаду:
"Эначит, в десять? Меблированные "Русь"..."
Шдяпка вздрогнула и пискнула: "Боюсь".
"Ничего, моя хорошая, не трусь,
Я ведь в случае чего-нибудь женюсь!"
Засерели злые сумерки в саду,
Шляпка вздрогнула и пискнула: "Приду".
Мимо шлялись пары пресных обезьян,
И почти у каждой пары был роман...
Падал дождь, мелькали сотни грязных ног.
Выл мальчишка со шнурками для сапог.
<1911>
НА НЕВСКОМ НОЧЬЮ
Темно под арками Казанского собора.
Привычной грязью скрыты небеса.
На тротуаре в вялой вспышке спора
Хрипят ночных красавиц голоса.
Спят магазины, стены и ворота.
Чума любви в накрашенных бровях
Напомнила прохожему кого-то,
Давно истлевшего в покинутых краях...
Недолгий торг окончен торопливо -
Вон на извозчике любовная чета:
Он жадно курит, а она гнусит.
Проплыл городовой, зевающий тоскливо,
Проплыл фонарь пустынного моста,
И дева пьяная вдогонку им свистит.
<1913>
KINDERBALSAM
Высоко над Гейдельбергом,
В тихом горном пансионе,
Я живу, как институтка,
Благородно и легко.
C "Голубым Крестом" в союзе
Здесь воюют с алкоголем, -
Я же, ради дешевизны,
Им сочувствую вполне.
Ранним утром три служанки
И хозяин и хозяйка
Мучат Господа псалмами
С фисгармонией не в тон.
После пения хозяин
Кормит кроликов умильно,
А по пятницам их режет
Под навесом у стены.
Перед кофе не гнусавят,
Но зато перед обедом
Снова Бога обижают
Сквернопением в стихах.
На листах вдоль стен столовой
Пламенеют почки пьяниц,
И сердца их и печенки...
Даже портят аппетит!
Но, привыкнув постепенно,
Я смотрю на них с любовью,
С глубочайшим уваженьем
И с сочувственной тоской...
Суп с крыжовником ужасен,
Вермишель с сиропом - тоже,
Но чернила с рыбьим жиром
Всех напитков их вкусней!
Здесь поят сырой водою,
Молочком, цикорным кофе
И кощунственным отваром
Из овса и ячменя.
О, когда на райских клумбах
Подают такую гадость, -
Лучше жидкое железо
Пить с блудницами в аду!
Иногда спускаюсь в город.
Надуваюсь бодрым пивом
И ехидно подымаюсь
Слушать пресные псалмы.
Горячо и запинаясь,
Восхищаюсь их Вильгельмом, -
А печенки грешных пьяниц
Мне моргают со стены...
Так, над тихим Гейдельбергом
В тихом горном пансионе,
Я живу, как римский папа,
Свято, праздно и легко.
Вот сейчас я влез в перину
И смотрю в карниз, как ангел:
В чреве томно стонет солод
И бульбулькает вода.
Чу, внизу опять гнусавят.
Всем друзьям и незнакомым,
Мошкам, птичкам и собачкам
Отпускаю все грехи...
<1910>
НЕМЕЦКИЙ ЛЕС
Улитки гуляют с улитками
По прилизанной ровной дорожке,
Автомат с шоколадными плитками
Прислонился к швейцарской сторожке.
Солидно стоит под осиною
Корзинка для рваною бумаги,
Но, смеясь над немецкой рутиною,
В беспорядке сбегают овраги.
Воробьи сидят на орешнике,
Соловьи на толстых каштанах,
Только вороны, старые грешники,
На березах, дубах и платанах.
Сладок запах от лип расцветающих!
Но под липами желтые столики -
Запах шницеля тянет гуляющих
В ресторацию "Синего Кролика".
Возле башни палатка с открытками:
Бюст со спицами спит над салфеткой.
И опять с шоколадными плитками
Автомат под дубовою веткой.
Через метр скамейки со спинками,
С краткой надписью: "Только для взрослых".
Хорошо б для "блондинов с блондинками",
"Для высоких" - "худых" - "низкорослых"...
Миловидного стиля уборная
"Для мужчин" и "для дам". А для галок?
На орешнике надпись узорная:
"Не ломать утесов и палок".
Не заблудишься! Стрелки торчащие
Тянут кверху, и книзу, и в стороны.
О, свободно над лесом парящие
Бездорожные старые вороны!..
Озираясь, блудливой походкою,
Влез я в чащу с азартом мальчишки.
Потихоньку пошаркал подметкою
И сорвал две еловые шишки.
<1910>
В НЕМЕЦКОЙ МЕККЕ
I. ДОМ ШИЛЛЕРА1
Немцы надышали в крошечном покое.
Потные блондины смотрят сквозь очки.
Под стеклом в витринах тлеют на покое
Бедные бессмертные клочки.
Грозный бюст из гипса белыми очами
Гордо и мертво косится на толпу,
Стены пропитались вздорными речами -
Улица прошла сквозь львиную тропу...
Смотрят с каталогом на его перчатки...
На стенах портретов мертвое клише,
У окна желтеет желтою загадкой
Гениальный череп из папье-маше.
В угловом покое тихо и пустынно
(Немцам интересней шиллеровский хлам):
Здесь шагал титан по клетке трехаршинной
И скользил глазами по углам.
Нищенское ложе с рваным одеялом.
Ветхих, серых книжек бесполезный ряд.
Дряхлые портьеры прахом обветшалым
Клочьями над окнами висят.
У стены грустят немые клавикорды.
Спит рабочий стол с чернильницей пустой.
Больше никогда поющие аккорды
Не родят мечты свободной и простой...
Дочь привратницы с ужасною экземой
Ходит следом, улыбаясь, как Пьеро.
Над какою новою поэмой
Брошено его гусиное перо?
Здесь писал и умер Фридрих Шиллер...
Я купил открытку и спустился вниз.
У входных дверей какой-то толстый Миллер
В книгу заносил свой титул и девиз...
II. ДОМ ГЕТЕ2
Кто здесь жил - камергер, Дон-Жуан иль патриций,
Антикварий, художник, сухой лаборант?
В каждой мелочи чванство вельможных традиций
И огромный, пытливый и зоркий талант.
Ордена, письма герцогов, перстни, фигуры,
Табакерки, дипломы, печати, часы,
Акварели и гипсы, полотна, гравюры,
Минералы и колбы, таблицы, весы...
Маска Данте, Тарквиний и древние боги,
Бюстов герцогов с женами - целый лабаз.
Со звездой, и в халате, и в лаврах, и в тоге -
Снова Гете и Гете - с мешками у глаз.
Силуэты изысканно-томных любовниц,
Сувениры и письма, сухие цветы -
Все открыто для праздных входящих коровниц
До последней интимно-пугливой черты.
Вот за стеклами шкафа опять панорама:
Шарф, жилеты и туфли, халат и штаны.
Где же локон Самсона и череп Адама,
Глаз Медузы и пух из крыла Сатаны?
В кабинете уютно, просторно и просто,
Мудрый Гете сюда убегал от вещей,
От приемов, улыбок, приветствий и тостов,
От случайных назойливо-цепких клещей.
В тесной спаленке кресло, лекарства и чашка.
"Б о л ь ш е с в е т а!" В ответ, наклонившись к нему,
Смерть, смеясь, на глаза положила костяшки
И шепнула: "Довольно! Пожалуйте в тьму..."
В коридоре я замер в смертельной тревоге -
Бледный Пушкин3, как тень, у окна пролетел
И вздохнул: "Замечательный домик, ей-богу!
В Петербурге такого бы ты не имел..."
III. НА МОГИЛАХ
Гете1 и Шиллер2 на мыле и в пряжках,
На бутылочных пробках,
На сигарных коробках
И на подтяжках...
Кроме того - на каждом предмете:
Их покровители,
Тетки, родители,
Внуки и дети.
Мещане торгуют титанами...
От тошных витрин, по гранитным горбам,
Пошел переулками странными
К великим гробам.
Мимо групп фабрично-грустных
С сладко-лживыми стишками,
Мимо ангелов безвкусных,
С толсто-ровными руками,
Шел я быстрыми шагами -
И за грядками нарциссов,
Меду темных кипарисов,
Распростерших пыльный креп,
Вырос старый темный склеп.
Тишина. Полумрак.
В герцогском склепе немец в дворцовой фуражке
Сунул мне в руку бумажку
И спросил за нее четвертак.
"За что?" - "Билет на могилу".
Из кармана насилу, насилу
Проклятые деньги достала рука!
Лакей небрежно махнул на два сундука:
"Здесь покоится Гете, великий писатель -
Венок из чистого золота от франкфуртских женщин.
Здесь покоится Шиллер, великий писатель -
Серебряный новый венок от гамбургских женщин.
Здесь лежит его светлость Карл-Август с Софией-Луизой,
Здесь лежит его светлость Франц-Готтлиб-Фридрих-Вильгельм"...
Быть может, было нелепо
Бежать из склепа,
Но я, не дослушав лакея, сбежал.
Там в склепе открылись дверцы
Немецкого сердца:
Там был народной славы торговый подвал!
<1910>
_______________
1 Страница Шиллера в Коллекции
2 Страница Гёте в Коллекции
3 Страница Пушкина в Коллекции
В ОЖИДАНИИ НОЧНОГО ПОЕЗДА
Светлый немец
Пьет светлое пиво.
Пей, чтоб тебя разорвало!
А я, иноземец,
Сижу тоскливо,
Бледнее мизинца,
И смотрю на лампочки вяло.
Просмотрел журналы:
Портрет кронпринца,
Тупые остроты,
Выставка мопсов в Берлине...
В припадке зевоты
Дрожу в пелерине
И страстно смотрю на часы.
Сорок минут до отхода!
Кусаю усы
И кошусь на соседа-урода -
Проклятый! Пьет пятую кружку.
Шея, как пушка,
Живот, как комод...
О, о, о!
Потерпи, ничего, ничего,
Кельнер, пива!
Где мой карандаш?
Лениво
Пишу эти кислые строки,
Глажу сонные щеки
И жалею, что я не багаж...
Тридцать минут до отхода!
Тридцать минут...
<1910>
Веймар. Вокзал
КОРПОРАНТЫ
Бульдоговидные дворяне,
Склонив изрубленные лбы,
Мычат над пивом в ресторане,
Набив свининою зобы.
Кто сцапал кельнершу под жабры
И жмет под общий смех стола,
Другой бросает в канделябры
Окурки, с важностью посла.
Подпивший дылда, залихватски
На темя сдвинул свой колпак,
Фиксирует глазами штатских
И багровеет, как бурак.
В углу игрушечное знамя,
Эмблема пьянства, ссор и драк,
Над ним кронпринц с семейством в раме,
Кабанья морда и чепрак.
Мордатый бурш, в видах рекламы,
Двум желторотым червякам,
Сопя, показывает шрамы -
Те робко жмутся по бокам.
Качаясь, председатель с кружкой
Встает и бьет себя в жилет:
"Собравшись... грозно... за пирушкой,
Мы шлем... отечеству... привет..."
Блестит на рожах черный пластырь.
Клубится дым, ревут ослы,
И ресторатор, добрый пастырь,
Обходит, кланяясь, столы.
<1911>
ФАКТ
У фрау Шмидт отравилась дочь,
Восемнадцатилетняя Минна.
Конечно, мертвым уже не помочь,
Но весьма интересна причина.
В местечке редко кончали с собой -
Отчего же она отравилась?
И сплетня гремит иерихонской трубой:
"Оттого, что чести лишилась!"
"Сын аптекаря Курца, боннский студент,
Жрец Амура, вина и бесчинства,
Уехал, оставивши Минне в презент
Позорный залог материнства".
"Кто их не видал в окрестных горах,
Гуляющих нежно под ручку?
Да, с фрейлейн Шмидт студент-вертопрах
Сыграл нехорошую штучку!.."
В полчаса облетел этот скверный слух
Все местечко от банка до рынка,
И через каких-то почтенных старух
К фрау Шмидт долетела новинка...
Но труп еще не был предан земле -
Фрау Шмидт, надевши все кольца,
С густым благородством на вдовьем челе,
Пошла к герр-доктору Штольцу.
Герр-доктор Штольц приехал к ней в дом,
Осмотрел холодную Минну
И дал фрау Шмидт свидетельство в том,
Что Минна была невинна.
<1911>
ЕЩЕ ФАКТ
В зале "Зеленой Свиньи" гимнастический клуб "На здоровье"
Под оглушительный марш праздновал свой юбилей.
Немцы в матрацном трико, выгибая женские бюсты,
То наклонялись вперед, то отклонялись назад.
После классических поз была лотерея и танцы -
Максы кружили Матильд, как шестерни жернова.
С красных досок у стены сверкали великим соблазном
Лампы, щипцы для волос, кружки и желтый Вильгельм.
Вдруг разразился сочувственный радостный рев,
Смолкнул медлительный вальс, пары друг друга теснят:
Ах, это плотный блондин, интимную выиграв вазу,
Пива в нее нацедив, пьет среди залы, как Вакх!..
<1911>
В БЕРЛИНЕ
I
Над крышами мчатся вагоны, скрежещут машины,
Под крышами мчатся вагоны, автобусы гнусно пыхтят.
О, скоро людей будут наливать по горло бензином,
И люди, шипя, по серым камням заскользят!
Летал по подземной дороге, летал по надземной,
Ругал берлинцев и пиво тянул без конца,
Смотрел на толстый шаблон убого системный
И втайне гордился своим выраженьем лица...
Потоки парикмахеров с телячьими улыбками
Щеголяли жилетами орангутанских тонов,
Ватные военные, украшенные штрипками,
Вдев в ноздри усы, охраняли дух основ.
Нелепые монументы из чванного железа -
Квадратные Вильгельмы на наглых лошадях, -
Умиляя берлинских торгующих Крезов,
Давили землю на серых площадях.
Гармония уборных, приветствий, извинений,
Живые манекены для шляп и плащей.
Фабричная вежливость всех телодвижений,
Огромный амбар готовых вещей...
Продажа, продажа! Галстуки и подтяжки
Завалили окна до пятых этажей.
Портреты кайзера, пепельницы и чашки,
Нижнее белье и гирлянды бандажей...
Буквы вдоль стен, колыхаясь, плели небылицы:
"Братья Гешвиндер"... Наверно, ужасно толсты,
Старший, должно быть, в пенсне, блондин и тупица,
Младший играет на цитре и любит цветы.
Военный оркестр! Я метнулся испуганно к стенке,
Толкнул какую-то тушу и зло засвистал.
От гула и грохота нудно дрожали коленки,
А едкий сплин и бензин мое сердце провонял...
II
Спешат старые дети в очках,
Трясутся ранцы на пиджачках.
Солидно смеются. Скучно!
Спешат девушки, - все, как одна:
Сироп в глазах, прическа из льна.
Солидно смеются. Скучно!
Спешат юноши, - все, как один:
Один потемнее, другой блондин.
Солидно смеются. Скучно!
Спешат старухи. Лица, как гриб...
Жесткая святость... Кто против - погиб!
Солидно смеются. Скучно!
Спешат дельцы. Лица в мешках.
Сопящая сила в жирных глазах.
Солидно смеются. Скучно!
Спешат трамваи, повозки, щенки.
Кричат рожки, гудки и звонки.
Дымится небо. Скучно!
<1911>
"БАВАРИЯ"
Мюнхен, Мюнхен, как не стыдно!
Что за грубое безвкусье -
Эта баба из металла
Ростом в дюжину слонов!
Между немками немало
Волооких монументов
(Смесь Валькирии с коровой), -
Но зачем же с них лепить?
А потом, что за идея -
На баварские финансы
Вылить в честь баварцев бабу
И "Баварией" назвать?!..
После этих честных мыслей
Я у ног почтенной дамы
Приобрел билет для входа
И полез в ее живот.
В животе был адский климат!
Как разваренная муха,
Вверх по лестнице спиральной
Полз я в гулкой темноте.
Наконец, с трудом, сквозь горло
Влез я в голову пустую,
Где напев сквозного ветра
Спорил с дамской болтовней.
На дешевом стертом плюше
Тараторили две немки.
Потный бурш, расставив ноги,
Впился в дырку на челе.
Чтобы выполнить программу,
Поглядел и я сквозь дырку:
Небо, тучки - и у глаза
Голубиные следы.
Я, вздохнув, склонился к горлу,
Но оттуда вдруг сверкнула,
Загораживая выход,
Темно-розовая плешь.
Это был толстяк-баварец.
Содрогаясь, как при родах,
Он мучительно старался
Влезть "Баварии" в мозги.
Гром железа... Град советов...
Хохот сверху. Хохот снизу...
Залп проклятий - и баварец,
Пятясь задом, отступил.
В тщетном гневе он у входа
Деньги требовал обратно:
Величавый сфинкс-привратник
Был, как рок, неумолим!
И, скрывая смех безумный,
Смех, сверлящий нос и губы,
Смех, царапающий горло,
Я по-русски прошептал:
"О наивный мой баварец!
О тщеславный рыцарь жира!
Не узнать тебе вовеки,
Что в "Баварской" голове!"
<1911>
НА РЕЙНЕ
Размокшие от восклицаний самки,
Облизываясь, пялятся на Рейн:
"Ах, волны! Ах, туман! Ах, берега! Ах, замки!"
И тянут, как сапожники, рейнвейн.
Мужья в патриотическом азарте
На иностранцев пыжатся окрест
И карандашиками чиркают по карте
Названия особо пышных мест.
Гремит посуда. Носятся лакеи.
Сюсюкают глухие старички.
Перегрузившись лососиной, Лорелеи
Расстегивают медленно крючки...
Плавучая конюшня раздражает!
Отворотясь, смотрю на берега.
Зелено-желтая вода поет и тает,
И в пене волн танцуют жемчуга.
Ползет туман задумчиво-невинный,
И вдруг в разрыве - кручи буйных скал,
Темнеющих лесов безумные лавины,
Далеких облаков янтарно-светлый вал...
Волна поет... За новым поворотом
Сбежались виноградники к реке,
На голову скалы взлетевший мощным взлетом
Сереет замок-коршун вдалеке.
Кто там живет? Пунцовые перины
Отчетливо видны в морской бинокль.
Проветривают... В кресле - немец длинный
На Рейн, должно быть, смотрит сквозь монокль...
Волна поет... А за спиной крикливо
Шумит упитанный восторженный шаблон.
Ваш Рейн? Немецкий Рейн? Но разве он из пива,
Но разве из колбас прибрежный смелый склон?
Ваш Рейн? Но отчего он так светло-прекрасен,
Изменчив и певуч, свободен и тосклив,
Неясен и кипуч, мечтательно-опасен,
И весь туманный крик, и весь глухой порыв!
Нет, Рейн не ваш! И вы лишь тли на розе -
Сосут и говорят: "Ах, это наш цветок!"
От ваших плоских слов, от вашей гадкой прозы
Исчез мой дикий лес, поблек цветной поток...
Стаканы. Смех. Кружась, бегут опушки,
Растут и уплывают города.
Артиллерийский луг. Дымок и грохот пушки...
Рокочет за кормой вспененная вода.
Гримасы и мечты, сплетаясь, бились в Рейне,
Таинственный туман свил влажную дугу.
Я думал о весне, о женщине, о Гейне1
И замок выбирал на берегу.
<1911>
_______________
1 Страница Гейне в Коллекции
До издания 1922 года раздел назывался "
ИНЫЕ СТРУНЫ"
НА КЛАДБИЩЕ
Весна или серая осень?
Березы и липы дрожат.
Над мокрыми шапками сосен
Тоскливо вороны кружат.
Продрогли кресты и ограды,
Могилы, кусты и пески,
И тускло желтеют лампады,
Как вечной тоски маяки.
Кочующий ветер сметает
С кустарников влажную пыль.
Отчаянье в сердце вонзает
Холодный железный костыль...
Упасть на могильные плиты,
Не видеть, не звать и не ждать,
Под небом навеки закрытым
Глубоко уснуть и не встать...
<1910>
* * *
У моей зеленой елки
Сочно-свежие иголки,
Но, подрубленный под корень, в грубых ранах нежный ствол.
Освещу ее свечами,
Красно-желтыми очами, -
И поставлю осторожно на покрытый белым стол.
Ни цветных бумажных пташек,
Ни сусальных деревяшек
Не развешу я на елке, бедной елочке моей.
Пестрой тяжестью ненужной
Не смущу рассвет недужный
Обреченных, но зеленых, пышно никнущих ветвей.
Буду долго и безмолвно
На нее смотреть любовно,
На нее, которой больше не видать в лесу весны,
Не видать густой лазури
И под грохот снежной бури
Никогда не прижиматься к телу мачтовой сосны!
Не расти, не подыматься,
С вольным ветром не венчаться
И смолы не лить янтарной в тихо льющийся ручей...
О, как тускло светят свечи -
Панихидные предтечи
Долгих дней и долгих вздохов и заплаканных ночей...
Тает воск. Трещат светильни.
Тени зыблются бессильно,
Умирают, оживают, пропадают и растут.
Юной силой иглы пахнут.
О, быть может не зачахнут?
О, быть может, новый корень прорастет... сейчас... вот тут...
<1909>
У БАЛТИЙСКОГО МОРЯ
V
Видно, ветер стосковался
По горячим южным краскам -
Не узнать сегодня моря, не узнать сегодня волн...
Зной над морем разметался,
И под солнечною лаской
Весь залив до горизонта синевой прозрачной полн.
На песке краснеют ивы,
Греют листья, греют прутья,
И песок такой горячий, золотистый, молодой!
В небе облачные нивы
На безбрежном перепутье
Собрались и янтарятся над широкою водой.
<1910>
ИЗ ФЛОРЕНЦИИ
В старинном городе чужом и странно близком
Успокоение мечтой пленило ум.
Не думая о временном и низком,
По узким улицам плетешься наобум...
В картинных галереях - в вялом теле
Проснулись все мелодии чудес
И у мадонн чужого Ботичелли,
Не веря, служишь столько тихих месс...
Перед Давидом Микельанджело так жутко
Следить, забыв века, в тревожной вере
За выраженьем сильного лица!
О, как привыкнуть вновь к туманным суткам,
К растлениям, самоубийствам и холере,
К болотному терпенью без конца?..
<1910>
ДЕКОРАЦИЯ
На старой башне скоро три.
Теряясь в жуткой дали,
Блестящей лентой фонари
Вдоль набережной встали.
В реке мерцает зыбь чернил
И огненных зигзагов.
Скамейки мокнут у перил
Мертвее саркофагов.
У бальной залы длинный ряд
Фиакров, сном объятых.
Понурясь, лошади дрожат
В попонах полосатых.
Возницы сбились под навес
И шепчутся сердито.
С меланхолических небес
Дождь брызжет, как из сита.
Блестит намокнувший асфальт,
Вода стучит и моет.
Бездомный вихрь поет, как альт,
И хриплым басом воет.
Дома мертвы. Аллеи туй
Полны тревогой смутной...
А мне в прохладной дымке струй
Так дьявольски уютно!
<1911>
Гейдельберг
* * *
Месяц выбелил пол,
Месяц молча вошел
Через окна и настежь открытые двери.
Ускользающий взгляд заблудился в портьере.
Тишина беспокойно кричит,
И сильней напряженное сердце стучит.
О, как льстиво и приторно пахнет душистый горошек
На решетке балкона!
С теплым ветром вплывают в пролеты окошек
Бой полночного звона,
Отдаленные вскрики флиртующих кошек,
Дробь шагов за углом.
Старый месяц! Твой диск искривленный
Мне сегодня противен и гадок.
Почти примиренный,
Бегу от навязанных кем-то загадок,
Не хочу понимать
И не стану чела осквернять
Полосами мучительных складок...
Сторожко дома выступают из темени.
Гаснут окна, как будто глаза закрывают.
Чьи-то нежные руки, забывши о времени,
В темноте безумолчно играют.
Все вкрадчивей запах горошка,
Все шире лунный разлив.
В оранжевом пятне последнего окошка
Так выпукло ясны
Бумага, счеты. Кто-то щелкал, щелкал,
Вздыхал, смотрел в окно и снова щелкал...
Старый месяц! Бездушный фанатик!
Мне сегодня сознаться не стыдно -
К незнакомым рукам,
Что волнуют рояль по ночам,
Я тянусь, как лунатик!
<1911>
ХМЕЛЬ
Вся ограда
В темных листьях винограда.
Облупилась колоннада. Старый дом уныл и пуст.
Плеск фонтана.
Бог Нептун в ужасных ранах...
Злая жалоба внезапно вырывается из уст:
"Свиньи! Где-нибудь в Берлине,
В серо-каменной твердыне,
На тюках из ассигнаций
Вы сидите каплунами безотлучные года -
Что бы этот дом прекрасный подарить мне навсегда!"
Шум акаций.
Пред оградой Божья Матерь,
Опоясанная хмелем...
На реке зеленый катер
Уморительно пыхтит.
Растревоженный апрелем,
Безработным менестрелем,
Я слоняюсь, я шатаюсь, я бесцельно улыбаюсь,
И кружится под ногами прибережное шоссе.
<1911>
РАЗГУЛ
Буйно-огненный шиповник,
Переброшенная арка
От балкона до ворот,
Как несдержанный любовник,
Разгорелся слишком ярко
И в глаза, как пламя, бьет!
Но лиловый цвет глициний,
Мягкий, нежный и желанный,
Переплел лепной карниз,
Бросил тени в блекло-синий
И, изящный и жеманный,
Томно свесил кисти вниз.
Виноград, бобы, горошек
Лезут в окна своевольно...
Хоровод влюбленных мух.
Мириады пьяных мошек
И на шпиле колокольном
Зачарованный петух.
<1910>
"ПУЩА-ВОДИЦА"
Наш трамвай летел, как кот,
Напоенный жидкой лавой.
Голова рвалась вперед,
Грудь назад, а ноги вправо.
Мимо мчались без ума
Косогоры,
Двухаршинные дома
И заборы...
Парники, поля, лошадки -
Синий Днепр...
Я качался на площадке,
Словно сонный, праздный вепрь.
Солнце било, как из бочки!
Теплый, вольный смех весны
Выгнал хрупкие цветочки -
Фиолетовые "сны".
Зачастил густой орешник,
Бор и рыженький дубняк,
И в груди сатир насмешник
Окончательно размяк...
Солнце, птички, лавки, дачки,
Миловидные солдаты,
Незнакомые собачки
И весенний вихрь крылатый!
Ток гнусавил, как волчок,
Мысли - божие коровки -
Уползли куда-то вбок...
У последней остановки
Разбудил крутой толчок.
Молча в теплый лес вошел по теплой хвое
И по свежим изумрудам мхов.
На ветвях, впивая солнце огневое,
Зеленели тысячи стихов:
Это были лопнувшие почки,
Гениальные неписанные строчки...
Пела пеночка. Бродил в стволах прохладных
Свежий сок и гнал к ветвям весну.
Захотелось трепетно и жадно
Полететь, взмахнув руками, на сосну
И, дрожа, закрыв глаза, запеть, как птица.
Я взмахнул... Напрасно: не летится!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
<1911>
Киев
АПЕЛЬСИН
Вы сидели в манто на скале,
Обхвативши руками колена.
А я - на земле,
Там, где таяла пена, -
Сидел совершенно один
И чистил для вас апельсин.
Оранжевый плод!
Терпко-пахучий и плотный...
Ты наливаешься дремотно
Под солнцем где-то на юге
И должен сейчас отправиться в рот
К моей серьезной подруге.
Судьба!
Пепельно-сизые финские волны!
О чем она думает,
Обхвативши руками колена
И зарывшись глазами в шумящую даль?
Принцесса! Подите сюда,
Вы не поэт, к чему вам смотреть,
Как ветер колотит воду по чреву?
Вот ваш апельсин!
И вот вы встали.
Раскинув малиновый шарф,
Отодвинули ветку сосны
И безмолвно пошли под смолистым навесом.
Я за вами - умильно и кротко.
Ваш веер изящно бил комаров -
На белой шее, щеках и ладонях.
Один, как тигр, укусил вас в пробор,
Вы вскрикнули, топнули гневно ногой
И спросили: "Где мой апельсин?"
Увы, я молчал.
Задумчивость, мать темно-синей мечты,
Подбила меня на ужасный поступок...
Увы, я молчал!
<1911>
ЗИРЭ
Чья походка, как шелест дремотной травы на заре?
Зирэ.
Кто скрывает смущенье и смех в пестротканой чадре?
Зирэ.
Кто сверкает глазами, как хитрая змейка в норе?
Зирэ.
Кто тихонько поет, проносясь вдоль перил во дворе?
Зирэ.
Кто нежнее вечернего шума в вишневом шатре?
Зирэ.
Кто свежее снегов на далекой лиловой горе?
Зирэ.
Кто стройнее фелуки в дрожащем ночном серебре?
Зирэ.
Чье я имя вчера вырезал на гранатной коре?
Зирэ.
И к кому, уезжая, смутясь, обернусь на заре?
К Зирэ!
<1911>
Мисхор
<ДОПОЛНЕНИЯ ИЗ ИЗДАНИЯ 1922 ГОДА>
У НАРВСКОГО ЗАЛИВА
Я и девочки-эстонки
Притащили тростника.
Средь прибрежного песка
Вдруг дымок завился тонкий.
Вал гудел, как сто фаготов,
Ветер пел на все лады.
Мы в жестянку из-под шпротов
Молча налили воды.
Ожидали, не мигая,
Замирая от тоски.
Вдруг в воде, шипя у края,
Заплясали пузырьки!
Почему событье это
Так обрадовало нас?
Фея северного лета,
Это, друг мой, суп для вас...
Трясогузка по соседству
По песку гуляла всласть.
Разве можно здесь не впасть
Под напевы моря в детство?
1914
Гугенбург*
________________________
* Примечание: Гугенбург - ныне город Усть-Нарва (Нарва-Йыэсуу)
в Эстонии, на побережье Финского залива
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Белеют хаты в молчаливо-бледном рассвете.
Дорога мягко качает наш экипаж.
Мы едем в город, вспоминая безмолвно о лете...
Скрипят рессоры и сонно бормочет багаж.
Зеленый лес и тихие долы - не мифы:
Мы бегали в рощах, лежали во влажной траве,
На даль, залитую солнцем, с кургана, как скифы,
Смотрели, вверяясь далекой немой синеве...
Мы едем в город. Опять углы и гардины,
Снег за окном, книги и мутные дни -
А здесь по бокам дрожат вдоль плетней георгины
И синие сливы тонут в зеленой тени...
Мой друг, не вздыхайте - здесь тоже не лучше зимою:
Снега, почерневшие ивы, водка и сон.
Никто не придет... Разве нищая баба с сумою
Спугнет у крыльца хоровод продрогших ворон.
Скрипят рессоры... Качаются потные кони.
Дорога и холм спускаются к сонной реке.
Как сладко жить! Выходит солнце в короне,
И тени листьев бегут по вашей руке.
<1914>
Ромны
* * *
Еле тлеет погасший костер.
Пепел в пальцах так мягко пушится.
Много странного в сердце таится
И, волнуясь, спешит на простор.
Вдоль опушки сереют осины.
За сквозистою рябью стволов
Чуть белеют курчавые спины
И метелки овечьих голов.
Деревенская детская банда
Чинно села вокруг пастуха
И горит, как цветная гирлянда,
На желтеющей зелени мха.
Сам старик - сед и важен. Так надо...
И пастух, и деревья, и я,
И притихшие дети, и стадо...
Где же мудрый пророк Илия?..
Из-за туч, словно веер из меди,
Брызнул огненный сноп и погас.
Вы ошиблись, прекрасная леди, -
Можно жить на земле и без вас!
<1922>
НА ПРУДУ
Не ангелы ль небо с утра
Раскрасили райскою синькой?
Даль мирно сквозит до бугра
Невинною белой пустынькой...
Березки толпятся кольцом
И никнут в торжественной пудре,
А солнце румяным лицом
Сияет сквозь нежные кудри.
На гладком безмолвном пруду
Сверкают и гаснут крупицы.
Подтаяв мутнеют во льду
Следы одинокой лисицы...
Пожалуй, лежит за кустом -
Глядит и, готовая к бегу,
Поводит тревожно хвостом
По свежему рыхлому снегу...
Напрасно! Я кроток, как мышь,
И первый, сняв дружески шляпу,
Пожал бы, раздвинув камыш,
Твою оснеженную лапу.
<1916>
В ТИРОЛЕ
Над кладбищенской оградой вьются осы...
Далеко внизу бурлит река.
По бокам - зеленые откосы.
В высоте застыли облака.
Крепко спят под мшистыми камнями
Кости мелких честных мясников.
Я, как друг, сижу укрыт ветвями,
Наклонясь к охапке васильков.
Не смеюсь над вздором эпитафий,
Этой чванной выдумкой живых -
И старух с поблекших фотографий
Принимаю в сердце, как своих.
Но одна плита мне всех здесь краше -
В изголовье старый темный куст,
А в ногах, где птицы пьют из чаши,
Замер в рамке смех лукавых уст...
Вас при жизни звали, друг мой, Кларой?
Вы смеялись только двадцать лет?
Здесь, в горах, мы были б славной парой -
Вы и я - кочующий поэт...
Я укрыл бы вас плащом, как тогой,
Мы, смеясь, сбежали бы к реке,
В вашу честь сложил бы я дорогой
Мадригал на русском языке.
Вы не слышите? Вы спите? - Очень жалко...
Я букет свой в чашу опустил
И пошел, гремя о плиты палкой,
Вдоль рядов алеющих могил.
<1914>
ЛУКАВАЯ СЕРЕНАДА
О Розина!
Какая причина,
Что сегодня весь день на окошке твоем жалюзи?
Дело было совсем на мази -
Ты конфеты мои принимала,
Ты в ресницы меня целовала, -
А теперь, под стеною, в грязи,
Безнадежно влюбленный,
Я стою, словно мул истомленный,
С мандолиной в руках,
Ах!
О Розина!
Ты чище жасмина...
Это знает весь дом, как вполне установленный факт.
Но забывши и клятвы и такт,
Почему ты с художником русским
В ресторане кутила французском?!
Пусть пошлет ему Бог катаракт!
Задушу в переулке повесу...
Закажу похоронную мессу
И залью шерри-бренди свой грех...
Эх!
О Розина!
Умираю от сплина...
Я сегодня по почте, мой друг, получил гонорар...
Нарядись в свое платье веселого цвета "омар", -
Поплывем мы к лазурному гроту,
Дам гребцам тридцать лир за работу,
В сердце алый зардеет пожар -
В складках нежного платья
Буду пальцы твои целовать я,
Заглушая мучительный вздох...
Ох!
О Розина!
Дрожит парусина...
Быстрый глаз твой с балкона лукаво стрельнул и пропал,
В небе - вечера нежный опал.
Ах, на лестнице тихо запели ступени,
Подгибаются сладко колени, -
О, единственный в мире овал!
Если б мог, свое сердце к порогу,
Как ковер, под прекрасную ногу,
Я б швырнул впопыхах...
Ах!
<1922>
Капри