"justify"> Бог подаст..." - барин ответил спокойно
И отвернулся. Девица вскочила.
"Oh! quelle misХre! - прокартавила мило. -
Ах! мои нервы!.. Старик... такой бедный..."
И пятачок ему кинула медный.
Долго папаша потом наставленья
Дочке читал. Полились рассужденья
О бесполезном ее подаяньи,
О развращаюшем, гнусном влияньи
Милостынь наших на нравственность бедных,
О распложеньи мошенников вредных...
- "Стыдно, ma shХre!.. ни на что не похоже!.. -
Кончил он речь. - Эта пьяная рожа
Стащит... в кабак пятачок твой... Наверно!..
Ты... угостишь его... водкою скверной".
Плавно лились рассужденья папаши,
Только... забыл он, что дедушки ваши,
Милая барышня, барственно жили,
Этих вот нищих... они расплодили...
Много ведь бывших дворовых с сумою
По-миру бродит голодной толпою...
Много несчастных таких дармоедов
Гибнет напрасно, по милости дедов...
Что ж за беда, если изредка внучка
Бросит с балкона хорошенькой ручкой
Медный пятак... чтоб дешевою водкой
Нищий старик промочил себе глотку!..
Я не могу забыть ужасного виденья.
Страшней всего в нем то, что это не был сон,
Не бред болезненный, не блажь воображенья:
Кошмар был наяву и солнцем освещен.
Оборвана, бледна, худа и безобразна,
Безчувственно пьяна, но верно голодна,
У двери кабака, засаленной и грязной,
На слякоти ступень свалилася она -
Кормилица и мать. Живой скелет ребенка
Повиснул на груди иссохшей и грызет
Со злобой жадного, голодного волченка,
И вместо молока дурман и смерть сосет.
Кругом галдит народ на площади базара,
И в воздухе висят над серою толпой
Ругательства да смрад промозглого товара.
Спокойно на углу стоит городовой,
А солнце-юморист с улыбкой властелина
Из синей гиустоты сияет так светло,
Лаская, золотя ужасную картину
Лучами ясными эффектно и тепло.
На море тихо, на солнышке знойно,
Берег как будто бы дремлет спокойно;
Не шелохнутся на дереве ветки;
Лишь между камней, как малые детки,
Мелкие резвые волны играют,
Словно друг друга шутя догоняют.
К морю купаться бежит цыганенок,
Смуглый, красивый, здоровый ребенок;
Так и горят воровские глазенки,
Смуглые блещут на солнце ручонки,
Кинулся - поплыл... Движение смелы,
Точно из бронзы все отлито тело.
Славный мальчишка, хоть нищий, да вольный...
С берега смотрит с усмешкой довольной
Мать молодая в лохмотьях картинных,
Глазом сверкая под массою длинных
Взбитых волос, не знакомых с гребенкой.
С гордостью смотрит она на ребенка,
С гордостью шепчет: "Хорош мой галченок!
Я родила тебя, мой цыганенок!.."
В мягкой коляске заморской работы
Возят вдоль берега жалкое что-то,
Бледное, вялое... В тонких пеленках,
В кружеве, в лентах - подобье ребенка.
Личико бледное, все восковое,
Глазки усталые, тельце сквозное.
Видно, что смерть уж его приласкала -
Песенку спела ему - закачала.
Он под вуалями спит как в тумане.
Рядом плывет в парчевом сарафане
Мамка-красавица с грудью продажной
Белой гусынею, плавно и важно.
Барыня знатная, мать молодая
Их провожает, глубоко вздыхая.
Смотрит в колясочку взглядом печальным,
Смотрит на море... По волнам зеркальным
Смелый мальчишка с веселой улыбкой
Плавает быстро, как резвая рыбка.
Барыня знатная завистью тайной
Вся загорелась при встрече случайной.
Думает: "Боже мой, Боже Великий!
Вот ведь живет же зверок этот дикий...
Счастие дал Ты цыганке косматой.
Нищая, нищая, как ты богата!"
Жаль мне вас, барыня! Знаю, вам больно,
Но ведь у вас утешений довольно...
Все у вас есть; все, - что счастьем зовется;
Нищей цыганке того не дается...
Даны зато ей здоровые дети, -
Изредка есть справедливость на свете.
Ночь... В углу сырого, темного подвала
Крик раздался страшный... Что-то запищало.
На нужду, на горе свыше осужденный,
Родился ребенок, мальчик, - незаконный.
Барин, ради шутки, баловства пустого,
С толку сбил и кинул (это уж не ново)
Глупую девчонку, швейку молодую,
С личиком румяным, славную такую.
Старая хозяйка грязного подвала,
Где бедняга-швейка угол нанимала,
Видит: дело плохо, девка помирает;
Бегает, хлопочет, чем помочь не знает.
Смерть в лицо худое холодом дохнула,
И лежит бедняга, словно как уснула...
Грудь не шелохнется, глаз раскрыт широко, -
В нем, с немым укором, взгляд застыл глубокий...
Вот орет мальчишка звонко, что есть духу.
"Вишь! Живой родился! - молвила старуха. -
Мало, что ли, было без тебя голодных?"
И в приют казенный всех детей безродных
Тащит, завернувши тряпкою посконной.
"Ведь отца-то нету... Ты ведь... незаконный".
Как? Отца-то нету?.. Вон он, - у камина,
В бархатной визитке дремлет, грея спину.
Выспался отлично, долго брился, мылся,
С английским пробором битый час возился,
Спрыснулся духами и на бал поскачет.
Что ж? Ведь он не слышит, как сынишка плачет.
Что ему за дело!.. Бедной швейки повесть
Не расскажет франту в этот вечер совесть...
И спокоен, весел этот шут салонный..,
Впрочем, что ж за важность?.. Сын был незаконный.
Он старый, пропащий совсем человек,
Бобыль и бродяга бездомный;
В "Команде-Босой" коротает свой век
И числится "личностью темной".
Пьянчуга ужасный, хвастун, краснобай,
Зовут его люди: "служивый",
А он величает себя: "Задунай"...
Старик пресмешной: в роде сливы
Малиновый нос меж нависших бровей
Торчит чрезвычайно комично;
А выправку старых служивых людей
Он помнит, как видно, отлично;
Во "фрунт" все становится, делает "честь"
При встрече своей с офицером;
Военная косточка все-таки есть
В бродяге-оборванце сером;
Привычной рукой поправляет он "крест",
Но вместо креста, - лишь заплата,
И людям ужасно смешон этот жест
Хвастливый и гордый солдата...
Он ходит на кухню; ведет разговор
С Матреной - кухаркой сердитой;
Она его кормит за то, что "не вор",
Старик у нее под защитой.
Он просит работы; берет самовар
И чистит.
- "Я кивер свой медный,
Бывало, так чищу к парату, - как жар..."
Вдруг вспомнит про старое бедный;
Потом начинает бессвязный рассказ
Про реку Дунай, про Балканы,
Как брали аулы, громили "Капкас",
Какие "конфузии", раны
В различных "делах" получил Задунай,
Как крест заслужил "за победы"...
"И все-то ты врешь!.. Ну, поел и ступай!
Не скоро вторые обеды!.."
Кухарка ворчит; но однако пятак
Сует за работу - "на водку"...
Служивый покорно плетется в кабак;
Он там "все" расскажет в охотку...
Кухарка сердита: "Обманщик!.. Все врет!
Был ранен?.. Ну, статочно ль дело?..
Служил столько лет... и бродягой помрет...
Чего ж бы начальство глядело!.."
С блуждающим взглядом, бледна и страшна,
В рубахе дырявой, босая,
Опять под окошком явилась она,
Седой головою мотая...
Не просит она ничего, но в окно
С улыбкой безумной и бледной
Глядит и грозит... На дворе холодно,
Лицо посинело у бедной.
Глядит на картины в гостиной, цветы,
Портьеры, ковры, позолоту;
Потом на лохмотья своей нищеты,
На дыры, - заплаты без счету, -
Глядит и хохочет, тряся головой,
Бормочет с усмешкою дикой
Угрозы кому-то; кулак свой худой
Сжимает со злобой великой...
- "Юродствует, - вишь ты, - а прежде была
Богачкой, в каретах каталась,
Да вольною-волею все раздала, -
В чем мать родила, - в том осталась...
Душа ее, вишь ты, у Бога давно, -
А тело живет, - для искуса...
Ей, стало-быть, подвиг свершить суждено
Во имя Христа Иисуса"...
Ее зазывают на кухню, в тепло;
Покормят, наденут ей платье;
Согреется дурочка, взглянет светло, -
Промолвит: "Спасибо вам, братья!"
Дадут ей обносков, - уйдет с узелком.
Проходит неделя, другая;
Вдруг смотришь: старуха грозит кулаком
В рубахе опять и босая...
- "Где ж платье, Дашутка?.. В кабак отнесла?"
Смеются лакеи над нею.
"Нельзя мне быть в платье!.. Нельзя...
Отдала... Есть люди меня победнее!.."
С птичьей головкой на свет уродилась,
Пела, порхала, сыскала самца,
Птичьей любовью в супруга влюбилась:
Счастлива ты, милый друг, без конца...
В гнездышке скрывшись от бурь и ненастья,
С гордостью глупых выводишь птенцов,
В теплом навозе семейного счастья
Ищешь с супругом любви червячков...
Зависть берет, как живешь ты привольно
Птичий свой век, - без борьбы, без страстей,
Дум беспокойных, сомнений невольных,
Глупых стремлений... и горя людей..
(Посвящено памяти Е. О. М...ской).
Носится слух: генеральша помешана
С горя... Какого?.. Она ль не утешена
Жизнью?.. Ей счастье во всем улыбалося,
С детства судьба угодить ей старалася:
Выросла в холе; воспитана барственно;
Замужем тоже живет она царственно.
Муж - генерал, орденами сияющий,
Честно безгрешный доход получающий.
В доме казенном квартира прекрасная,
Комнат пятнадцать... все теплые, ясные.
Умные дети, прилежны к учению,
Греческий знают, латынь... восхищение!..
А генеральшины слезы горючие
Льются о том, что в морозы трескучие
Бедным казенного нет отопления
(Ясное дело - ума помрачение);
Что ребятишек без средств пропитания
Больше, чем деток, которым все знания
В голову вложат за денежки звонкие...
Льются о том, что в прекрасные, тонкие
Сукна, полотна не всяк одевается;
Что бедняки бесприютные маются
В долгую зиму, крутую, холодную,
В грязных подвалах больные, голодные...
Плачет она, коль на скатерть голландскую
Льется рекой дорогое шампанское...
Плачет о тех, кто лишь хлебом питается,
В праздник дешевкою пьян напивается...
Все она плачет... Спасти человечество
Хочет... Трудиться на пользу отечества...
Хочет одеть она голь непокрытую,
Высушить слезы, народом пролитые,
Вылечить раны народа прошедшие...
Все говорят, что она... сумасшедшая...
- "Странен и дик этот пункт помешательства,
Вечное в горе чужое вмешательство,
Глупые слезы, - в любви излияния
К нищим, и глупое вечно желание
Всем помогать, - так супруг в огорчении
Дрктору плакался. - Нет ли спасения?"
Выслушав, доктор промолвил внушительно:
"Это мания... мания решительно!"
Стукал потом он больную внимательно.
"Н-да... Помешалась!.. Совсем... Окончательно!"
И диагност заключил консультацию,
Крупную сунув в карман ассигнацию.
Сколько проказ (это дело прошедшее)
После творила моя сумасшедшая...
Едет бывало тайком, сердобольная,
С светлой улыбкой, судьбою довольная,
Едет на ваньке в погоду ужасную,
Ночью, в подвал, где семейство несчастное
Ждет ее... (Кстати еще не обедало,
А генеральша об этом проведала).
То вдруг швее за работу дешевую
Щедрой рукой посыпает целковые,
То наберет ребятишек плюгавеньких,
Моет да чешет оборванцев маленьких...
Раз (генерал чуть не нажил Кондратия)...
Раз в кабаке она пьяную братию
Увещевала не пить... И моралию
Тронуты были, - ревели каналии!..
Просьбы писала... К министрам в передние
Шлялась, - салопница будто последняя...
Чтоб принести бедняку утешение,
Кланялась, плакала, все унижения,
Злые насмешки сносила, презрение;
Все удивлялись ее поведению...
Было чему... Но всего удивительней
Стали припадки болезни мучительной
Перед кончиной... Устала сердечная,
В деле умаялась, память ей вечная!
Громко рыдая, рвалась она бешено:
"Мало нас! Мало на свете помешанных!
Всех бы спасли!" и открыла объятия,
Словно хотела всю нищую братию
Разом обнять... При последнем дыхании
Слезы лились за чужие страдания...
А хоронить ее чинно пришедшие
Думали: это была сумасшедшая!
(Посвящено А. П. Ф...вой).
Холодно, сыро, туман все растет,
Сверху какая-то слякоть
В лица продрогших прохожих плюет...
Взглянешь - и хочется плакать.
Вон на углу освещенный кабак, -
Пьяная голь веселится.
Там целовальник, заплывший толстяк,
Ядом торгует... Толпится
В двери народ, и шарманщик седой
Воет мотив безобразный,
И "завсегдателей" тешит порой
Он прибауткою грязной.
Девочка бледная в луже скользит,
Пляшет, гододная, польку.
Мокрое платье в лохмотьях висит,
Видно, не греет нисколько.
По тротуару то взад, то вперед
Падшие женщины бродят.
Жалкие!.. Плохо торговля идет:
Что за любовь в такой холод?
Мимо летят на лихих рысаках
В мягких, как люлька, каретах,
В шубках собольих, в шелку, в кружевах
Барыни высшего света.
Едут они, вероятно, на бал,
Бал "Au profit de nos pauvres"...
Их ожидает сияющий зал,
Танцы, веселия говор,
Музыка, блеск, ароматы цветов,
Тонкое лести куренье,
Модное шарканье модных шутов,
Полное чувств опьяненье...
Все это, все, господа, в пользу вас,
В пользу голодных и бедных:
Вам после балу отсыплют как раз
Горсти две-три денег медных...
Холодно, сыро, туман все растет,
Сверху какая-то слякоть
В лица продрогших прохожих плюет...
Взглянешь - и хочется плакать.
Заморский это сплин, иль русская хандра?
То давит и гнетет, то в голову больную
Стучит как молотком. Всю ночь я до утра
Не сплю, мечусь в жару, и брежу, и тоскую.
От неотвязных снов и днем покою нет.
Сжимают сердце мне неясные тревоги.
Мне страшен ночи мрак, противен солнца свет,
Противна жизнь сама: я с ней свожу итоги.
К чему мне дали ум? Зачем не медный лоб?
К чему мне дан талант, коль не достало роли?
К чему дана мне жизнь, когда в итоге гроб?
К чему лечить больных, коль не поможешь боли?
Куда итти теперь?.. Каким служить богам,
Когда надежды нет, и вера уж погасла?..
А доктор мне в ответ: "Послушайте, мадам,
Примите ложечку... касторового масла!.."
Три свечки, и псалтырь, и наскоро обитый
Сосновый тесный гроб...
Небритые дьячки и равнодушный, сытый
Приходский старый поп...
Потом... могилы тьма и в землю обращенье:
Вот жизни эпилог...
Так, стало-быть, червям голодным на съеденье
Чуть слышно камыши над сонною водою
Лепечут. Тишина. Лениво облака,
Как в зеркале, плывут и тают чередою
В струях, и не узнать, - что небо, что река.
На лодке рыболов, как статуя терпенья,
Сидит, закинув в глубь приманку-червяка.
Он благодушно ждет; он знает: нет спасенья
Народу рыбьему от острого крючка.
Как очарованный, над зыбью голубою
Стоит недвижимо красиво поплавок;
Присела стрекоза, сияя бирюзою,
Сверкая радугой, на этот островок;
Под ним таится смерть: кругом резвится рыбка;
Вот красноперка, линь, вот смелый окунек
Подходит, - вот клюет... С насмешливой улыбкой
Следит рыбак за тем, как схватит он крючок.
Готово! Вытащил... Убийство за убийством...
Кровь многих глупых рыб нещадно пролита, -
А в порослях, на дне прозрачном, золотистом,
Все так же весело, все та же суета.
Смеется солнышко. Прибрежное селенье
Купается в лучах, и крыши бедных хат
Блестят, как золото, при ярком освещеньи...
Все мирно и светло, и радостно на взгляд.
День праздничный; притом прекрасная погода.
Поля, дома молчат, зато шумит кабак.
Там толкотня и гам; для черного народа
Приманка там - крючок... И там сидит рыбак.
Он благодушно льет рукою жирной, потной
В "крючки" страшный яд.
Веселье, говор, смех. Отраву пьют охотно, -
А тайно зипуны берутся под заклад,
И смерть курносая с ужасной мордой белой
Там с целовальником торгует заодно...
Смеется солнышко... Ему какое дело?
Смерть рыбы, смерть людей - не все ль ему равно?
Мятель заяывает уныло. Кругом
Все спит подневольным и тягостным сном.
Холодные хлопья несметною тучей
Несутся и вьются, как саван летучий.
Мороз все сгубил, - все заковано в лед;
А вьюга над всем панихиду поет.
Во мгле непроглядной не видно дороги.
Глаза залепляет, не движутся ноги;
Постелью пуховою смотрит сугроб,
А ляжещь - постель обращается в гроб...
В степи разгулялись туманы-бураны;
Повсюду - опасность; повсюду - обманы;
Повсюду - в засаде невидимый враг:
Бездонная круча, болото, овраг,
Глубокая прорубь, - все гладко, все бело...
Забитая кляча, замерзшее тело
Мужицкое - скрыты... Сугроб снеговой
Одел их в прекрасный покров гробовой.
Все глухо и немо. Лишь воронов стая
Кружится в потемках, друг друга скликая,
И каркает громко, - да жалобный вой
Голодных волков раздается порой.
И трудно поверить, что спит не навеки
Красавица-степь, что замерзшие реки
Воскреснут опять, что головки цветов
Не сгинут под гнетом тяжелым снегов,
Что песнь соловья зазвучит заливная,
Что пышно пшеница взойдет трудовая,
Что листья зашепчутся в чаще лесов,
Погнутся деревья от зрелых плодов,
Что жизни зародыш, - природой хранимый,
Под саваном смерти таится незримый.
(Посвящено П. А. Ровинскому).
И судят и рядят. Пред ними худой,
Больной горемыка-парнишка
Весь бледный стоит и поник головой.
Конечно, не вор, а воришка.
И речи юриста карающий звук
Беднягу громит, что есть духу...
И сетка улик сплетена... И паук
Поймает неловкую муху.
Они говорят, говорят, говорят -
Так сильно, так гладко и важно.
В ответ им зевают, кряхтят и сопят
Двенадцать усталых присяжных.
Все стихло. Они принесли приговор
И громко прочли: "Не виновен".
Вот усики злобно крутит прокурор
(Не может он быть хладнокровен)...
А что же преступник?.. Небось им поклон
Отвесил и в пояс и в ноги...
Но нет... Он прощением словно смущен...
Он плачет... О чем? - об остроге.
Ну, да... об остроге. Ведь теплый приют
И хлеб у него отнимают -
Простили его и свободу дают...
Свободным его величают.
Свобода?.. ему?.. это - холод, нужда,
Безхлебье и нищенство снова...
Насмешкою скверной звучит, господа,
Бедняге то громкое слово.
Слеза за слезой накипала в глазах
Воришки. "Зачем оправдали?"
Вертелся вопрос на дрожащих губах.
"Куда мне итти?" Все молчали.
Но вдруг волосами проворно встряхнул
Оправданный; вмиг ободрился,
Лукаво и смело на судей взглянул
И низко им всем поклонился.
Нашел он: "В кабак я отселя пойду, -
А там уж известна дорога...
Мне добрые люди укажут... найду...
Прямую - опять до острога!"
Мне снился сон и страшный и тревожный:
Что будто бы умею я летать,
Когда хочу... (Во сне порою можно
Ужасную нелепость увидать...)
По грязной улице в ночную пору
Иду во сне по лужам и впотьмах.
Мне тяжело, дорога вьется в гору,
А я тащусь в промокших сапогах.
И слышу вдруг какой-то шопот сладкий:
"Ведь крылья есть!.. Зачем же не летишь,
А как червяк ползешь по луже гадкой -
И падаешь и ощупыо скользишь?.."
Тут сила новая во мне проснулась,
И смелою и легкою ногой
От грязи, от земли я оттолкнулась,
И в воздухе лечу... Лечу стрелой...
Несет меня неведомая сила,
Мне дышится так вольно и легко...
В густой туман закутавшись уныло,
Внизу земля осталась далеко...
А наверху волшебной красотою
Сияет ночь в порфире голубой,
И полно все чудесной тишиною
И вечною, холодной чистотой.
Земля и жизнь, волнение и страсти,
Страдание людей оттуда так смешны,
Что глазки звезд без всякого участья
Глядят на них из синей глубины...
Но мне летать там скоро надоело,
И с высоты спустилась я опять,
Чтоб вновь начать свое земное дело:
Скользить в грязи - и падать и страдать!..
На улицу меня швырнули, как котенка,
В семь лет, - в тот год, как мать в подвале умерла.
Я шустрая была и ловкая девчонка;
Я скоро ремесло доходное нашла.
Уж я была стара в семь лет. Все понимала.