Баласогло Александр Пантелеймонович - Стихотворения

  

  

   А. П. Баласогло

  

  

  

   Стихотворения --------------------------------------

  Поэты-петрашевцы

  А. П. Баласогло, А. И. Пальм, Д. Д. Ахшарумов, С. Ф. Дуров, А. Н. Плещеев

  Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание.

  Л., Советский писатель, 1957

  OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru --------------------------------------

  

  

  

  

  СОДЕРЖАНИЕ

  Биографическая справка

  Прорицание

  Противоположность

  Раздел

  Исповедь

  Гений

  Лишний

  Приметы

  Возвращение

  А. Н. В.

  Александр Пантелеймонович Баласогло - один из первых посетителей "пятниц" Буташевича-Петрашевского и его личный друг. Начав посещать его в 1845 г., Баласогло на одном из собраний осенью 1848 г. выступил с речью о семейном счастье, в другой раз читал отрывки неоконченного своего сочинения "Об изложении наук". {См. "Голос минувшего", 1913, No 4, стр. 99 и 110.} В своих показаниях следственной комиссии 1849 г. он называет себя фурьеристом. Эти показания, названные самим Баласогло "Исповедью" и представляющие весьма ценный для историка русской общественности документ, служат также первоисточником его биографии, наравне с копией его "формулярного списка о службе".

  Баласогло родился в Херсоне в 1813 г. (согласно формуляру - 1809-м). Отец его, обруселый грек, был тогда лейтенантом Черноморского флота, а позже - интендантским генералом; гоже во флот, гардемарином, зачислен был в 1826 г. и сын. В 1835 г. он выходит в отставку и поступает на штатскую службу, сперва - в министерство народного просвещения, потом - в комитет иностранной цензуры, и, наконец, с 1840 г. - в главный петербургский архив министерства иностранных дел, где и остается до самого разгрома петрашевцев. Еще до того, как оставить службу во флоте, Баласогло начал посещать университет, желая пройти курс восточных языков, к чему побуждала его постоянная жажда путешествий: "Все мои мысли были направлены на Восточный океан, - читаем в его "Исповеди", - к Сандвичевым и Маркизским островам, к Перу и Мехико, к Китаю и Японии". {Философские и общественно-политические произведения петрашевцев. М., 1953, стр. 572.} Там мечтал он спастись от гнета российской действительности, ощущать который начал с детства, рано превратившись в типичного неудачника, "беспокойного" и "лишнего" человека, как он сам себя называет. Рассказанная им в "Исповеди" история служебных и житейских неудач, полная неподдельного драматизма, рисует те условия, в которых зарождалось тяготение к социальным утопиям.

  Что касается литературных интересов Баласогло, то они начали проявляться еще в детстве. "Одна поэзия всегда была мне ясна и понятна, - читаем в "Исповеди", - одна она составляла единственное утешение в моей горестной жизни..." {Философские и общественно-политические произведения петрашевцев, стр. 561.} Идейные искания вызвали интерес Баласогло к Д. В. Веневитинову и кружку так называемых "любомудров" (он с увлечением читал журнал "Московский вестник", бывший органом этого кружка), а позднее привели его в ряды петрашевцев. Попав в Петербург, Баласогло сближается с семьей Н. И. Греча, ведет дружбу с его сыновьями и, очевидно, от них усваивает стремление к литературно-издательской деятельности. В 1838 г. первые попавшие к нему в руки деньги Баласогло вкладывает в издание "Стихотворений Веронова". Далеко не все стихотворения, воаедшие в состав этой миниатюрной книжечки, принадлежат Баласогло: он сам в той же "Исповеди" упоминает своего друга; молодого архитектора П. П. Норева (1815-1858), замечая, что ему "принадлежит первая и лучшая половина "Стихотворений Веронова". {Там же, стр. 581.} Отсюда видно, что стихотворения Баласогло надо искать во второй половине книги; поиски облегчает рецензия в "Библиотеке для чтения" О. И. Сенковского, - единственный отклик в печати на "Стихотворения Веронова":

  "Ни в одной еще из печатных книг гораздо большего объема, - писал Сенковский, - не удалось нам видеть так явственно образованных головы и хвоста, - благородной и неблагородной части ее тела, - как в этой. В голове видно дарование, в хвосте - бездарность, свойственная этому странному члену. Мы почти готовы думать, что вторая половина, хвост, есть произведение совершенно другой головы: только посредством этой смелой гипотезы и можно объяснить себе такую противоположность между первою и второю сотнею страниц "Стихотворений" господина Веронова". {"Библиотека для чтения", 1839, т. 32, No 1, отд. VI, стр. 1.}

  Согласно дальнейшим указаниям Сенковского, поэмой "Любовь" заканчивается "голова" сборника, т. е. стихи Норева; дальше же, начиная со стихотворения "Соловью" (стр. 117), содержание сборника действительно резко меняется, отличаясь от всего предыдущего, но разительно, с другой стороны, совпадая своими стилистическими признаками с единственным дошедшим до нас в рукописи стихотворением Баласогло, посланием "А. Н. В<ульф>". Таким образом, вторая половина сборника "Стихотворений Веронова" состоит из произведений Баласогло.

  Сблизившись с семейством Вульфов, друзей Пушкина, и встретив в нем сочувствие своим поэтическим опытам, он пишет в феврале 1840 г. большое послание в стихах, обращенное к одному из членов этой семьи, где выражено чувство преклонения перед Пушкиным: Баласогло видит в нем национальную гордость России.

  В августе 1840 г., переменив службу, он с головой уходит в работу над "Памятником искусств" {"Памятник искусств и вспомогательных знаний с множеством видов, портретов, рисунков и чертежей лучших художников, превосходно гравированных на стали, меди, цинке, дереве и камне; выходит тетрадями". Дата цензурного разрешения первой тетради - 27 декабря 1840 г., одиннадцатой, закончившей собою первый том, - 19 января 1842 г. Дата цензурного разрешения второго тома, которым закончилось все издание, - 5 июля 1843 г.} - изданием, которое задумано было в виде "текущей энциклопедии искусств, в применении их, со включением и ремесел, ко всей жизни, ко всем народам, ко всем климатам и векам", и где не последнее место уделено было стихам: наряду с "Полководцем" Пушкина и "Ночным смотром" Жуковского есть тут немало анонимных стихотворений неизвестных поэтов; некоторые из них, возможно, принадлежат и Баласогло. Ему же, судя по всему, принадлежит ряд анонимных историко-этнографических очерков о странах Востока ("Май-май-чен, китайский город близ Кяхты", "Мексика", "Рамазан и Байрамы в Константинополе" и т. п.). Эта "утопическая", как он сам назвал ее, деятельность скоро закончилась, втянув, однако, Баласогло в сферу научно-литературных интересов.

  После прекращения издания он продолжает упорные, но тщетные поиски литературных занятий. Сохранилось свидетельство о том, что Баласогло считал себя "почитателем" натуральной школы". {В. Семевский. Следствие и суд по делу петрашевцев. "Русские записки", 1916, No 10, стр. 44.} Свои неудачи он объяснял засилием "торжествующей, или, лучше сказать, свирепствующей литературной партии", торгующей "человеческим смыслом не хуже того, как другие компании торгуют салом, пенькой и устрицами". {Философские и общественно-политические произведения петрашевцев, стр. 583.} Складывающиеся в России капиталистические отношения Баласогло расценивал как "новый наплыв варварства"; в литературе он видел оппозиционную силу. "Что же должен делать во всеобщей безурядице писатель?" - спрашивал перед лицом надвигающейся опасности Баласогло, и отвечал: "Он - гражданин, как и все; он на своем поприще должен быть тот же воин и идти напролом, на приступ, в рукопашную схватку!... идти и идти вперед... Но что же делать? что творить, идучи вперед?.. Смягчать нравы, образумливать, упрашивать, чтоб полюбили истину ... имея в виду уже не классы или звания, не лица или титулы, а одного человека..." {Философские и общественно-политические произведения петрашевцев, стр. 598.} В духе этого литературного манифеста (под ним, конечно, подписались бы и Плещеев, и Дуров, и Достоевский и другие петрашевцы) Баласогло снова задумывает основать издание, в котором бы "всякая живая душа нашла себе отрадную мысль, приятную черту, пример доблести, отечественное воспоминание, бриллиант из науки, картину, смягчающую ожесточенное сердце..." {Там же.} В бумагах Баласогло сохранилось объявление об этом издании, которое должно было называться "Листки искусств", с подробной, на двенадцати мелко исписанных листах, программой. Осуществить издание Баласогло, однако же, не сумел; как не сумел осуществить и другую свою "утопическую затею": учреждение ученого общества, с организацией при нем книжного склада, библиотеки и собственной типографии. {См. "Голос минувшего", 1913, No 4, стр. 99.}

  Арестованный вместе с другими петрашевцами в ночь с 22 на 23 апреля 1849 г., Баласогло, по заключению военно-судной комиссии, был освобожден из крепости 11 ноября 1849 г., {Петрашевцы. Сборник материалов под ред. П. Е. Щеголева, г. 3. М-Л., 1928. стр. 270-271.} с назначением на службу в Олонецкую губернию, где и был 3 апреля 1850 г. определен в штат олонецкого губернского правления. Там по поручению местного губернатора он занимался собиранием статистических и этнографических данных. Год его смерти остается невыясненным. Во всяком случае, в 1862 г. он был еще жив, а в 1869 г. один из его сыновей, Владимир, писал о нем А. Н. Майкову как о давно умершем. {Письмо от 6 июня 1869 г. Автограф письма - в Институте Русской литературы Академии наук СССР (в Ленинграде). О знакомстве А. Н. Майкова с Баласогло свидетельствует его записка к последнему, найденная при аресте у Баласогло (см. "Дело петрашевцев", т. 2. М.-Л., 1941, стр. 48).}

  

  

  

  

  ПРОРИЦАНИЕ

  

  

   Однажды, зимнею порою,

  

  

   Тянулась ночь по тишине

  

  

   И очи сонной пеленою

  

  

   Не покрывала только мне.

  

  

   Я был бессонницей размучен,

  

  

   Глаза смежал и открывал, -

  

  

   Вдруг слышу: "Будь благополучен!" -

  

  

   Мне дух невидимый сказал.

  

  

   Кто здесь? - могильное молчанье.

  

  

   Забилось сердце у меня;

  

  

   Но я, свой ужас отженя,

  

  

   Свое услышал восклицанье:

  

  

   "Зачем ты здесь?" - я закричал,

  

  

   Желая странность эту сведать.

  

  

   "Твою судьбу тебе поведать, -

  

  

   Мне дух уныло провещал. -

  

  

   Ты будешь жить без наслажденья,

  

  

   Чтоб приносить его другим;

  

  

   Но и за то без сожаленья

  

  

   Ты будешь ими же гоним.

  

  

   Тебе стороннего участья

  

  

   Не дан врачующий бальзам;

  

  

   Но все малейшие несчастья

  

  

   Ты живо вычувствуешь сам.

  

  

   Ты будешь истину с укором

  

  

   И петь и молвить там и тут,

  

  

   И люди общим приговором

  

  

   Тебя невеждой нарекут.

  

  

   За ум насмешливый врагами

  

  

   Тебя судьба обременит,

  

  

   Но и с немногими друзьями

  

  

   Она тебя разъединит.

  

  

   Среди рассеяния света

  

  

   Ты будешь думать об одном;

  

  

   Попросишь помощи, совета -

  

  

   Тебя попотчуют вином.

  

  

   Ты для людского наученья

  

  

   Все муки должен испытать;

  

  

   Но, чтобы радость описать,

  

  

   Тебе дано воображенье.

  

  

   Ты станешь холоден и тверд,

  

  

   Отвергнешь светские забавы, -

  

  

   И скажут: "Он несносно горд,

  

  

   Он ищет странностями славы!"

  

  

   Любить ты будешь горячо -

  

  

   Тебя отринут хладнокровно

  

  

   За то, что юное плечо

  

  

   Без знака доблести чиновной.

  

  

   И будет жизнь твоя тобой

  

  

   В уединеньи проводима,

  

  

   И ты ж, растерзанный толпой,

  

  

   В ней прослывешь за нелюдима.

  

  

   Ты посмеянье обретешь,

  

  

   Не обретая состраданья,

  

  

   И в раннем возрасте умрешь,

  

  

   Воспев глупцам свои страданья.

  

  

   Вот всё, что ждет тебя вдали:

  

  

   Так изрекли судьбы уставы;

  

  

   Но ты все бедствия земли

  

  

   Снесешь и вытерпишь - для славы!"

  

  

   Умолк мой дух, и я спросил:

  

  

   "Но где же слава, дух могучий?"

  

  

   Он, улетая, заключил:

  

  

   "Твои дела и век грядущий!.."

  

  

   <1838>

  

  

  

   ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЬ

  

  

   Когда в восторге обожанья

  

  

   Держу я гения труды

  

  

   И дум и звуков сочетанья

  

  

   И вдохновения следы

  

  

   Глазами жадно пробегаю,

  

  

   Тогда без следующих слов

  

  

   Я мысль поэта постигаю,

  

  

   Дивясь гармонии стихов.

  

  

   Ни напряженного искусства

  

  

   И ни труда не вижу в них,

  

  

   Но будто собственные чувства

  

  

   Мне выражает каждый стих.

  

  

   Как будто эти ощущенья

  

  

   Я испытал в забытом сне,

  

  

   И дар такого ж вдохновенья

  

  

   Таился, кажется, во мне;

  

  

   В воображение порою

  

  

   Рвался неясною мечтою,

  

  

   И вдруг в творении чужом

  

  

   Предстал пред очи так нежданно,

  

  

   Как идеал мой, бывший сном,

  

  

   В чертах лица моей желанной.

  

  

   Я рад, но что-то в сердце... Пусть

  

  

   Предаст, что в нем, мой вздох невольный:

  

  

   Соревнованье или грусть

  

  

   Души, собою недовольной.

  

  

   И лишь пройдет восторга миг,

  

  

   Я говорю: скажи мне, гений,

  

  

   Как ты добился вдохновений,

  

  

   Как выраженья ты достиг?

  

  

   Я рвусь, я жажду знать, тоскуя,

  

  

   Чем тайны собственной души,

  

  

   В досуг отшельничьей тиши,

  

  

   В сознаньи вымучить могу я?

  

  

   Как цепкой мыслью их схватить.

  

  

   Обрисовать в словах удачных,

  

  

   И эту горечь истин мрачных

  

  

   Гармоньей слога усладить?

  

  

   Скажи, скажи мне, жрец-учитель,

  

  

   Какою силой ты мучитель

  

  

   И ты ж лелеятель сердец?..

  

  

   На вопль моленья наконец

  

  

   Ко мне слетает чуждый гений,

  

  

   И я дрожу от наставлений.

  

  

   Но если вялые стихи,

  

  

   Живые чётки рифм и точек,

  

  

   Пытают душу за грехи

  

  

   Всей пустотой бессвязных строчек;

  

  

   Когда в наборе грозных строф,

  

  

   Фаланг бессильной уж идеи,

  

  

   Литературные пигмеи

  

  

   Громят мой ум всем громом слов;

  

  

   Иль хочет добренький бездушник

  

  

   Уверить всех, что он поет,

  

  

   Когда лишь точит он, баклушник,

  

  

   Истертым <образом> киот

  

  

   И пялит в раму романтизма

  

  

   Свои альбомные мечты,

  

  

   Смесь откровений эгоизма

  

  

   И фраз глубокой темноты, -

  

  

   Я говорю тогда: тебе ли

  

  

   Жезлом пророка жечь сердца!

  

  

   Не зароятся в колыбели

  

  

   Рои фантазий мудреца.

  

  

   В твоей груди не клокотала

  

  

   Геенна огненных страстей

  

  

   И, исстонавшаяся, в ней

  

  

   Душа, варясь, не хохотала.

  

  

   Ты не был горд самим собой,

  

  

   Не испытал уничиженья;

  

  

   Ни за какие наслажденья

  

  

   Не шел бороться ты с судьбой.

  

  

   Не выбрав цели ни малейшей,

  

  

   Хоть низость ползала твоя,

  

  

   Не тряс ты цепью бытия

  

  

   Пред спесью низости знатнейшей.

  

  

   Горячка чувств тебе смешна

  

  

   И в сне ума непостижимо,

  

  

   Как сердцу пылкому тошна

  

  

   Холодность черни недвижимой.

  

  

   Ты, так, не видишь, почему

  

  

   Содом неправд не рай уму,

  

  

   Содом с богатствами, честями

  

  

   И с их наивными глупцами!

  

  

   Ты не поймешь, - и где понять

  

  

   Ушам бродящего арфиста

  

  

   Ужасный грех - не чисто взять!

  

  

   И раздражительность артиста.

  

  

   А смеешь брать, простой раб нужд,

  

  

   Шарманщик в пиршествах порока,

  

  

   И тон идей, которых чужд,

  

  

   И арфу вольного пророка!..

  

  

   Я негодую. Но едва

  

  

   Иссякнет ток негодованья,

  

  

   Во мне уж грусть самосознанья.

  

  

   Куда я сам стремлюсь? - Молва

  

  

   Грозит и мне перстом молчанья!

  

  

   И, может быть, уже давно

  

  

   Меня такою же тирадой

  

  

   Убил другой иль - всё равно, -

  

  

   Не тронув, сжег своей пощадой.

  

  

   И я, творец простой чухи,

  

  

   Я точно так же сам ничтожен,

  

  

   Как тот, кому мои стихи

  

  

   Придут по мысли - факт возможен!..

  

  

   Я вижу, вижу: я ль не прав?

  

  

   Я ль пустозвучен в изложеньи?..

  

  

   Но горд и мнителен мой нрав -

  

  

   И я грущу в уничиженьи.

  

  

   <1838>

  

  

  

  

  РАЗДЕЛ

  

  

  Вам жизнь, вам бал, о дети суеты:

  

  

  Вам люстры свеч, вам яркие наряды,

  

  

  Оркестр смычков, сиянье красоты,

  

  

  И запах роз, и вальс, и галопады.

  

  

  Вам до утра кружиться в вихре игр

  

  

  И отдыхать в объятьях тихой неги, -

  

  

  Мне - мысль и мир; я в вашей клетке тигр,

  

  

  Я рвусь от вас в далекие набеги!

  

  

  Ваш слух в ногах; мне же слышен у окна

  

  

  Унылый вой осенней непогоды, -

  

  

  И я не там, где, ярая, она

  

  

  Бунтует лес, бичует в пену воды?..

  

  

  Вы вечно все, где ваша суета,

  

  

  Где сад иль зал, где весело и много,

  

  

  Где тонет ум, щебечет острота,

  

  

  Ханжит разврат, приличье смотрит строго.

  

  

  А я - туда, где мир и нем и пуст,

  

  

  Бреду один, под гулкий свод развалин,

  

  

  Куда в окно заглядывает куст

  

  

  И Феб то скрыт, то блещет из прогалин;

  

  

  Туда, где спит мятежный океан

  

  

  Под сенью туч, нависших балдахином;

  

  

  Где, как пророк, бушует ураган

  

  

  И стонет хлябь, как чернь под исполином;

  

  

  Где я стыжусь, когда в ночной тиши

  

  

  Всё небо звезд глядит в ручей со мною,

  

  

  Что я искал для взора и души

  

  

  Лазурь очей, звездящихся душою!..

  

  

  Я вам не друг; скорей я друг ручья:

  

  

  Он не мирит ласкательством небрежным

  

  

  С умом толпы, с задачей бытия;

  

  

  Он сам журчит роптаньем безнадежным.

  

  

  Я друг всему, что дышит и болит,

  

  

  Меняя вид в однообразном ходе;

  

  

  Что о былом безмолвно говорит,

  

  

  Что знак уму, что мысль в живой природе.

  

  

  Но вам - я чужд. Возьмите жизнь и бал!..

  

  

  Моя же мысль несется в глушь скитанья:

  

  

  Ей душный гроб - набитый вами зал,

  

  

  И вечный пир - в чертоге мирозданья.

  

  

  <1838>

  

  

  

  

  ИСПОВЕДЬ

  

  

   Любил я страстно, что же? - мне

  

  

   Платили гордым невниманьем.

  

  

   Нося пожар в груди, извне

  

  

   Я грелся северным сияньем.

  

  

   Пав ниц, молил я... О! я знал:

  

  

   Уничиженье - шаг к бесчестью.

  

  

   Я вспрянул: "Боже, как я мал!..

  

  

   Но если так..." - Я клялся местью

  

  

   Умчавши ненависть, лета

  

  

   Мне освежили сердце снова:

  

  

   Любил я нежно, - красота

  

  

   Влюбилась также в стан другого!

  

  

   Я посмеялся над собой

  

  

   И хладнокровно и с терпеньем

  

  

   Стал увиваться за другой,

  

  

   Смутив красавицу презреньем.

  

  

   С тех пор - ни в сеть, ни от сетей,

  

  

   И просто так, из любопытства,

  

  

   Иль рад, что выжил из страстей, -

  

  

   Прошел весь курс я волокитства.

  

  

   Явились вы. Я не хотел

  

  

   Быть вашей юности оселком:

  

  

   Я избегал вас, как умел,

  

  

   Вам изумляясь тихомолком.

  

  

   Но вы приметили меня

  

  

   И обнаружились мне сами: