Байрон Джордж Гордон - Абидосская невеста, Страница 5 - Книги

Как мать в печали безотрадной

Вдруг обратилась в камень хладный.

Лишенная и чувств, и сил,

Очам она являла то же;

Лишь, бедная, была моложе;

Но, страха тайного полна,

Едва опомнилась она, -

Как видит: у ворот садовых

Вдруг блещет факел роковой...

Блеснул один, - блеснул другой,

И много, - и огней багровых

Свет яркий озаряет сад.

"Беги!.. Ты больше мне, чем брат!"

И в красном зареве с мечами

Злодеи видны меж кустами.

Они бегут, они летят,

По рощам, в просеках мелькают;

Кинжалы, факелы сверкают.

Страшнее всех Яфар бежит,

Бежит к пещере отдаленной

И машет саблей обнаженной,

И гневом бешенства кипит.

Селим! Ужель судьба решила,

Чтоб здесь была твоя могила?

XXIII

Отважный смотрит: "Бил мой час -

Зулейка! Скоро все свершится!

Целуй меня в последний раз

Но близко наши, - к ним домчится

Призывный звук, - узрят они

В кустах багровые огни;

Их мало... но чего страшиться!"

Вдруг из пещеры он стрелой, -

Чеканный пистолет хватает:

Раздался выстрел вестовой, -

И дева в горести немой

Без слез от страха обмирает.

"Не слышно... что ж!.. И приплывут,

Но уж Селима не найдут.

На выстрел мой бегут толпою

Злодеи ближнею тропою.

Так обнажись, отцовский меч!

Ты не видал подобных сеч.

О, друг! Прости! Чрез рощу тайно

Иди с надеждой во дворец.

Тебе разгневанный отец

Простит. Но, ах! Чтобы случайно

Свинец вблизи не просвистал;

Чтоб в очи не блеснул кинжал.

Иди... Не бойся за Яфара;

Пусть яд был дан его рукой,

Пусть скажет: робок я душой;

Не дам ему - не дам удара;

Но их - я рад, готов разить;

Меня ль убийцам устрашить!"

XXIV

И он, как вихрь, на склон прибрежный

Стремится, выхватив свой меч;

Вот первый из толпы мятежной, -

Его глава скатилась с плеч.

Вот и другой; меч снова блещет, -

И труп у ног его трепещет.

Но уж он сам со всех сторон

Толпою буйной окружен.

Селим сечет их, колет, рубит;

Достиг до волн береговых,

И видит в море удалых.

Ужели рок его погубит?

К нему бесстрашные в боях

Летят на белых парусах;

О! Дуй сильнее, ветр попутный!

Они спешат, - они гребут,

И с лодки в море - и плывут,

И сабли блещут в пене мутной;

Их дикий взор, как жар, горит,

С одежд, с кудрей вода бежит -

Вскочили... вскрикнули... сразились;

Кипит в саду шумящий бой;

Но где ж Зулейки друг младой?

Чьей кровью волны обагрились?

XXV

От вражьих стрел, от их мечей

Неуязвленный, невредимый,

Толпой неистовых теснимый,

Уж он на взморье, меж друзей;

Уж верная ладья манила

Его к приветным островам;

Уже рука его врагам

Удар последний наносила,

В тот самый миг... Увы! Зачем

Ты медлишь, юноша несчастный!

Что оглянулся на гарем,

Где не видать тебе прекрасной!

Ни тяжкий плен, ни смертный страх,

Она одна, одна в очах,

Он в ней живет - и в час напасти

Надежда льстит безумной страсти;

В тот миг свинец летит, свистит:

"Вот как Яфар врагов казнит!"

Чей слышен голос? Кто свершитель

Удара мести в тьме ночной?

Кто злобною вблизи рукой,

Кто метил выстрел роковой?

Чей карабин?.. Он твой, губитель!

Ты ядом брата отравил,

Ты ж сироту его убил!..

И хлещет кровь его струею

Над ясной влагою морскою, -

И бурных волн прибрежных шум

Уносит ропот тайных дум.

XXVI

Уже рассвет, - клубятся тучи, -

В туман одет небесный свод;

Полночный бой у шумных вод

Давно замолк; но брег зыбучий

Явил с печальною зарей

Следы тревоги боевой,

Обломки сабли притупленной,

И меч еще окровавленный.

Заметно было на песке,

Как буйные его топтали,

Как руки, роясь, замирали, -

И под кустом невдалеке

Курился факел обгорелый.

Вот опрокинутый челнок

Волною брошен на песок,

И епанча из ткани белой

В крови, пробитая свинцом,

Висит на тростнике морском, -

И быстрый плеск волны упорной

Отмыть не может крови черной;

Но где же тот, с чьего плеча

В крови упала епанча?

О! Если б сердце чье хотело

Оплакать горестное тело, -

Пускай его, пусть ищет там,

Где море и кипит, и блещет,

И под скалой Сигейской плещет,

Стремясь к Лемносским берегам;

Над ним морские птицы вьются,

Уж хладный труп клевать несутся,

И он бесчувственный плывет

По произволу бурных вод, -

И, колыхался с волною,

Качает юной головою,

Всплывает, тонет и порой

Как бы грозит еще рукой.

И пусть клюют морские птицы

Его, лишенного гробницы;

Иль дикий крик и клев страшней

Тлетворных гробовых червей?

Был друг один, был ангел милый.

Прекрасный спутник прежних дней;

Она одна душой унылой

Грустила б над его могилой. -

И столб с надгробною чалмой

Кропила верною слезой;

Но светлый взор ее затмился, -

И пламень жизни в ней погас

Тогда, как рок его свершился,

Как бил ему последний час.

XXVII

Над Геллеспонтом вопль и стоны!

Унылы мужи, плачут жены;

Звезда любви, Яфара дочь

Последняя семьи надменной!

Спешил - скакал и день, и ночь,

Но опоздал твой обрученный;

Не зреть ему красы твоей,

Не для его она очей.

И Вульвулла к нему порою

Несется с вестью гробовою.

Плач громкий на твоем крыльце

Подруг бледнеющих в лице;

Рабов безмолвных вид печальный, -

Корана песни погребальной

Протяжный хор - стенанья, вой, -

Ему расскажут жребий твой.

Селима падшим ты не зрела;

Когда в ночи на страшный бой

Твой друг пошел, ты обомлела;

Он был надеждой светлых дней.

Любовью, радостью твоей.

Ты видишь - смерть неизбежные;

Уж не спасти тебе Селима!

И сердце кровью облилось,

Впоследнее затрепетало,

Вдруг дикий вопль... разорвалось,

И разом биться перестало,

И тихо все - все тихо стало.

Мир сердцу твоему! И мир

Над девственной твоей могилой!

Ты счастлива - любви кумир

Тебя пленял мечтою милой;

Один удар тебя сразил;

Он вдруг мечты твои убил,

Но веры к ним не погубил.

Ты жизнь так радостно встречала;

Ты не боялась, ты не знала

Разлуки, ссоры роковой

Стесненной гордости позора,

И злобы с тайной клеветой,

И мрачной совести укора,

Ни язвы той... О! Черных дней,

Ночей ужасных плод унылый

Безумства дикого страшней.

Она, как червь - жилец могилы,

Не утихает, не уснет;

И этот червь в душе гнездится,

Не терпит света, тьмы страшится;

Он сердце точит, сердце рвет

И все мертвит, а сам не мрет.

Беда тебе! Свершитель злодеянья!

Напрасно ты главу опепелил,

И слезы льешь в одежде покаянья!

Кто Абдалу - Селима, кто убил?

Ты назвал дочь невестою Османа...

Та, чья краса пленила б и султана,

Отрада, честь твоих преклонных лет...

О! Рви власы, злодей! Ее уж нет,

И нет тебя, уж нет, звезда младая!

Родимых волн и прелесть и любовь,

Твой блеск погас, его затмила кровь.

Злодей, страшись, та кровь была родная;

Терзайся век, ищи ее везде:

"Где дочь моя?" И отзыв скажет: где?

XXVIII

В долине меж кустов блистая,

Могильных камней виден ряд;

И кипарисы там шумят,

Не вянет зелень их густая;

Но ветви, темные листы

Печальны, как любовь младая

Без упованья и мечты.

В долине той есть холм унылый,

Одет муравчатым ковром,

И роза белая на нем

Одна над тихою могилой

Цветет, - но так нежна, бледна,

Как бы тоской посажена.

Она сама грустит, томится,

И чуть повеет ветерок, -

Уже и страшно за цветок.

Но что ж! И бурный вихрь промчится,

И грянет гром, и дождь польет,

А роза все цветет, цветет;

И если кто грозы вреднее

Ее сорвет, - свежей, милее

Она с румяною зарей

Опять над мягкой муравой.

Иль гений тайный, но чудесный

Кропит ее росой небесной,

И пестун розы молодой?

Меж дев Эллады слух несется,

Что роза не цветок земной,

Когда ни дождь, ни ветр, ни зной,

Ничто до розы не коснется:

Не нужен ей весенний луч,

Не страшен мрак осенних туч, -

Над нею птичка, гость эфирный,

Незримая в долине мирной,

Поет одна в тиши ночей,

И райской арфы сладкогласной

Дивней напев ее прекрасный;

То не иранский соловей;

Такой живой, сердечной муки

Его не выражают звуки. -

Зайдет ли кто, - уж он всю ночь

От птички не отходит прочь,

И слушает в раздумьи пенье,

И плачет, и в душе волненье, -

Как бы в груди проснулась вновь

Тоской убитая любовь.

Но так отрадно слезы льются,

Часы так сладостно несутся,

И так не тягостна печаль,

Что сердцу горестному жаль,

Как вдруг пленительное диво

Расцвет огнистый прекратит,

И невидимка замолчит.

Иным в тоске мечталось живо,

Но кто жестокий упрекнет,

Что в песне жалкой и любимой

Почти всегда певец незримой

Зулейки имя намекнет?

Над ней тот кипарис надгробный,

Где влажный звук, словам подобный,

Звенит и тает в тьме ночной;

Тот мягкий дерн над девой чистой,

Где вдруг расцвел цветок душистый

Неувядаемой красой.

Здесь был вечернею зарею

Могильный мрамор положен;

Наутро камня нет, - и он

Ужели смертного рукою

На дальний берег унесен?

И нам гласит рассказ восточный:

Когда сраженный злобой мощной,

Селим был шумною волной

Лишен святыни гробовой;

Тогда вблизи крутого ската

На взморье камень был найден, -

И этот камень наречен:

"Подушкой мертвого пирата",

На нем пловцы в полночной тьме

Видают голову в чалме!

А роза все не увядает,

Томится, снова расцветает,

Прекрасна и бледна под чистою росой,

Как щеки красоты при вести роковой.

ПРИМЕЧАНИЯ

Поэма создана в первой половине ноября 1813 г. в течение одной недели. 5 Декабря 1813 г. поэт занес в дневник: "Абидосская невеста" вышла в четверг 2-го декабря... она отвлекла мои мысли от действительности и заняла их вымыслом; от себялюбивых сожалений обратила к живым воспоминаниям и увела в страну, которая в моей памяти окрашена самыми радужными и самыми зловещими, но неизменно яркими красками".

Краткие примечания Байрона к "Абидосской невесте" подтверждают, что в Османской империи, которую поэт посетил в 1810 г., его внимание привлекла не только восточная экзотика, но и те стороны жестокой действительности (национальная рознь, религиозный фанатизм, жестокий семейный деспотизм), которые запечатлелись в его памяти окрашенными "самыми зловещими красками".

Эпиграф

В качестве эпиграфа к поэме Байрон взял строки из стихотворения "Ае fond kiss" Роберта Бернса (1759-1796).