Засодимский Павел Владимирович - Перед потухшим камельком

ственно грустными фактами смертности в среде детей. С видом глубокого, искреннего сокрушения и тяжело вздыхая, я говорил о несчастных малютках, таких бледных и чахлых... Неужели ей не жаль петербургских детей? Если она хочет вырастить какую-нибудь нервную хворую дрянь, которую первый же порыв сквозного ветра может унести в могилу, то пускай она оставляет Сашу при себе, пускай тешит этою живой игрушкой свой материнский эгоизм.

   Наконец-то!.. Я попал в цель. Леночка уже не могла энергично возражать мне, Леночка сдавалась. А я, не давая ей ни отдыха, ни срока, продолжал ковать свое железо. Я начал читать ей на сон грядущий газетные сообщения о размерах заболеваемости в Петербурге, о развитии той или другой эпидемии и т. п. Леночка слушала эти вести - это газетное memento mori {помни о смерти (лат.).} - и бледнела...

   Иной чувствительный болван, пожалуй, заметит, что я подвергал Лену самым утонченным пыткам хуже всяких "испанских сапогов" и "нюрнбергских красавиц". Я мог бы возразить, что подобное сравнение не только не остроумно, но даже просто бессмысленно. На войне нет жестокостей. Между мной и Леной шла борьба, происходил поединок, причем я нападал, а она защищалась... я остался победителем - et voila tout {и все (фр.).}.

   С другой стороны, я не жалел красок при описании тех благ, что ожидали Сашу в деревне. Здоровая пища, отличное молоко - без подмесей, прекрасный воздух, сад, самый бережный уход за ребенком, наконец доктор в трех верстах и там же аптечка - одним словом, в том благодатном краю наш Саша, как сказочный Антей, наберется сил, вырастет здоровым, сильным, краснощеким, настоящим богатырем, и тогда уж можно будет делать из него какого угодно "гражданина" - во вкусе Чичерина или Марата.

   Ночи две Саша спал беспокойно и покашливал, днем плакал и "сучил ножками". На третий день утром Леночка не выдержала и сдалась окончательно. Прячась за самовар и украдкой глотая слезы (ей уже было известно, что я не терплю бабьих причитаний), дрогнувшим голосом она промолвила:

   - Я уж, право, не знаю, Алеша... что мне делать! Не отправить ли в самом деле Сашу в деревню? Он как будто начинает хиреть...

   - Конечно, он страшно похудел... стал совершенно зайчонок! Давно бы его следовало отправить...- поддержал я ее решимость.

   - Только как мне быть!.. Милый, мне так жаль его! Он такой маленький и... и я так привыкла к нему!

   И Леночка, как ребенок, закрыв лицо руками, горько зарыдала. Я старался успокоить, утешить ее.

   - Там старухи... пожалуй, окормят его чем-нибудь... станут пичкать чем попало...- печально говорила она, стараясь подавить рыдания.

   - Вот глупости! - возражал я.- Моя мать, слава Богу, умеет ходить за детьми... Я могу, кажется, служить недурным примером ее уменья вести детей...

   Я выпрямился на стуле и, выпятив грудь, самодовольно усмехнулся.

   - Теперь начало мая...- продолжала Леночка.- В июне или в июле я ведь могу съездить к твоей мамаше хоть ненадолго... только повидаться с ним?

   - Что за вопрос! Конечно, можешь...- весело согласился я.- Хочешь, так вместе поедем!.. Возьму отпуск на месяц...

   - Только, пожалуйста, Алеша, чтобы мамаша каждую неделю писала нам... ну хоть строк пять - десять...- заметила мне Лена.

   - Ну, разумеется...

   Участь Саши была решена... Леночка, очевидно, уже не колебалась, а только страдала при мысли о твердо принятом намерении... Уходя в то утро из дому и прощаясь с Леночкой, я почувствовал себя как-то неловко при взгляде на ее грустное лицо, такое измученное и бледное от бессонной ночи. Она всю ту ночь просидела над ребенком и проходила с ним по комнате. Я слышал из своей комнаты ее шаги и тихое баюканье, но мне хотелось спать и лень было вставать - идти к ней на смену... Глаза ее были красны, на лице следы слез.

   Хоть мне и было неловко (не скажу, чтобы "совестно"), но я все-таки с живейшим любопытством наблюдал за Леной. Вивисекция - вещь чрезвычайно интересная для всякого мыслящего человека.

   Я еще с детства отличался особенной склонностью к наблюдениям над животными. У нас в саду, за липовой аллеей, близ пруда, лягушек была масса. Как они вечером, бывало, примутся квакать, так на балконе просто неудобно было разговаривать... Заглушают!.. Вот я возьму, бывало, да палочкой и прижму лягушке лапу к земле - и пытливо смотрю, как она ежится и корчится от боли, старается вырваться. Или ударю ее, переверну на спину и палкой упрусь ей в брюшко... Дергает она беспомощно лапками, таращит на меня глаза, силится приподняться, вертит своею безобразной головой,- а я стою, наклонившись над нею, наблюдаю за ее судорогами и смотрю на ее вытаращенные глаза... Я проделывал свои опыты и наблюдения также над кошками, над щенятами... С годами моя любознательность развилась в этом направлении; с лягушек и тому подобной мелкоты я перенес свои опыты на человека, что, конечно, было уже гораздо интереснее...

   Сашу начали отнимать от груди и приучать к коровьему молоку. Наконец я попросил у начальника трехдневный отпуск и взялся отвезти ребенка в деревню... Я велел прислуге нанять карету на Николаевский вокзал и привести ее к подъезду. Лена очень долго прощалась с ребенком, как будто тот в самом деле что-нибудь понимал. Она почти все утро прощалась с ним... (По ее мутным, покрасневшим глазам и по измятому личику могу подозревать, что это прощанье началось еще с вечера и продолжалось всю ночь.)

   Когда Сашу закутали в одеяльце, Леночка опять принялась прощаться с ним. Она несчетное число раз целовала его в губы, в щеки, целовала ему глаза, волосенки, плакала так горько-горько и своими слезами закапала Саше все лицо... Наконец на прощанье я дал Леночке Иудин поцелуй, схватил "дорогую ношу" и пошел... Леночке в тот день опять прихварывалось, и она ужасно жалела, что ей нельзя было поехать на вокзал. Лена уже с лестницы воротила меня...

   - Постой, постой, Алеша! Иди-ка сюда!..- сильно взволнованным голосом крикнула она мне.

   Пришлось воротиться.

   - Что такое? Забыла что-нибудь? - спросил я с досадой.

   - Нет, нет... Я вот только... сию минуту! - растерянно бормотала она, обливаясь слезами.

   - Мы опоздаем на поезд!

   - Я не задержу, милый... Я сейчас!..

   Бледною, дрожащею рукой она трижды перекрестила малютку, порывисто наклонилась над ним и опять впилась в него губами. Не нацеловалась еще досыта!..

   - Ну, теперь неси... Бог с вами! Поезжайте! - говорила она сквозь слезы, а сама все продолжала цепляться за ребенка и не пускала нас.

   Видя, что действительно дальние проводы - лишние слезы, я наконец со всевозможной осторожностью вырвал у Леночки свою "дорогую ношу" и пошел. Она уже не решалась более ворочать меня... Ну, признаться, такого обилия слез я еще ни разу не видал в жизни. Я готов был поверить, как это ни странно, что эта восемнадцатилетняя мать и в самом деле очень любила свое дитя...

   День был ясный и теплый. В воздухе припахивало распускавшимся листом. Гуляющие - взрослые и детишки - почти сплошной толпой двигались по тротуарам. Там и сям были видны парни со связкой ярко-красных пузырей, поминутно норовивших сорваться с веревки и унестись в лазурную высь. Слышны были звуки шарманок, которых теперь совсем не слышно... Праздник весны был в самом разгаре... Я очень жалел, что Леночка сидит в комнате и не может воспользоваться такой прекрасной погодой: свежий воздух возвратил бы ее щекам румянец, блеск - ее глазам и сделал бы по-прежнему интересной...

   Когда карета завернула за угол, я опустил стекло и крикнул извозчику:

   - На Мойку... в воспитательный дом!

   Я ни минуты не думал отвозить Сашу к моей матери: я очень хорошо знал ее взгляды на нравственность вообще и на женскую нравственность в особенности. Как бы она ни любила меня, но ни за что не признала бы любовницу моей женой, своей "невесткой", и назвала бы Леночку так, как принято попросту звать падших женщин. Разбираться в разных тонкостях было не ее ума дело. Легче было бы голыми руками выворотить с корнями пень из земли, чем сбить старуху с ее позиции. Заговори я с матерью хоть языком ангелов, она все-таки не приняла бы к себе в дом ни Леночку, ни нашего ребенка (только постаралась бы во что бы то ни стало взглянуть на них украдкой, заплатила бы за это удовольствие большие деньги, поплакала бы, может быть).

   Устроив Сашу в воспитательный дом, я воспользовался трехдневным отпуском и уехал по Варшавской железной дороге на станцию Сиверскую к одним знакомым, уж давно приглашавшим меня к себе. Время провели приятно - перекинулись в картишки, ходили гулять в лес, любовались на живописные виды. Впрочем, лес на картинах художника Шишкина мне больше нравится, чем в действительности... В сиверских лесах было еще сыровато, и я загрязнил себе сапоги.

   "И он мог еще гулять после того!.." - заметит на мой счет иной нервноразвинченный субъект. А что же мне было делать в такую прекрасную погоду?.. "Ведь все это ужасно жестоко... И неужели он не чувствовал угрызений совести?.." Вот это мило! Совесть... А за что же бы совести меня грызть?

   Леночка сильно ошибалась; она мечтала служить разом двум богам. А между тем ей следовало или удержать при себе ребенка и сделаться нянькой и кухаркой, или расстаться с Сашей и снова приняться за учительскую деятельность. Что же я сделал такое ужасное? Какое же преступление я совершил? Пускай человек отрешится, если может, от всех предрассудков и заблуждений ума и чувства, и тогда он сам увидит, что я только возвратил обществу полезного члена. Если же произошло такое удачное совпадение, что, возвращая обществу хорошего работника, я в то же время возвратил себе любовницу и развязал себе руки по отношению к богатой вдовушке, то уж это - мое счастье... Саша! А что ж такое? Был ли бы он еще счастливее, оставшись с нами?.. Найдется ли в мире такой мудрец (человек искренний и правдивый), который положительно, вот сейчас же, ответит мне на этот вопрос без всяких "если" и "но" и смотря мне прямо в глаза? Да счастье-то что такое? Где оно, в чем оно? У каждого человека на этот счет ведь свой аршин...

   Меня всегда удивляло, что на человеческом языке существует так много очень красивых, звучных слов, но притом совершенно бессмысленных. Вот хоть взять "угрызения совести"... Ведь от таких слов у иной несчастной старушонки последний волос на голове дыбом встанет. А если хорошенько разобрать все эти ужасные глаголы, то и окажется - ерунда.

   Пушкин, например,- наш препрославленный певец женских "персей", "ручек" и "ножек" - говорит, что "совесть - когтистый зверь, скребущий сердце, незваный гость, докучный собеседник, заимодавец грубый (?)... ведьма, от коей меркнет месяц (?) и могилы смущаются и мертвых высылают!.." Что ж это такое, как не набор фраз? Я готов голову прозакладывать за то, что "угрызения совести" выдумали романисты. Эти канальи - большие мастера сочинять для потехи всякие страшные и жалкие слова. Меня, например, совесть никогда не мучила, хотя и я, конечно, по слабости, присущей человеческой натуре, поступал иногда дурно, не совсем правильно. В часы ночной бессонницы "когтистее" клопа или блохи никакой зверь меня не кусал...

   На третий день вечером я благополучно возвратился домой. Расспросам о Саше, я полагаю, не было бы конца, если бы я насильно не прекратил их.

   - Извини, голубушка! Устал ужасно... и спать хочется до смерти! - сказал я, зевая и потягиваясь.

   Впрочем, ночь я спал дурно...

   Я попросил одну свою "старую" тверскую знакомую каждую неделю писать мне о "милом Саше", о том, что он здоров, растет не по дням, а по часам, аукает и, кажется, все уже понимает, только не говорит. Я предупредил ее, в чем дело; она должна была, по возможности, подделываться под руку моей матери, то есть писать старинным прямым почерком и подписываться фамилией моей матери. Я редко переписывался с матерью и рассчитывал, что Лена не заметила хорошо почерка моей старухи и не помнит его.

   Через неделю пришло письмо и невыразимо обрадовало Леночку...

   Она той порой стала заметно поправляться, появился румянец. Она опять стала делаться интересной... О Саше, конечно, она болтала постоянно, несколько раз перечитывала подложное письмо, составленное, впрочем, довольно мастерски, вязала Саше чулочки, шерстяные башмаки, какие-то белые дурацкие колпачки, вышивала ему к зиме одеяльце - одним словом, вся жизнь ее наполнялась мыслью о Саше. Впрочем, это меня не касалось, чем бы дитя ни тешилось... Леночка была счастлива или по крайней мере спокойна - и прекрасно!

   - Он уж, может быть, теперь говорит: "Ма-ма-ма!" - соображала Лена, и я вполне разделял эту ее сладостную надежду.

   В то время когда все шло отлично, Леночка успокоилась и вдовушка продолжала делать мне глазки, вдруг дернуло мою тверскую знакомую захворать; она укатила куда-то на юг, и письма о Саше прекратились. Первую неделю Леночка еще довольно терпеливо ждала письма, а затем загрустила и стала приставать ко мне:

   - Что ж это такое? Уж две недели писем нет! Вероятно, Саша заболел... Ах, Господи! Спаси его и помилуй!..- взывала она по десяти (а может быть, и по сто) раз в день.- Алеша! Голубчик! Уж не умер ли он? Мамаша, может быть, не решается сообщить об этом. Послать бы телеграмму, что ли! Ах да... туда нет телеграфа!

   Я всячески уговаривал ее, но все напрасно. Она слезно умоляла меня взять отпуск и мчаться, лететь с нею в Тверскую губернию, туда-туда, где - ее "золото", ее "сокровище", ее "ненаглядный Сашурка"... Я уверял ее, что раньше июля начальник отпуска не даст, так как много служащих отпущено на июнь месяц. Однажды, когда я возвратился домой, Лена преподнесла мне сюрприз...

   - Алеша! Сегодня утром я совсем забыла тебе сказать... Я, право, так беспокоилась... и написала Наталье Михайловне. Прошу ее немедленно уведомить нас о здоровье Саши...- заявила мне Лена. (Мать мою звали Натальей Михайловной.)

   Я был застигнут врасплох и едва ли не схватил себя за волосы,

   - Что с тобой, Алеша? - вскричала Лена, вероятно, заметив по моему лицу, что ее новость меня глубоко взволновала.

   - Ничего! - старался я поправиться.- Только напрасно ты это сделала... Попусту беспокоишься...

   - Отчего ж мне было не написать ей? Ведь ты же говорил, что она уже давно знакома со мной... и так хорошо относится...- как бы оправдываясь, говорила Лена.

   "Заварила кашу! Глупая, глупая! - подумал я про себя. Разве худо ей жилось в мире "красных вымыслов"?.. Чего ей было еще надо?" Впрочем, если обману моему и суждено теперь раскрыться, то не беда. Мне только было нужно, чтобы Леночка успокоилась, нужно было выиграть время - и я выиграл его... По моим расчетам, особенно жгучих порывов отчаяния теперь уже нельзя было ожидать... Каков должен был прийти ответ на письмо Лены из Михальцева,- я, уж конечно, догадывался. Что ж делать! Леночка поплачет, похнычет, в худшем случае назовет меня подлецом,- и затем трагедия мало-помалу перейдет в фарс, то есть несколько времени Леночка подуется на меня, поиграет в молчанки, побросает на "подлеца" презрительные взгляды, а там - и примирение...

   Кроме этой неприятности, около того же времени меня поразил более тяжелый удар. Моя вдовушка (черт бы ее побрал!) сдурела - скоропостижно вышла замуж за какого-то прокутившегося офицера и ухнула с ним за границу.

   Через несколько дней, когда я был на службе, почтальон принес ко мне на квартиру письмо от моей матери на имя "г-жи Е. Неведовой". Старуха моя до сего времени, конечно, не имела и понятия о существовании на свете Леночки и послала письмо просто по адресу той неизвестной ей женщины, которая в письме к ней подписалась Е. Неведовой.

   Леночка, по обыкновению, встречала меня или в передней, или в зале и с поцелуями усаживала меня за стол на мое кресло. В день же получения письма я не нашел ее в передней, не встретил и в зале - и прошел к ней в комнату. Леночка лежала на постели, уткнувшись лицом в подушку и сжимая в руке письмо. Я, разумеется, тотчас же догадался, в чем дело. При входе моем в комнату Леночка вскочила с постели и, тяжело дыша, молча протянула мне письмо. Очевидно, она была страшно расстроена, и в глазах ее, обыкновенно таких кротких и светлых, теперь действительно мелькало что-то мрачное, трагическое...

   Я уже отлично знал содержание письма, как будто бы читал его не однажды, но все-таки взял у нее из рук смятый и смоченный ее слезами почтовый листочек и мельком пробежал его... Ну, разумеется: "Никакого ребенка у меня не было и нет... напрасно беспокоитесь... никогда не поощряла разврата... прошу оставить... удивляюсь бесстыдству... надеюсь, что более..." Одним словом, все было так, как я ожидал.

   Вдруг Леночка бросилась ко мне и крепко обняла меня.

   - Где же наш Саша? - с мольбой говорила она, плача и опуская голову ко мне на грудь.- Ты обманул меня... Да говори же, где мой сын? Куда ты девал его?.. Алеша! Милый!..

   Она вся дрожала. Мне, признаться, даже стало жаль ее в ту минуту.

   - Прости меня... Прости, Леночка,- промолвил я, по возможности мягко и нежно.- Не плачь, голубушка... Ну, не плачь же! Успокойся!.. Я тебе все объясню... Видишь.., (Она подняла голову и, не сводя глаз, затаив дыхание, смотрела на меня.) Видишь... я не отвозил Сашу к матери...

   - А куда же?.. Куда? - крикнула она, как-то судорожно, порывисто сжимая мне руку, как в тисках.

   - Я... я отдал его в воспитательный дом!

   Словно какая-нибудь невидимая сила оттолкнула ее от меня. Она отшатнулась и страшно побледнела... нет! не побледнела, а побелела как полотно. Ни кровинки, казалось, не осталось у нее в лице. Глаза ее широко раскрылись... И вдруг она схватилась за голову...

   - Что ты говоришь!..- тихим, упавшим голосом, словно бы не своим, прошептала Леночка.- В воспитательный дом? Сашу? А как же письма?.. Я ничего не понимаю...

   Она не договорила, в бессилии опустила руки и как-то странно уставилась в одну точку широко раскрытыми глазами, как будто увидала перед собой какое-нибудь ужасное привидение. Я подумал: не вспомнились ли ей в ту минуту всякие россказни и басни о печальной участи подкидышей воспитательного дома. Не померещился ли ей в ту минуту ее Саша в виде уличного оборванца, дрогнущего на морозе и вымаливающего у прохожих "копеечку"? Таких жалких попрошаек она, конечно, должна была не редко видать на петербургских улицах...

   Мне показалось, что Леночке делается дурно, я подхватил ее и - без всякого с ее стороны сопротивления - посадил ее на кресло у окна. Она облокотилась на подоконник и, подгорюнившись, молча стала смотреть в окно. Я подал ей стакан воды, она не брала и делала вид, что будто не замечает меня. Я поднес ей стакан к губам, она молча замотала головой и отвернулась... Такого дикого, безумного отчаяния я не ожидал.

   Весьма убедительно я уговаривал ее успокоиться, просил прощенья, обещал завтра же съездить в воспитательный дом, отыскать Сашу,- я вставал перед ней на колени, сидел на ковре у ее ног, называл ее самыми ласковыми именами. Что ж я мог еще сделать? Желал бы я знать, как же другой поступил бы на моем месте? Леночка, по-видимому, решительно не хотела разговаривать со мной, даже ни разу не взглянула на меня. Леночка в тот день не обедала и чаю не пила, все сидела пригорюнившись у окна и не обращала на меня ни малейшего внимания.

   - Ну что ж ты молчишь? Скажи хоть словечко... Что уж это такое?! - приставал я к ней.

   Ноль внимания! Леночка слушала меня и как будто не слыхала, смотрела и не видала меня. Я словно перестал существовать для нее... Я уже знал, что она рассердится на меня, но никак не воображал, что она так распрогневается... Меня утешало то, что она хоть перестала плакать и слезы ее высохли.

   Уже поздно вечером я почти насильно заставил Лену раздеться и лечь в постель. Спала ли она в ту ночь,- не знаю; ни всхлипываний, ни стонов не было слышно. Поутру я подошел на цыпочках к ее двери и долго прислушивался. В комнате было тихо. Уходя на службу, я велел прислуге ни под каким видом не будить ее. Пускай спит! - думал я. Иные болезни, я слыхал, проходят сном...

   В обычное время, в половине пятого, аккуратный и точный, как полуденный пушечный выстрел, взбежал я на свой третий этаж и по-хозяйски, властно дернул звонок. Степанида с каким-то дурацким, растерянным видом встретила меня.

   - Ой, батюшка барин! С Еленой Александровной что-то неладно...- принимая мое пальто, промолвила она таким шепотом, каким говорится, когда в доме опасно больной или покойник.

   - Что еще такое! - с неудовольствием проворчал я. "Неужели еще не кончились мои испытания?.. И за что, подумаешь, обрушились на меня все эти казни? Только за то, что я однажды на лестнице впотьмах поцеловал девицу (влюбленную в меня, прошу заметить!), за то, что я когда-то несколько вечеров погулял с нею в тихом сосновом лесу при волшебном сиянии луны?..

   Леночка, не в пример другим женщинам, каких мне приходилось знавать на своем веку, отличалась большою скромностью, и, несмотря на сожительство со мной почти в течение года, она ни разу - честное слово! - не позволила мне присутствовать при своем туалете...

   Теперь же, войдя в ее комнату, я застал Леночку не одетой... С распущенными волосами, прихваченными только на затылке большою шпилькой, в одной сорочке, без кофточки, босиком, бродила она по комнате и, низко наклоняясь, заглядывала под стулья, под столы.

   - Лена! Что с тобой? - окликнул я ее, решительно ничего не понимая.- Пятый час... и ты еще не одета! А я пригласил сегодня обедать к нам Карла Густавовича... Он, вероятно, сейчас придет...

   Услыхав мой голос, она остановилась, выпрямилась и совершенно спокойно смотрела на меня. Сорочка чуть не сползала у нее с плеч, но она как будто совсем не замечала своей наготы.

   - Чего ты ищешь? Отчего не оденешься? - спросил я.

   Она задумчиво на меня взглянула и, приложив палец к губам, прошептала:

   - Тсс! Тише... Я ищу его! Не мешай... Я стану везде его искать...

   Мурашки пробежали у меня по спине. Мне стало холодно, как будто я вдруг провалился в какой-то сырой, холодный склеп.

   - Ах, теперь я знаю, где он!..- пробормотала она и, схватив стул, потащила его через всю комнату к печке - с явным намерением карабкаться на круглую и гладкую железную печь.

   Тут уже я вмешался... взял ее в охапку и уложил в постель.

   Положим, Леночка была очень спокойна, припадков бешенства на нее не нападало, но все-таки оставлять у себя сумасшедшую было опасно и, во всяком случае, неудобно. Я отвез ее в лечебницу. Хлопот было не мало... Вся история крайне неприятно подействовала на меня. Еще бы! Человек - не камень... Скажут, я свел Леночку с ума. Вздор!.. Кто ж мог думать, что такая молоденькая женщина, сама еще почти ребенок, так сильно полюбит своего дитятю, да того привяжется к нему?..

   Сначала я часто навещал ее, почти каждое воскресенье... Ах, этот тихий, безмолвный поезд финляндской железной дороги! Сколько воспоминаний каждый раз пробуждал он во мне: по этой дороге в прошлое лето я ездил на дачу к Неведовым... Затем я стал навещать Леночку раз в месяц, потом раз в три месяца, в полгода - раз... Что ж мне было с ней делать, когда она ничего не понимала и обратилась почти в бессловесное животное. Иногда, впрочем, Леночка узнавала меня, спрашивала, поливают ли без нее цветы? Куда девалось то одеяльце, что она вышивала для Саши? и тому подобное. Однажды вдруг она с чего-то спросила: приказал ли я поставить самовар? В другой раз сказала, что ветер любит деревья в их саду и потому он так налетает на них, шумит их ветвями, а иногда даже ломает деревья...

   Лет пять Леночка прожила в лечебнице.

   Я несколько раз также ездил в воспитательный дом узнавать о судьбе нашего сына. Сначала мне сказали одно, потом - другое и наконец, вероятно для того, чтобы отвязаться от меня, объявили, что Саша умер. Может быть, и в самом деле.- так. И благо ему!.. А может быть, он и теперь еще живет в работниках у какого-нибудь чухонца или у русского кулака? В таком случае хуже для него... Но я сделал что мог и чувствую себя более вправе, чем Пилат, "умыть руки"...

   Однажды Лена больше обыкновенного разговорилась со мной и даже рассказала мне свой сон.

   - Пришла ко мне женщина в такой белой, блестящей одежде...- рассказывала Леночка.- ...Пришла и говорит мне: "Знаешь, где твой Саша? Хочешь, я проведу тебя к нему?" Я ужасно обрадовалась. И она повела меня куда-то, и я шла за ней,- и солнышко шло за нами, и птицы летели... А на земле, вокруг, все цветы, цветы... Вот и шли мы и пришли к какой-то двери. "Твой сын там, за этой дверью!" - сказала женщина. Я изо всей силы дергала, вертела ручку, трясла ее изо всей мочи, хватала ее зубами, стучала по ней кулаком, - ничего не могла сделать... Тогда женщина положила мне руку на плечо и сказала: "Надо подождать!.." И ушла от меня. Я осталась одна и заплакала... Тут с неба звезда покатилась и прямо - мне под ноги. В воздухе что-то блеснуло, точно пламя,- и я будто бы ослепла... вскрикнула и проснулась... И теперь еще у меня голова болит...

   И Леночка с утомленным видом поднесла к виску свою бледную, исхудалую руку.

   Леночка вообще была очень худа и бледна; стан ее согнулся, глаза казались мутными... Теперь она совсем, совсем не походила на ту барышню, которую я встретил у своих знакомых в святочный вечер лет шесть тому назад... Уход за ней, впрочем, был отличный.

   Месяца через три или четыре, хорошо не упомню, доктор той лечебницы, человек очень милый и обязательный, известил меня о смерти Леночки. Я намеревался непременно быть на ее похоронах, мне хотелось посмотреть на нее - на мертвую, в гробу, но как на грех в этот самый день случилось заседание железнодорожного съезда, и мне пришлось, присутствовать там...

   Ни разу я не видал Леночку во сне. А уж если бы увидал, непременно спросил бы ее, что она думает обо мне? Простила ли?.. То есть, собственно, в чем же?..

   Все эти воспоминания - то смутные, то яркие - быстро промелькнули передо мной в тот святочный вечер, когда я - больной, один-одинехонек - сидел перед своим потухшим камельком. Да! Все прогорело и потухло... и от "дел давно минувших дней" остался только холодный пепел. И невольно мне подумалось: "А что, если бы Леночка теперь была жива и сын наш оставался с нами?..

   Саше было бы теперь восемнадцать лет.. Может статься, кроме него, были бы у нас еще дети... Леночка (ей было бы теперь 38 лет) подошла бы ко мне, обняла бы меня, поцеловала... И Саша - с ней рядом, высокий, такой же голубоглазый, как она, красивый, стройный...

   Не велик человеческий череп, но какой в нем громадный мир, безграничный, бесконечный... И если на миг остановиться перед этим необъятным, загадочным миром и вглядеться в него, то он может внушить нам гордость Титана и восторг неописуемый, и в то же время он может повергнуть нас в отчаяние, в ужас и трепет. Лаборатория светлых помыслов, великих дум, поэтических образов, грациозных и прозрачных, как тончайшая паутина, могучая, страшная лаборатория самых чудовищных, злодейских замыслов, преступнейших посягательств на благо ближних, лаборатория безостановочно, лихорадочно, торопливо работающая и ежечасно, ежеминутно могущая моментально прекратить свою деятельность, погрузиться во мрак или совсем исчезнуть...

   И удивительные несообразности, удивительнее всяких сказочных вымыслов, рождаются иногда в том тесном и таинственном пространстве, что заключается под нашей черепной чашкой. "Если бы то... если бы это...".

   Я приподнялся в креслах.

   Уголья в камине уже давно подернулись золой. Свечи на письменном моем столе догорали. Часы показывали четверть третьего. Вокруг меня было тихо, как в могиле... И вдруг мне пришла в голову поистине блажная мысль - дикая и нелепая - сходить теперь же на Фурштадтскую улицу и взглянуть на окна той квартиры, где девятнадцать лет тому назад я жил с Леночкой и где - почти месяц - погостил у меня Саша!.. Я подошел к окну и отворил форточку, чтобы узнать, какова погода... Меня обдало холодом.

   Метель... Снег так и крутится в воздухе. Месяц, бледный, как мертвец, выглядывает из-за проносящихся по небу облаков... Я захлопнул форточку. Нет! Погода неблагоприятная для прогулки - особенно для человека с насморком и кашлем...

   Когда я посмотрел в окно на месяц и быстро бежавшие облака, мне невольно подумалось: что-то теперь там, в том памятном сосновом лесу, где мы бродили по летним вечерам? Вопрос - по меньшей мере - странный... Там, конечно, теперь не цветут цветы и птички не поют... там сугробы снега, ветер печально воет, там холодно и пусто...

   Все эти воспоминания и неуместные думы о том, что было и что могло бы быть, расстроили меня не на шутку. В моих комнатах, обставленных довольно комфортабельно, мне вдруг показалось так же холодно и пустынно, как в том сосновом лесу, занесенном снегом... Мне захотелось - к людям... Мне страстно захотелось, чтобы теперь кто-нибудь был со мной; мне хотелось слышать чей-нибудь приятный голос, веселый смех и шум, оживленный разговор... У меня ведь была жена, был сын, но я сам...

   Я опять опустился в кресло, - крепко стиснул зубы и провел рукой по лицу... "Плачь, жалкий человек! Плачь!" - припомнилась мне в ту минуту одна чувствительная фраза из какого-то романа. Вот не терплю вечно ноющих и причитающих людей!.. Самозваные пророки Иеремии... "Жизнь для жизни мне дана!" Вот это - так! Это я понимаю... Это значит: "Пиф-паф, тру-ля-ля!.. Смотрите тут, смотрите там..." Или как у Шекспира,- сколько помнится, в "Генрихе IV",- Сайленс говорит:

  

   Будь что будет - все равно,

   Были б девки да вино!

  

   Я старался перевести свои мысли на другие рельсы и устремить их на "веселенькие сюжеты"...

   Нет! Думы мои мчатся все по тому же направлению... Все как будто чего-то жаль, чего-то совестно... Но - если разобрать хорошенько - чего же мне совеститься? Не я первый и не я последний обманул женщину и подбросил своего ребенка в воспитательный дом!.. И чего ж мне жалеть? Положим, вокруг меня уж слишком тихо, пусто... А зато, с другой стороны, как спокойна жизнь холостяка... Разумеется!.. Но... Господи! Да что ж это? Отчего ж в этот святочный вечер вдруг напала на меня такая смертельная тоска?

   Хоть уж поскорее прошли бы эти праздники...

  

   1891

  

  

   Печатается по изд.: Засодимский П. В. На большой дороге. Перед потухшим камельком.- М., 1960.- С. 40-77. (Вступ. ст. В. Путинцева.) Об этом рассказе Павла Владимировича Засодимского (1843-1912), известного писателя-народника, Л. Н. Толстой писал автору: "...прочел про себя и другой раз своим домашним, так он мне понравился. Это то самое искусство, которое имеет право на существование. Рассказ прекрасный, и значение его не только ясно, но хватает за сердце... Рассказ очень, очень хороший и по форме и по содержанию..." (Толстой Л. Н. Что такое искусство? - М., 1985.- С. 436).

   Камелек - "среднее между очагом и печью: огнище с открытым устьем (топкою) и прямым дымоволоком (трубою), без оборотов" (В. Даль); камин. Царевококшайского...- Царевококшайск - название г. Йошкар-Ола до 1919 г. Перлы и адаманты - жемчужины и алмазы (бриллианты). Необходимо также указать на ассоциативную связь этого словосочетания с заглавием провокационной статьи критика-эпигона Варфоломея Зайцева "Перлы и адаманты русской журналистики" (Русское слово.- 1864.- No 6). Во вкусе Чичерина или Марата.- Чичерин Борис Николаевич (1828-1904) - русский философ, теоретик государства и права, историк, общественный деятель. Разделял сферы нравственности и права. Право как гарантия личной свободы выступает ограничителем внешней свободы. Сторонник конституционной монархии, принципа частной собственности и невмешательства государства в экономику. Марат Жан Поль (1743-1793) - один из ведущих деятелей Французской революции, якобинец. Врач. С сентября 1789 г. издавал газету "Друг народа". Проповедник революционного террора, уничтожения противников революции, в число которых со временем стало попадать все больше бывших соратников. Марат ничтоже сумняшеся видел в гильотине наилучшее средство отбора патриотов Франции, друзей революции. Страх казни, по его мнению, способен вести людей к социальной гармонии, всеобщему счастью. Николаевский вокзал - ныне Московский вокзал в Санкт-Петербурге. "Жизнь для жизни мне дана!" - измененная строка из стихотворения А. С. Пушкина: "Дар напрасный, дар случайный, // Жизнь, зачем ты мне дана?" Ср. полемический ответ Пушкину митрополита московского и коломенского Филарета: "Не напрасно, не случайно // Жизнь от Бога мне дана..."