Станюкович Константин Михайлович - Товарищи

противоречат твоим... Жестокие наказания ты приписываешь только бывшему твоему старшему офицеру...

   - И я показывал справедливо... Я никого не засекал... Я, по данному мне уставом праву, приказывал виновных наказывать линьками... Старший офицер увлекался... Это он смотрел, как наказывали Никифорова.

   - Баклагин хоть имел мужество не щадить себя, а ты, Егор Егорыч, извини, ведь в своих ответах говорил неправду.

   - Я не отрицал, что ревизор меня запутал, Николай Николаич!.. Что ж... я виноват... Но за это не отдают под суд... И, Николай Николаич... Ты богатый человек и несемейный... А я... Ты думаешь, я запутался в этих делах ради наживы для себя?.. Клянусь, из-за семейного положения... Николай Николаич!.. Ведь я - сам-пят!.. А содержание... Нехорошо, не спорю... Но один, что ли, я?.. Разве нет смягчающих обстоятельств... Что ж ты хочешь по миру пустить мою семью... Так ведь это... того... не по-товарищески... Отдашь под суд... меня выгонят... без пенсии... Ты говоришь: строгость на клипере... Так ведь везде на флоте строго... Прежний адмирал в приказах объявлял благодарность... И всегда я был на хорошем счету. И всегда порол... А теперь я вдруг - изверг... Хорошо... Ну, изверг... Ты приказал не наказывать строго... Не гнаться за быстротой... Ну, я исполню твои приказания... И с этими процентами со счетов, и уголь... Черт с ними... Ну уж если тебе надо показать твою строгость и ретивость молодого адмирала, так отошли меня в Россию по болезни... А то и позор, и нищету... О господи! За что?

   И Пересветов больше не мог говорить. Рыдания вырвались из его груди.

   "И какой же ты подлец!" - думал адмирал, взглядывая на рыдающего Пересветова, и словно бы не догадывался, что и этот жестокий человек с матросами и казнокрад может быть любящим семьянином. Он забыл, что можно избавить флот от таких капитанов и без того, чтобы сделать их несчастными и, главное, забыл, что не лица виноваты, а система.

   Но адмирал хотел "показать пример" и проговорил:

   - Мы разно смотрим на службу, Егор Егорыч. Ты меня не убедишь. Флот наш должен обновиться...

   - Из-за того, что я буду с семьей нищим? Я запорол, как ты говорить, Никифорова...

   - Да... И за это, и за злоупотребления должен потерпеть кару...

   - А ты не запорешь, а сделаешь несчастными многих людей... и скажу как бывшему товарищу: знаешь ли почему? Можно сказать?

   - Говори, пожалуйста.

   - Из-за своей карьеры... А ты разве не порол марсовых, когда был старшим офицером на "Андромахе" в Черном море?.. Тогда мода была такая... А теперь ты... Что ж, отдавайте под суд, ваше превосходительство! - с отчаяньем в голосе крикнул этот возбужденный страхом трус.

   И, злобно бессильный, Пересветов взглянул на адмирала и вышел из каюты.

   Адмирал густо покраснел и стал продолжать рапорт.

  

  

   Пересветов возвращался на берег в Гонконг, хотя и очень расстроенный, но все-таки, по крайней мере, он знал, что с ним хочет сделать адмирал. Известность положения не так волнует, как неизвестность. И, несмотря на объявление Северцова, что он будет просить высшее начальство о предании своего товарища суду, Пересветов не терял еще надежды, что в Петербурге не поднимут дела и не отдадут под суд, а отнесутся "полегче".

   И министр, и другие более или менее влиятельные старики адмиралы посмотрят на эти обвинения в жестокости и в злоупотреблениях проще, трезвее и спокойнее "подлеца" Северцова, который готов погубить товарища из-за честолюбивого желания отличиться беспощадной карой.

   И когда Егор Егорович представлял себе многих адмиралов, с которыми был знаком не по службе только, а бывал у них в домах и играл с ними в преферанс, когда он вспомнил, что очень любим тестем, тоже старым адмиралом, то Пересветов еще более надеялся, что его не погубят. Ведь многие из них, когда были капитанами, запарывали не одного только матроса и не были без кое-каких слабостей в хозяйстве экипажа: и пользовались даровыми рабочими - матросами, и делали экономии на обмундировании и довольствии нижних чинов. И, когда делались адмиралами, эти капитаны, наводившие прежде трепет на матросов, становились мягче и уж не пользовались - да и не могли - тем, чем пользовались раньше по обычаю, о котором хотя и не говорилось громко, но который не считался чем-нибудь позорным. Вот распустить команду, не держать судна в порядке, долго крепить паруса, ничего не понимать в своем деле - это позор!

   Так как же эти почтенные и уважаемые служаки-адмиралы покарают того, кто делал то же, что делали в свое время и они, и попался "в передрягу" только потому, что имел несчастие нарваться на бессердечную, скрытную "собаку" Северцова и что появились какие то новые веяния - черт бы их побрал! - о которых, однако, не объявили приказом по флоту.

   Такие размышления занимали Пересветова, когда он ехал по заштилевшему рейду на адмиральской гичке. И после первой остроты отчаяния и страха за будущее его и его семьи он оправился настолько, что мог обсуждать свое положение.

   И тогда-то Егор Егорович мог вспомнить и общность взглядов, правил и привычек большей части дружной морской семьи, воспитанной тем же корпусом, и брезгливость выносить сор из избы, брезгливость да и боязнь, как бы не вызвать неудовольствия высшей власти, и главное, - добродушную снисходительность к своему же моряку, если он попал "в неприятности" не по морской службе и не по серьезному нарушению дисциплины.

   "Тогда суди и наказывай!" - мысленно произнес Пересветов.

   И будущее теперь казалось ему не таким уже отчаянным, как представлялось после беседы с адмиралом.

   Если Егор Егорович и не возносился чрезмерными надеждами, то все-таки надеялся не на что-нибудь ужасное, а только на "пакости", хотя и большие.

   Уж если и не замнут совсем дела о нем, чтобы не "опрохвостить" этого выскочку-адмирала, имеющего, по-видимому, высокого покровителя в высших морских сферах, - то дадут домашнюю головомойку министр и начальник штаба и будут держать на службе до выслуги полной пенсии и уволят, по прошению, в отставку с производством в контр-адмиралы.

   Но чем более смягчалась кара в уме Пересветова при мысли о своей отличной службе, еще недавно засвидетельствованной предместником начальника эскадры, о родственных узах с адмиралом-тестем и о знакомстве со многими адмиралами, которые были не бессердечными, а хорошими и добрыми людьми и "не зевали при случае на брасах", - тем несправедливее казалась эта кара и тем ненавистнее становился в его глазах Северцов.

   Но особенно злился Пересветов на бывшего своего помощника Баклагина.

   По мнению бывшего капитана, Баклагин именно благодаря его показаниям и нежеланию помочь своему капитану был главным виновником того, что вся эта история открылась и с подлым удовольствием раздута адмиралом Северцовым.

   Нечего и говорить, что о запоротом Никифорове и о тысяче двухстах фунтах, лежавших в виде чека в кармане, Пересветов в эту минуту не вспомнил.

   Зато Егор Егорович злился и, не понимая, чем, кроме подлости или несосветимой глупости, объяснить эти откровенные разоблачения "собаки", старшего офицера, спрашивал себя:

   - Какая цель такой подлости? Кажется, я ему ничего дурного не сделал, и... такой подлец!

  

  

   Пересветов вернулся в отель, сбросил сукно, облачился в чесунчу и стал отпиваться содовой водой с brandy . После нестерпимо палящего зноя на улице - в прохладном, полутемном номере Пересветов несколько отдышался, пересчитал изрядную сумму денег в золоте, написал жене длинное письмо о "подлости" товарища-адмирала и о скором приезде и вышел в контору отеля, чтобы сдать письмо и справиться о дне отхода первого парохода в Европу.

   В это время в конторе появился бывший ревизор, лейтенант Нерпин. Вещи его были внесены китайцем-боем гостиницы.

   - Под суд еду, Егор Егорыч! Прямо в Россию и под суд, Егор Егорыч! - воскликнул, здороваясь с Пересветовым, молодой красивый лейтенант в щегольском статском платье.

   И в лице и в голосе Нерпина была вызывающая, неспокойная наглость, и в преувеличенном смехе слышалась искусственность.

   - Как же-с... И вас под суд - скажите пожалуйста! И всех нас, грабителей; вас, меня и Подосинникова, старшего механика... С ним и не говорил этот новый прохвост, а приказал передать - уезжать. Верно, и Баклагина отправит в Россию... Он, дурак, сам себя, говорят, описал извергом... Сегодня Баклагина зовет к себе Северцов... Верно, Баклагин еще порасскажет. Может, за откровенность грозный судья и не потребует примерного наказания... Всех, говорят, выдал в своем показании... Нечего сказать, по-товарищески, Егор Егорыч... Каков-с?!

   Пересветов озлобленно промолвил:

   - Да... Признаться, не ожидал такой... мерзости...

   - А еще фыркал... Придирался ко мне... Ревизор, мол, худо кормит... Помните, из-за солонины чуть было скандала не сделал!.. Хорош товарищ... Вроде этого Иуды адмирала. И пожалуй, еще Иуда оставит Баклагина на эскадре... А ведь мы воры... ужасные воры... Он ведь так-таки и намекал мне об этом. Так и хотелось дать ему в морду... да удержался... Не захотел в матросы из-за мерзавца. И какой же скот его превосходительство... Реформатор... Неподкупный... Долг выше всего... Независимый!.. Имеет деньги, так и зудит, подлец. А как сам-то выскочил в адмиралы?.. Я слышал от ревизора на "Проворном".

   - А что? - с замирающим любопытством спросил Пересветов.

   - Из-за одной пожилой дамы, жены... (и Нерпин даже назвал фамилию какого-то сановника). И карьера оттого... Нелицеприятный! Независимый! - лгал Нерпин, перевирая слышанную им сплетню.

   Пересветов теперь уж не останавливал лейтенанта, который хоть и в статском платье, а все-таки не смел по долгу дисциплины так ругать начальника эскадры, и капитан прежде, разумеется, не позволил бы подчиненному таких речей.

   Егору Егоровичу, напротив, было приятно слушать брань и сплетни на Северцова, да еще без свидетелей и в конторе иностранного отеля, в которой сидел англичанин-хозяин (конечно, "подлый" и "воображающий о себе"), разумеется, ни слова не понимавший и только недовольно пучивший и без того слегка выпяченные голубые глаза, словно бы находя, что для разговоров место не "office" , а "parlour" .

   Но еще приятнее и успокоительнее было то, что ревизор, по-видимому, не был в отчаянии и, казалось, далеко не верил возможности быть под судом.

   "Положим, Нерпин и легкомысленный человек, но неглупый и ловкий", - думал Егор Егорович и сказал бывшему ревизору:

   - Едем, Александр Иванович, на одном пароходе...

   - Обязательно с вами, Егор Егорыч... И старший механик вместе, Егор Егорыч...

   - Обсудим, как показывать в Петербурге... А вы еще уверяли: не узнает! - не без упрека прибавил Пересветов.

   - Да ведь вольно было вам, Егор Егорыч, признаваться... И Подосинников тоже... И какие доказательства? Книги и документы в полном порядке. И какие злоупотребления, если по совести разобрать? Ну, отдавай под суд! Я на суде скажу, что мы не воры... Да, не побоюсь многое сказать... Пусть мне докажут, что мы - воры оттого, что не отдали скидки со счетов поставщикам или консулам. Я объяснил этому упрямому подлецу!.. Он говорит: "Объясните суду". И объясню... Увидят! - не без горячности говорил Нерпин.

   - А бог даст, до суда и не дойдет. Что мусор-то перекапывать!

   - То-то и я иногда так думаю. А вы как думаете? Под носом у адмирала ревизор на "Проворном" не купит в Гонконге по шести фунтов за тонну угля? И разве скидку не спрячет? Так меня за что под суд!

   Наконец Нерпин замолчал, и хозяин обратился к русским офицерам:

   - Вам, кажется, я нужен?

   Тогда Нерпин стал спрашивать о дне ухода парохода в Европу и о цене мест в первом классе.

   Кстати, подошел Подосинников, и Нерпин взял три билета и сказал бывшему своему капитану:

   - А вы, Егор Егорыч, одолжите своему ревизору двадцать пять фунтов... А то не хватит до России. В Кронштадте возвращу.

   Пересветов поморщился и обещал дать деньги.

   - Только в дороге... А то, пожалуй, просадите деньги в Гонконге, Александр Иваныч.

   Все трое вышли, направляясь в свои комнаты.

   Нерпин обещал сейчас же зайти к Егору Егоровичу и в подробности рассказать, как "точил" адмирал. "И все тихо так, спокойно. Этакий фарисей!"

  

  

   В эту минуту в дверях своего номера показалось хмурое лицо Баклагина.

   Все раскланялись с ним.

   - Вы к адмиралу, Леонтий Петрович? - спросил Пересветов.

   - К искариоту? К этой скотине? - задал вопрос и ревизор.

   - Потрудитесь вежливее говорить при мне о русском адмирале, - сухо, резко и повелительно произнес Баклагин. - Вы еще флотский офицер, - прибавил бывший "собака" старший офицер.

   Нерпин скрылся в свой номер, а Пересветов проговорил:

   - На пять минут, Леонтий Петрович!

   - Что вам угодно, Егор Егорыч?

   И он отворил двери и просил войти своего бывшего капитана.

   - Пожалуйте!

   И Баклагин указал на кресло.

   Пересветов опустился на кресло. Присел и Баклагин.

   - Леонтий Петрович! Что вы со мной сделали? - обиженным тоном спросил Егор Егорович.

   - Что сделал с вами? - переспросил Баклагин серьезно.

   - Вы подвели меня, Леонтий Петрович. И за что? За что?

   - Я не имею привычки подводить. Не понимаю. Как я вас подвел?

   - Да вашими показаниями, Леонтий Петрович.

   - Вы тоже давали их?

   - Конечно.

   - Так при чем же мои. Я отвечал на вопросные пункты по совести и по правде.

   - А за вашу правду я иду под суд, Леонтий Петрович.

   - Значит, и я буду под судом. И за себя. Люби кататься, люби и саночки возить. И вы не за мою правду пойдете отвечать суду, а за что - вы сами знаете. Я в показании говорил о своей жестокости, о том, как я наказывал. О вас, конечно, не говорил. Это ваше дело говорить за себя.

   - Но вообще это не по-товарищески, Леонтий Петрович.

   - Что не по-товарищески?

   - Да как же - эти ненужные подробности о наказаниях... И зачем?.. И ведь вы, Леонтий Петрович, усердствовали... Могли бы и остановить меня, если бы я требовал строгих наказаний, а вы все: "слушаю-с" да "слушаю-с"... И теперь... я во всем виноват... И, наконец, вы даже не хотели исполнить просьбы, чтобы не было претензий, и сказать доктору... А у меня семья, Леонтий Петрович! - прибавил Пересветов.

   - У меня другие правила-с. Таких просьб не считал возможным исполнить... Я не ожидал таких просьб от капитана... А что я был жесток не менее вас - знаю... И правду об этом написал в показаниях потому, что не считаю нужным скрывать то, что делал. Надеюсь, можно понять?

   Но, по-видимому, Пересветов не понимал.

   Пересветов поднялся с кресла.

   Имея вид оскорбленного и обиженного человека, он проговорил именно то, из-за чего и пришел к Баклагину перед его отправлением к адмиралу.

   - Согласен... Не хотели покрыть меня, Леонтий Петрович... У вас другие правила... Вижу, что вы во многом меня обвиняете... И сознаю, что виноват в смерти Никифорова, и... ну, знаете, как нахально действовал ревизор, и я... одним словом... Но, Леонтий Петрович!.. Вы знаете мое положение... Знаете адмирала и что мне грозят... И я прошу вас...

   В голосе Пересветова звучала просительная, приниженная нотка. Лицо его имело выражение побитой собаки.

   Баклагин отвел глаза и, вставая, нетерпеливо и удивленно спросил:

   - В чем же дело?

   - Вы едете к Северцову...

   - Да, потребовал...

   - Так не говорите обо мне, Леонтий Петрович... Не прибавляйте адмиралу его злобы к товарищу...

   - Да что же вы смеете думать обо мне? - вдруг вскрикнул как ужаленный негодующий Баклагин.

   И лицо его стало бледным...

   - Вы... вы... верно, людей судите по себе?.. Так вы ошибаетесь! Я не скрываюсь за спиной другого...

   Пересветов торопливо ушел, недоумевающий и испуганный бешеным окриком Баклагина.

   С брезгливым чувством взглянул Баклагин на слегка сутуловатую фигуру бывшего своего капитана и чрез минуту вышел из отеля и поехал на пристань.

  

  

   У пристани дожидал Баклагина вельбот с "Проворного".

   Леонтий Петрович вскочил в шлюпку, взялся за суконные гордешки руля и сурово крикнул:

   - Весла!

   С первого же взгляда вельботных на хмурое и серьезно-строгое худощавое и осунувшееся лицо Баклагина, на длинной фигуре которого "вольное" платье сидело и мешковато и неуклюже, и с одного его отрывистого и повелительного окрика гребцы сразу почувствовали и поняли, что повезут "собаку" старшего офицера. И с первых же гребков навалились вовсю, словно бы хотели показать "собаке", как гребут матросы с "Проворного".

   Вельбот быстро шел, разрезая, словно ножом, воду. Гребцы, раскрасневшиеся от гребли и от палящего солнца, гребли артистически, с небольшими и равномерными паузами между гребками, во время которых все гребцы, как один, откидывались назад и поднимались.

   И мрачное лицо Баклагина слегка прояснилось.

   Прояснилось оно, и когда вельбот приближался к "Проворному" и к "Кречету".

   В него и впились загоревшиеся глаза бывшего старшего офицера. И он словно бы выискивал чего-нибудь оскорбляющего его морской глаз, но не находил, и глаза светились любовным взглядом старшего офицера, который восхищался стройным своим клипером с его чуть-чуть наклоненными тремя высокими мачтами, с безукоризненно выправленным рангоутом и белоснежной каймой выровненных коек поверх борта...

   И Баклагин отвел глаза, угрюмый и грустный при мысли, что клипер, за которым он так неусыпно доглядывал и заботился, который лелеял и любил, как близкое и дорогое существо. - теперь не его клипер... И все кончено... Служба, которую он любит, невозможна... И еще позор суда...

   Да... Он был жесток...

   И в смерти Никифорова, и в той почти молитвенной радости матросов, вызванной уходом капитана и его, он словно бы прозрел всю силу своей жестокости.

   Баклагин не переставал думать о том, о чем до смерти Никифорова, в которой себя обвинял, и не думал.

   Как он, Леонтий Петрович, - казалось, не злодей же, - сделался таким жестоким и самым неумолимым исполнителем, особенно когда сделался старшим офицером?

   Он считал себя честным и правдивым человеком. Он был добродушен и ласков с вестовым и с матросами на берегу, но на судне...

   Конечно, без наказаний нельзя во флоте. Но ему теперь казалось, что можно было бы и легче... Он точно не видел, что жизнь на "Кречете" действительно была арестантской... И, кроме того, матросов обкрадывали. Он возмущался, но и только...

   "И Пересветов ведь прав!" - с тоской думал Баклагин. Он, старший офицер, действительно усердствовал, во имя чего и перед кем? Мог бы и остановить тогда Пересветова, когда доктор говорил, что Никифоров не выдержит стольких линьков. Мог бы... Должен был... И капитан послушал бы своего старшего офицера, как слушал всегда и во всем по морскому делу. Баклагин ведь знал, что когда засвежеет или придется штормовать, то трусивший и мало находчивый капитан всегда беспрекословно приказывал то, что под видом почтительных советов приказывал старший офицер.

   А между тем...

   И какая слепота! Он не догадывался, что ревизор делится... Он не думал, что Пересветов такой форменный подлец... Его же одного обвинял в жестокости и о чем же приходил просить... В какой гнусности подозревал его, не знающего подвохов и лакейства!

   Он служил со многими и всякими капитанами, но такого позорного человека, такой подлой душонки не видал, слава богу...

   "Проворный" был в нескольких саженях.

   Баклагин стал еще мрачнее. Ему было оскорбительно-неприятно встречаться с знакомыми на корвете...

   "Что, Леонтий Петрович? Запороли человека и пожалуйте к адмиралу!" - казалось Баклагину, встретят его на "Проворном", на котором с командой не так обращались, как на "Кречете".

   - Шабаш! - скомандовал Баклагин.

   Он оставил на банке три доллара.

   - Гребцам! - промолвил Баклагин загребному и поднялся на корвет.

  

  

   Командир "Проворного", бывший на палубе, подошел к Баклагину, крепко пожал руку и деликатно, ни словом не упоминая о служебной серьезной неприятности, с приветливостью сказал:

   - Ну как нашли корвет со шлюпки, Леонтий Петрович? Вы ведь дока... и я дорожу вашим мнением, вы знаете?

   - В отличном порядке, Иван Иваныч... Красавец корвет... А я, извините... Адмирал потребовал... Адмирал...

   - Да... да, ждет вас... Он, как я знаю, очень ценит в вас отличного морского офицера, Леонтий Петрович, и рыцаря правдивости! - прибавил капитан, который, как председатель следственной комиссии, знал об этом и счел долгом обратить на редкое показание Баклагина внимание адмирала.

   Баклагин мысленно поблагодарил командира и попросил вахтенного офицера послать доложить адмиралу.

   - Он приказал просить к нему, Леонтий Петрович, без доклада.

   Баклагин вошел в адмиральскую каюту.

   - Пожалуйте, Леонтий Петрович...

   С этими словами Северцов привстал, протянул свою маленькую белую руку и указал на кресло у письменного стола, в глубине каюты, у открытого большого иллюминатора в корме, из которого точно в рамке виднелось море и бирюзовое небо.

   - Прикажете папиросу, Леонтий Петрович? - предложил адмирал, пододвигая ящик.

   - Очень благодарен, ваше превосходительство. Я привык к своим! - без всякой аффектации почтительности или благодарности, просто, видимо, не путаясь предстоящего объяснения, проговорил Баклагин тем покойным, слегка официальным тоном, каким говорил обыкновенно с начальством.

   И достал из кармана объемистый портсигар, вынул толстую папироску и, вложив в янтарный мундштук, не спеша закурил.

   Этот хмурый человек словно бы не знал, что может ему предстоять и в какой служебной зависимости находится от адмирала - до того Баклагин был непохож на испуганного или на представляющегося испуганным подчиненного. Северцов несколько удивленно посмотрел на Баклагина. И вместе с невольным уважением, которое вызывал Баклагин в Северцове, он словно бы рассеивал престиж молодого адмирала в его же глазах. И это сознание было неприятно Северцову. Он как будто терял с Баклагиным тон, которого надо было держаться справедливому, строгому и нелицеприятному адмиралу.

   Баклагин невольно помешал внутреннему покойному довольству адмирала. И Северцов, при всей гордости своею независимостью, казалось, был бы более доволен, если бы Баклагин показал себя менее независимым и более чувствующим престиж адмиральской власти, безукоризненной справедливости и редкого повиновения голосу долга.

   Его превосходительство несколько секунд помолчал и, слегка краснея от самолюбивого самоудовлетворения тем, что собирался сказать, с обычным своим серьезным спокойствием проговорил:

   - Я считаю своим долгом прежде всего выразить вам благодарность за то мужество откровенности, с каким вы ответили на вопросные пункты. По крайней мере, вы не побоялись серьезной ответственности и сознались во всем.

   - Я говорю правду, ваше превосходительство, не в ожидании благодарности! - ответил Баклагин.

   Северцов покраснел. Он понял, что Баклагин не только не обрадован благодарностью, а, напротив, отклоняет ее.

   И, сбитый с позиции, он уже несколько нервнее проговорил:

   - Из вашего показания видно, что наказания были жестоки. Вы знали, что закон, допуская телесные наказания, не имел в виду истязаний...

   - Знал, ваше превосходительство.

   - Но, быть может, вы исполняли приказания капитана?..

   - Я и сам наказывал, ваше превосходительство.

   - А кем наказан покойный Никифоров?

   - По приказанию капитана, но в моем присутствии. И смерть матроса - моя вина... Я мог бы остановить наказание и доложить капитану, но я этого не сделал.

   - Почему?

   - Прошу разрешения не отвечать вашему превосходительству! - мрачно сказал Баклагин.

   Он подумал: "И как смеешь ты залезать в мою душу!" И адмирал показался ему далеко не симпатичным.

   И в ту же минуту Северцову Баклагин показался грубым и не понимающим такого справедливого адмирала, как он.

   - Мне очень жаль, что в вас эскадра лишится хорошего морского офицера, но я все-таки обязан представить все дело высшему начальству и просить о предании всех прикосновенных суду.

   Баклагин молчал. Ни проблеска желания просить о чем-нибудь адмирала.

   И он уже с меньшим спокойствием прибавил:

   - Впрочем, я буду просить министра, чтобы вас избавили от суда... Я ведь знаю, что вы были только исполнитель в наказании Никифорова... И ваша прежняя служба...

   - Прошу ваше превосходительство отдать меня под суд. К чему же нарушать справедливость ради меня, ваше превосходительство? Я виноват, и дело... суда покарать! - холодно и сухо ответил Баклагин.

   Северцов покраснел и, едва сдерживаясь, несколько возвышая голос и раздражаясь, сказал:

   - Это уж мне предоставлена власть. А вас покорнейше прошу отправиться в Россию и явиться к начальству. С богом!

   Адмирал поклонился, но не подал руки Баклагину и, когда остался один, почувствовал себя словно облегченным и снова испытывал чувство удовлетворенности и сознания своего престижа.

  

   Баклагин поставил на свой счет памятник матросу Никифорову и после этого вернулся в Россию.

   Суда ни над кем не было. Все прикосновенные остались на службе. Только Баклагин сам подал в отставку.

  

   Водкой (англ.).

  

   Контора (англ.).

  

   Гостиная (англ.).

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   8

   Константин Михайлович Станюкович: "Товарищи"

  

   Библиотека Альдебаран: http://lib.aldebaran.ru