Станюкович Константин Михайлович - Товарищи

  

  

  

  

  

   В этот жаркий ноябрьский день на "Кречете", стоявшем на рейде Гонконга, было особенное возбуждение.

   Ждали прихода в Гонконг нового начальника эскадры, контр-адмирала Северцова.

   Матросы, взволнованные и серьезные, таинственно шушукались на баке, разбившись кучками.

   Переходя от одной к другой, пожилой и степенный фор-марсовой Аким Васьков уверенным и ободряющим голосом, пониженным до шепота, говорил:

   - Он, братцы, произведет разборку! Он дознается! Только не трусь, ребята! Поддержи по совести, как я всю правду обскажу: "Так, мол, и так, ваше превосходительство!"

   Только что окончена была генеральная чистка и "приборка". Клипер "Кречет" так и сверкал на солнце блеском меди орудий, поручней, люков и компаса. Труба была белоснежна. Борты заново выкрашены. Рангоут выправлен на славу. Палуба безукоризненна. О том, что на смотру не подгадят работами, нечего и говорить.

   А между тем капитан, старший офицер, ревизор, старший механик и два вахтенные начальника, видимо, были встревожены. Испуганно притихшие, они сегодня не били матросов и не ругались с обычною виртуозностью.

   Адмирал шел на корвете "Проворном", вызванном телеграммой в Сингапур неделю тому назад. Только из этой телеграммы на "Кречете" узнали о новом начальнике эскадры и его неожиданно скором приезде из России.

   "Нового" не знали.

   Никто раньше с ним не служил. После службы в черноморском флоте и оставления Севастополя Северцов несколько лет был морским агентом за границей и тридцати семи лет, только что произведенный в контр-адмиралы, был назначен начальником эскадры.

   Быстро делавший карьеру, обогнавший многих старших по службе, Северцов, по кронштадтским слухам, был хладнокровный, сдержанный, молчаливый и строгий человек, особенно преследующий злоупотребления, и хороший моряк. Передавали, что он не "разносит" офицеров, но придирчиво требователен и служить с ним нелегко. Говорили, что он имеет состояние и потому относительно независим и служит из честолюбия. В последнее время на эскадру дошли слухи, будто бы Северцов подавал высшему морскому начальству докладную записку о необходимости реформ во флоте.

   Знал Северцова только капитан "Кречета" Пересветов. Они были товарищи. Но Пересветов знал товарища только в корпусе. После выхода в офицеры служба их разлучила, и они не встречались.

   Пересветов хоть и помнил, что Северцов в корпусе был хорошим товарищем, тем не менее очень волновался приездом товарища-адмирала, слухи о котором были не особенно утешительны для капитана, который более чем фамильярно относился к счетам по поставкам угля и провизии. Положим, он пользовался скидками на счетах единственно потому, что был образцовый муж и отец и желал кое-что припасти для семьи; сам он отличался скромностью своих потребностей и был расчетлив до скупости, - но все-таки едва ли будут приятны объяснения с товарищем-адмиралом, если бы обнаружились как-нибудь его семейные заботы.

   "Уж слишком высоки были цены по счетам", - думал теперь Егор Егорович, почесывая свою лысину, и о чем-то конфиденциально шептался с ревизором, лейтенантом Нерпиным.

   - Не беспокойтесь, Егор Егорыч... Все по форме... Не к чему придраться. Консулы удостоверяли цены. Чем же мы виноваты, если цены высоки! - успокаивал капитана молодой лейтенант, прокучивавший в портах шальные деньги. - И, наконец, откуда может узнать начальник эскадры? Разве мы, Егор Егорыч, делаем злоупотребления? Мы пользуемся не от казны, а от поставщиков... И многие капитаны и ревизоры так делают... Точно уже оно такой секрет... Никто за такие безгрешные доходы не попадал под суд, Егор Егорыч. Может, и новый адмирал, когда был капитаном, знал, где раки зимуют. Он богач, - ему не нужны деньги, а ревизору у него, вероятно, были нужны, Егор Егорыч!

   И лейтенант так добродушно рассмеялся, и в его веселых серых глазах сверкала такая беззаботная уверенность, что капитан несколько успокаивался, и в его голове проносилась мысль: "Все-таки Северцов - товарищ и не станет придираться".

   - А вы, Александр Иваныч, впредь будьте осторожнее.

   - Есть, Егор Егорыч!

   Но ни одни только счеты пугали трусливого капитана. Тревожило его и "несколько строгое" обращение с матросами, как деликатно называл Пересветов нещадную порку людей, и, главное, это недавнее наказание матроса Никифорова, которого пришлось отправить на берег в госпиталь после трехсот линьков.

   Капитан очень дорожил старшим офицером, который был настоящим помощником и действительно "собакой" и который так вышколил команду, что "Кречет" был образцовым судном и работали на нем превосходно; но теперь капитан вдруг стал находить, что Леонтий Петрович чересчур увлекается... Вот этот случай с "подлецом" Никифоровым... Что, если адмирал узнает? Может выйти целая история...

   И капитан, толстый, с изрядным брюшком, небольшого роста, лысый и "мордастый", с маленькими бегающими глазками, с большими усами полного, рыхлого и бритого, несколько бабьего лица, еще более струсил при мысли о приходе этого молчаливого товарища-адмирала ("Черт знает, каким он стал теперь!") и о матросе Никифорове, который так некстати опасно заболел после недавней порки.

   Ввиду неизвестности, что будет, капитан, казалось, еще более затосковал о жене и своих трех детях. По крайней мере, он несколько раз взглядывал на фотографии, висевшие в его каюте, вздыхал, торопливо крестился и снова ходил мелкими неспокойными шагами по клеенке.

   - Леонтья Петровича позови! - крикнул он вестовому.

   - Что прикажете, Егор Егорыч? - с почтительною официальностью, довольно сухо спросил старший офицер.

   Он был еще более хмур, желт и раздражен, чем обыкновенно, этот худощавый, высокий блондин с светло-русыми баками и усами, мученик службы и дисциплины, беспрекословный исполнитель и один из тех "собак" - старших офицеров, который, не зная отдыха, заботился о безукоризненном порядке и умопомрачающей чистоте "Кречета", вечно "собачился" и, самолюбивый службист, наводил страх на матросов беспощадною строгостью, чтобы судно было в порядке и чтобы капитан не мог быть недовольным лихими работами команды.

   - Присядьте, Леонтий Петрович. Как Никифоров? Посылали сегодня в госпиталь справиться? - тревожно спросил капитан.

   - Плохо-с, Егор Егорыч. Доктор ездил! - угрюмо ответил старший офицер, присаживаясь в кресло.

   - Что с ним?

   - Скоротечная чахотка.

   - Быть может, прежде был болен?

   - Что уж тут обманывать себя: просто заболел от наказания. Запороли, Егор Егорыч!

   - Эх, Леонтий Петрович!.. Не похвалят нас, если адмирал узнает.

   - Очень даже... Можно и под суд попасть! - с мрачною правдивостью промолвил старший офицер.

   - И как это вы так наказали матроса, Леонтий Петрович? - проговорил капитан с видом сокрушения и досады.

   Баклагин взглянул в глаза капитана, и во взгляде старшего офицера промелькнуло изумление и презрительное негодование.

   И Леонтий Петрович сказал:

   - Доктор говорил, что трехсот линьков нельзя, и я доложил вам, а вы приказали исполнить ваше распоряжение, наказать Никифорова.

   - Я, кажется, не приказывал запороть человека, Леонтий Петрович!..

   - Конечно, я виноват-с, что буквально исполнил приказание капитана... Я и не стану отпираться.

   - Но, бог даст, вам не придется, Леонтий Петрович. Можно попросить доктора... Он доложит, что... что Никифоров заболел не от наказания... Скажите доктору...

   - Уж говорите об этом доктору сами!.. - негодующе вымолвил старший офицер.

   - И, наконец, адмирал может и не узнать... Не правда ли, Леонтий Петрович?

   - Узнает.

   - Почему?

   - Команда заявит претензию...

   - Верно, скотина Васьков мутит?

   - И он, да и все недовольны...

   - Так как же вы довели до этого команду?

   - Вы думаете, один я?.. Ведь пищей недовольны, Егор Егорыч... Я думаю, будут претензии на вас и на ревизора... По слухам, новый адмирал... справедливый человек... И песня моя спета! - неожиданно прибавил Баклагин с каким-то равнодушием отчаяния...

   - Не отчаивайтесь, Леонтий Петрович... Северцов все-таки - мой товарищ... Я доложу, какой вы отличный старший офицер...

   - Очень вам благодарен, Егор Егорыч. Не беспокойтесь... Я все-таки буду проситься в Россию и... выйду в отставку, не ожидая, что выгонят... за то, что я безусловный исполнитель... Больше я не нужен, Егор Егорыч?

   - Да что с вами, Леонтий Петрович?.. Я думал, вы меня успокоите, а вы...

   - Валите теперь все на меня, Егор Егорыч?.. Быть может, ваш товарищ и удовлетворится вашими объяснениями о матросе Никифорове... Да, кажется, он скоро и помрет и не пожалуется...

   С этими словами старший офицер ушел и, казалось, только теперь понял, что Пересветов не только плохой моряк и отчаянный казнокрад, но и трус, готовый ради спасения шкуры свалить свою ответственность на своего подчиненного, которого так лицемерно уверял в благодарных чувствах.

   Баклагин, этот рыцарь исполнительности и строгости, не ожидал такого предательства от капитана, обязанного отвечать за все на вверенном ему судне.

   И Никифоров, умирающий в Гонконге, и подлец капитан, чуть ли не отрекавшийся от своего беспощадного приказания, не выходили из головы старшего офицера. И он с угрюмой тоской думал о позоре суда.

   Ведь он видел, что последние удары линьков ложились на синюю спину уже бесчувственного, притихшего человека. Он мог остановить истязание!

   До такой исполнительности он еще не доходил в течение своей морской службы!

  

  

   В пятом часу дня корвет "Проворный" под адмиральским флагом на крюйс-брам-стеньге вошел, попыхивая дымком, на гонконгский рейд и стал на якорь вблизи от "Кречета".

   Капитан в полной парадной форме только что хотел идти на вельбот, чтобы ехать к адмиралу с рапортом, как сигнальщик доложил вахтенному офицеру, что адмирал отвалил от борта.

   - К нам? - спросил капитан, возвращаясь от парадного трапа.

   - К нам! - ответил молодой вахтенный офицер, взглянув на адмиральский вельбот.

   Капитан рассчитывал поговорить наедине с адмиралом и "подготовить" его на всякий случай по-товарищески к строгости с командой старшего офицера. И, почти растерянный, он снова вернулся к трапу и приказал выстроить команду во фронт, вызвать караул и господ офицеров для встречи адмирала.

   Через несколько минут, среди мертвой тишины, на палубу клипера вошел адмирал с новым флаг-офицером и приостановился, чтобы выслушать обычный рапорт вахтенного офицера.

   - На клипере все благополучно! Воды в трюме - один дюйм. Больных нет.

   Вслед за вахтенным офицером Пересветов с особенной служебной аффектацией подчиненного проговорил несколько взволнованным голосом, причем приложенные к треуголке короткие, толстые пальцы слегка вздрагивали:

   - Честь имею донести вашему превосходительству, что на вверенном мне клипере все обстоит благополучно.

   - Здравствуй, Егор Егорыч. Давно не видались! - проговорил адмирал, пожимая руку капитана.

   С этими словами он направился к офицерам, выстроенным на правой стороне шканцев.

   Невысокий, худощавый, без импонирующего адмиральского вида завзятого моряка, а напротив, скромный и простой, не производивший впечатления строгого начальника своим серьезным, моложавым и довольно красивым лицом с темно-русыми бакенбардами и усами, он несколько застенчиво, краснея, подавал каждому офицеру свою маленькую руку в белой перчатке.

   Не промолвив никому ни одного из тех любезных или внушительных слов, которыми считают нужным начальники при первой встрече "ободрить" подчиненных, Северцов пошел к выстроенной по обеим сторонам шкафута команде.

   Без той молодцеватости в посадке и без зычности в голосе, какими обыкновенно приветствуют матросов адмиралы, - "новый" без всякой внушительности и далеко не громко произнес обычные слова:

   - Здорово, ребята!

   - Здравия желаем, ваше превосходительство! - ответили матросы.

   Но в этом ответе не было того громкого и веселого возгласа полутораста голосов, какой бывает обыкновенно на судах.

   Адмирал заметил это. Заметил и напряженно-взволнованные лица людей.

   По-прежнему молча спустился адмирал в палубу, молча и внимательно осматривал кубрик, шкиперскую и баталерную каюты, камбуз, заглядывал в некоторые офицерские каюты и только спросил врача, заглянув в пустой лазарет:

   - И на берегу нет больных?

   - Есть, ваше превосходительство. Матрос Никифоров в госпитале.

   - Что с ним?

   - Скоротечная чахотка.

   - Опасен?

   - Очень.

   Адмирал пошел дальше, направляясь в машинное отделение.

   От сердца капитана отлегло. Северцов, по-видимому, удовлетворился ответом.

   И, сопровождая адмирала, Пересветов подумал: "Северцов не такой, как о нем слухи. Не будет придираться. И не к чему! Клипер - игрушка. И, если будет претензия, - он не поднимет истории. Все-таки товарищ, и крепко пожал руку, и не задается... Простой... И из-за чего ему так фартит!" - пробежала завистливая мысль.

   Снова ни слова не говоря, адмирал осмотрел машинное отделение, залезал в коридор винтового вала, в трюм и, наконец, поднялся наверх и взошел на мостик.

   Кажется, все в порядке, а он молчит, и неизвестно, доволен ли он или нет.

   Это молчание беспокоило и капитана, и старшего офицера, и механика, и ревизора.

   Адмирал сделал несколько учений. Смотрел и перемену марселей, и пожарную тревогу, и десант, и многое другое.

   И ни слова.

   Только во время артиллерийского учения подходил к офицерам, заведующим батареей, и интересовался:

   - Как угол обстрела вашего орудия? Какова дальность полетов снаряда?

   Моряки не умели ответить и конфузились. Никто об этом не спрашивал.

   - Надо узнать! - тихо говорил адмирал, чтобы не слышно было замечания.

   Адмирал, видимо, не понравился. Все только смотрит, такой серьезный и молчаливый и будто не радуется, что матросы отдают и крепят паруса с поразительной быстротой.

   Раскрасневшийся и вспотевший капитан ждал, что хоть после учения, блестящего парусного учения, на котором матросы летали по вантам и разбегались, словно обезумевшие, молчаливый и серьезный Северцов заговорит и похвалит.

   Но вместо того он тихо проговорил капитану:

   - Напрасна такая быстрота.

   Пересветов вытаращил изумленные глаза. Однако почтительно промолвил:

   - Слушаю-с, ваше превосходительство!

   - Все эти... эти фокусы - дурная старая привычка. И для дела бесцельны... И люди рискуют упасть! - прибавил Северцов, словно бы желая пояснить свое замечание.

   - Точно так, ваше превосходительство! Ваше приказание будет свято исполнено, ваше превосходительство! - угодливо поддакнул ошалевший капитан.

   Северцов пристально взглянул на товарища и густо покраснел. Что-то брезгливое мелькнуло в серьезных серых глазах адмирала.

   - Прикажи собрать команду и удались вместе со всеми офицерами.

   - Есть!

   И Пересветов перешел к старшему офицеру, бледному и мрачному, стоявшему у компаса.

   - Людей во фронт!..

   - Есть!

   - Леонтий Петрович! - чуть слышно, упавшим голосом прибавил растерянный капитан.

   - Что-с?

   - Уговорите Васькова... Скажите: сделаем унтер-офицером, если не будет претензий...

   - На такую... подлость я не способен, Егор Егорыч! - зло прошептал старший офицер.

   И словно бы обрадованно крикнул:

   - Команда, во фронт!

   Капитан и все офицеры спустились в каюты. Только вахтенный офицер, юный мичман Аркадьин, остался на мостике и, радостно взволнованный, посматривал на адмирала, остановившегося вместе с флаг-офицером посредине фронта.

   "Узнает ли он наконец, что у нас творится?" - думал мичман.

   Капитан стоял под приподнятым люком своей роскошной каюты, в которой еще недавно благодушествовал и чувствовал себя редким, заботливым мужем и отцом, когда подсчитывал, сколько "сбережения" привезет он домой. Уже тысячу двести фунтов отложил, и еще целый год впереди покупка угля и провизии. "Нельзя "дурака строить", если семейный и предусмотрительный человек, и многие не зевают на брасах", - не раз думал Пересветов, подписывая счеты и получая от ревизора свою львиную долю.

   Теперь Егор Егорович напряженно прислушивался к тому, что покажут матросы ("И какая свинья Баклагин!" - подумал капитан), прислушивался, и испуг перед серьезными неприятностями все более и более охватывал его сердце вместе с завистливою злобой к этому товарищу, желающему выскочить перед высшим начальством. "Тихоня, молчит, а выдумал что? "Напрасна быстрота". Где это слыхано?.. Он, слава богу, двадцать пять лет служит, и везде порют, чтобы матросы работали лётом, а Северцов - новые порядки. Скотина какая, а еще товарищ... Ни слова благодарности за порядок на клипере... Молчит... Того и гляди, напакостит мне... Испортит карьеру..."

   Мысль эта гвоздила Пересветова. Он малодушно трусил и старался возбудить себя надеждой на объяснение с Северцовым. "Он поймет, что у него семья... Он поверит, что не по вине командира Никифоров так наказан. И эти высокие цены... Он ни при чем... Ревизор делает покупки... Ведь товарищ же он... Не посмеет утопить товарища..."

   И Пересветов торопливо крестился, умоляя господа бога, чтобы адмирал оказался порядочным товарищем и не поднимал бы истории из-за матросских претензий... Пусть уберут Баклагина, и на клипере не будет порки...

   В кают-компании царило подавленное молчание.

   Старший офицер свирепо курил папиросу. Два лейтенанта, особенно расточительно наказывавшие матросов, вспомнили, что беззаконно наказывали даже унтер-офицеров. Сам ревизор, обыкновенно развязный и болтливый, притих, подумав, что еще не роздал матросам жалованья за прошлую треть. Был в меланхолии и старший механик Подосинников. Невесело глядел и доктор Моравский.

   Только старый штурман и его помощник да несколько молодых мичманов без страха ожидали конца смотра нового адмирала.

   - Никого не разнес... Редкий адмирал!.. - одобрительно промолвил один из мичманов, обращаясь к старшему штурману Василию Андреевичу, пожилому и коренастому плотному человеку с красноватым лобастым лицом, заросшим черными, едва пробритыми бакенбардами и густыми усами.

   - Д-да... Кажется, серьезный человек. Не кипятится... Не болтает на ветер и не куражится: "Я, мол, молодой адмирал!" - ответил сам серьезный, основательный и добросовестный служака, "имеющий правила", как говорил Василий Андреевич про людей, которых считал порядочными.

   И, помолчав, прибавил:

   - Небось разберет основательно претензии. То-то капитан в тревоге. Еще какая выйдет история... Что обнаружится...

   - Какая история? Что именно обнаружится?.. - резко и вызывающе спросил ревизор Нерпин, услышавши тихий разговор штурмана с мичманом.

   - Многое-с! - сухо ответил Василий Андреевич.

   - Например-с?

   Штурман хотел было ответить, как с дивана вдруг мрачно и резко выпалил старший офицер:

   - А хоть бы болезнь Никифорова, которого запороли... А гнилое масло у матросов?.. А... Да мало ли что... Или вы ничего не помните, Александр Иваныч?

   Ревизор принужденно засмеялся. Мичманы изумленно взглянули на старшего офицера, который присутствовал при наказании Никифорова, и опустили глаза. Все молчали. Снова наступила в кают-компании тяжелая напряженность.

  

  

   Среди мертвой тишины на палубе "Кречета" раздался негромкий, слегка басоватый голос адмирала:

   - Есть ли какие-нибудь претензии, ребята?

   И его серьезные глаза оглядывали особенно насупившиеся и встревоженные лица матросов...

   Прошла секунда, другая, и из фронта вышел пожилой, побледневший матрос Аким Васьков и, остановившись перед адмиралом, проговорил:

   - Имею претензию, ваше превосходительство!

   - Как твоя фамилия?

   - Васьков, ваше превосходительство.

   - Говори...

   - Мочи нет терпеть, ваше превосходительство. Вовсе нудно от дёрки и боя, ваше превосходительство... За всякий пустяк наказывают... Господин капитан и старший офицер, ровно с арестантами, обращаются и наказывают, можно сказать, без всякого закона... Недавно пороли матроса Никифорова, когда уж он в омертвении был... И, когда пришел в чувство, его отправили в госпиталь, и там он помирает, ваше превосходительство... И за треть левизор жалованья не выдает... Просил - так говорил: потом, мол... Шесть месяцев не выдают, ваше превосходительство. И, осмелюсь доложить, харч неправильный. Извольте обследовать мою претензию, ваше превосходительство.

   - Я разберу... У кого еще претензия, ребята? - спросил адмирал.

  

  

   Тогда сразу вышло несколько десятков матросов. Они заговорили сразу.

   - По очереди! - промолвил адмирал.

   Лицо его по-прежнему было серьезно и спокойно.

   Все говорили почти одно и то же, что докладывал Васьков.

   Жаловались на безмерную порку, если на секунду опоздают марсовые крепить или отдавать паруса, и на "бой с повреждением"; жаловались на гнилое масло, на тухлую солонину, на порченые овощи...

   Претензию заявило человек сорок.

   Адмирал терпеливо выслушал жалобы, и когда последний жалобщик окончил, Северцов сказал:

   - Все претензии будут рассмотрены, ребята.

   - Покорно благодарим, ваше превосходительство! - гаркнули вдруг весело матросы, как один.

   - Защитите, ваше превосходительство! Прикажут за претензии отодрать до бесчувствия! - раздался вслед за окликом голос Васькова.

   - Васьков, подойди!

   Матрос вышел из фронта.

   - Ты сейчас говорил?

   - Точно так, ваше превосходительство!

   - Почему ты предполагаешь, что тебя накажут?

   - В прошлом году обсказывал на смотру такие же претензии начальнику эскадры, и как они изволили уехать, мне было дадено двести линьков, ваше превосходительство. В лазарет снесли опосля...

   - За твои претензии не накажут. До свидания, ребята! - проговорил адмирал.

   - Счастливо оставаться, ваше превосходительство! - крикнули матросы...

   До капитана дошли некоторые жалобы. Он слышал эти веселые окрики и, совершенно растерянный, вышел наверх. Адмирал попросил вахтенного офицера велеть подать адмиральскую гичку к борту.

   Все офицеры были во фронте, и караул вызван для проводов начальника эскадры.

   Он подошел к капитану и отвел его к корме.

   - К сожалению, я слышал очень серьезные претензии! - совсем тихо и снова нисколько не меняя своего покойного тона, сказал адмирал.

   - Я слышал, ваше превосходительство, как команда бунтовала, стараясь...

   - Если претензии справедливы, - тогда твое счастье, что команда и не подумала бунтовать... Матрос Никифоров засечен?

   - Старший офицер недоглядел, ваше превосходительство...

   - А мне не сказали, что есть больной в госпитале...

   - Он на берегу...

   - Попрошу тебя не наказывать людей за подачу претензий... И ты поймешь, что я вынужден просить тебя и старшего офицера съехать сегодня же на берег и ожидать окончания дознания... Завтра дознание начнется...

   - За что же, ваше превосходительство? - почти умолял капитан. - Обращаюсь к товарищу... Не губи меня... Позволь объясниться с тобой наедине...

   - Я попрошу к себе на корвет, я выслушаю тебя... Приезжай после сдачи клипера. Об этом получишь приказ.

   С этими словами Северцов повернул к шканцам, сделал общий поклон офицерам, протянул руку капитану и отвалил от борта.

   - На корвет! - проговорил адмирал, обращаясь к флаг-офицеру, севшему на руль.

   Через полчаса адмирал в статском платье ехал на своем вельботе по направлению к городу.

   - Верно, едет в госпиталь навестить Никифорова! - заметил мичман на вахте, обращаясь к своему товарищу, подошедшему полясничать о событии, о неожиданном отрешении от должностей капитана и старшего офицера.

   - Если только застанет Никифорова в живых! - вдруг раздался из-под мостика необыкновенно суровый и в то же время тоскливый голос старшего офицера.

   Капитан о чем-то шептался с ревизором в своей каюте, пока вестовой его укладывал чемоданы и сундуки. Сборы Баклагина не беспокоили его. Они - знал он - недолги.

   К семи часам адмирал вернулся с берега. Вскоре на катере приехали с вещами старший офицер и первый лейтенант с флагманского корвета, чтобы в звании временных капитана и старшего офицера "Кречета" принять клипер. Они передали отрешенным адмиральский приказ по эскадре и передали словесную просьбу адмирала - пожаловать капитану после ответа на допросные пункты.

   В десятом часу вечера, когда уже команда спала, сперва Пересветов, а потом Баклагин оставили клипер и уехали в Гонконг. Оба остановились в одном отеле.

  

  

   Следственная комиссия под председательством командира адмиральского корвета окончила дознание, в все дело было представлено Северцову.

   Ранним утром сидел он над ним в своей роскошной адмиральской каюте и внимательно прочитывал вороха исписанной бумаги.

   Адмирал наконец окончил последний лист.

   Дознание вполне выяснило, что на "Кречете" никто не чувствовал себя человеком, до того жестоко было обращение с командой. Особенно была значительна объяснительная записка бывшего старшего офицера Баклагина. Она еще с большею беспощадностью раскрывала тяжелое положение матросов, чем показания самих жертв. В этих показаниях чувствовалась как бы недосказанность и смягченность, словно бы уже счастливые, что избавились от капитана и старшего офицера, они не хотели губить их и ежели и не прощали им, то, во всяком случае, готовы были щадить их.

   Никифорова адмирал не застал в живых. Но Баклагин описал возмутительную картину наказания, а матросы словно бы не хотели класть настоящие краски.

   Особенно удивило Северцова данное комиссии показание Васькова.

   Этот часто наказывавшийся матрос, на словах ненавистник капитана и старшего офицера, был удивительно сдержан в своих показаниях. Он даже скрыл, что после какого-то резкого ответа он получил триста линьков и пролежал месяц в лазарете. Скрыл он и то, что у него было надорвано ухо и вышиблено несколько зубов.

   Обо всем этом с педантическою подробностью было указано в записке старшего офицера, а потерпевший словно бы щадил мучителя.

   Кроме несомненных фактов жестокости, не вызываемой даже серьезными поводами, дознание обнаружило и самые наглые злоупотребления.

   Оказывалось, что Пересветов, товарищ адмирала, был в стачке с ревизором и механиком по казнокрадству, а ревизор - уже один обкрадывал матросов.

   "Я им покажу! - подумал адмирал, убежденный, что он покажет отменный пример силы закона, если отдаст под суд нескольких офицеров. - Пусть виноватый - не только товарищ, а хоть бы брат: не пощажу!" - решил молодой адмирал и сам восхитился своим нелицеприятием.

   И тем не менее бесспорно жестокий старший офицер находил в его уме какое-то снисхождение...

   - Николаев!

   В каюту вошел белобрысый матрос, только что назначенный вестовым к адмиралу.

   - Попроси сюда флаг-офицера!

   - Есть!

   Через минуту в каюту вошел Охотин, приехавший с новым адмиралом из России; Северцов взял его флаг-офицером по рекомендации одного приятеля.

   - Что прикажете, ваше превосходительство?

   - Попросить сигналом ревизора "Кречета".

   Охотин направился из каюты, как Северцов окликнул:

   - Владимир Сергеич!

   - Есть, ваше превосходительство.

   И, сразу "осадив" и красивой, легкой походкой приблизившись к адмиралу, пригожий и румяный, черноволосый с маленькими усиками флаг-офицер смотрел в глаза Северцова серьезно, внимательно и спокойно, стараясь во всем подражать своему начальнику. Даже и говорил тихо и сдержанно.

   - Когда сделаете сигнал, поезжайте на берег на моей гичке и пригласите от моего имени Пересветова приехать сейчас.

   - Есть! А если не застану дома? Прикажете оставить записку, ваше превосходительство?

   - Непременно. И зайдите к Баклагину. Попросите его приехать ко мне после полудня.

   - Слушаю-с. Больше никаких приказаний, ваше превосходительство? - осведомился Охотин, точно щеголяя и своим бесстрастным видом, и своею предусмотрительностью.

   - Нет, Владимир Сергеич!

   Северцов снова задумался и лениво отхлебывал чай.

   И наконец спокойно, решительно, с довольным сознанием рыцаря служебного долга, не останавливающегося ни перед чем, прошептал:

   - Лес рубят - щепки летят!

   Несомненно, что в щепках адмирал видел виноватых людей, по-видимому, не испытывая к ним ни снисхождения, ни жалости.

   И когда его превосходительство решил в своем уме, как он искоренит безобразия на эскадре, если и на других судах увидит что-нибудь подобное, что увидел на "Кречете", и окончил пить чай, - в комнату вошел ревизор.

   Бледный, далеко уж не с наглыми и смеющимися глазами, молодой и щеголеватый лейтенант Нерпин сделал несколько шагов и, поклонившись адмиралу, которого теперь ненавидел как виновника своего несчастия, проговорил упавшим голосом:

   - Честь имею явиться, ваше превосходительство!

   Адмирал слегка наклонил голову, но руки не протянул.

   И Нерпин сделался еще бледней.

   - Из показаний видно, что вы вместе с капитаном при посредстве консулов получали в свою пользу деньги, остававшиеся от разницы между фиктивной и действительной ценою... Вы отрицали это в своих показаниях... А между тем и капитан с механиком сознались... Кроме того, матросы показали, что им выдавалась скверная провизия... Вы остаетесь при прежних показаниях? - спрашивал Северцов тихо и, казалось, нисколько не волнуясь.

   - Нет. Все правда, ваше превосходительство.

   - Что вас вынудило? Были какие-нибудь особенные причины?

   - Никаких. Кутил, ваше превосходительство! Да и многие ревизоры и капитаны пользуются доходами и за это не обвинялись... И я не считал, что делаю преступление. Я только пользовался процентными скидками!.. Казна ничего не теряет...

   - Не теряет? А более дорогие цены? А дурная провизия матросам?

   - Цены даются консулами. А провизия редко бывала дурной...

   Адмирал поднял глаза на Нерпина. По-видимому, он действительно не сознавал всей гадости, которую делал.

   И Северцов продолжал:

   - Положим, вы не понимаете настоящего значения этих скидок... Но на вас есть обвинения более тяжелые... Многие показывают, что вы не выдавали следующих им денег...

   Ревизор молчал.

   - Ответьте. Ведь это не правда? Вы не обкрадывали матросов?

   Краска разлилась в лице Нерпина. В нем был тупой страх пойманного животного, и больше ничего.

   - Я эти деньги раздам завтра же.

   - А если бы я не узнал, то не роздали бы?!. Таким офицерам не место во флоте...

   - Я подам в отставку, ваше превосходительство! Не губите, умоляю вас... Не позорьте... Ведь жизнь впереди. Верьте, я больше не поставлю себя в такое положение.

   Он был жалок, этот умоляющий, готовый на всякие унижения человек, чтобы только избавиться от оглашения позора - невыдачи жалованья матросам... Это он считал позором... Но ведь он уплатит, немедленно уплатит...

   Адмирал слушал и не чувствовал в сердце сожаления, а ум, напротив, говорил, что такой молодой человек и такой бесчестный не имеет никакого права на прощенье.

   И Северцов, не поднимая тона своего тихого и монотонного голоса, сказал:

   - Оправдать или обвинить вас - дело суда, а я не смею по долгу службы замять вопиющего дела... Не смею. Прошу вас завтра же сдать должность, удовлетворив жалованьем матросов, списаться с клипера и ехать в Кронштадт. А я представлю управляющему министерством, чтобы всех привлеченных к делу предали суду...

   - Ваше превосходительство!.. Разве, погубивши меня, вы... вы спасете что-то?.. Искорените привычку?.. Ну, если я вор, так и выйду в отставку... А другие?.. Они занимают видные места... Все знают, откуда дом, называемый угольным, у адмирала Бедряги... Ведь вы не погубите его... О ваше превосходительство!.. Не отдавайте под суд! - с какой-то настойчивостью отчаяния и страха воскликнул Нерпин.

   - Объясните все это суду... Он примет во внимание... А я не смею, лейтенант Нерпин... Поймите это... Можете идти...

   - Понимаю, понимаю, ваше превосходительство... Понимаю, что это жестоко, ваше превосходительство!

   И с этими словами ревизор выбежал из каюты.

   Адмирал, казалось, тоже не мог понять, как этот офицер, без всякого самолюбия и не имевший чувства чести, но все-таки не дурак, не мог понять непоколебимой справедливости адмирала и унизительно молил о пощаде.

   Точно он мог рассчитывать, что адмирал, уже заслуживший репутацию рыцаря без страха и упрека, будет делать поблажку бесчестным и вредным для флота людям...

   И Пересветов, этот естественный вор и палач, тоже воображает, что адмирал, потому что он товарищ, должен мирволить бесчестному. Кажется, мог бы не красть и не запарывать людей! Кажется, мог бы сообразить, что в России новые веяния.

   Так просто, благородно и прямолинейно рассуждал Северцов и не без удовлетворенного чувства вспомнил свою безукоризненную службу, щепетильную честность и независимость, благодаря которой он не только не затерялся в толпе, а сделал блестящую карьеру, и в тридцать восемь лет - адмирал, начальник эскадры, а его товарищи только капитаны второго ранга...

   И адмирал присел к письменному столу, взял большой лист почтовой бумаги и так начал рапорт морскому министру:

   "С глубоким сожалением имею честь донести вашему высокопревосходительству о позорном деле, дознание о коем при сем препровождаю..."

   Не успел адмирал написать и страницы своим размашистым почерком, как в каюту вошел флаг-офицер и, осторожно приблизившись к столу, остановился, выжидая, когда занятый адмирал поднимет голову.

   Через минуту Охотин доложил:

   - Капитан второго ранга Пересветов приехал с берега, ваше превосходительство! А капитан-лейтенант Баклагин явится к вашему превосходительству в два часа.

   - Просите Пересветова ко мне. И скажите на вахте, чтобы никто не входил ко мне.

   - Есть!..

  

  

   - Здравствуй, Егор Егорыч!.. Садись...

   И Северцов пожал руку товарища и проговорил:

   - Ты, как умный человек, поймешь, конечно, что я должен дать ход дознанию. Знаешь: дружба - дружбой, а служба - службой, - прибавил адмирал, хотя в корпусе никогда ни с кем не дружил.

   Егор Егорович тяжко вздохнул, вытер вспотевшую лысину и, словно бы еще не теряя надежды на товарища, старался скрыть свой страх и даже попробовал улыбнуться, когда вздрагивающим голосом проговорил, подсапывая носом:

   - Что же, ваше превосходительство, ты хочешь сделать с товарищем?

   - Предложить ехать тебе в Россию, Егор Егорыч... А уж там... морское начальство решит: предать ли тебя суду или нет...

   - А ты... ты, Николай Николаич... что напишешь? - с мольбой в глазах спросил Пересветов.

   - Правду, конечно, Егор Егорыч...

   - А именно?

   - Прошу суда...

   - За что же?.. Ты, значит, поверил показаниям матросов?..

   - Не одним их показаниям... Они еще были очень мягки. А показания Баклагина