Скиталец - Кандалы

не ища въ своей жизни какого-либо смысла. Жилъ мечтой о возрожден³и, о томъ времени, когда кончится аренда мельницы и сада, и наотоящее, съ его тусклымъ бездѣльемъ и постояннымъ безденежьемъ, положен³е бобыля и пролетар³я - вызывало въ немъ скуку, тоску и озлоблен³е.

   И это недовольство своимъ положен³емъ сближало его съ вѣчно-недовольнымъ и дѣятельнымъ Челякомъ и было главной причиной его участ³я въ борьбѣ кандалинцевъ съ властями. Оба они въ прошломъ потеряли богатство и потому живѣе бѣдняковъ чувствовали бѣдность и больнѣе страдали отъ несправедливостей и унижен³й.

   Жизнь моя въ родномъ селѣ могла бы казаться сносной, если бы не отравлялъ ее своеобразный надзоръ за мной простодушной сельской полиц³и. Каждый день, часовъ около шести утра, когда было еще темно, въ квартиру мою, не смотря на протестъ Неулыбова и его жены, приходили десятск³е съ бляхами на груди, съ длинными палками, въ громыхающихъ сапогахъ и будили меня, желая удостовѣриться, не убѣжалъ ли я. Робко, но настойчиво влѣзали они въ мою спальню и, видя меня вскочившимъ съ постели и ругающимся, успокаивались. Я посылалъ ихъ ко всѣмъ чертямъ, выталкивалъ въ шею, они бормотали что-то въ свое оправдан³е и уходили. Но вечеромъ, когда я ложился спать, они снова являлись, наполняя домъ грохотомъ своихъ ногъ и палокъ - и опять повторялась утренняя сцена.

   - Убирайтесь къ чорту! - кричалъ я.

   Добродушные бородатые мужики чесали въ затылкахъ и гудѣли:

   - Низвините... никакъ невозможно... становой строго приказалъ...

   - Вонъ!

   - Дерется, вѣдь, онъ... становой-то!.. пожалѣй ты насъ... Какъ мы, значитъ, наблюдатели за тобой...- говорили они, ухмыляясь. Обязанность слѣдить за мной смѣшила и забавляла ихъ.

   Являлся Неулыбовъ, стыдилъ и выпроваживалъ вонъ "наблюдателей", а утромъ, на разсвѣтѣ, они опять приходили.

   По вечерамъ къ намъ пр³ѣзжалъ Челякъ. Появлялся самоваръ, бутылка водки и мы просиживали до полуночи въ разговорахъ все о томъ же, все о свержен³и старшины и о предан³и суду ма³ора, о писарѣ, о попахъ, объ урядникѣ, выбившемъ нагайкою глазъ мужику, о результатахъ послѣдняго "схода", о народномъ домѣ, гдѣ по воскресеньямъ попы читали акаѳисты, называя ихъ "религ³озно-нравственнымъ чтен³емъ", и о врачѣ, который затѣялъ поставить въ народномъ домѣ пьесу "Бѣдность не порокъ".

   И на эти наши засѣдан³я почти всегда являлся Варѳоломей, сосѣдск³й парень, сынъ закоренѣлаго раскольника Лукьяна. Семья Лукьяна была громадная, человѣкъ въ двадцать, всѣ его четыре сына были женаты, имѣли кучу ребятъ, но не дѣлились, подчиняясь твердой волѣ отца, воспитанные въ строгой раскольничьей нравственности. Всѣ они, какъ и самъ Лукьянъ, были молчаливые_? замкнутые, упрямые. По воскресеньямъ ходили молиться въ "моленную", а въ осталыные дни совершали всей семьей молен³я у себя дома, въ избѣ, при чемъ всѣ становились на колѣни передъ большимъ к³отомъ, полнымъ старыхъ, потемнѣвшихъ иконъ и пѣли въ унисонъ печальные, однообразные стихи. Впереди всѣхъ стоялъ на колѣняхъ самъ Лукьянъ со своимъ иконописно-суровымъ лицомъ и большой свѣтло-рыжей бородой еще почти безъ сѣдинъ. Онъ широко осѣнялъ себя двуперстнымъ крестомъ и клалъ земные поклоны, касаясь лысымъ лбомъ маленькой шелковой подушечки, засаленной отъ долгаго употреблен³я

   Но самый младш³й и любимый сынъ Лукьяна - Варѳоломей - не участвовалъ въ этихъ молен³яхъ и даже не ходилъ въ моленную. Не ходилъ, конечно, и въ церковь.

   Онъ читалъ книги.

   Компан³я молодыхъ мужиковъ съ Варѳоломеемъ во главѣ выписывала газету вскладчину и получала откуда-то изъ-за Волги, изъ скитовъ таинственныя раскольничьи книги, но не старинныя, а новыя, написанныя литературнымъ языкомъ и напечатанныя гражданскимъ шрифтомъ. Видѣлъ я у Варѳоломея также и сочинен³я русскихъ писателей - Толстого, Достоевскаго. Въ общественной библ³отекѣ кандалинскаго народнаго дома, находившейся подъ непосредственнымъ покровительствомъ земскаго начальника, этихъ книгъ не было: она была полна "духовно-нравственной" литературой и газетами "Свѣтъ", "Гражданинъ" и какими-то органами "для крестьянъ". Изъ этой библ³отеки мужики книгъ не брали, предпочитая покупать иныя книги и выписывать друг³я газеты на свои деньги.

   Центральнымъ лицомъ среди читающей мужицкой молодежи былъ Варѳоломей.

   Когда-то мы съ нимъ вмѣстѣ учились въ кандалинской школѣ: я былъ уже въ самомъ старшемъ классѣ, а онъ - въ младшемъ. Я помогалъ учителю и училъ Варѳоломея читать. Тогда онъ былъ кудрявымъ, бѣлокурымъ бутузомъ съ громадными синими глазами и серьезнымъ личикомъ.

   Теперь ему было двадцать пять лѣтъ, но на видъ казалось гораздо меньше, такъ какъ у него не росло ни усовъ, ни бороды. Тонк³й, нѣжнаго сложен³я, съ блѣднымъ одухотвореннымъ лицомъ, съ бѣлыми кудрями и какимъ-то особеннымъ, "неземнымъ" выражен³емъ громадныхъ продолговатыхъ глазъ, изъ которыхъ словно исходили мягк³е, голубые лучи, онъ мнѣ казался похожимъ на изображен³я юныхъ великомучениковъ первыхъ вѣковъ христ³анства.

   Отступничество Варѳоломея отъ церкви и отъ моленной очень удручало Лукьяна, тѣмъ болѣе, что это отрицан³е всего стараго въ расколѣ было среди кандалинскихъ раскольниковъ чѣмъ-то вродѣ новой секты, охватившей исключительно молодежь. Но Лукьянъ уже не могъ сломить Варѳоломея и въ моментъ моего появлен³я въ Кандалахъ почти примирился съ вольнодумствомъ сына.

   Тѣмъ не менѣе Варѳоломей пряталъ отъ него свои газеты и книги, а для чтен³я ихъ приходилъ къ намъ. Въ то время, какъ мы, сидя вокругъ самовара, обсуждали злободневные кандалинск³е вопросы, молчаливый Варѳоломей, разостлавъ на сосѣднемъ столѣ или подоконникѣ газету, лежалъ на ней всей грудью и, водя пальцемъ подъ строкой, углублялся въ чтен³е.

   Иногда онъ забывался и неожиданно вскрикивалъ:

   - Въ К³евѣ рабоч³е забастовали!

   Или:

   - А студенты-то!.. опять!..

   Но тотчасъ же конфузился и умолкалъ, еще крѣпче и обстоятельнѣе налегая грудью на газету.

   Иногда мы съ Неулыбовымъ отправлялись вечеромъ въ гости къ Челяку и тогда насъ отвозилъ туда на рѣзвой буланой лошаденкѣ Варѳоломей, сдѣлавш³йся моимъ постояннымъ ямщикомъ.

   Челякъ лучш³я комнаты своего дома "сдавалъ" учительницамъ, а самъ, какъ и Неулыбовъ, довольствовался двумя задними комнатами и кухней.

   Насъ встрѣчала дородная, красивая жена Челяка, выше его ростомъ, бѣлая, съ привѣтливыми, веселыми глазами. Эти глаза она держала обыкновенно скромно-опущенными, говорила мало, но всегда остроумно, и даже въ молчан³и ея чувствовался притаивш³йся бѣсъ, дремлющая сила. Должно быть, и характеръ у нея былъ настойчивый и властный: извѣстно было, что кряжистый Челякъ постоянно ведетъ съ ней упорную борьбу за свою независимость, и на этомъ равновѣс³и двухъ силъ покоилось ихъ семейное счастье.

   Впрочемъ, она тоже вздыхала о быломъ богатствѣ мужа, кратко мелькнувшемъ въ ея жизни, и сочувствовала его борьбѣ съ "властями" не безъ радужныхъ надеждъ: ей хотѣлось быть старшинихой.

   Занавѣски оконъ плотно задвигались, съ потолка ярко свѣтила большая лампа подъ жестянымъ абажуромъ, столъ, накрытый клѣтчатой скатертью, ставили посреди комнаты, хозяйка приносила тяжелый кипящ³й самоваръ, выставляла варенья и соленья, а Челякъ озабоченно исчезалъ въ сѣни и являлся оттуда съ громадной ведерной бутылью настойки темно-вишневаго цвѣта, изъ которой онъ наполнялъ маленьк³й графинчикъ, и опять бережно уносилъ колоссальную бутыль куда-то во тьму чулана, продѣлывая все это съ какой-то особенной торжественностью и уважен³емъ къ большой бутыли. Настойку, изобрѣтенную имъ самимъ, онъ называлъ "путаницей" за тѣ послѣдств³я, которыя она ему причиняла, выпитая въ большомъ количествѣ.

   Варѳоломей, не пивш³й "путаницы", удовлетворялся стаканомъ чач и уходилъ въ кухню, гдѣ и предавался весь вечеръ чтен³ю; мы же не безъ торжественности приступали къ чаепит³ю, а потомъ къ "путаницѣ", при чемъ пила и жена Челяка, разливавшая чай. Едва мы успѣвали выпить по рюмкѣ, какъ дверь медленно отворялась и въ нее неуклюже влѣзалъ крякающ³й, глухой Воробьевъ, и тогда мы снова и безъ конца обсуждали общественные кандалинск³е вопросы.

   Къ предстоящему "сходу" "парт³я" надѣялась прижать земскаго начальника угрозой разоблачен³я его "уголовныхъ" продѣлокъ; ключъ къ нимъ и улики уже находились въ рукахъ Челяка; такимъ путемъ хотѣли принудить его смѣстить старшину. Послѣ низложен³я старшины предполагалось открыть карты, вѣроломно измѣнить "ма³ору" и предать его въ руки правосуд³я.

   - Мы его - по Божьи!..- мечтательно говорилъ Челякъ и развивалъ передъ нами хитро-задуманный планъ, полный дипломатическихъ тонкостей, уловокь, увертокъ, казуистики и политики.

   Въ одинъ изъ подобныхъ моментовъ въ темную маленькую прихожую вошелъ кто-то въ длинномъ черномъ пальто, высок³й и стройный. Появлен³е этой фигуры вызвало радостные возгласы всей компан³и.

   А пришедш³й, снявъ пальто, остановился на минуту въ дверяхъ, осмотрѣлъ всѣхъ насъ немного иронически и улыбнулся удивительно-славной русской улыбкой.

   Это былъ хорошо одѣтый красивый господинъ лѣтъ около тридцати съ длинными, небрежно-вьющимися волосами и подстриженной свѣтлой бородой. Умные, немножко печальные, немножко ироническ³е глаза его какъ-то ужъ очень хорошо усмѣхались и влекли къ себѣ.

   Мнѣ показалось, что я уже гдѣ-то видѣлъ его, любилъ его. Ну, да, конечно, это онъ, старый знакомый, докторъ Астровъ, талантливая натура на фонѣ деревенской жизни, чеховск³й докторъ Астровъ, но только помолодѣвш³й, вытрезвивш³йся, воодушевленный чѣмъ-то.

   Онъ вошелъ въ комнату, высок³й, стройный, располагающ³й къ себѣ и, протягивал мнѣ руку, отрекомендовался съ легкой тѣнью добродушной ирон³и въ голосѣ:

   - Здѣшн³й земск³й врачъ!

  

  

   Зимой всѣ событ³я сгруппировались, и развязка ихъ произошла въ одинъ день.

   Еще наканунѣ врачъ прислалъ мнѣ "почетный билетъ" съ приглашен³емъ быть утромъ въ народномъ домѣ на открыт³и "сельскохозяйственнаго общества". Въ этотъ же день предстоялъ "сходъ" для избран³я старшины на новое трехлѣт³е, а вечеромъ предполагался первый любительск³й спектакль въ народномъ домѣ - "Бѣдность не порокъ".

   Челякъ пропустилъ моментъ "прижать" земскаго начальника, ревиз³я давно уже прошла и ма³оръ имѣлъ время исправить перерасходы, уничтожить опасные докумепты и спрятать всѣ концы въ воду. Обѣщан³е объ увольнен³и старшины онъ теперь могъ позабыть безнаказанно.

   Такъ и случилось.

   Мы съ Неулыбовымъ пришли въ народный домъ, когда тамъ почти всѣ уже были въ сборѣ. Это каменное здан³е, выстроенное под^гь безконтрольнымъ завѣдыван³емъ земскаго начальника, стоило очень дорого, было построено плохо, и походило на длинный, низк³й сарай. Внутренность его представляла изъ себя продолговатый залъ со скамьями "для народа" и нѣсколькими рядами вѣнскихъ стульевъ впереди для "чистой публики".

   Въ глубинѣ зала была устроега маленькая сцена.

   Заль кишѣлъ мужиками.

   Впереди, около сцены, собралась мѣстная интеллигенц³я.

   Врачъ, замѣтивъ меня, улыбнулся, пошелъ ко мнѣ навстрѣчу, схватилъ подъ руку и повелъ къ "интеллигенц³и" - знакомиться.

   Кандалинская "интеллигенц³я" состояла изъ двухъ учителей министерской школы, двухъ учительницъ, трехъ учителей "духовнаго вѣдомства" и четырехъ священниковъ, которые тоже учительствовали въ "семинар³и". Священники всѣ были молодые и самаго современнаго типа: интеллигентные, франтоватые, въ очкахъ и воротничкахъ, съ манерами "свѣтскихъ" людей.

   Тутъ же были Воробьевъ и Челякъ;

   Всѣ дожидались появлен³я земскаго начальника, старшины и писаря, чтобы начать засѣдан³е.

   Въ залѣ стоялъ сдержанный гулъ толпы.

   Мужики сидѣли и стояли кучками, полушопотомъ разговаривая между собой. У "интеллигенц³и" тожо шелъ свой разговоръ, на минуту прерванный моимъ приходомъ

   - Ну-съ, такъ вотъ,- звучнымъ жирнымъ баритономъ говорилъ священникъ высокаго роста въ щегольской рясѣ и безукоризненной чистоты воротничкахъ:- я утверждаю, что не всякаго писателя можно давать мужику... Мужикъ - это дитя, которое еще нужно воспитывать. Какое, напримѣръ, вл³ян³е можетъ оказать на него, скажемъ, Достоевск³й? Этотъ больной духъ?! Самое разлагающее. Къ чему все это мужику? Развѣ онъ разберется въ этомъ? Помилуйте!.. Ему нужна здоровая, удобоваримая пища, и волей-неволей, просвѣщая народъ, любя его, заботясь о немъ, мы должны ограничивать, такъ сказать,- фильтровать...

   Онъ говорилъ самоувѣренно, бойко и складно, подробно развивая эту не новую мысль.. Лицо у него было рябое, непр³ятное, глаза умные, холодные: свѣтлые, кудластые волосы, еще не успѣвш³е вырости длинными, лежали копной.

   - Это - академикъ! - шепнулъ мнѣ Челякъ:- учительствуетъ въ семинар³и!

   Врачъ отвелъ меня въ сторону, поближе къ мужикамъ и сталъ было говорить о желательномъ составѣ членовъ предполагаемаго "Общества".

   Но ему помѣшали мужики.

   Я давно уже чувствовалъ, что они смотрятъ на меня и говорятъ обо мнѣ. И вотъ теперь ихъ говоръ становился все яснѣе, гуще и громче. Наконецъ, мнѣ стало слышаться, что они повторяютъ мое имя.

   - Капитонъ! - громко крикнулъ кто-то изъ нихъ. Мужики окружили меня;

   - Али не узнаешьнасъ? - раздавались голоса:- чай, вмѣстѣ въ школу-то бѣгали, играли вмѣстѣ! Помнишь?

   Я озирался и видѣлъ кругомъ себя бородатыя, большею частью еще не старыя лица. И было въ этихъ лицахъ что-то истомленное, выстраданное и вмѣстѣ съ тѣмъ болѣе одухотворенное, чѣмъ въ прежнихъ мужицкихъ лицахъ. Должно быть, уже не было прежняго богатства, сытости и благополуч³я, не было и здоровья отцовъ, но лица были живѣе, нервнѣе, осмысленнѣе. Общее выражен³е ихъ лицъ было такое, словно они устали страдать, устали ждать.

   Одинъ по одному они подходили ко мнѣ, жали руку и говорили:

   - Филата помнишь? это я!

   - А я Золинъ!

   - А Микишку-то неужто не узналъ?

   Нѣкоторыхъ я вспомнилъ и узналъ, многихъ не могъ узнать, но со всѣми долженъ былъ расцѣловаться и разсказать о себѣ.

   Все это были мои сверстники, товарищи. Возвращаясь въ родное село и боясь отчужденности и вражды мужиковъ, я, оказалось, упустилъ изъ виду одно простое обстоятельство, что тѣ мужики, суевѣрные, грубые и косные, которые двадцать лѣтъ назадъ ненавидѣли такихъ, какъ я, давно уже состарились, сидятъ за печкой или умерли, а вмѣсто ихъ живутъ и дѣйствуютъ вотъ эти, новые мужики, съ новыми понят³ями.

   - А мы ужъ давно слѣдимъ за тобой... по газетѣ... все читали, что ты тамъ пишешь!

   Да, это были совсѣмъ таки новые люди, грамотные, имѣющ³е понят³е о газетѣ, о книгѣ, любящ³е писателей. И то, что я писалъ и дѣлалъ тамъ, далеко, въ городѣ, было извѣстно имъ и вызывало въ нихъ сочувств³е и одобрен³е. Оказалось, что мое литераторство и даже моя "поднадзорность" служили въ ихъ глазахъ признаками моей порядочности, что перо газетчика въ моихъ рукахъ они считаютъ оруж³емъ, поднятымъ на защиту ихъ. И они говорили мнѣ объ этомъ по своему, простыми словами, какъ умѣли.

   Пока я съ ними разговаривалъ, пр³ѣхало начальство: земск³й, старшина и писарь.

   Отставной ма³оръ - высок³й, прямой старикъ съ желтоватыми сѣдыми усами и краснымъ носомъ сбросилъ николаевскую шинель и дворянскую фуражку на руки сотскаго и, вытирая усы платкомъ, походкой военнаго направился прямо на сцену, гдѣ уже былъ приготовленъ длинный столъ, накрытый зеленымъ сукномъ. За нимъ шелъ старшина, плотный, въ суконной поддевкѣ, съ коротко-подстриженной сѣдой бородой, съ мѣдной цѣпью на шеѣ. Онъ имѣлъ видъ добраго, благоразумнаго мужичка, преданнаго начальству. Шеств³е заключалъ волостной писарь въ пиджакѣ и косовороткѣ, съ большой книгой подъ мышкой и выражен³емъ административной строгости на полномъ рябоватомь лицѣ.

   Мужики молча встали. Шумъ затихъ. И въ этой неестественной напряженной тишинѣ сельск³я власти гуськомъ прошли сквозь толпу и размѣстились за зеленымъ столомъ.

   Ма³оръ сипло откашлялся и, ни на кого не глядя, рѣзко позвонилъ въ предсѣдательск³й колокольчикъ. Засѣдан³е началось.

  

  

   Черезъ часъ въ залѣ народнаго дома происходило что-то, похожее на скандалъ: послѣ закрытой баллотировки оканалось, что предсѣдателемъ правлен³я вновь открываемаго общества огромнымъ большинствомъ голосовъ избранъ кандалинск³й земск³й врачъ.

   Это было дерзостью со стороны мужиковъ, такъ какъ самъ "ма³оръ" желалъ быть избраннымъ. Онъ кусалъ концы своихъ желтыхъ усовъ и, наклоняясь къ старшинѣ, говорилъ ему что-то съ негодующимъ видомъ. Старшина подставлялъ ухо и кивалъ головой. Въ залѣ стоялъ гвалтъ.

   Врачъ отказывался отъ чести быть предсѣдателемъ сельскохозяйственнаго общества, просилъ сдѣлать новую баллоткровку, избирать другого. Онъ вышелъ на эстраду и оггуда смущенно кланялся "народу", прижимая руки къ груди.

   - Не могу... да не могу же!..- повторялъ онъ.

   Но толпа восторженно ревѣла. При самомъ началѣ засѣдан³я врачъ взялъ на себя трудъ изложить имъ суть учреждаемаго общества и сдѣлалъ это такъ хорошо, что мужики увлеклись.

   - Просимъ! Просимъ! - кричали они.

   Впереди всѣхъ стоялъ большой рыж³й мужикъ въ дубленомъ полушубкѣ и оралъ зычнымъ голосомъ, покрывая всѣхъ:

   - Не надо намъ другого! Коли будетъ другой, то и въ обчество не пойдемъ! Мы тебѣ вѣримъ.

   И вдругъ гаркнулъ изо всей силы:

   - Облокотились мы на тебя!

   Вся толпа засмѣялась мѣткому словечку. Но эта сцена повидимому, оскорбляла земскаго начальника; въ сопровожден³и старшины и писаря онъ презрительно оставилъ народный домъ.

   Врача принудили предсѣдательствовать. Засѣдан³е провелъ онъ хорошо, по всѣмъ правиламъ этого искусства. Выбирали членовъ правлен³я общества, ревиз³онной комисс³и и проч.

   Сформировавшись, новорожденное общество тотчасъ же открыло свое первое засѣдан³е и начало дѣйствовать.

   Прямо изъ народнаго дома всѣ мы отправились на "сходъ".

  

  

   Были уже сумерки, когда мы съ Неулыбовымъ возвращались домой со схода пѣшкомъ, усталые, разбитые, унылые: на сходѣ произошелъ скандалъ: по настоян³ю земскаго начальника былъ выбранъ прежн³й старшина, Челякъ за дерзости былъ связанъ веревками и посаженъ въ "арестантскую", а предполагавш³йся спектакль въ народномъ домѣ запрещенъ земскимъ начальникомъ съ наложен³емъ на двери дома печати, охранять которую были посланы сотск³е.

   Такъ побѣждена была парт³я Челяка, а также и всѣ остальныя кандалинск³я парт³и.

   - Ничего не попишешь! - вздыхая, говорилъ Неулыбовъ:- власть!

   Мы шли серединой безлюдной улицы, по снѣжной дорогѣ, и морозный снѣгъ жалобно и злобно скрипѣлъ подъ нашими шагами. Кое-гдѣ въ избахъ зажигались огоньки, а на небѣ одна за другой вспыхивали серебряныя звѣзды. На селѣ было тихо и безжизненно.

   Тишину сельскаго зимняго вечера нарушала только доносившаяся издалека пѣсня: навстрѣчу намъ медленно шли два подростка-парня и, обнявшись, пѣли какую-то заунывную пѣсню: это не была "Матаня", столь обычная теперь въ деревнѣ: пѣсня напоминала волнообразныя, печальныя поля съ безконечною далью и ширью и звучала поэтической грустью. Голоса ихъ то расходились, то догоняли другъ друга и протяжно дрожали въ сумеречномъ воздухѣ.

   Поровнявшись съ нами, ребята умолкли, вѣжливо приподняли шапки, а потомъ опять обнялись и, удаляясь, продолжали прерванную пѣсню.

   Мы на минуту остановились, чтобы скрипъ шаговъ не помѣшалъ разобрать слова. Они пѣли;

  

   "Сердце мохомъ обростаетъ...

   "Весь измученный народъ...

  

   - Ишь ты! - вздохнулъ Неулыбовъ. Навстрѣчу торопливо шла, почти бѣжала, какая-то баба.

   - А никакъ это моя жена? - встрепенулся онъ:- чего тамъ еще?

   Баба дѣйствительно оказалась женой Неулыбова. Толстая тридцатипятилѣтняя половина моего хозяина запыхалась отъ бѣга и была въ какомъ-то необыкновенномъ волнен³и.

   - Что ты? куда ты? - допрашивалъ ее мужъ.

   - Къ вамъ... охъ, бѣда-то какая...

   Она глубоко перевела духъ и понизила голосъ до шопота:

   - Варѳоломея взяли!

   - Кто взялъ? Когда? Куда?

   - Охъ, не знаю... Начальники пр³ѣхали... изъ города... Лукьянову избу всю перерыли... книги нашли... увезли и книги, и Варѳоломея...

   Повернувшись ко мнѣ, она добавила:

   - Про васъ его спрашивали.

   - Тьфу! - плюнулъ Федька.

   Мы всѣ трое прибавили шагу. Въ избѣ Лукьяна свѣтился огонь.

   - Заглянемъ! - сказалъ Неулыбовъ.

   Мы подошли къ старой задумчивой Лукьяновой избѣ.

   Сквозь двойныя окна смутно доносилось глухое, печальное пѣн³е хора мужскихъ и женскихъ голосовъ.

   Я заглянулъ въ окно.

   Тамъ происходило "молен³е". Вся семья была на колѣняхъ.

   И впереди всѣхъ стоялъ Лукьянъ съ рукой, сложенной въ двуперстный крестъ и энергично поднятой кверху. Губы его шевелились. Борода тряслась. Видъ у него былъ трагическ³й.

   Онъ словно съ вопросомъ и укоромъ обращался къ Богу отцовъ, онъ проклиналъ то непонятное, новое, что идетъ откуда-то на его дѣтей и внуковъ, ломаетъ старую вѣру и сметаетъ старую жизнь.

  

  

   ...Миновали холодные, хмурые дни, обезсилѣли зимн³я вьюги, побѣжали съ горъ звенящ³е ручьи, зас³яло радостное солнце и опять пришла весна съ зеленою, нѣжной листвой, съ птичьими пѣснями, съ шумными волнами половодья.

   Степь одѣлась изумрудомъ, убралась цвѣтами, а таинственная Волга снова подошла къ селу, незамѣтно подобралась откуда-то издалека и весело засмѣялась около насъ, зазвенѣла мутными волнами, засверкала на солнцѣ, какъ море, залила всѣ поля, сады и перелѣски - вплоть до горизонта, гдѣ синѣлъ горбатый, терпѣливо-задумчивый, одинок³й Батракъ.

   Въ одно раннее весеннее утро, едва только забрезжилъ свѣтъ, я проснулся отъ чьихъ-то тяжелыхъ шаговъ.

   - Вставай! - громко прозвучалъ надо мной голосъ Челяка.

   Я открылъ глаза; онъ ходилъ изъ угла въ уголгь по моей опустѣвшей комнатѣ, изъ которой уже были вынееени всѣ мои вещи: я уѣзжалъ изъ Кандаловъ, вѣроятно, надолго, быть можетъ навсегда. Предо мною снова открывался свободный, вольный путь... Весна пришла!

   - Вставай! - повторялъ Челякъ.- Федоръ уже повезъ твои вещи на пароходъ, а я за тобой зашелъ: айда.

   Наканунѣ я просилъ его зайти за мной, такъ какъ хотѣлъ пройтись пѣшкомъ до пристани и взглянуть на родныя мѣста, которыхъ не видѣлъ съ дѣтства.

   - Вотъ теперь разоспался и небось не хочется пѣшкомъ-то идти: вѣдь тутъ версты три будетъ!

   - Ничего! - отвѣчалъ я:- вѣдь я двадцать лѣтъ не видалъ ни Займища, ни Озера, ни Прорана, ни Зумора!

   - Хватился! чай, лѣсъ-то мы давнымъ - давно вырубили, а порубку скотиной потравили, Озеро высохло, а Зумора и совсѣмъ нѣтъ: его размыло!

   - Какъ такъ? - спросилъ я, невольно изумляясь:- А куда же все это подѣвалось?

   Челякъ молча гладилъ бороду, сдвинулъ ее вѣеромъ на лѣвое плечо и смотрѣлъ на меня, усмѣхаясь..

   - Вставай! - сказалъ онъ.

   Я всталъ, живо одѣлся, и мы вышли. ,

   Занималась заря, Небо, свободное отъ облаковъ, обѣщало ведренный день. Чуть-чуть потягивалъ свѣж³й утренн³й вѣтерокъ, слегка покалывая щеки.

   Когда мы вышли на открытый спускъ съ горы - глазамъ моимъ предстала неожиданно печальная картина: вмѣсто дремучаго лѣса, котораго невольно ждали мои глаза - разстилалось голое поле: даже пни были выкорчеваны.

   На мѣстѣ дѣвственнаго Озера была сухая котловина. Ручей, такъ живописно покоивш³йся прежде подъ тѣнью дубовъ, дремавш³й въ зеленыхъ берегахъ, обрамленныхъ осокой, теперь одиноко струился, чуть замѣтный какъ змѣйка, на плоской, однообразной равнинѣ.

   Мы пошли по дорогѣ, которая прежде вилась лѣсною чащей.

   Теперь кругомъ было безжизненное поле, выгонъ, натоптанный стадомъ, безъ травы, безъ деревца.

   - Волга еще не дошла сюда,- говорилъ Челякъ,- травы-то и нѣтъ! Только одно и спасен³е для нашихъ лошадей, что за Прораномъ!

   - Постой, да вѣдь за Прораномъ песчаная коса?

   - Это было прежде! Теперь и Проранъ перешелъ на другое мѣсто: гдѣ былъ Проранъ - теперича лѣсъ, а гдѣ былъ Зуморъ, да осокори, да Шиповая поляна - тутъ нынче Проранъ!

   - А осокори? Куда дѣлись эти колоссальные, поэтическ³е осокори?..

   - А мы ихъ подѣлили! - спокойно отвѣчалъ Челякъ. Вскорѣ мы вышли на обрывистый высок³й берегъ. Внизу блестѣлъ Проранъ.

   Теперь онъ былъ шире и могучѣе Волги. Онъ кипѣлъ бѣлоснѣжной пѣной, кружась въ стремительномъ, веселомъ быстрякѣ. Онъ мчался и бурлилъ, размывая берега, унося въ головокружительной пляскѣ волнъ трупы огромныхъ вывороченныхъ съ корнемъ деревьевъ.

   Проранъ веселился.

   Въ воздухѣ стоялъ торжественный гулъ отъ его могучаго бѣга.

   А заря все разгоралась, нѣжнымъ пурпуромъ отливая на завиткахъ пѣнистыхъ звенящихъ волнъ... Волны крутились винтомъ и радостно пѣли о веснѣ...

   На другой сторонѣ Прорана, по всему берегу зеленѣлъ высок³й и густой хворостникъ, ивнякъ, ветлы, осокори...

   Этотъ молодой лѣсъ, уходивш³й вдаль, словно поднявш³йся со дна рѣки, такъ и прыскалъ, такъ и выпиралъ изъ земли сочными, густыми гребнями, буйною гривой.

   Проранъ, бушуя, огибалъ его и широко разливался вдали, гдѣ принимала къ себѣ строптивыя волны его спокойная старая Волга.

   Въ этой новой для меня картинѣ я не могъ отыскать ничего знакомаго.

   Все было неузнаваемо.

   Та родная природа, съ которой были связаны мое дѣтство и юность, воспоминан³ями о которой утѣшалъ я себя всю жизнь, когда бродилъ по чужимъ краямъ, исчезла, уничтожилась, унесена волнами и существовала теперь только въ моихъ воспоминан³яхъ.

   Старый лѣсъ погибъ, но зато растетъ новый, молодой, свѣж³й лѣсъ.

   Я долго стоялъ на обрывѣ, смотрѣлъ на веселье Прорана и думалъ, и въ моемъ сердцѣ печаль и радость дружно обнимались, какъ двѣ подруги.

   Вдали чуть слышно звонилъ, замирая, старый кандалинск³й колоколъ и малиновые звуки его, доносимые утреннимъ вѣтромъ, сливались съ торжественнымъ гуломъ Прорана.

   Солнце всходило.

   Челякъ стоялъ рядомъ со мной и ждалъ, что я скажу.

   Наконецъ, онъ спросилъ меня:

   - О чемъ ты думаешь?

   - Я не могу узнать этого мѣста! - отвѣчалъ я:- тутъ все новое!

   Тогда онъ сказалъ совершенно спокойно:

   - Старое унесло водой!