Скиталец - Кандалы

  

  

   - Вы свободны! - сказалъ мнѣ жандармск³й ротмистръ, вставая. Онъ ловко звякнулъ шпорами и саблей въ металлическихъ ножнахъ и сдѣлалъ рукой элегантный, нѣсколько театральный жестъ.

   Прокуроръ и товарищъ прокурора тоже встали въ знакъ уважен³я къ свободѣ. Они стояли впереди по одну сторону меня, ротмистръ по другую, и когда я двинулся съ мѣста - они разступились и дали мнѣ дорогу.

   Я вышелъ изъ тюремной канцеляр³и.

   Съ меня взяли подписку, что впредь до окончан³я "дѣла" я буду жить въ селѣ Кандалахъ, мѣстѣ моей родины. По документамъ я числился крестьяниномъ этого села, изъ котораго уѣхалъ лѣтъ двадцать тому назадъ, еще въ ранней юности. Ни земли, ни хозяйства я никогда не имѣлъ, земледѣл³емъ не занимался и въ Кандалахъ у меня не было ни кола, ни двора и ни одной знакомой души. И вотъ въ этой-то давно забытой "деревнѣ", вѣроятно, придется проторчать всю зиму на положен³и "заподозрѣннаго"!.. Хороша свобода!

   Я отправился на "родину" съ первымъ же поѣздомъ желѣзной дороги и все время пути злился, тщетно припоминая "село родное" и его обитателей.

   Мнѣ вспоминались дѣтство и отрочество, проведенныя въ этомъ селѣ, и недружелюбное отношен³е мужиковъ и ребятъ ко мнѣ, "некрестьянину", голяку, сыну деревенскаго столяра.

   Вспомнилась ихъ суровая религ³озность и раскольничья косность. Еще въ дѣтствѣ заподозрѣнный мужиками въ томъ, что изъ меня вырастетъ нѣчто враждебное крестьянству, я теперь, черезъ двадцать лѣтъ, возвращаюсь къ нимъ уже въ качествѣ патентованнаго "врага народа" и долженъ буду жить среди нихъ, окруженный ихъ дикой ненавистью, подъ властью станового, подъ надзоромъ урядника, старшины, сотскаго и десятскихъ...

   Свобода!..

   И невольно въ памяти моей, какъ сонъ или сказка, вставало большое село съ широкой улицей и кирпичной, красной церковью съ пятью бѣлыми главами, опоясанное извилистой рѣчкой, за ней луга и дремуч³й дубовый лѣсъ, за лѣсомъ быстрый и глубок³й рукавъ Волги - Проранъ, каждый годъ мѣнявш³й свое русло, а вдали, за Волгой - могучая синяя гора "Батракъ".

   Вспоминалось почему-то лѣтнее воскресное утро, наивные, простодушные звуки пастушьей свирѣли, слышныя сквозь мой сладк³й дѣтск³й сонъ, и малиновые звуки церковнаго колокола... Кудахтанье куръ... И солнце, ласковое, доброе солнце, шутливо протягивалось сквозь щели закрытыхъ ставней и щекотало меня тонкимъ и длиннымъ лучомъ своимъ, словно вылитымъ изъ теплаго мягкаго золота.

   Вспоминались дѣвки въ яркихъ нарядахъ, крупныя, дородныя, въ коротенькихъ плисовыхъ душегрѣйкахъ со сборками и разноцвѣтными пуговицами сзади... Дѣвки идуть серединой широкой улицы, выстроившись въ рядъ, и звонкими свирѣльными голосами поютъ протяжныя пѣсни... Стоитъ погожая ведренная осень, въ прозрачмомъ небѣ летятъ тенета, а лѣсъ издали кажется одѣтымъ въ золото и пурпуръ. Идутъ и поютъ дѣвки, а на завалинкѣ большой старостиной избы, на площади противъ церкви сидятъ старики - всѣ въ длиннополыхъ суконныхъ кафтанахъ, въ черныхъ высокихъ шляпахъ гречневикомъ, степенные, крупные старики съ длинными, сѣдыми бородами...

   Вспоминался зимн³й обликъ села: широкая улица занесена снѣгомъ, и только чернѣетъ дорога, изрытая ухабами отъ постоянныхъ обозовъ. И обозы эти, длинные, крѣпк³е, тяжело нагруженные, снаряженные въ далек³й путь: больш³е розвальни обшиты рогожами, а лошади, сильныя и тяжелыя, идуть мѣрнымъ ходкимъ шагомъ...

   На площади около кабака и торговыхъ лавокъ каждый зимн³й вечеръ собираются ребятишки, хлопаютъ рукавицами и кричатъ: "давай-давай-давай!" Это начинается зимняя забава - кулачный бой. Дерутся сначала дѣти, а когда стемнѣетъ - выходятъ взрослые... И бьются стѣна на стѣну молодые парни, плечистые мужики и даже длиннобородые старики, и надъ всѣмъ селомъ до полуночи стонъ стоитъ отъ воя бойцовъ... Кое-гдѣ краснѣютъ въ окнахъ огоньки, да зимняя луна свѣтитъ печально и сказочно, крупными звѣздами падаетъ снѣгъ и влаженъ тих³й воздухъ снѣжной мягкой зимы...

   Вспомнилась еще картина сельской масленицы. Все село выѣзжало кататься. Сани двигались по широкой улицѣ всей массой, отъ одного ряда избъ до другого, шагомъ, въ шумной тѣснотѣ. И лошади почти у всѣхъ были хорош³я, сбруя гремѣла и блестѣла мѣдными бляхами, серебрянымъ наборомъ, бубенцами и колокольцами. Доѣхавъ до конца села, всѣ останавливались таборомъ, сбивались въ кучу, и въ центрѣ ея оказывался какой-нибудь острословъ-прибауточникъ, произносивш³й для всеобщей забавы длинныя прибаутки о масленицѣ. Потомъ ѣхали обратно, опять безпорядочной массой, наводняя собой всю улицу, и гулъ стоялъ надъ селомъ отъ саннаго скрипа, звона сбруи, криковъ, ржан³я лошадей, пѣсенъ, ругани и смѣха. И все: плечистыя фигуры мужиковъ, въ суконныхъ кафтанахъ, солидныя избы, толстыя дѣвки, сытыя лошади, крѣпкая сбруя, кулачные бои и праздничное пьянство - все говорило о мужичьемъ благополуч³и, зажиточности, силѣ и здоровьи. Больныхъ, горькихъ пьяницъ или слабоумныхъ почти не было: былъ только на все пятитысячное населен³е Кандаловъ одинъ дурачокъ - Гриша Рѣпинъ, хромой и сухорук³й, ходивш³й въ длинной посконной рубахѣ, да и тотъ имѣлъ наружность Геркулеса съ шапкой черныхъ кудрей и роскошной окладистой бородой, обладалъ большой физической силой, но былъ безвреденъ, кротокъ, послушенъ и богомоленъ.

   Село изстари считалось богатымъ, хлѣбнымъ. Почти каждый велъ большое, крѣпкое хозяйство, держались большими семьями, средн³й крестьянинъ, не считавш³йся богатымъ, имѣлъ до двадцати рабочихъ лошадей и жеребца для выѣзда, пять-шесть коровъ и сотни овецъ. Имѣли залежныя деньги, дѣдовск³я кубышки. Надъ селомъ возвышалось три или четыре каменныхъ двухъ-этажныхъ дома, принадлежавшихъ уже настоящимъ богачамъ, хлѣботорговцамъ, ворочавшимъ десятками тысячъ.

   Кандалинцы были государственными крестьянами, никогда не знали крѣпостного права и были извѣстны самоуправствомъ и своевол³емъ. Село лежало на большомъ тракту и встарину промышляло воровствомъ, грабежомъ и разбоями на большой дорогѣ и на Волгѣ.

   Почти половина села принадлежала къ различнымъ раскольническимъ толкамъ, и это были самые богатые, самые скупые, прижимистые, кремнистые и религ³озные мужики. Православные по своимъ понят³ямъ были тоже въ душѣ раскольниками и отличались отъ нихъ только большею мягкостью, распущенностью и равнодуш³емъ къ религ³и.

   Но тѣмъ не менѣе, послѣ масленицы и чисто-языческихъ пиршествъ, когда съ высокой красной колокольни густо и сытно неслись протяжные зовы "м³рского" колокола, всѣ они проникались покаянно-религ³ознымъ настроен³емъ и начинали "говѣть".

   Въ раннее зимнее утро, когда на темномъ небѣ еще мигали звѣзды,- по улицѣ уже тянулся народъ въ церковь, къ заутрени, а потомъ къ обѣднѣ, въ сумерки къ вечернѣ и такъ ежедневно весь велик³й постъ: одни "говѣли" на первой недѣлѣ, друг³е на второй и т. д. И просторная каменная церковь съ золоченымъ рѣзнымъ иконостасомъ, мѣдными вызолоченными хоругвями и "спасомъ" въ куполѣ была полна молящихся, и всѣ они были въ крытыхъ сукномъ шубнякахъ, съ волосами, остриженными по раскольничьи "въ кружало" и густо, разъ на все время говѣн³я, напитанными коровьимъ масломъ. Истово крестились они и падали ницъ, когда на амвонъ выходилъ старый протопопъ, служивш³й въ Кандалахъ безсмѣнно тридцать пять лѣтъ, низеньк³й, плотный, съ длинной толстоволосой бородой, съ крупными чертами лица и суровымъ, властнымъ взглядомъ. Мужики звали его "тятенькой", боялись и слушались, какъ дѣти, а у "тятеньки" нравъ былъ крутой, Кандалы онъ считалъ своею вотчиной, себя - неограниченнымъ властелиномъ, а сельск³я общественныя дѣла - своимъ личнымъ дѣломъ. За тридцать пять лѣтъ онъ такъ сжился съ кандалинцами, что никто не помнилъ и не понималъ иного отношен³я священника къ прихожанамъ, какъ властное вмѣшательство въ жизнь общества, семьи и личности. Онъ былъ законоучителемъ въ школѣ и больно хлесталъ учениковъ по щекамъ своей коротенькой, но увѣсистой десницей. Въ нѣкоторыхъ случаяхъ билъ онъ и взрослыхъ, и всѣ находили это въ порядкѣ вещей. Однажды онъ побилъ даже лицо интеллигентное - фельдшера, который долгое время былъ съ нимъ во враждѣ и, наконецъ, смирясь, пришелъ къ нему на масленицѣ въ "прощеный день" попросить прощен³я. Протопопъ не простилъ его, а въ тотъ моментъ, когда кудрявый фельдшеръ по обряду поклонился ему въ ноги - схватилъ его обѣими руками за волосы, долго возилъ наединѣ по горницѣ, выволокъ за волосы же по корридору на крыльцо и сбросилъ въ снѣгъ.

   Протопопъ не вѣрилъ въ Бога и никогда не говорилъ въ церкви проповѣдей. Дѣти у него давно уже всѣ были взрослыми, и онъ жилъ въ старомъ поповскомъ домѣ съ густымъ палисадникомъ только вдвоемъ съ престарѣлой протопопицей, маленькой, сморщенной и жалкой, которая трепетала передъ нимъ и пила запоемъ, пряча водку въ дровахъ, плетняхъ и соломѣ.

   Секретъ неограниченной власти протопопа надъ вольными землепашцами заключался въ его желѣзной энерг³и, умѣ и близкомъ знан³и своихъ прихожанъ. Раскольниковъ онъ не преслѣдовалъ, былъ богатъ и не унижался до вымогательства за требы и по сбору: щедрыя даян³я лились къ нему и безъ этого. И когда, наконецъ, въ епарх³ю прислали новаго арх³ерея и арх³ерей началъ перетасовывать духовенство то перевелъ и протопопа въ городъ, не внявъ его просьбѣ оставить его умереть на старомъ, насиженномъ мѣстѣ.

   И въ день отъѣзда, отслуживъ обѣдню, онъ сказалъ народу единственную, первую и послѣднюю проповѣдь или, скорѣе, прощальную коротенькую рѣчь. И когда онъ стоялъ на амвонѣ лицомъ къ народу, маленьк³й, въ одной рясѣ и эпитрахили, со скрещенными на груди руками, то слезы, крупныя и тяжелыя, текли по его длинной, прямой бородѣ, и обычно суровое лицо его стало въ эту минуту добрымъ, кроткимъ и печальнымъ.

   И плакалъ народъ, провожая его, и не хотѣлъ другого "тятеньки", и видно было, что любилъ онъ своего суроваго, драчливаго протопопа.

   Недолго прожилъ онъ въ городѣ, на новомъ мѣстѣ: скоро дошелъ въ Кандалы слухъ, что умеръ "тятенька", а уѣзжалъ онъ еще крѣпкимъ и бодрымъ, хотя и было ему семьдесятъ лѣтъ.

   Прислали на его мѣсто новаго благочиннаго, высокаго, съ длинной рыжей бородой, съ большой семьей и такого худого и тонкаго въ тал³и, что сразу же пошелъ слухъ о постничествѣ и святости его. Обращался онъ ласково, "тятенькой" звать себя не велѣлъ, обѣдню служилъ долго и каждый праздникъ говорилъ длинныя обличительныя проповѣди, а когда ходилъ по сбору, то бралъ сколько дадутъ, къ раскольникамъ же совсѣмъ не пошелъ... Обижались раскольники и зазывали его.

   Заговорило село о святомъ, безкорыстномъ священникѣ.

   Но прошло немного времени - перемѣнился новый благочинный, не выдержалъ: сталъ "драть" съ живого а съ мертваго, на раскольниковъ арх³ерею доносы писалъ, а отъ "м³рскихъ" дѣлъ въ сторонѣ стоялъ, не радѣлъ, не вникалъ и ни въ чемъ не хотѣлъ понять кандалинцевъ.

   И сразу не взлюбили его мужики и ничего ему не прощали: ни рѣзкаго слова, ни гостей, ни пѣсенъ, ни папиросъ, ни высокихъ цѣнъ за требы, а болѣе всего ошибки своей не могли забыть, что благочинный святымъ не оказался.

   И вся жизнь ихъ, обычаи, понят³я, умственные интересы, вѣрован³я и даже самое невѣр³е и раскольничество - все вращалось около религ³и, вытекало изъ нея и было проникнуто ея настроен³емъ. Даже стремлен³е нѣкоторыхъ къ просвѣщен³ю, свѣтской книгѣ и вольнодумству - тоже исходило изъ вопросовъ религ³озныхъ.

   И мнѣ стали припоминаться кандалинск³е "вольнодумцы".

   Прежде всего всталъ въ моей памяти Кузьма, по прояван³ю - челякъ. Челякомъ у кандалинцевъ называлось глубокое большое ведро, которымъ мѣряютъ зерновой хлѣбъ. Онь былъ похожъ на это ведро: маленьк³й, но весь выпуклый, какъ цилиндръ. Всю его широкую грудь покрывала окладистая борода каштановаго цвѣта, рябоватое лицо всегда носило выражен³е важности и напряженнаго мышлен³я, косматыя брови хмурились, а изъ-подъ бровей смотрѣли бѣгающ³е, выпученные глазки оловяннаго цвѣта. Онъ былъ сельскимъ писаремъ и ходилъ въ "пеньжакѣ" и тяжелыхъ сапогахъ. Низеньк³й, но увѣсистый и важный, онъ какъ неразмолотымъ житомъ, полонъ былъ неразработанныхъ, тяжелыхъ думъ.

   Еще молодымъ парнемъ ушелъ онъ въ расколъ изъ большой православной семьи и служилъ по найму въ работникахъ. Но и расколъ его не удовлетворилъ, и онъ ушелъ изъ раскола, а къ церкви все-таки не возвратился. И жилъ онъ безъ религ³и, все время тревожно занятый отрицан³емъ ея. Когда ему удалось сдѣлаться сельскимъ писаремъ - онъ близко познакомился съ мѣстными богатѣями - Воробьевымъ и Листратовымъ, которые тоже ни во что не вѣрили, кромѣ денегъ. Они орудовали м³рскими дѣлами, торговали хлѣбомъ и жили на купеческ³й ладъ. Въ домахъ ихъ были вѣнск³е стулья, мягкая мебель, зеркала. Они выписывали столичную и провинц³альную газеты и два толстыхъ журнала. Считали себя людьми образованными. Мужиковъ презирали за невѣжество. Младш³й братъ Листратова учился въ петербургскомъ университетѣ, лѣтомъ пр³ѣзжалъ къ брату, привозилъ запрещенныя книги, и вся компан³я - Листратовъ, Воробьевъ и Челякъ съ жадностью зачитывались ими.

   Но просвѣщенный образъ мыслей не помѣшалъ имъ, однако, спекулировать арендой участка удѣльной земли, которую они съ большимъ барышемъ сдавали своимъ односельчанамъ. Разбогатѣлъ отъ казенной земли и Челякъ, сталъ толще, важнѣе и глубокомысленнѣе. Купилъ домъ, садъ и уже окончательно упразднилъ изъ своей жизни религ³ю.

   И какъ противовѣсъ этимъ "новымъ" людямъ деревни вспомнился мнѣ старикъ Неулыбовъ, тоже кандалинск³й богачъ, закадычный другъ и поклонникъ стараго протопопа, благообразный, съ длинными сѣдыми кудрями, милосердный благодѣтель бѣдныхъ людей. Народъ любилъ этого справедливаго старозавѣтнаго человѣка. Онъ былъ добръ и жалостливъ. Помогалъ. Прощалъ долги. Ни съ кѣмъ не судился. Велъ дѣла на совѣсть и честное слово, по старинному. И богатство его было чистое, взятое отъ плодород³я земли и умноженное доброю Волгой, по которой словно шла тогда золотая волна.

   Всномнился пр³емный сынъ его Федька Неулыбовъ, смуглый, черноволосый мальчишка, съ которымъ вмѣстѣ бѣгали мы въ сельскую школу. Старикъ души въ немъ не чаялъ. Постоянно говорилъ о немъ. Мечталъ увидѣть его хозяиномъ и стремился обезпечить его будущее. "По наукѣ" онъ не пустилъ его дальше сельской школы, чтобы не забылъ онъ Бога и не ушелъ въ другой м³ръ изъ родного гнѣзда. А чтобы сынъ не избаловался - старикъ женилъ его чуть ли не шестнадцати лѣтъ, исхлопотавъ на это особое разрѣшен³е арх³ерея... Невѣсту взяли изъ-за Волги, тоже изъ богатаго дома, и домъ этотъ стоялъ на самомъ берегу ея у поднож³я горбатой Батрацкой горы.

   Свадебные пиры Феди Неулыбова были похожи на пиры древнихъ: такъ много на нихъ пили и ѣли. Съ перваго же дня пировъ вся орава гостей и родни не разставалась и пьянствовала гурьбой, переходя по очереди изъ дома въ домъ другъ къ другу, переѣзжая цѣлымъ таборомъ изъ села въ село. По пьяному дѣлу мног³е обморозились, изувѣчились, но никто на это не обращалъ вниман³я. Шутили жсстоко: кто-то кому-то ради забавы откусилъ носъ подъ предлогомъ поцѣлуя. Пьянаго спящаго Челяка схватили прямо съ постели въ одномъ бѣльѣ, вытащили на трескуч³й морозъ, подожили въ сани и повезли на другой конецъ села, гдѣ происходилъ пиръ. По дорогѣ встрѣтили татарина и долго приставали къ нему, предлагая купить пьяную свинью. Пока доѣхали - раздѣтый Челякъ закоченѣлъ: его, безчувственнаго, внесли въ избу, положили на полъ, ножемъ разжали зубы и влили въ ротъ коньяку. Черезъ часъ Челякъ - уже одѣтый и приведенный въ чувство - плясалъ какъ ни въ чемъ не бывало.

   Вмѣсто водки пили коньякъ и пили его стаканами и ковшами въ гомерическомъ количествѣ. Опьянен³е ни на кого болѣзненно не дѣйствовало, возбуждая только всеобщее бурное веселье. И такъ пили они каждый день съ поздней осени до масленицы болѣе трехъ мѣсяцевъ, и только наступлен³е великаго поста положило конецъ пиршеству. И въ этомъ дикомъ и широкомъ разгулѣ чувствовалось что-то древнесильное, языческое, первобытное.

   За все время свадьбы пропито было семь тысячъ рублей.

   Очухавшись, принялись "говѣть".

   Такъ живали встарину кандалинцы.

  

  

   Часа въ четыре вечера, въ сумеркахъ сѣраго осенняго дня, почтовый поѣздъ остановился у станц³и "Кандалы". Я помнилъ эту станц³ю: она была и теперь все такая же, какъ прежде, выкрашенная въ казенную, коричневую краску, скучная, какъ всѣ маленьк³й ста³щ³й.

   Въ полуверстѣ отъ нея, подъ горой, въ ложбинѣ, сѣрѣло мое родное село и торчала, съ дѣтства знакомая мнѣ, красная колокольня.

   Никто на станц³и не узналъ меня и я не зналъ никого. Какой-то захудалый мужиченко съ кнутомъ подъ мышкой предложилъ мнѣ "довезти" меня и подкатилъ съ внутренней стороны вокзала на заморенной лошаденкѣ, запряженной въ старую, кособокую бричку.

   - Къ кому везти-то? - спросилъ онъ меня. Я подумалъ и наудачу сказалъ:

   - Къ Воробьеву.

   Ямщикъ ничего не сказалъ и задергалъ возжами. Лошаденка побѣжала по грязной осенней дорогѣ. Бричка жалобно задребезжала.

   Поѣздъ свистнулъ и, выбрасывая клубы чернаго дыма, помчался дальше. Когда онъ скрылся въ ложбинѣ и желѣзные звуки его колесъ замерли въ воздухѣ - меня охватила странная, непривычная тишина осенняго деревенскаго поля. Лошаденка сѣменила до странности медленно, и казалось мнѣ, что вся жизнь умчалась отъ меня впередъ съ быстротою локомотива и вотъ стоитъ опять предо мной родная деревня моя, стоитъ попрежнему, на прежнемъ мѣстѣ, сѣрая, тихая, печальная, позабытая цѣлымъ свѣтомъ.

   Больш³я вѣтряныя мельницы плавно и медленно шевелили гигантскими крыльями, тихо скрипѣли и жалостно стонали о чемъ-то, словно обезсиленные, умирающ³е великаны.

   А безжизненное, словно обглоданное кѣмъ-то, поле печально уходило въ даль, сѣрое небо темнѣло и медленно сгущались тих³я осенн³я сумерки.

   И въ тишинѣ, какъ глубок³й вздохъ, издалека прозвучалъ грустный мѣдный голосъ и долго плылъ, дрожалъ и таялъ.

   Колоколъ звонитъ.

   Всплываютъ въ душѣ моей позабытыя старыя грезы, встаютъ печальные, тихо вздыхающ³е призраки. Какъ вечерн³я тѣни, протянулись они изъ далекаго прошлаго и становятся все длиннѣй и сумрачнѣй.

   Словно золотыя облака на горизонтѣ, освѣщенныя умирающими лучами заката, долго и грустно блёкнутъ они, тонутъ въ сумракѣ ночи, расплываются легкимъ туманомъ и падаютъ на мое сердце вечернею теплой росой.

   Тихо, словно приближаясь издалека, звучитъ въ душѣ моей жалобный, чуть слышный, хоръ... Грустныя блѣдныя дѣвушки, взявшись за руки, медленнымъ хороводомъ проходятъ предо мной и томительно-сладко поютъ о чемъ-то невозвратно-погибшемъ и роняютъ изъ вѣнковъ своихъ сух³е мертвые цвѣты.

   И все кажется, что удаляется и замираетъ вдали печальное похоронное пѣн³е.

   Колоколъ звонитъ.

   Подъ горой, за селомъ, въ зеленыхъ мшистыхъ берегахъ, обрамленныхъ густымъ камышемъ, лежитъ зеркально-глубокое озеро, и вода въ немъ прозрачна до самаго дна, и купаются въ ней широк³е плавуч³е листья, что растутъ въ водѣ на длинныхъ, тонкихъ стебляхъ. за озеромъ вьется узк³й, глубок³й ручей, весь обросш³й зеленой задумчивой осокой и плавучей воднной травой. Надъ нимъ шумитъ дремуч³й дубовый лѣсъ и уходитъ онъ до горизоита, вплоть до старыхъ осокорей, что возвышаются надъ всѣмъ лѣсомъ, что вцѣпились исполинскими корнями въ глинистый высок³й берегъ Прорана. Отдѣлился онъ отъ Волги и каждый годъ ищетъ себѣ новую дорогу. А весной, соединяясь, они разливаются, какъ море, затопляютъ лѣсъ и подходятъ къ жилищамъ людей.

   Но сбываетъ вода - и дремуч³й лѣсъ рядится въ новые наряды: поляны заростаютъ высокою, сочною травой, и ландыши поятъ воздухъ сладкимъ ароматомъ, и весь длинный солнечный день невидимка-кукушка оглашаетъ зеленый лѣсъ мѣрнымъ своимъ кукованьемъ.

   За осокорями, на широкомъ Проранѣ, есть островъ Зуморъ, весь въ сочной, высокой травѣ, и пестрѣютъ на островѣ рубахи косцовъ, шуршатъ и звенятъ стальныя, блестящ³я косы, пѣсни женщинъ, сгребающихъ сѣно, далеко несутся по рѣкѣ, а Проранъ и Волга обнялись, разлились и уходятъ сверкающей равниной въ даль, къ чуть видной голубой Батрацкой горѣ, и только противъ Зумора, на высокомъ берегу Прорана, торжественно и мощно стоятъ великаны осокори и вѣчно звенятъ высоко въ небѣ не видными снизу верхушками своими... Шумъ ихъ сливается съ музыкой волнъ буйнаго Прорана и кажется дивною пѣсней дремучаго лѣса.

   И вездѣ: надъ Прораномъ и въ лѣсу, на озерѣ и надъ ручьемъ - вездѣ вспоминается мнѣ лѣсной бродяга, подростокъ въ бѣлой рубахѣ, нелюдимый сынъ столяра, бѣдный мечтатель съ головой, полной несбыточныхъ замысловъ, одинок³й, застѣнчивый сынъ столяра.

   Колоколъ звонитъ... звонитъ...

   Совсѣмъ ужъ стемнѣло. Мы ѣдемъ по широкой пустой улицѣ большого бѣднаго села... Избы словно ушли въ землю, покосились, измельчали, смотрятъ растерянно, уныло. Кое-гдѣ въ слезящихся, обмазанныхъ красной глиной окнахъ, тускло мигаютъ огоньки, и смотритъ оттуда угрюмая, грубая бѣдность.

   На мосту, при въѣздѣ въ село, намъ встрѣтились двѣ странныхъ фигуры: босикомъ, въ какихъ-то длинныхъ балахонахъ, съ желтыми, истощенными лицами... Они сидѣли въ рядъ на краю моста, безпечно болтали босыми грязными ногами и вели между собой какой-то безсмысленный разговоръ, по-дѣтски картавя и неестественно размахивая руками.

   - Это наши дурачки!..- слегка обернулся ко мнѣ мужиченко: - блажные... завсегда вмѣстѣ ходятъ.. хе-хе!.. дружные!..

   Онъ слегка подхлестнулъ клячу и добавилъ, усмѣхаясь:

   - Объ чемъ говорятъ?.. Господи знаетъ!

   - А Гриша Рѣпинъ - живъ? - спросилъ я.

   - Померъ Гриша... а на мѣсто его - новыхъ двое родилось... умножается народъ... ну и дураковъ больше...

   Ид³оты о чемъ-то спорили между собой, но при нашемъ приближен³и прекратили разговоръ и уставились на меня мутными глазами, потомъ переглянулись и, показывая другъ другу вслѣдъ намъ костлявыми, грязными пальцами, начали хохотать безсмыслен³нымъ животнымъ хохотомъ.

   Осмѣянный ид³отами, я въѣхалъ въ родное село.

   На широкой песчаной площади по-прежнему стояла большая красная церковь, только площадь стала больше и дома кругомъ почти всѣ измѣнились, за исключен³емъ волостного правлен³я. Рядомъ съ нимъ прежде была министерская школа; теперь на ея мѣстѣ возвышался двухъ-этажный каменный домъ съ вывѣской: "Учительская семинар³я духовнаго вѣдомства", а надъ вывѣской водруженъ былъ огромный золоченый крестъ.

   Новая министерская школа и женское училище были выстроены по другую сторону площади, тамъ же была больница съ квартирой врача, а на углу стоялъ, еакъ и прежде, "шатровый" домъ Воробьева, съ зеленой желѣзной крышей; противъ него, черезъ площадь, виднѣлся домъ Челяка, тоже шатровый, но только похуже.

   Отпустивъ извозчика, я вошелъ къ Воробьеву. Внутренность его дома была все та же, что и прежде: изъ прихожей виднѣлся залъ съ высокими трактирными зеркалами и вѣнскими стульями, разставленными вдоль стѣнъ въ скучномъ однообраз³и. Въ домѣ царствовали чистота, тишина и скука. Въ залѣ за столомъ сидѣлъ и что-то читалъ самъ хозяинъ. Чтобы обратить на себя вниман³е - я кашлянулъ, но онъ не пошевелился. Сказалъ "здравствуйте" - не поднимаетъ головы. Тогда я снялъ пальто и, войдя въ залъ, повторилъ громко:

   - Здравствуйте!

   Воробьевъ поднялъ голову и уставился на меня изумленно:

   - Не узнали? - спросилъ я.

   - Ась?

   - Не узнали, говорю?

   - Узналъ, какъ не узнать?.. Больно похожъ на отца-то! Да вы громче говорите, я, вѣдь, плохо слышу.

   - Что такъ?

   - Да ужъ давно, лѣтъ пятнадцать... еще на свадьбѣ Неулыбова уши-то застудилъ... съ тѣхъ самыхъ поръ... А вы по какимъ дѣламъ въ наши мѣста? на долго ли?

   - Жить пр³ѣхалъ! - отвѣчалъ я и началъ разсказывать ему о своемъ положен³и.

   Воробьевъ заволновался.

   У него было типичное мужичье лицо съ небольшой сѣренькой бороденкой, покрытое, какъ налетомъ, цѣлой сѣтью мелкихъ морщинъ, и пр³ятный, пѣвуч³й теноръ, которымъ онъ когда-то подпѣвалъ дьячку на лѣвомъ клиросѣ. Руки у него были не по росту больш³я, узловатыя, мужичьи, фигура въ просторномъ пиджакѣ и брюкахъ - коренастая.

   - Вотъ квартиру мнѣ надо, на всю зиму! - закончилъ я свое повѣствован³е.

   - Да, да! - подхватилъ глухой:- квартиру! У меня-то негдѣ... у Челяка ежели, такъ у него двѣ учительши живутъ, а вотъ къ Неулыбову, къ Федору, въ самый бы разъ тебя: у него весь передъ пустой... и не топятъ, а живетъ онъ бѣдно, ему бы на руку было!.. Я сейчасъ пошлю за Челякомъ, онъ запряжетъ лошадь, и съѣздимъ: Неулыбовъ-то, вѣдь чай, помнишь, далеко отсюда живетъ, на томъ концѣ...

   Онъ вышелъ въ переднюю и послалъ кого-то къ Челяку.

   - Какъ у васъ тутъ тихо, на селѣ-то! - сказалъ я:- словно вымерли всѣ!

   - Тихо? - переспросилъ Воробьевъ:- это только снаружи тихо, а ежели разобрать, да вникнуть...- онъ махнулъ рукой и подозрительно покосился на окошко.- Не больно тихо...

   - А что?

   - Волнен³е пошло въ народѣ.... шатан³е ума,- таинственно наклонясь ко мнѣ, сказалъ старикъ.- Почитай, что въ каждой избѣ дѣти съ отцами на ножахъ - палачутся. На сходѣ стонъ стоитъ. Разбились на парт³и, и каждая, значитъ, свою лин³ю гнетъ. Такое идетъ!.. чуть не до драки... Зашевелился народъ! обѣдняли всѣ... озлились... А земск³й разжигаетъ: за одно только несниман³е шапки человѣкъ по двадцати разомъ въ арестанку садитъ, урядникъ парней да дѣвокъ съ "улицы" гонитъ, пѣсни пѣть не велитъ... Вотъ оно съ виду-то и тихо.... А внутри - кипитъ у каждаго!

   Ему не хотѣлось говорить громко, онъ все ближе наклонялся ко мнѣ и гудѣлъ, оглушая меня...

   - Как³я же у васъ на сходѣ парт³и?- спросилъ я.

   - Да оно не на сходѣ только, а вездѣ и во всемъ... Само собой - особо вредная для всѣхъ парт³я это - земск³й начальникъ, старшина съ писаремъ, урядникъ, да попы... Противъ нихъ всѣ возстаютъ... Старшина у насъ - прямо разбойникъ. Ну, противъ нихъ: врачъ да учители, учителей теперь у насъ много... ничего, хорош³й народъ... полезный намъ... потомъ мужики, вотъ мы съ Челякомъ, Неулыбовъ и друг³е. А то есть еще совсѣмъ молодые мужики... молодежь... Задача-то у всѣхъ одна, ну только что молодые горячатся много и лѣзутъ въ открытую... А мы ведемъ лин³ю исподволь, полегоньку...

   Онъ замолчалъ, окинулъ меня испытующимъ взглядомъ умныхъ, но уже тусклыхъ глазъ, расчесалъ пальцами бороду и уже другимъ тономъ сказалъ:

   - Сразу-то все не разскажешь... Вотъ поживешь у насъ - увидишь. Ну, пока что - пойдемъ-ка чай пить!

   Мы вышли въ столовую, освѣщенную большой висячей лампой; на столѣ кипѣлъ большой мѣдный самоваръ и все уже было готово для чаепит³я.

   Вышла жена Воробьева, пожилая, но еще сохранившая слѣды красоты, худая, высокая, вся въ черномъ, серьезная, молчаливая. Она церемонно, по старинному, поклонилась мнѣ глубокимъ пояснымъ поклономь и церемонно же пригласила "откушать" чаю. Я помнилъ ее еще очень красивой, молодой. Кажется, что происходила она изъ раскольничьей семьи.

   За чаемъ я спросилъ Воробьева о томъ, какъ живеть теперь Челякъ, какъ живетъ Неулыбовъ. И Воробьевъ, громкимъ голосомъ глухого, повѣдалъ мнѣ, что Челякъ давно уже "прогорѣлъ" на посѣвахъ и капиталу теперь не имѣетъ никакого, кромѣ дома, фруктоваго сада и мучной лавки. Разорились почти всѣ кандалинск³е богачи... Никого изъ нихъ теперь и въ селѣ нѣтъ. Листратовъ переѣхалъ въ городъ. Но самая несчастная судьба постигла Неулыбовыхъ.

   Счастье вообще давно уже отвернулось отъ кандалинцевъ... Словно что-то оборвалось, закрылось, померкло. Почему-то начались изъ года въ годъ засухи, неурожаи, торговля упала, Волга стала мелѣть, мужики бѣднѣть, а крестьянск³е богачи одинъ за другимъ разоряться. Были ужасныя голодовки всѣмъ селомъ. И въ голодные года мужики почему-то особенно сильно дрались зимой на кулачки... По всей ночи дрались, до озвѣрѣн³я... Урядникъ пр³ѣзжалъ верхомъ разгонять и ничего не могъ подѣлать. Неулыбовы лишились всего сразу: подошли платежи, за себя и за другихъ, уже потерпѣвшихъ крахъ, за которыхъ старикъ Неулыбовъ имѣлъ неосторожность поручиться - и все исчезло въ одинъ день: арестовали недостроенную паровую мельницу, садъ, деньги... Домъ сгорѣлъ незастрахованнымъ. Старикъ поступилъ въ городѣ приказчикомъ, а жена Федора сошла съ ума отъ горя. Пришлось ему везти ее въ городъ въ сумасшедш³й домъ. Поѣхали на пароходѣ по Волгѣ. Это было въ темную и теплую лѣтнюю почь. Федоръ сидѣлъ въ каютѣ вдвоемъ съ безумной и плакалъ, глядя на нее. Должно быть, онъ очень любилъ ее, да и у самого-то голова шла кругомъ. Федоръ и теперь со слезами и ужасомъ вспоминаетъ объ этой ночи. Онъ разсказываетъ, что когда они оба заснули въ каютѣ ему приснилось, что все это - и разорен³е, и сумасшеств³е жены - только страшный сонъ и что необходимо проснуться, но какая-то темная тѣнь наклонилась надъ нимъ и душитъ его, и отъ этого онъ опять почувствовалъ тоску и ощущен³е несчастья, какъ будто кто-то ударилъ его въ сердце... Онъ проснулся, оглядѣлся - жены нѣтъ. Кинулся на палубу. Заря. Волга плещется. Пароходъ вздымаетъ волны. И тутъ онъ увидѣлъ свою жену. Духъ у него захватило. Члены словно оледенѣли: блѣдная, въ бѣлой ночной рубахѣ, въ бѣломъ платкѣ, она уже спустила ноги за бортъ. Онъ не помнитъ, что потомъ было. Помнитъ, что въ рукахъ у него остался только бѣлый головной платокъ, который онъ же и подарилъ ей когда-то, въ счастливые дни.

   И случилось такъ, что обнаженный трупъ ея прибило волнами и выбросило на берегъ какъ-разъ у Батрацкой горы, къ дому ея родителей.

   Съ тѣхъ поръ Федоръ выпивку сталъ любить, потомъ - бросилъ все, ребенка своего отдалъ родителямъ покойной жены, тестю съ тещей, а самъ - скрылся.

   Уѣхалъ онъ въ Сибирь, на постройку желѣзной дороги, и семь лѣтъ не было о немъ ни слуху, ни духу.

   И вотъ всего только года два, какъ онъ воротился и кое-какъ устроился въ старомъ, обгорѣломъ домѣ. Добылъ мѣсто при земствѣ - агентомъ, получаетъ рублей двѣсти въ годъ, на нихъ и живетъ. Женился на пожилой вдовѣ - для мальчишки. Жмутся въ заднихъ комнатахъ, а весь передъ - заколоченъ. Все миновалось. Не вернуть ему богатства.

   Глухой разсказывалъ объ этомъ безстрастно, ровнымъ голосомъ, медленно хлебая чай. Жена его, плотно сжавъ красивыя, тонк³я губы, молча разливала чай.

   Въ корридорѣ стукнула дверь, послышались тяжелые, быстрые шаги и на порогѣ комнаты, на моментъ остановившись, появился Челякъ. Онъ былъ все такой же низеньк³й, цилиндрическ³й, въ сѣромъ "пеньжакѣ" и тяжелыхъ сапогахъ. Только борода его, прежде каштановая, стала теперь сѣроватой, да маленьк³е оловянные глаза пучились напряженнѣе, чѣмъ въ былое время.

   Мы съ нимъ по-пр³ятельски расцѣловались. Узнавъ отъ меня, что я остаюсь въ Кандалахъ на всю зиму, Челякъ тяжелой рукой хлопнулъ меня по плечу и радостно воскликнулъ:

   - Не въ томь сила, что кобыла сива! Ничего! Проживешь! а намъ это на руку, вотъ въ чемъ дѣло!

   - Вамъ-то что? - удивился я.

   - А какъ же? - возразилъ Челякъ:- да намъ только тебя и недоставало! въ самый разъ пр³ѣхалъ!.. То есть до зарѣзу нужно намъ писателя... во - какъ! Ну, чтобы боекъ былъ!

   Пр³ятели весело разсмѣялись. Даже Воробьиха сдержанно улыбнулась, наливая Челяку стаканъ крѣпкаго чая. Челякъ усѣлся за столъ противъ меня, налилъ блюдечко до краевъ, но, прежде, чѣмъ пить, разгладилъ широкую бороду, сгребъ ее на одну сторону и, пыливо посмотрѣвъ на меня, спросилъ:

   - Въ губернской газетѣ - пишешь?

   - Иишу.

   - И въ столичныхъ можешь?

   - Могу и въ столичныхъ.

   - Здорово!

   Онъ ткнулъ въ бокъ сидѣвшаго рядомъ Воробьева.

   - Слышалъ? Теперича мы "ихъ" припугнемъ! Ужъ одно то, что онъ пр³ѣхалъ - на нихъ подѣйствуеть!

   - Подожмутся! - подтвердилъ Воробьевъ, кивая головой.

   И они оба какъ-то бережно и хозяйственно осмотрѣли меня, точно новую, только-что выписанную и необходимо-нужную имъ машину. Потомъ озабоченно принялись толковать о томъ, согласится ли Неулыбовъ пустить меня на квартиру.

   - Пуститъ! - увѣренно сказалъ Челякъ.

   - Навѣрное пуститъ! - отозвался глухой:- а ежели будетъ заминаться - уговоримъ!

   - Уговоримъ! - повторилъ Челякъ.

   Затѣмъ, поглощая неимовѣрное количество чая, они стали говорить о "сходѣ", который былъ вчера и гдѣ Челякъ провалился съ какимъ-то "вопросомъ".

   - Ты не умѣлъ - сбрендилъ! - посмѣивался надъ нимъ Воробьевъ:- а я бы на твоемъ мѣстѣ не провалилъ: хочешь - я тебѣ все это на слѣдующемъ сходѣ поправлю?

   Потомъ заговорили о попахъ, о земскомъ, о врачѣ.

   - Врачь у насъ,- говорилъ Воробьевъ,- онъ всѣмъ хорошъ, дѣйствительно, можно сказать - дѣятель, и народъ его любитъ. Ну, а вотъ за одно только нельзя къ нему полнаго довѣр³я имѣть: съ попами якшается! А они для насъ люди вредные... И начальство они... та же полиц³я... Въ этомъ у него - большая ошибка!

   Когда заговорили о попахъ, Челякъ даже вскочилъ и взволнованно забѣгалъ по комнатѣ, тяжело громыхая огромными сапогами.

   - Въ прошлый разъ,- началъ онъ,- встрѣчается мнѣ на площади Матюшинск³й - самый изъ нихъ главный ябедникъ - и говоритъ: что это я тебя никогда въ церкви не вижу? что, ты - молоканинъ, что ли? И потомъ, говоритъ, до меня дошло, будто мужикамъ ты разныя бредни болтаешь, умствуешь относительно таинствъ и прочее? Это какъ? Смотри!- Я, говорю, батюшка, не молоканинъ, а только что въ церковь хожу, когда есть мое къ тому желан³е, и опять же - время... А загонять меня туда силой - что толку... Что касаемо разговоровъ съ мужиками то, конечно, мы, мужики, обо всемъ промежду себя говоримъ, а понят³я ни объ чемъ, по глупости нашей, не имѣемъ. Вы бы, говорю, батюшка, какъ пастырь духовный, должны намъ объяснять, наставлять насъ. Я, молъ, вотъ все хочу спросить васъ: растолкуйте мнѣ, какъ надо понимать таинства: что - всѣ они равны между собой, али нѣтъ? Онъ подумалъ, и - строго таково - говоритъ: конечно - всѣ равны, да тебѣ-то что до этого? А какъ же, говорю, коли всѣ равны, расцѣнка-то у васъ имъ разная? За исповѣдь вы берете двѣ копѣйки, а за свадьбу пятнадцать рублей? Какъ онъ закричитъ на меня! Подогомъ застучалъ! Подлецъ, говори, ты, а не прихожанинъ! Я, говоритъ, тебя... Да куда, молъ, вы, батюшка, меня изъ мужиковъ-то можете разжаловать? ниже-то мужика - куда можете поставить?

   Челякъ, довольный собою, захохоталъ и на выпученныхъ глазахъ его мелькнули слезы.

   - Сплавить бы его! - замѣтилъ Воробьевъ:- больно смутьянъ!

   - Въ прошломъ году,- обратился ко мнѣ Челякъ, мы такъ отъ одного духовнаго лица избавились: я поссорилъ его съ другимъ попомъ, тотъ на него донось и настрочилъ и, значитъ,- карамболемъ...

   Челякъ сдѣлалъ билл³ардный жестъ.

   - Чѣмъ же у васъ попы нехороши?- спросилъ я.

   - Да что ужъ, как³е это пастыри? - возразилъ Воробьевъ, пренебрежительно усмѣхаясь.- Одинъ надъ другимъ норовятъ выслужиться передъ архиреемъ, да повышен³е получить и все за счетъ мужичишекъ. Старовѣровъ ловятъ, обыскиваютъ, книжки старовѣрск³я запрещеннгыя отбираютъ, съ жандармами перенюхиваются! Совсѣмъ нестоющ³е люди!

   - Хуже, видно, стараго-то, "тятеньки"?

   - Еще бы! тотъ хоть дрался, а за мужиковъ передъ начальствомъ горой стоялъ, а эти...

   - Ну, а земск³й каковъ?

   Друзья только руками замахали.

   - Отставной маёръ, пьяница и воръ!- брякнулъ Челякъ:- вмѣстѣ со старшиною воруютъ и другъ друга покрываютъ! Давно ужъ подсудимая скамья по нимъ тоскуетъ. Старшина разбогатѣлъ на м³рской шеѣ, мужиковъ въ морду бьетъ, въ арестанкѣ гноитъ. Духовному вѣдомству м³рскую землю продалъ. Ну, на что намъ, примѣрно, семинар³я? мужики въ ней не учатся, а выходятъ изъ нея учителя церковно-приходскихъ школъ! И вѣдь это все онъ устроилъ, и землю, и домъ поворотилъ такъ, будто бы мужики сами изъ усерд³я пожертвовали!..

   Челякъ погладилъ бороду и неожиданно добавилъ:

   - Однако, мы такую политику подводимъ, чтобы земск³й смѣстилъ его! Изъ-за этого мы къ маёру и въ гости ходимъ. Не знай, что выйдетъ?

   - Какъ? вы ходите къ земскому?

   - Ходимъ. Играемъ въ дружбу! Ну, да не поздоровится ему отъ нашей дружбы. Намъ бы только старшину свергнуть!..

   - А что думаютъ мужики о вашей дружбѣ съ земскимъ?- спросилъ я.

   - Да вѣдь какъ-же иначе? - уклончиво отвѣчалъ Воробьевъ:- стоитъ ли съ земскимъ ссориться? Ежели, скажемъ, скачать его съ шеи, такъ другого пришлютъ - пожалуй, и похуже, а съ этимъ, хоть онъ и мошенникъ - все же можно ладить... Все-таки и насъ онъ побаивается! Вонъ врачъ и всѣ наши образованные ругаютъ насъ за это... и говорятъ, что ничего, молъ, у васъ не выйдетъ, а я имъ отвѣчаю: вѣдь это вамъ, господа, хорошо такъ говорить, вы у насъ годъ-другой побудете, а потомъ васъ и переведутъ въ другое мѣсто... мы же - здѣсь постоянно. Намъ такъ нельзя!.. Мы - исподволь, полегоньку, свое возьмемъ!

   - Чего же вы хотите?

   - А проведемъ въ старшины человѣка нашего характера... кого-нибудь изъ молодыхъ... Чтобы легче стало народу. Намъ выгоднѣе - за народомъ быть, на его еторонѣ...

   - Да, мы - за народъ, за бѣдноту! - подтвердилъ. разглаживая бороду, Челякъ:- намъ иначе нельзя, какъ мы сами - мужики!

   Въ такихъ разговорахъ они закончили чаепит³е, осушивъ весь самоваръ, и стали собираться къ Неулыбову. Въ прихожей Челякъ опять похлопалъ меня по плечу и сказалъ заискивающе:

   - А старшину ты какъ-нибудь раздѣлай въ газетѣ! а? Ей-Богу! Сдѣлай намъ это дѣло! Мы его тогда - по Божьи... съ Господомъ! Хе-хе-хе!

   И два кулака, ратующихъ "за народъ", съ неожиданной заботливостью повели меня къ выходу, гдѣ уже стояла сытая, рыжая лошадь, запряженная въ бричку.

  

  

   Я поселился у Неулыбова.

   Онъ жилъ въ двухъ заднихъ комнатахъ одноэтажнаго каменнаго дома. Домъ этотъ былъ когда-то двухъ-этажнымъ, но послѣ пожара остался только низъ, который кое-какъ покрыли тесомъ, отчего домъ принялъ жалк³й, смѣшной и печальный видъ.

   Я занялъ двѣ передн³я комнаты, кое-какъ обставленныя старой мягкой мебелью. Каменныя стѣны, вмѣсто обой выкрашенныя въ темную краску, были плохо оштукатурены, промерзли безъ топлива, отсырѣли и постоянно выдѣляли изъ себя мутную влагу, которая текла по нимъ тихими слезами. Домъ словно плакалъ о быломъ.

   Самъ Федька Неулыбовъ, котораго я помнилъ мальчикомъ, оказался тридцатилѣтнимъ человѣкомъ съ преждевременной сѣдиной на вискахъ коротко-остриженной головы, съ рѣзкими складками горечи около рта и добродушнымъ одутловатымъ лицомъ съ рѣденькой черной бороденкой. Ходилъ онъ дома въ блузѣ и высокихъ валеныхъ сапогахъ. Ни лошади, ни коровы и вообще никакого хозяйства у него не было. Работы по агентству - тоже. И онъ цѣлыми днями изнывалъ отъ бездѣлья. Жилъ Федоръ Неулыбовъ на свѣтѣ какъ бы нехотя,