Салов Илья Александрович - Паук

nbsp;   - А! - радостно вскрикнул Степан Иваныч.- Снял-таки?

   - Точно так-с. И кабак и лавочку, что на площади стоит. Теперича не худо бы базарец развести-с.

   - Где?

   - Да все там же, в Инясеве-с. Ведь лавочку-то я с площадкой снял на двенадцать лет... Уж извините, что без вашего дозволения. С инясевскими мужичонками ничего не поделаешь... совсем, проклятые, от рук отбились! Бабы даже - и те знать нас не хотят-с. Ни за какую даже работу не берутся; работают себе на железной дороге, да и на-поди! Намедни лен прополоть хотел, все село из двора во двор прошел, хоть бы одна шельма пошла. Говорить даже не хотят, так морды на сторону и воротят. Надо же их сократить маленечко-с. Я и хочу базарец развести да гостиный дворик небольшой построить-с! Торгово-промышленный элемент - первое дело-с! Как только все это заведем-с, так уж мужик в наших руках будет-с. В те поры и трактирчик с арфянками беспременно пойдет в ход-с, и тогда уж мое почтенье-с...

   - Верно! - проговорил глубокомысленно Степан Иваныч.

   - Так дозвольте коленкорцу-то купить-с?

   - Валяй!

   - Я хочу, ваше степенство, трехцветное знаменьеце сделать-с; белое, красное и зеленое, да на длинный шестик-с и привязать-с. Мешать-то оно не будет никому-с, а смотреть - веселее-с!

   - Верно.

   - Так я прикажу-с?

   - Приказывай.

   Разговор, по-видимому, кончился, но Самойла Иваныч все еще не уходил и, переминаясь с ноги на ногу, собирался как будто еще о чем-то доложить. Брюханов заметил это и спросил:

   - Что, аль еще есть что-нибудь?

   - Особенного-то покудова ничего нет-с, а все-таки подозрительно-с...

   - Что такое?

   Самойла Иваныч посмотрел на всех нас как-то особенно таинственно и, понизив голос, проговорил:

   - Доподлинно верного-с я ничего доложить не могу-с, а только смутьянщик у нас объявился...

   - Как, где? - воскликнул Степан Иваныч.

   - Да, почитай, из деревни в деревню ходит-с. Барин не барин, и на простого человека тоже не похож. Одет хорошо, по-немецкому-с, в шляпе, с тросточкой, и все с мужиками разговаривает. Намедни, когда я в Инясеве насчет этого самого кабака сходку собирал-с, так и он туда явился. Узнал, в чем дело, и говорит-с: "Напрасно, ребята, кабак у себя допускаете; кабак - это мужицкая погибель, мужицкие слезы!" Да, спасибо, мужики-то в кураже были, не послушали. В деревне Григорьевке тоже с мужиками нехорошо говорил; расспрашивал, сколько у них земли, сколько овец, коров, лошадей; занимаются ли промыслом каким и советовал составлять артели. Точно так же был и в селе Ростошах и тоже с мужиками о мужицких нуждах говорил...

   - И ты говоришь, что ничего особенного нет! - вскрикнул Степан Иваныч.- Ты чего же дожидаешься-то?

   - Я ничего-с...

   - Ты чего же не поймал его? Поймал бы да к становому и представил. И давно ходит?

   - Давненько-с. Недели две будет, если не больше...

   - Недели две! - подхватил Степан Иваныч.- Шутка сказать! Да он в две-то недели всех нас слопает и костей не оставит. Эх, Самойла Иваныч, Самойла Иваныч! шустрый ты малый, а на этот раз сплоховал! За шиворот бы его да к становому.

   - Это точно, виноват-с, маленечко не спохватился...

   - Ну, да ладно! Становой сейчас сюда приедет, я ему шепну. Я ведь тоже член духовно-просветительного союза...

   Но не успел Степан Иваныч досказать начатой фразы, как дьякон, давно посматривавший на меня, не вытерпел и разразился таким хохотом, что заставил всех вздрогнуть. Степан Иваныч даже на ноги вскочил.

   - Это что такое! - вскрикнул он.- Уж не надо мной ли ты смеешься!..

   - Нет, нет! - бормотал дьякон, все еще продолжая хохотать.- Нет, не над вами. А хотите, я вам открою, где этот самый смутьянщик проживает?

   - Где?

   - Вот у них! - крикнул дьякон и, указав на меня пальцем, снова разразился хохотом.

   Все обернулись ко мне.

   - Правда? - спросили в один голос Брюханов и Оскар Петрович.

   - Правда! - отвечал я.- По рассказу Самойлы Иваныча я догадываюсь, что человек в шляпе и с тросточкой, встреченный им в Инясеве, действительно, мой приятель.

   - Позвольте, позвольте! - перебил меня Оскар Петрович.- Так это и я слышал про этого господина. Действительно, теперь я припоминаю, мне о нем говорили. Действительно, он ходит по деревням, по трактирам, по хуторам и собирает какие-то сведения. Я даже сам видел его, только издали.

   - Но кто же он такой? - спросил Степан Иваныч.

   - Я тоже хотел вас об этом спросить,- подхватил Оскар Петрович.

   Я назвал его фамилию.

   - Ах, позвольте! - перебил меня Оскар Петрович.- Не его ли имя встречается иногда в журналах?

   - Да, он пишет.

   - Читал, читал! - перебил меня Оскар Петрович.- Пишет недурно, стиль хороший, читается легко. Но, воля ваша, видно по всему, что быт народный знает поверхностно. Однако дело не в том, а вот в чем. Вы знаете, что ваш приятель очень заинтересовал нашего станового, господина Абрикосова?

   - Чем же? - спросил я.

   - Своими беседами с крестьянами...

   Степан Иваныч сомнительно покачал головой, вздохнул и потом вдруг, оборотись к Самойле Иванычу, все еще почтительно стоявшему посреди комнаты с подносом в руках, спросил:

   - А что, на мельнице-то у нас барин-то этот не был?

   - Не бывали-с.

   - То-то, то-то! Ты тогда доложи.

   - Первым долгом-с.

   - А покамест давай-ка нам чайку.

   Собрав стаканы, Самойла Иваныч мелкой, но быстрой походкой вышел из комнаты.

   - Брильянт! - проговорил Степан Иваныч и, озаренный какою-то особенно восторженной улыбкой, кивнул головой по направлению к двери, за которою скрылся Самойла Иваныч.

   Часам к одиннадцати вечера все было уже готово. Подъехал становой, г. Абрикосов, судебный пристав, земский фельдшер, учитель сельской школы, и вся эта компания, выпив с чаем бутылки две рому, а затем несколько графинов водки и несколько бутылок разного вина и наливок, помещавшихся на столе, уставленном закусками от Генералова, а равно и домашнего приготовления, была в самом наилучшем расположении духа. Расходившийся Степан Иваныч, с растрепанными седыми волосами и с суворовским хохлом, совершенно уже поднявшимся кверху, радовался, глядя на дорогих гостей, обнимал их, целовал, величал закадычными друзьями и обильно накатывал водкой и винами. Оскар Петрович, багровый как рак, хохотал, глядя на Степана Иваныча, но от компании не отставал, пил все, кроме водки, и, выпивая, говорил: "Мы можем пить все, только не водку. Мы пьем много, но так как при этом мы всегда много едим, мы и не бываем пьяны!" Дьякон, глаза которого собирались выскочить вон, басил на всю комнату, что он едет в город и что стоит ему повенчать там хоть одну свадьбу, так купцы тотчас же оторвут его с руками. Становой г. Абрикосов гремел шашкой, бряцал шпорами и шмурыгал¹³ шнурок, на котором висел револьвер. Он себя вел сдержанно, посматривал на меня искоса и о приятеле моем ничего не расспрашивал, хотя Степан Иваныч, представляя меня г. Абрикосову, и добавил, что я тот самый, у которого гостит приезжий барин. Г. Абрикосов поминутно выходил зачем-то в сени, поминутно зачем-то спрашивал Самойлу Иваныча, не приезжал ли урядник, и когда Самойла Иваныч отвечал ему: "Не видать чтой-то, ваше высокоблагородие",- с недоумением пожимал плечами и еще судорожнее принимался шмурыгать шнурок револьвера. Фельдшер и учитель сельской школы сидели на полу, тянулись на палке и кончили дракой, которая, впрочем, тут же была прекращена. По комнате расстилалось и колыхалось целое облако дыма от выкуренных папирос и сигар Крафта, невзирая на то, что все окна были растворены. "Брильянт" сбился с ног. Он то и дело бегал из одной половины флигеля в другую, не поспевал откупоривать бутылки и заменять исчезавшие закуски новыми. Откупоривать бутылки он всегда уходил в угол, завинчивал штопор и, ущемив бутылку коленками, вытаскивал с натугой пробку и, отерев ладонью горлышко, ставил бутылку на стол. Приглашена была и музыка, как нам уже известно, состоявшая из скрипки и кларнета. Музыка была поставлена у входной двери, и как только раздались звуки, так общество оживилось еще более. Степан Иваныч дрябленьким старческим голосочком затянул хоровую песню, которую подхватила компания, и хор загремел.

   Я воспользовался этим случаем и незаметно вышел из комнаты, но едва переступил порог, как увидал в сенях целую толпу баб и девок. Все они были разряжены в праздничные пестрые сарафаны и, скучившись в угол, хихикали, ахали и охали.

   - Ну, идите же! - командовал "брильянт".- Чего жметесь-то, словно бараны какие? Агафья, чего смотришь? Тащи их!

   - Идите, красавицы, идите! - раздался звонкий голос Агафьи.

   - Ой, боязно! Родимые мои... Куда это мы зашли-то! - раздалось в толпе красавиц.

   - Боязно! - передразнил их "брильянт".- Словно впервой!

   - Идите, идите,- кричала Агафья, отворяя дверь.- Идите смелее!..

   Толпа скучилась возле двери, приостановилась, заколыхалась и наконец ввалилась в комнату, и только одна, по-видимому, девушка, с роскошной косой, матовым лицом и большущими черными глазами, осталась было в сенях, но подлетевший "брильянт" схватил ее в охапку и втолкнул в комнату.

   - Иди! - проговорил он.

   - А-а-а-а-а! - раздался вслед за тем радостный крик из комнаты и далеко-далеко разнесся по уснувшей окрестности.

   Желая разыскать кучера, я прошел на половину Самойлы Ивановича. Там все было тихо. Стеариновая свеча, горевшая на столе, тускло освещала комнату. На диванах и на полу спали дети "брильянта", и тихое сопение их смешивалось с однообразным чиканьем стенных часов. За перегородкой слышалось оханье. Я заглянул туда и увидал лежавшую на кровати жену "брильянта". Словно мертвая лежала она, закутавшись одеялом и оставя снаружи только одно желтое, худое лицо с острым, выдававшимся носом. Небольшая лампочка, стоявшая на столике, освещала это лицо.

   - Здравствуйте, Елена Ивановна! - проговорил я тихо. Она уставила на меня свои ввалившиеся большие глаза.

   - Не узнаёте?

   - Как не узнать, узнала! - проговорила она едва слышно.

   - Что, хвораете?

   - Нет, я ничего...

   - Почему же стонете?

   - Мочи нет, разломило всеё...

   - Давно?

   - Давно уж... третий месяц... Так вот и валяюсь здесь.

   - С постели-то встаете?..

   - Встаю когда, да плохо... голова кружится.

   - Что же вы за доктором не пошлете? Кроме того, и сейчас здесь фельдшер... хоть бы его позвали.

   Елена Ивановна замотала головой.

   - Был он здесь.

   - Что же?

   - Ну его! Пьяный он, насилу языком ворочает. Я ему говорю: "Мочи мне нет, душа с телом расстается!" А он смотрит на меня пьяными глазами да смеется. "Какие вы, говорит, красавицы были, а теперь какие дурныя!"

   За перегородку вбежал "брильянт".

   - Нашли с кем заниматься! - сострил он, увидав меня, и тут же, обратясь к жене, спросил: - Ленинька! Где ключи от красного комода?

   - Я не знаю...

   "Брильянт" даже рассердился.

   - Не знаю да не знаю! Только от тебя и слышишь! Эх, головушка горькая! Хоть бы померла, что ли, скорее!

   - На столе посмотри... там нет ли! - простонала Елена Ивановна.

   "Брильянт" вбежал, нашел на столе ключи и, гремя ими, хлопнул сенной дверью.

   - На грех-то еще хозяина принесло!..- проговорила больная.

   - А что? - спросил я.

   - Как что?.. Ведь это теперь дня на три пойдет, покоя не дадут!.. Слышите, музыка какая, пение какое... Слышь, и Парашу Колобову привели... Жаль мне ее, крестница она мне, скромная такая.

   - Зачем же ее пустили сюда?

   - Кому за ней смотреть-то! У нее только и есть одна мать-старуха, да и та слепая...

   - А вы-то что же?

   - Что я могу сделать? Пьяною, вишь, напоили ее, обманули.

   В это время за перегородкой кто-то хлопнул дверью, послышалось бряцанье шпор и топот чьих-то сапогов.

   - Разыскал? - спросил чей-то голос, в котором я узнал тотчас же голос станового Абрикосова.

   - Точно так-с, ваше высокоблагородие. У священника в селе Покровке ночевать оставался.

   - Лошади поданы?

   - У крыльца-с.

   - Шинель!

   Послышалось суетливое топанье сапогов и кряхтение г. Абрикосова.

   - Калоши!

   Топот снова повторился, затем что-то два раза стукнуло, заскрипела дверь, а немного погодя зазвенел колокольчик, застучали колеса, и все стихло.

   - Становой-то уехал, должно быть! - простонала Елена Ивановна и закашлялась.

  

  

   Я едва разыскал своего кучера. Где-то под навесом лежал этот бедняга, на голой земле, с растрепанными волосами и окровавленным лицом. Степан Иваныч не солгал, объявив, что кучер мой пьян. Действительно, он напился до такой степени, что не выказывал никаких признаков жизни, и, как ни старался я разбудить его, все старания мои оказались тщетными. Я принялся разыскивать лошадей, с целью хотя бы без кучера добраться домой, но и лошадей мне разыскать не удалось. Все, буквально все, к кому я ни обращался, были до того пьяны, что никакого путного ответа дать мне не могли.

   Пришлось или оставаться ночевать, или идти пешком. Я выбрал последнее.

   Что за чудная ночь была в то время! Темно-голубое небо было совершенно чисто; только два-три облачка, легкие и воздушные, как кружево, плыли по нем, плыли и, становясь все прозрачнее и прозрачнее, словно таяли и затем исчезали. Несколько фосфорически дрожащих звездочек и круглый диск луны освещали окрестность, серебрили ее и вместе с тем наполняли каким-то странным смешением света и тени. Вода в реке стояла неподвижно, словно громадное зеркало лежало перед вами и отражало в себе серебристый сноп луны, окрестные темные горы и массу домиков с красными огоньками, горевшими в окнах. Все было тихо, все словно замерло, притаилось, боясь нарушить эту живую тишину ночи. Только где-то далеко в соседнем селе тявкала собака. Я прошел плотину и углубился в лес. Там ночь казалась еще волшебнее; там немая тишина сменилась каким-то чуть слышным таинственным шепотом, словно кто-то шептал, спрятавшись за кустами... Это дрожали листья осинок и, дрожа, производили шепот. Здесь в лесу было больше и тени и света. Вдруг где-то впереди скрипнуло колесо. Я приостановился и начал прислушиваться. Все было тихо. "Почудилось!",- подумал я и пошел дальше. Я шел по той же самой дороге, по которой мы с дьяконом пришли на мельницу. По мере того, как я углублялся в лес, деревья становились все гуще и гуще, дорога то суживалась, то разбегалась в объезды. На одном из таких-то объездов мне опять послышался скрип колеса, но на этот раз скрип раздался уже несравненно ближе. Можно было даже догадаться, что скрипела телега, силившаяся выбраться из колеи; даже слышно было чье-то понуканье и тупой удар кнута. Я пошел дальше и немного погодя действительно увидал вдалеке две телеги. Телеги эти ползли не по той дороге, по которой я шел, а по другой, объездной. Только мелкий кустарник разделял эти два пути. Я остановился; пахнуло дегтем, телеги поравнялись со мной и, поскрипев, вскоре миновали. Но мне показалось, что в одной из них, а именно в передней, сидел как будто бы Орешкин с какими-то двумя-тремя неизвестными фигурами, а в другой, задней, целая куча каких-то ребят. Орешкина заподозрил я по шляпе, но кто были остальные - я рассмотреть не мог. Завернув за кусты, телеги скрылись из вида. Но как только скрылись они и по мере того, как скрип их удалялся все дальше, все любопытство мое возбуждалось сильнее и сильнее. Точно ли проехавший был Орешкин, и кто был с ним? Орешкин собирался в город, дорога в город шла мимо мельницы, но кто же был с ним? Я остановился. И опять кругом немая тишина, заставляющая вздрагивать и озираться. Даже скрип телеги перестал доноситься, даже шепот деревьев словно замолк, и слышал я - именно слышал, а не чувствовал - биение собственного сердца. Уж не задумал ли чего этот Орешкин, этот начитавшийся романов человек? Уж не детей ли своих он забрал с собой? И картины одна другой нелепее стали рисоваться в моем возбужденном воображении. Меня тянуло вернуться, но оргия, происходившая в домике, эта грязь, этот цинизм разгулявшихся людей, этот кларнет и скрипка, этот "брильянт" со штопором и бутылками - удерживали меня. Я пошел дальше. Но чем дальше шел я, чем дальше отходил от мельницы, тем сильнее начинало овладевать мною любопытство. Мне даже представилось, что мой кучер успел проспаться, что он в состоянии будет заложить лошадей и что на лошадях я, конечно, скорее буду дома, нежели идя пешком. И я вернулся.

   Минут через двадцать я опять был на мельнице и подходил к домику. Там было все тихо; не слышно было ни музыки, ни пения, ни пляски. Словно что-то особенное происходило там, по крайней мере не то, что происходило прежде. У крылечка стояли две телеги, именно те самые, которые встретились мне в лесу. Сердце мое забилось еще сильнее, и я поспешил к мальчугану, стоявшему возле одной из телег.

   - Слушай! - обратился я к нему.- Это твои лошади?

   - Мои.

   - Кого ты привез?

   - Орешкина.

   - А еще кто был с ним?

   - Не знай! Мотри, дети его. Сам-то он на чугунку поедет, а ребят-то отсюда домой отправит.

   - Где же они?

   - Да туды в дом пошли.

   Я подошел к растворенному окну и увидал следующую картину: все гости сидели смирно, где кто попал. Дьякон храпел, положив голову на стол с закусками. В углу столпились девки и прятали свои лица фартуками и рукавами. Рядом с ними стояли кларнет и скрипка. Возле двери "брильянт", покорно закинувший назад руки. Степан Иваныч сидел, важно развалясь, на диване, а перед ним, среди комнаты, окруженный толпою детей различного возраста, стоял Орешкин. Он был страшно взволнован; свалившаяся с лысины прядь волос как-то особенно безобразно лежала на плече; глаза его были полны слез. Прижав к себе левой рукой двух-трех мальчуганов, а правую подняв кверху, он говорил дрожавшим голосом:

   - Да, люди добрые! Я нарочно зашел сюда, нарочно взял детей своих. Я еду в город, чтобы там найти защиту суда и законов. Но, прежде чем отдать себя в руки правосудия, я обращаюсь к тебе, Степан Иваныч, как к родственнику и старому другу. Когда-то ведь вместе хлеб-соль водили! Ты не чужой детям этим! Посмотри, вон ведь их сколько, да дома еще жена с грудным ребенком... Все они без куска хлеба! Друг! Будь милосерд! Тебя украшают почести, а они прикрыты рубищем! Ты богат, не отнимай же у детей последнего куска хлеба! Ты силен, дай же окрепнуть и птенцам!

   И вдруг, опустившись на колени вместе с толпою детей, он заговорил, оглашая комнату рыданиями:

   - Смотри, на коленях мы перед тобою... Протяни же нам свою руку и дай нам отдохнуть на груди твоей!

   Степан Иваныч вскочил с места. Он был бледен как полотно; глаза его горели, суворовский хохол запрокинулся назад: так лошадь, собираясь укусить, прикладывает уши Он сжал кулаки и, трясясь всем телом, крикнул каким-то злым, разбитым голосом:

   - Самойла Иванов! - И вдруг, протянув руку по направлению к Орешкину, все еще стоявшему на коленях, прибавил, задыхаясь от гнева: - Выведи вон этого комедианта!

   Орешкин быстро вскочил на ноги.

   - Прочь, не прикасайся!..- закричал он.- Я и сам уйду! Да разразятся же над тобою...

   В комнате послышался какой-то не то шум, не то стон, раздалось топанье ног, полетели на пол бутылки, раздались проклятия и вопль детей, и все это, слившись в одно нестройное целое, превратилось наконец в какой-то возмутительный хаос.

   Немного погодя Орешкин был уже на крыльце; рядом с ним шел Самойла Иваныч, а сзади толпились дети.

   - Грех вам, Василий Игнатьич, ей-богу, грех-с! - говорил "брильянт".- Уж меня-то бы не тревожили. Помилуйте, никаких я этих делов ваших не знаю, а вы, заместо того, меня в свидетели-с... За вексельной бумагой точно я ездил-с, а какие это были векселя, денежные или нет-с, мне это неизвестно-с.

   - И на суде так будешь говорить? - раздался голос Орешкина.

   - Как же иначе-то-с?

   - А присяга?

   - Потому-то я и должен говорить правду-с... Ведь присягу-то принять - не мутовку облизать. За нее перед господом богом отвечать придется, а я еще не хочу свою душу погубить-с.

   Немного погодя мне удалось-таки разбудить своего кучера. Кое-как заложил он лошадей, и я, никем не замеченный, отправился домой. Домой приехал я часу в седьмом утра и, к великому моему огорчению, узнал, что приятеля моего дома нет. Вспомнив разговор станового Абрикосова с урядником, я послал нарочного к Покровскому священнику. Оказалось, что приятель мой у священника этого ночевал, а утром, по приглашению станового Абрикосова, должен был ехать в город для личных объяснений с исправником. Наконец на пятый день, часов в одиннадцать утра, подъехала к крыльцу тележка, в которой сидели мой приятель и дьякон с ягдташами в руках. Я даже на крыльцо выскочил.

   - Где это ты пропадал? - крикнул я.

   Но приятель, вместо ответа, разразился самым добродушнейшим и веселым смехом. Я насилу дождался, когда он перестал хохотать.

   - Где ты был? - повторил я вопрос.

   - В городе, вот где! - ответил он, поднимаясь на крыльцо. И потом, обратясь к ямщику и подавая ему два двугривенных, проговорил: - Эй ты, любезный. На-ка на чай или на водку, как там вздумаешь, так и распорядишься... бери! А я к тебе дьякона привез, на дороге поймал! Страдает, бедняга!

   - Ты мне расскажи, зачем ты в город-то ездил?

   - К исправнику...

   - Так это правда?

   - Конечно, правда. Я с ним познакомился, отличный малый, гостеприимный, хлебосол. Сначала он меня за какого-то зловредного человека принял, ну, а потом, когда узнал, кто я такой, чем занимаюсь, где живу и проч., стал рассыпаться в извинениях и тотчас же отпустил.

   - Что же ты в городе-то до сих пор делал?

   - Как что? Во-первых, я со всеми познакомился, во-вторых - всем сделал визиты, а в-третьих - сряду три вечера участвовал в пикниках... Пил, ел, плясал и даже играл в карты.

   - Ну, а вы как? - спросил я, обратясь к дьякону.

   Он только рукой махнул. Я взглянул на него и изумился. Лицо его распухло, белки глаз были налиты кровью; он весь трясся, между тем как пот крупными ручьями катился по лицу его.

   - Что с вами? - невольно вырвалось у меня, глядя на несчастного дьякона.

   - Страдает, не видишь разве? - проговорил приятель и захохотал.

   - Неужели до сих пор все пили? - спросил я дьякона.

   - Нет, где же! Вчера еще кончили! Оно, пожалуй бы, и не кончили, да случай один помешал...

   - Какой-такой случай?

   Дьякон как будто замялся, но немного погодя проговорил:

   - Преставилась одна...

   - Кто?

   - Приказчикова жена, Елена Ивановна.

   - Как, умерла?

   - Засохла!

   И потом, вдруг захохотав, дьякон прибавил:

   - А Степан Иваныч смерть боится покойников. Как только услыхал, что в доме покойник, так в ту же минуту шапку в охапку, да пьяный, не дождавшись лошадей, побежал домой. Мы это все на крыльце стоим, помираем со смеху, а он-то подобрал фалды да что есть мочи по плотине дует; подбежал к мостику, да как вдруг споткнется, да прямо носом-то о бревна, так всю рожу в кровь и разбил. Мы думали, что он не встанет, а он, заместо того, как вскочит да еще шибче припустил!

   И дьякон захохотал.

   - А ведь я к вам вот зачем пришел-то! - проговорил он немного погодя.- Вы уток-то тогда взяли, что ли?

   - Каких уток? - спросил я.

   - Да которых вы на Тарханских-то болотах убили?

   - Какие там утки! Я и ягдташ-то забыл!..

   - Ягдташи-то я привез, вот они!.. Только уток-то в них не было.

   И, немного подумав, он проговорил:

   - А ведь это беспременно Самойла Иваныч упер!

   И дьякон даже плюнул.

   Минут через десять мы были в саду и под тенью роскошного вяза принялись за завтрак...

  

  

   Впервые - Отечественные записки, 1880, No 2, с. 351-398. Печатается по: Салов И. А. Полн. собр. соч. Спб., 1909, т. 4, с. 150-201.

  

   ¹ Рассказы для детей по Вагнеру.- Имеется в виду Николай Петрович Вагнер (1829-1907), видный русский зоолог, профессор, особое внимание уделявший изучению насекомых и паукообразных. Вагнер был также талантливым писателем-беллетристом, автором повестей и рассказов для детей (особой популярностью пользовались выдержавшие множество изданий "Сказки Кота Мурлыки"), популяризатором зоологических знаний.

   Из какой конкретно книги взята Саловым цитата, установить не удалось.

   ² Земский гласный - выборный член земских собраний.

   ³ Ягдташ - охотничья сумка для дичи.

   ⁴ "Тайны Мадридского двора" - роман Георга Борна (псевдоним, настоящее имя. Карл-Георг-Фюльборн, 1837-1902), популярного в России в 1870-1880-е годы немецкого писателя, автора авантюрных романов на исторические темы, дипломата (представителя Пруссии при французском, испанском, турецком дворах), путешественника.

   В России кроме вошедших в поговорку "Тайн Мадридского двора" (полное название "Тайны Мадридского двора, или Изабелла, бывшая королева Испании". В 3-х т. Спб., 1870, 1874; М., 1875) было переведено еще восемь его романов, среди которых и упоминающиеся далее в рассказе Салова "Евгения, или Тайны французского двора. Историко-романический рассказ из новейших событий Франции" (Спб., 1873), "Дон Карлос, исторический роман из современной жизни Испании" (Спб., 1875), "Султан и его враги" (Спб., 1876-1877), а также "Тайны города Мадрида, или Грешница и кающаяся" (Спб., 1870), "Железный граф" (Спб., 1872), "Бледная графиня" (Спб., 1878), "Морской разбойник, или Дочь сенатора" (Спб., 1879), "Анна Австрийская, или Три мушкетера королевы" (Спб., 1880).

   ⁵ Дю Террайль - французский писатель-романист Понсон дю Террайль Пьер Алексис (1829-1871), автор множества авантюрно-детективных и псевдоисторических романов, имевших большой успех у невзыскательной публики. Многие его романы были переведены на русский язык; среди них особенно известен "Воскресший Рокамболь".

   ⁶ Шкалики иллюминации - стаканчики с фитилями, наполненные салом.

   ⁷ Отложенный тарантас - отпряженный тарантас.

   ⁸ Надел -- до реформы 1861 г. земельный участок, предоставляемый помещиком или государством крестьянину за различные повинности; после реформы путем выкупа весь или частично превращался в общинную или подворную крестьянскую собственность. Размер надела определялся в зависимости от экономического режима района: в нечерноземных губерниях низший надел составлял от 1 до 2 ¹/₃ десятин на душу, высший - от 3 до 7 десятин; в черноземных - соответственно от 0,9 до 2 десятин и от 2 ³/₄ до 6 десятин.

   Малый (так называемый "нищенский", "сиротский", "дарственный") надел - участок, отдававшийся помещиком по положению 19 февраля в собственность крестьянам бесплатно при условии отказа крестьян от выкупа земли; составлял ¹/₄ часть высшего надела.

   ⁹ Неустойка - в гражданском праве денежная сумма или иная имущественная ценность, которую одна сторона обязана передать другой в случае неисполнения или ненадлежащего исполнения договора.

   ¹⁰ Дрожки - легкий открытый рессорный экипаж на одного-двух человек.

   ¹¹ Фаэтон - конная коляска с открывающимся верхом.

   ¹² Пардесю (франц.) - пальто.

   ¹³ Шмурыгать (обл.) - тереть.