Салов Илья Александрович - Паук

  

  

   Салов И. А. Грачевский крокодил: Повести и рассказы / Сост., коммент. В. В. Танакова

   М., "Современник", 1984. ("Из наследия").

   OCR Бычков М. Н.

  

  

  

   Прошлым летом несколько недель сряду прогостил у меня в деревне один мой хороший приятель. Это был молодой человек, только что кончивший университет и не успевший еще избрать себе никакого лагеря. Проведя свое детство в деревне и навещая деревню каждые каникулы в течение всей своей томительно-продолжительной жизни, этот молодой человек так полюбил деревню, что в ней одной видел конечную цель всех своих верований, надежд и упований. Ему было не более двадцати пяти лет. Это был человек довольно высокого роста, довольно стройный, с маленькой пушистой бородкой и длинными волосами, закинутыми назад и почти лежавшими на плечах. Честное, доброе лицо его было постоянно оживлено какою-то особенно симпатичною улыбкою; глядя на это открытое лицо, а главное - на эту улыбку, как-то невольно становилось на душе легко и отрадно. Все доброе, все честное соединилось в этом образе. Он и не верил в зло, а если и встречался с ним, то объяснял существование его одним лишь недоразумением, одной ошибкой и явлением случайным, но не присущим натуре человека. Это был юноша увлекавшийся, впечатлительный и, под минутой впечатления, быстро, с налету решавший дело. Еще будучи студентом, он все свое свободное время посвящал изучению народного быта и экономических явлений его. Он много читал, много писал по этому поводу. Статьи его охотно печатались в наших журналах, и имя моего приятеля в известном кружке читателей пользовалось симпатиями. Он изучал общинное владение, податную систему, хуторское хозяйство и проч.

   Как только приятель явился ко мне и объявил цель своего приезда, я тотчас же, конечно, постарался быть ему полезным. Несколько дней сряду мы буквально дома не жили. Целые дни проводили мы, расхаживая по окрестным селам и деревням, по хуторам и соседям, стараясь всеми путями проследить быт окрестного населения. Мы перебывали во всех волостных правлениях, ходили по праздникам на сходки, заглядывали в кабаки и трактиры, и всякому мало-мальски грамотному человеку приятель всучивал какие-то разграфленные листы с изложенными вопросами и просил по вопросам этим написать на том же листе подробные ответы. Когда именно приятель мой спал и вообще отдыхал - мне неизвестно, потому что днем он постоянно рыскал, а ночью приводил в порядок все собранное днем. Дня два или три я следовал за ним повсюду, но, когда однажды в каком-то трактирчике чуть не отколотили нас мужики, я предпочел отклониться от исследований и на приятеля махнул рукой. С тех пор приятель мой жил сам по себе, а я сам по себе. Он продолжал шататься по деревням, собирал нужные сведения, перетаскал у меня почти всю бумагу и все перья, извел целый флакон чернил, а я всецело предался невиннейшему занятию - охоте. С приятелем я не встречался по нескольку дней, а уток за это время переколотил столько, что не знал, куда с ними деваться. Вот именно про одну из этих-то охот я и хочу рассказать вам.

   Дело началось с того, что однажды влетает ко мне в кабинет приходский дьякон и, увидав меня лежащим на диване, проговорил басом:

   - Вы чего тут с боку-то на бок переворачиваетесь! Вставайте-ка поскорее да на Тарханские болота поедемте.

   - А что там случилось? - спросил я.

   - Вставайте, вставайте!

   - Да что случилось-то?

   - А то, что уток стрелять надо! Столько уток, что отродясь не видывал!

   - Правда ли? Верить-то вам ведь надо с некоторой осторожностью...

   Дьякон посмотрел на меня и словно удивился.

   - Что смотреть-то! - проговорил я.- Мало вы меня обманывали! Давно ли во Львовку возили! Тоже говорили, что дупелей чуть не миллионы, а на деле вышло, что ни одного не видали.

   - То Львовка, а то Тарханские болота! - вскрикнул он и даже зачем-то прищелкнул языком.

   - Какая же разница?

   - А та разница, государь мой, что львовские болота на открытом месте, а тарханские в лесу. Да что вам, лень, что ли, с диваном-то расстаться?

   - Нисколько.

   - А коли не лень, так собирайтесь, а я пойду велю лошадей заложить.

   И, не дождавшись ответа, дьякон с шумом вышел из комнаты.

   Через полчаса, не более, мы сидели уже в тележке и ехали по направлению к Тарханским болотам.

   Был третий час пополудни; солнце пекло немилосердно, пыль поднималась целыми облаками, и так как ветра не было ни малейшего, то пыль эта следовала за нами, окутывала нас со всех сторон и мешала свободно дышать. Несмотря однако на это, дьякон был в восторге. Он выкуривал одну папироску за другою и болтал без умолку.

   - Часов в пять мы будем на болотах,- говорил он.- К тому времени жар схлынет; мы возьмем вечернюю зорю, а ночевать отправимся к Степану Иванычу Брюханову, на мельницу. Туда и лошадей отправим.

   - Хорошо, если Брюханова на мельнице не будет, а если он будет там, то мы, пожалуй, стесним его.

   - Брюханова нет, он в Москве.

   - Так ли?

   - Верно. Он к барону поехал лес покупать.

   - Вот как! - проговорил я.- Даже знаете, зачем именно поехал?

   - Еще бы мне да не знать!

   - А вы с ним знакомы?

   - Вот это отлично! - почти вскрикнул дьякон.- Детей его грамоте учил, а вы спрашиваете, знаю ли я Брюханова. Я даже на похоронах у него был. Когда покойница померла, так за мной нарочно присылали. Ведь дьякона басистее меня во всем околотке нет... То-то и оно!

   И потом, немного помолчав, он прибавил:

   - Хочу бежать отсюда.

   - Далеко ли?

   - В губернию махнуть хочу. Здесь, я вижу, никакого дьявола не выслужишь. Теперь дьяконов-то вовсе мало осталось, и мне в городе стоит только одну свадьбу повенчать, так купцы с руками оторвут! Купцы ведь любят горластых.

   - Будто это не вывелось?

   - Что? - переспросил дьякон.

   - Любовь к горластым дьяконам?

   Но вместо ответа дьякон как-то удивленно глянул на меня и только покачал головой: "Чудак, дескать, ты большой руки!"

   Едва однако успели мы отъехать две-три версты, как позади нас послышался стук экипажа. Мы оглянулись и увидали догонявший нас тарантас. Тройка рослых серых лошадей крупной рысью катила тарантас по гладкой дороге, поднимая целое облако пыли. Дьякон долго всматривался и наконец проговорил:

   - А ведь лошади-то брюхановские!

   - Его и есть,- подхватил кучер.

   - А вы говорили, что он в Москве.

   - Стало быть, вернулся.

   Действительно, ехавший в тарантасе был не кто иной, как сам Степан Иваныч Брюханов.

   - Стой! Стой! - закричал он кучеру, поравнявшись с нами.

   Лошади были немедленно остановлены, и как только поднятая экипажами пыль миновала, мы вступили в разговор.

   - Здравствуйте! - заговорил Степан Иваныч.- Далеко ли пробираетесь?

   - На охоту. А вы?

   - Да вот сюда, к баронскому управляющему.

   - В Белгазу? - спросил дьякон.

   - Да, в Белгазу.

   - А мне сказали, что вы в Москве.

   - Я из Москвы и еду. Только сейчас из вагона.

   - По делу ездили?

   - Мы без дела не ездим.

   И вслед за тем, сделав самую приятнейшую улыбку и как-то особенно лукаво прищурив и без того уже узенькие глазки свои, он проговорил, потирая руки:

   - Поздравьте-с.

   - С чем? - спросил я.

   - Лесок у барона купил; изволите знать тот, который к моей меже подходит? За тем самым и в Москву ездил-с.

   - Дорого купили? - спросил дьякон.

   Лицо Степана Иваныча мгновенно приняло озабоченный вид.

   - Ох, уж и не говорите! - вздохнул он.- Погорячился... выждать бы следовало, а у меня, словно у ребенка, терпенья не хватило.

   - На сруб? - спросил я.

   - На сруб.

   - Почем за десятину?

   - По сту рублей-с.

   И Степан Иваныч даже закрыл глаза, между тем как дьякон разразился громким хохотом.

   - Ты чего же хохочешь-то, кутья проклятая! - обиделся Степан Иваныч.- Ну, чего ржешь-то, словно жеребец какой!..

   - Да как же не ржать-то! - кричал дьякон.- Сто рублей дорого! Тут вот, около нас, Полозов тоже свой лес продал - супротив баронского-то хворост, да и то по триста рубликов сгладил... вот что-с!.. А во сколько лет вырубить?

   - В двадцать,- ответил Степан Иваныч.

   - С порослью?

   - Известно, с порослью.

   - Чрез двадцать-то лет у вас новый лес вырастет, опять руби!

   И дьякон снова разразился хохотом. Но на этот раз Степан Иваныч не обиделся, а напротив, даже сам присоединил свой тоненький старческий хохот к громкому хохоту дьякона, заслыша который захохотал даже и кучер Степана Иваныча. Но хозяин остановил последнего.

   - Но-но! - проговорил он.- Ты знай свое дело, навоз из конюшни вычищать, а куда не спрашивают - не суйся!

   И немного погодя он, как будто обдумав что-то, прибавил, обращаясь к нам:

   - Оно, положим, сказать по правде, лесок точно не дорого достался, да ведь главная причина - деньги-то все сразу, вперед отданы. Ведь денег-то пятьдесят тысяч, батюшка! Шутка сказать, какая махина! Да три управляющему! - прибавил он уже шепотом и только меня одного посвятил в эту тайну.- Он хоша и приятель мне,- продолжал он тем же шепотом,- ну, а все-таки статью свою гонит. Так вот вы и сообразите! - заговорил он уже громким голосом, чтобы все слышали,- сколько возни-то предстоит! А что будет впереди, через двадцать-то лет, того еще мы не знаем, поэтому будущее для нас все одно что железными вилами по воде писано. Будущее от нас от всех сокрыто. Может, я графом каким-нибудь буду, а может быть, наместо того, меня из собственного моего гнезда по шее выгонят... Все это надо соображать и отнюдь осторожности не упускать из виду. Ого! Осторожность эта, говорят, мирами ворочает! Деньги-то я кучей отдал, а собирать их грошами придется. Ты, дьякон, сообрази-ка, сколько этих грошей-то в пятидесяти тысячах заключается! Когда соберешь! Хорошо, коли мы живы будем да коли старые люди не помрут! Ведь мужик-то отощал, спился и опаршивел... в чем только душа мотается! Ведь он совсем паршивый стал, не токмо что деньжонок, даже скотинишки не имеет! Придется в долг продавать, а когда долг-от соберешь! Опять возьмите вы и приказчиков... Ведь у меня сколько их - прорва целая, а надежных-то только и есть один Самойла Иваныч. Ведь теперича к такому делу, как лесная операция, по крайности надо пять-шесть человек приставить, а где их, честных-то, найдешь? У тебя, дьякон, нет ли кого на примете? А! головой небось замотал! То-то оно и есть! Ведь я их всех до тонкости знаю... измошенничались, изъехидничались! Что ему? Нешто он хозяйское добро бережет? Как же, дожидайся, держи карман шире! Что ему хозяин? Тьфу! Он хозяином-то готов свиное корыто вымыть и вытереть. За грош продаст и выкупит! Вот они, какие нынче приказчики-то! Ни греха, ни Суда страшного - ничего не боится! Да что ему Страшный,- он в него и верить-то перестал! Не токмо хозяина - отца родного за деньги слопает. Так-то, друг, а ты вот на всю окрестность хохочешь! - добавил он, укоризненно обращаясь к дьякону.

   - Что верно, то верно! - проговорил тот.- Совсем бога бросили.

   - Ан то-то вот и есть! А послушал бы ты, как я из-за самого из-за этого леса в Москве мытарствовал, так и вовсе бы хохотать-то перестал! Ох уж и комиссия только с этими самыми аристократами дела делать! Хоть бы барон, к примеру: деньжонок нет, уж по всему видно, что нет, а гордости больше, чем у какого-нибудь миллионера-купца. Не скоро даже аудиенции добьешься! Этих швейцаров да лакеев вот не тотчас сочтешь даже... Сколько им одним денег переплатил. Не поверите, даже обед им, хамам-то этим, в трактире Тестова делал... Дворника - и того приглашал! Что будете делать - не допускают, да и шабаш! А уж барону этому надоел даже! Каждый день по два раза являлся: один раз утром, а другой раз вечером. Однажды до тех пор разозлил, что в шею меня из кабинета вытолкал! Да ведь как наклал-то! На другой день сижу в театре в первом ряду, а сам чувствую, что головой поворотить не могу. "Вон, говорит, мошенник, такой-сякой, чтобы духу твоего здесь не было! Эй, лакеи, гоните, говорит, его в шею!" А я наутро опять пришел, стою себе смирнехонько в передней, возле двери кабинетской, да нарочно все пятьдесят тысяч в руках на виду и держу. Часов в двенадцать выходит барон, да как увидал деньги-то, так даже рассмеялся. Ведь он добрый; вспыльчив, а сердце-то скоро проходит. Посмотрел на меня, плюнул и заговорил: "Ты, говорит, опять, собачий сын, пришел?" - "Опять, говорю, ваше баронское сиятельство. Деньги домой везти не хочется, что им там в степи делать! Деньги, говорю, вещь столичная; примите, явите божескую милость!" Ну, сердце-то у него и прошло! Теперь вот к управляющему еду бумагу предъявить да лес принять.

   - А мы было у вас на мельнице переночевать рассчитывали! - проговорил я.

   - Так что же-с, очень рад! Там у меня для приезду флигелечек есть, в моих кельях и расположитесь. Там вам спокойно будет; Самойла Иванов примет вас как следует; моим именем прикажите.

   - А вы на мельницу не завернете?

   - Нет-с, я от управляющего прямо домой на усадьбу. Признаться, и по домашним соскучился; хотя и нет у меня жены, хоть и некого приласкать, а все-таки стосковался. Ведь я без малого три недели в Москве-то отдежурил...

   И потом, вдруг переменив тон, проговорил суетливо:

   - Однако что же это мы? Стоим в степи, разговоры разговариваем, а ничего не выпьем. Давайте-ка по чарочке московской выпьем да московским калачиком с ветчинкой закусим. Хоть пыль-то в горле ополоснем!

   И, вытащив саквояж, он вынул из него фляжку, кусок ветчины и калач.

   - Пожалуйте-с! - проговорил он, подавая мне налитый серебряный стаканчик.

   - Нет, благодарю, я не хочу.

   - Почему?

   - Я только что пообедал, а после обеда водки не пью.

   - Для пищеварения-с.

   - Не могу.

   - Может, с икоркой желаете? У меня и икорка есть.

   - Нет, и с икоркой не хочу.

   - Ну, как угодно-с. А то бы выкушали...

   - Нет, не просите...

   - Как угодно-с. Ну, а ты, отче! - обратился он к дьякону.- Ты как насчет этого самого дела?

   Дьякон даже захохотал от удовольствия и, соскочив с тележки, в один прыжок очутился возле тарантаса.

   - Я насчет этого - ничего! - проговорил он.

   И, раскланявшись друг другу, они выпили и закусили.

   - Ах, да, и забыл! - вдруг вскрикнул Степан Иваныч и принялся рыться в огромном саквояже.- Коли вы после обеда водку не уважаете, так у нас и другое винцо найдется, от которого вы уж никоим образом не откажетесь.

   И, вытащив из саквояжа бутылку, он вышел из тарантаса и подошел к тележке.

   - Коньяк финь-шампань, от Депре, самый высший сорт, никак, пять рублей содрал! - проговорил он и, улыбнувшись самой сладкой улыбкой, посмотрел на меня вопросительно.

   Я тоже вышел из тележки.

   - Могу просить-с? - проговорил Брюханов.

   - Коньяку, пожалуй, выпью.

   Степан Иваныч ополоснул стаканчик, вытер его салфеткой, налил коньяку и, подавая мне стаканчик, проговорил:

   - А вот и лимончик с сахарком.

   После меня выпил Степан Иваныч и, снова закупорив бутылку и даже похлопав по пробке ладонью, отправился с нею к тарантасу.

   - А мне-то! - крикнул дьякон.

   - Мы с тобой лучше водочки выпьем! - проговорил Степан Иваныч, продолжая похлопывать по пробке.- Мы ведь с тобой не господа...

   - Ну, ладно! - согласился дьякон.

   И они опять вежливо раскланялись и выпили.

   - А теперь до свиданья! - проговорил наконец Степан Иваныч, протягивая мне руку. Но, заметив проезжавшего мимо верхом на кляче какого-то мужичонку, в грязной холщовой рубахе, босиком и в мохнатой овчинной шапке, вдруг опустил протянутую мне руку и крикнул:

   - Эй ты, Сафонка! Любезный друг! Аль не узнал?

   Сафонка быстро остановил лошадь, соскочил на землю и с каким-то испуганным видом подошел к Степану Иванычу, держа в поводу лошадь.

   - Аль не узнал, что даже и шапки не ломаешь? - продолжал Степан Иваныч.

   Мужичонка поспешно снял шапку.

   - Как не узнать, батюшка Степан Иваныч, ваше высокое степенство! - проговорил он, запинаясь и переваливаясь с ноги на ногу.- Как не узнать! Да, признаться, поопасился маленько.

   - Чего? Шапку-то снять? - гневно крикнул Степан Иваныч и даже зубами заскрипел.- А вот на пахоту-то небось не поопасился не выехать, хоша и взял все денежки вперед! На сходке-то, когда я о кабаке хлопотал, тоже не поопасился глотку-то драть, чтобы мне кабака не сдавали! Чего морду-то перекосил!

   - Виноват, Степан Иваныч, ваше высокое степенство. В те поры больно хмелен был, не помню, хошь убей, не помню...

   - Убей!.. Чего тебя бить-то! - с презрением проговорил Степан Иваныч.- Я не барин... Драться не учился!.. А припомнить - припомню... Ты это знай!..

   - Твоя воля, ваше степенство...

   - Известно, моя! - перебил его Брюханов.- Что хочу с тобой, то и сделаю. Хочу канат совью, а хочу распластаю да посолю, чтобы не протух!

   И потом, немного помолчав, добавил:

   - На пахоту почему не выехал? Кажись, Самойла Иванов за тобой раз десять гонял.

   - Управка не взяла, батюшка Степан Иваныч, ваше высокое степенство. Лошадка одна подохла, парня лихоманка трепала, без памяти лежал... Свой загон и то насилу всковырял...

   - Свой-то всковырял небось!..

   - Как же быть-то? Свой-то не всковыряешь, так подохнешь...

   - А деньги-то вперед умеешь брать!

   - Я не деньгами брал, батюшка, ваше высокое степенство...

   - А не все едино, чем бы не взял?

   - Заработаем, батюшка Степан Иваныч!

   - Знаем мы, как вы зарабатываете!

   - Ей-ей, заработаем!

   - Ладно. Только ты меня помянешь, по-о-о-о-мянешь.

   Мужичонка бухнулся было в ноги, но Степан Иваныч даже и внимания на него не обратил. Простившись с нами, он уложил свой саквояж, сел в тарантас и, крикнув кучеру: "Пошел!" - покатил по дороге, обдав нас густым облаком пыли. Мы тоже тронулись, а за нами затрусил и мужичонка на своей кляче, болтая и руками и ногами.

   - Разорил, совсем разорил! - ныл мужик, следуя за нами.- По миру как есть пустил... А все водка да баранина виновата.

   - Как баранина? - спросил дьякон, закуривая папиросу.

   - Свадьбу справлял я, дочь замуж выдавал, и пришла нужда взять у него водки да баранины на двадцать семь рублев. Целых три года работал на него, а на место того долгу теперь насчитывают на мне уж не двадцать семь, а индо тридцать шесть рублей...

   - Вот те на! - вскрикнул дьякон.- Как же так?

   - Да выходит так. Взявши баранины и водки, я проработал на Степана Иваныча все лето, а на второй-то год не пошел. За это за самое, что я не пошел, всю мою работу в счет не положили и опричь того оштрафовали. Другие два года работал я оба лета, и за мной оставалось всего семь рублей. Семь рублей эти я должен был молотьбой заработать; взялся, значит, семьдесят копен ржи обмолотить, да, на грех, пошло ненастье, обмолотить-то мне и не привелось; вот на меня и накинули штрафу по шестидесяти копеек за копну, и вышло за мной долгу сорок два да семь - сорок девять рублей... Спасибо, тринадцать рублей простили, так и выходит, что за мной теперь тридцать шесть только...

   - А ты бы к мировому! - проговорил дьякон.

   Но кучер перебил его:

   - Что это, отец дьякон,- проговорил он, внимательно осматривая окрестность.- Нам, по приметам, теперича кабыть направо повернуть надо, вот по самой по этой дорожке,- прибавил он, указывая кнутом на дорогу, круто повернувшую направо.

   - А вы куда едете? - спросил вдруг мужик громким голосом, словно проснулся.

   - На болота на Тарханские.

   - Коли на болота, так, вестимо, направо!.. Это за утками, значит?.. Час добрый...

   Мы повернули направо, а мужичонка поплелся шагом по только что оставленной нами дороге. Духота все еще стояла невыносимая, но ветер стал уже не попутным, а боковым, и мы избавились от преследовавшей нас пыли...

  

  

   Степан Иваныч Брюханов, которого только что мы встретили, был одним из важных людей описываемой местности. Это был человек лет шестидесяти пяти, благообразный, седой как лунь, худой как скелет, но с свежим румяным лицом и самыми вкрадчивыми, кошачьими манерами. Сапогов с каблуками он не носил и потому подходил всегда как-то неслышно. Подойдет и начнет крепко жать вашу руку обеими костлявыми, холодными своими руками и, пожимая, улыбается от счастья встретиться с вами. Его седой хохол, всегда торчавший кверху, напоминал знаменитый хохол фельдмаршала Суворова и придавал лицу Степана Иваныча весьма характерную особенность. Одевался Степан Иваныч щегольски, хотя и носил долгополые сюртуки, и, несмотря на свои почтенные лета, любил покутить и покуролесить с женщинами. Важным лицом Брюханов сделался потому, что имел в настоящее время тысяч восемь десятин земли, роскошную барскую усадьбу, купленную им вместе с землей у прогоревшего барина, и сверх того потому, что держал в аренде громадную крупчатую мельницу. Мельницу эту арендовал он так давно, что все называли ее не по фамилии настоящего ее владельца, а прямо "брюхановской". Всего этого, однако, конечно, было бы еще недостаточно для того, чтобы сделаться важным лицом, если бы Степан Иваныч не обладал капиталами, а главное - ловкостью, которая умеет капиталы эти не просаривать, а значительно приумножать. Вследствие таковой ловкости к приумножению росло, конечно, и влияние Степана Иваныча. Он был земским гласным² как губернским, так и уездным; был членом училищного совета, хотя и не умел писать, был директором тюремного комитета, был членом духовно-просветительного союза и даже почетным мировым судьей, хотя и смешивал синод с сенатом, а дворянскую опеку с опекунским советом. На земских собраниях Степан Иваныч говорил мало, но слушал со вниманием и свои соображения высказывал кому следует. Большею частью его даже и незаметно было, а глядишь - все, что требовалось ему провести, он провел, хотя и не говорил никаких громких речей. Всех окрестных мужиков Степан Иваныч держал на крепких вожжах и вожжами этими управлял с редким уменьем. Не было ни одного мужика, который не состоял бы ему должным. Хотя и плакались мужики на Степана Иваныча, хотя заочно и ругали его ругательски, но при встрече преклонялись перед ним и, как бы чувствуя над собою несокрушимую его силу, хватались за шапки и величали вашим высоким степенством. Его степенство, как и подобает, конечно, такому человеку, был украшен несколькими медалями, был приятельски знаком с властями как гражданскими, так и военными и духовными, имел у себя их фотографические портреты, подаренные самими оригиналами, с надписями: "на память, в знак моего уважения", или "дорогому Степану Иванычу", и, приезжая в город, бывал у них запросто, обедал, выпивал и отплачивал тем же гостеприимством, когда власти приезжали в уезд. Вследствие этого Степан Иваныч определял становых, квартальных, попов, дьяконов, учителей и других должностных лиц, а равно и увольнял таковых от занимаемых должностей. Патриот Степан Иваныч был тоже примерный. Как только требовалось пожертвование или патриотическое торжество, стоило только лицу власть имеющему шепнуть об этом Степану Иванычу, как он являлся на выручку. Стоило только шепнуть, что хорошо было бы сотворить то-то и то-то, что не мешало бы достойно проводить отъезжающего любимого начальника, что следовало бы поторжественнее встретить такой-то имеющий возвратиться полк, как Степан Иваныч немедленно откликался на призывный глас, собирал вокруг себя свою братию патриотов, шушукался с ними, подмигивал, делал намеки, хлопал счетами, божился, клялся, сообщал опасения и надежды, могущие последовать от отказа, и затем, обделав дело, являлся к кому следует и, озаренный приятной улыбкой, докладывал, что он и все купеческое сословие готовы принести лепту на алтарь отечества. Поэтому-то Степан Иваныч, как только речь касалась патриотизма, немедленно поднимал голову и с гордостью называл себя патриотом.

   Таковой безграничный патриотизм нисколько не мешал, однако, его высокому степенству прилагать все свое влияние к открытию сколь можно большего количества заведений с продажею питий распивочно и навынос. Не было села, не было сколько-нибудь сносной деревушки, в которых не развевалось бы кабацкое знамя Степана Иваныча. Знамя это было не ахти какое, оно состояло иногда просто из какого-нибудь лоскута коленкора,- но зато оно было всем знакомо, царило над местным населением и заставляло преклоняться перед собою. Сколько под знаменем этим было выпито, сколько под сень его было перетаскано разного добра мужичьего - сосчитать нелегко, но во всяком случае добра этого было несравненно более того, которое было пожертвовано на встречу полка в совокупности с проводами любимого начальника.

   Все эти кабаки, фотографические портреты, громадные посевы, а равно мельницы и гурты рогатого и мелкого скота собирали в карманы Степана Иваныча все деньги околотка, и, легко приплывая, они в незначительных сравнительно размерах выпускались вон. Зато не было такой большой дороги, не было такого глухого поселка, по которому не двигались бы обозы с добром Степана Иваныча. Там ползет обоз с пшеницей, там с мешками муки, там обозы с бочками спирта и водки, там по чугунке гремят вагоны, нагруженные мешками, и на вагонах этих мелом написано: "Брюханов, Ревель, Москва". Там на лихих тройках скачут кабацкие ревизоры, там по полям, словно черкесы с нагайками, летают приказчики и объездчики. А здесь, по раздольным девственным степям, позванивая колокольчиками, нагуливается "товар", т. е. гурты. Рослые быки с громадными рогами и отвислыми зобами, медленно и сонно переступая с ноги на ногу, щиплют траву; вокруг них гуртоправы с длинными кнутами в руках, с загорелыми и чумазыми лицами, а неподалеку, в сторонке, возле огороженного "тырла", стоит с поднятыми кверху оглоблями кибитка, раскинув шатер, а в шатре спит богатырским сном распотевший приказчик. И все это принадлежит Степану Иванычу, ему одному.

   Несмотря, однако, на столь солидное положение, несмотря на седину, убелявшую его голову, он не прочь был при случае тряхнуть стариной и вспомнить давно миновавшую молодость. Стоило только попасть ему в город, как, подобрав компанию (компанию он подбирал большею частью из благородных и людей военных предпочитал штатским), объезжал все имеющиеся увеселительные заведения, все монплезиры, эрмитажи, тропические сады, и во всех заведениях этих с появлением Степана Иваныча вино лилось рекой, и сам Степан Иваныч, так сказать, исчезал в объятиях арфисток, певиц и цыганок. Пели "чоботы", пели "пропадай моя телега, все четыре колеса", и Степан Иваныч был вполне счастлив. Находил на Степана Иваныча иногда такой же "стих" и в деревне, но там это делалось иначе. Он покидал тогда свою усадьбу и уезжал на крупчатку. Там, на этой крупчатке, в небольшом скромном флигелечке, под стон мельничных снастей, под шум падающей воды, в кругу своих деревенских приятелей, Степан Иваныч предавался оргии. К седовласому сластолюбцу являлись намеченные им красавицы, и мельничный домик оглашался песнями, оглашался звуками скрипки и кларнета, на которых играли двое из его "молодцов", и раздавался топот пляски. Вокруг Степана Иваныча собирались в то время местные адвокаты, становые и судебные пристава, учителя, фельдшера, и все это пило и безобразничало на счет Степана Иваныча, потешало его, потакало ему и вместе с тем упивалось поцелуями и объятиями сельских красавиц.

   Брюхановская мельница была одною из лучших на реке Иволге. Она состояла из двух громадных крупчатых амбаров, одного раструсного с просяной дранкой и одного сукновального. Особенно щеголеватой постройкой отличались крупчатые амбары, т. е. те, на которых выделывалась разных сортов крупчатая мука. Они были срублены из красивого соснового леса, крыты железом и украшены самыми затейливыми резными коньками, карнизами и наличниками. Неподалеку от этих амбаров, у подножия правого гористого берега, среди разбросанных здесь и там громадных ветел помещались избы рабочих, хлебные магазины, кузницы, слесарни и небольшой домик на случай приезда Степана Иваныча. Домик этот, хотя и был покрыт соломой, но все-таки наружностью не походил на остальные домики мельницы. Большими просторными сенями разделялся он на две половины. В одной половине помещался старший приказчик, Самойла Иваныч, с семейством, а в другой, состоявшей из двух-трех комнат, останавливался Степан Иваныч. Окна домика этого украшались створчатыми расписными ставнями, а посреди выступало крылечко в роде балкончика, с навесом, колонками и резною решеткой.

   Живописнее мельницы этой трудно было что-либо встретить, особливо летом, когда мельница не работает и когда река, перепруженная широкой, прочной плотиной, полна водой. В это глухое время, когда вода накопляется на зиму, ее к концу лета набирается столько, что при малейшем дуновении ветерка она выплескивается вон из берегов. Мельница эта была кругом в лесу, в особенности же был красив правый нагорный берег. Горы словно громоздились друг на друге, перерезывались глубокими каменистыми оврагами, краснели кое-где глинистыми обвалами и словно грозили с минуты на минуту рухнуть и похоронить под собою и эту мельницу, и эти домики, лепившиеся у их подножий.

   Кажется, я говорил уже, что мельницей этой управлял старший приказчик Брюханова, Самойла Иваныч Урвачев. Урвачев был малый лет сорока, чуть ли не с детства служивший у Брюханова. Это был мужчина среднего роста, плотный, коренастый, с кудрявой головой, с лицом лоснящимся и красным и бегающими волчьими глазами. Глаза эти бегали так быстро, что, перескакивая с одного предмета на другой и не останавливаясь ни на одном особенно, делались положительно неуловимыми. Насколько быстры были глаза его, настолько же быстры и его движения. Он ни минуты не постоит спокойно: то поправлял он свою кудрявую голову, то застегивал поддевку, то щупал платок, намотанный на шею, то шарил в карманах, то прикрывал рот рукой и начинал кашлять, то садился, то вскакивал и затем, как будто вспомнив что-то, куда-то убегал. Мужики называли его волком, бил он их немилосердно нагайкой по чем попало, но, когда за побои эти привлекался к суду, притворялся перед судьею смиренником, опускал глаза, говорил о нападках, о том, что "творец небесный видит все", и так как бил всегда мужиков без свидетелей, то и оставался правым. Самойла Иваныч был женат и имел человек пять детей. Когда-то жена его была красавицей, и так как Самойла Иваныч был предан всей душой Брюханову, то он жертвовал для него даже и женой своей. В настоящее время, однако, ничего этого уже нет. От тяжкой жизни несчастная женщина безвременно постарела, подурнела, щеки ее ввалились, нос как-то заострился, и, брошенная как негодная вещь, она доканчивала жизнь за перегородкой, лежа на постели, стоная и кашляя. В народе ходили толки, что Самойла Иваныч нажил большие деньги, заведуя делами Брюханова; что деньги эти от людей таил, что они зарыты где-то в лесу с тяжелыми заклинаниями; что Самойла Иваныч ждет только смерти Брюханова, чтобы тотчас же после того записаться в купцы в сделаться, в свою очередь, именитым лицом в уезде. Но пока все это было еще покрыто "мраком неизвестности", и Самойла Иваныч продолжал быть лишь приказчиком и не выходил из "черного тела". Несмотря, однако, на все толки, нельзя было не согласиться, что Самойла Иваныч был самым преданнейшим слугою Брюханова. Он хотя и жил на мельнице, но это нисколько не мешало ему зорко следить и за остальными коммерческими операциями своего хозяина, и за посевом, и за кабаками. Он был правою рукою Степана Иваныча, и ничего без его совета последний не предпринимал и не завершал.

   Неподалеку от этой-то мельницы находились те Тарханские болота, на которые пробирались мы с дьяконом в описываемый день. Добрались мы до них часов в пять пополудни и, отправив лошадей на мельницу, начали охоту.

   Болота эти считаются в нашей местности самыми богатыми притонами всевозможной дичи. Название свое получили они от села Тарханы, возле которого расположены, или, правильнее сказать, разбросаны по вырубленному дубовому лесу, покрывающему берега реки Иволги. Поросшие камышами и окруженные мелколесьем, болота эти представляют самое удобное место для вывода дичи. Здесь имеются утки, бекасы, дупеля, кулики, куропатки. Когда-то выводились даже гуси и лебеди, и только в последнее время, когда лес был вырублен, птица эта покинула Тарханские болота, променяв их на места более глухие и отдаленные. Охота начинается здесь с самого начала весны и продолжается до поздней осени, вплоть до того самого времени, когда птица, почуяв приближение зимы, покидает нашу холодную родину и длинными вереницами, с шумом и криком, потянет в страны более теплые и приветливые.

   Первыми вестниками наступающей охоты являются, конечно, вальдшнепы. Еще снег не успеет сойти путем, как они осыпают лес. Словно по команде являются они, продержатся десять - пятнадцать дней и потом вдруг опять исчезают вплоть до осеннего перелета. Нынешней весной было так много вальдшнепов, что такого пролета я даже не помню. В два ружья убили мы до полутораста штук, и это в каких-нибудь два-три дня. Затем начинается охота по бекасам, дупелям, уткам и куропаткам. Уток на Тарханских болотах до того много, что, кажется, со всего света собрались они сюда, на эти болота, не найдя себе нигде ничего лучшего. Колотят этих уток сотнями, и, несмотря на все это, они не уменьшаются, а, напротив, с каждым днем как будто прибывают все более и более.

   Точно такое же изобилие уток встретили мы с дьяконом и теперь. Охоту начали мы часов в пять вечера, а часам к семи ягдташи³ наши были до того переполнены дичью, что таскать их на своих плечах становилось весьма не легко. Впору было половину повыкидать, лишь бы только облегчить тяжесть ноши, и, будь я один, я, по всей вероятности, и сделал бы это, но дьякон был у меня как бельмо на глазу. Он с таким усердием таскал свой ягдташ, с таким наслаждением похлопывал по нем рукой и с такой любовью посматривал на мой, что мысль об облегчении ноши становилась невозможною. А между тем жар, несмотря на то, что день клонился уже к вечеру, был нестерпимый. Солнце так и палило, и ко всему этому ни малейшего ветра. Словно все кругом замерло и изжарилось. Я насилу передвигал ноги, пот ручьями катился с лица моего, во рту пересохло, и только мысль поскорее добраться до мельницы, напиться чаю и завалиться спать поддерживала мои силы.

   Так переходили мы от одного болота к другому, как вдруг неподалеку за кустами раздался выстрел, и в ту же секунду мимо нас заковылял на трех ногах заяц.

   - Держите его, подлеца, держите! - послышался за кустами чей-то голос.

   Я схватил ружье, выстрелил, и заяц покатился кубарем, убитый наповал.

   - С полем! с полем! - кричал тот же голос, и из-за кустов вышел довольно плотный мужчина лет пятидесяти, в парусиновом пальто и таких же панталонах, заправленных за рыжие голенища смазных сапог. На нем была потертая пуховая шляпа вроде гриба, через плечо перевешивался пустой ягдташ, а в руках двуствольное ружье весьма сомнительного качества.

   - Ба! Иван Федорыч! - прокричал он, увидав дьякона.- Кум любезный! Вот не ожидал-то! Какими судьбами?

   И он протянул дьякону руку.

   - Известно, какими! - отвечал дьякон.- Самому стрелять нельзя, так хожу смотреть, как другие стреляют.

   Кум оглядел меня, как-то помигал глазами, зачем-то прикашлянул и, понизив голос, спросил, кивнув головой по направлению ко мне:

   - С ними охотишься?

   - Да, с ними.

   - Они кто такие будут?

   Дьякон назвал меня.

   - Познакомиться можно?

   - Почему же нельзя?

   - Так познакомь...

   Мы познакомились и, пожав друг другу руки (при чем кум пробормотал: "Весьма приятно"), уселись на траву.

  

  

   Оказалось, что это был купец Василий Игнатьич Орешкин. На купца, по крайней мере, наружностью, он нисколько не походил, а скорее смахивал на управляющего средней руки из обрусевших немецких колонистов. Круглое, как арбуз, лицо его было тщательно выбрито; подстриженные усы какой-то особенно прямой линией желтели под широким носом; голубые узенькие глазки поминутно мигали и бегали в разные стороны. Он беспрестанно то фыркал носом, то отплевывался и поминутно прикашливал и чмокал губами. Галстука на нем не было; даже ворот сорочки был расстегнут, и потому жирный двухэтажный подбородок был весь на виду. С левой стороны из-под шляпы висела длинная прядь жиденьких волос, как видно, нарочно прибереженная для прикрытия лысины. Так оно и вышло, ибо как только Орешкин снял шляпу, так в ту же минуту достал из кармана гребешочек и, подобрав прядь, уложил ее поперек лысины; он из пряди этой вывел даже какой-то височек.

   - Очень приятно-с,- говорил он.- Очень приятно-с...

   - Приятно-то приятно,- подхватил дьякон,- только уж никак не тебе, потому что ты, кум любезный, как видно, охотился не так удачно, как мы...

   - А что?

   - А то, что наши ягдташи битком набиты, а в твоем нет ни болячки! Что, видно, глазами слаб стал?

   - Есть тот грех. Зрение, точно, притупляется... Но ведь я, собственно говоря, и не охотился. Я ходил в Тарханы к аптекарю, относил ему "Тайны Мадридского двора"⁴, а на возвратном пути завернул в лес. Лесом-то мне ведь ближе до хутора.

   И вслед за тем, обратись ко мне, он спросил:

   - Вы изволили читать этот роман?

   - "Тайны Мадридского двора"?

   - Точно так-с.

   - Читал.

   - Что за увлекательное произведение, не правда ли? Этот вампир, например,- какая низкая и подлая душа! Как великолепно описана эта придворная охота, когда королева падает в обморок и когда генерал Прим подает ей первое медицинское пособие! Страсти-то какие! Когда читаешь, так чувствуешь даже, как кровь приливает к голове и как сердце начинает бить тревогу. Того же самого автора я читал "Евгению". Хорошо написано, но до "Изабеллы" далеко. Слабее, много слабее... есть сценки, а все не то! Читал я и "Дон-Карлоса", а вот теперь аптекарь сказывал, что еще новый роман того же автора вышел, "Тайны сераля", кажется... Должно полагать, этот еще интереснее будет...

   - А вы, однако, охотник до романов!

   - Большой-с, большой охотник. Я их столько перечитал, что теперь в голове у меня точно каша. Обыденная жизнь меня не интересует; мне даже скучно глядеть на эти мелочи. Черт знает что такое! И чем больше я читаю, тем более жажду страшного... Обыкновенным романом теперь уж меня не проймешь. Нет-с, не проймешь! Вот еще господин Дюма мне очень нравится; сына я не одобряю, а отца читаю с увлечением. "Монте-Кристо", например, "Три мушкетера", "Маркиза д'Эскоман", "Виконт де-Бражелон"... А дю-Террайль-то! Эк, дьявол, пишет! Ведь наградил же бог таким талантом! "Черная волчица", "Месть Амори", "Заклятая гостиница"...

   Дьякон вдруг захохотал.

   - Ты это что хохочешь-то? - спросил Орешкин.

   - Степана Иваныча Брюханова вспомнил! - ответил дьякон, продолжая хохотать.- Уж очень хорошо представляет он, как ходишь ты по комнате с романом в руке, как в это время подходит к тебе приказчик за распоряжение