Салов Илья Александрович - Николай Суетной

.. И хмелем осыпали, и горшки били, и молодых заставляли целоваться... Суетной был на верху блаженства, желанная мечта его наконец исполнилась... Семья его прибавилась. Молодая, здоровая сноха внесла в эту семью такое счастье, какого Николай даже не ожидал. Все более или менее почетные люди тоже перебывали на свадьбе. Был батюшка с матушкой, старшина, волостной писарь, "аптекарь", Абрам Петрович, письмоводитель мирового... Даже сам жигулевский барин и тот не побрезговал. На первый же день свадьбы он с шумом подлетел к избе Суетного, вошел в избу и спросил себе стакан водки, стал в торжественную позу, произнес спич и выпил за здоровье молодых. Он даже своих лошадей давал на свадьбу "под невесту", украсил их лентами, бантами, заплел гривки, дугу обмотал платками, шляпу кучера утыкал павлиньими перьями, и тройка эта так мчала невесту, что та, укрытая с головой "шелевым платком", чуть не умерла со страху.

   С первых же дней своего вступления с семью Суетного молодая Прасковья (так звали жену Нифата) не замедлила показать свое проворство. Отпраздновав свадьбу и оглядевшись, она тотчас же умелыми руками взялась за женское дело, и дело это приняло иной вид. Видно было, что делом этим принялась заправлять не хилая, болезненная и надорванная женщина, а женщина с молодыми силами и железным здоровьем. Утомленная свадебными хлопотами, а пуще наплывом чрезмерного счастья, Афросинья не замедлила залечь на печку, но на этот раз дергачевским обитателям не пришлось позубоскалить над Суетным, ибо белье на реке полоскал уже не он, а его сноха, да такая, у которой валек в руке гремел на всю деревню, у которой руки были мускулистые и которая, подоткнув подол и нагнувшись, показала такие красные и здоровенные икры, такие твердые ноги и такой могучий торс, что всякое зубоскальничанье становилось неуместным. Мужики, бывало, спят еще, а у Прасковьи в печи целый пожар идет, а сама она, засучив по локоть рукава, или тесто месила, или завтрак стряпала. Пригонят стадо, так Прасковье стоило только выйти на улицу и закричать: "Вечь, вечь, вечь!" - как все Николаевы овцы гурьбой вылетали на зов хозяйки и в ту же минуту марш в растворенные ворота. Как принялась Прасковья молотить хлеб, так только пыль столбом пошла, шлепнет цепом, так даже земля загудит, словно бабкой ударила. Молотит, а сама или песни играет, или прибаутки говорит, да такие веселые и смешные, что все со смеху животики надрывали. "Да ну те к лешему!" - заметит Суетной, а Паранька крикнет в ответ: "Ничего, батюшка, ничего, молоти знай, так-то ходчее пойдет!" Раз как-то на базаре краснорядец подлетел к Прасковье с недобрым предложением, Прасковья в ответ как размахнется, как хватит его по роже, так тот и с ног долой. "На-ка, вот, закуси!" - проговорила она и пошла своей дорогой. Насколько Прасковья была ловка, работяща и проворна, настолько же была она почтительна и к свекру и к свекрови. Первого называла она батюшкой, а вторую - матушкой, и действительно, привязалась к ним, как к родным отцу и матери. Нифата она полюбила сразу, сшила ему три ситцевых рубахи, купила пестрый платок на шею, связала перчатки из шерсти, выкрашенной фуксином, и сшила сама занавеску к постели. "Хоша и муж с женой,- говорила она,- а все же нехорошо!" - и начнет, бывало, ласкаться: "Хороший, говорит, ты у меня Нифатка, добрый, ласковый!"

   И все это было в Прасковье так просто, правдиво и бесхитростно.

   Даже Абрам Петрович, относившийся ко всему критически, и тот не налюбуется, бывало, на Прасковью.

   - Ну, сват,- говорил он,- эта ничего... вывезет...

   - Вывезет, сватушка, вывезет! - подхватывал Суетной и улыбался.

   - Баба настоящая, как есть русская...

   - Настоящая, сват, настоящая... Вечор сама огород вспахала...

   - Ну?

   - Вот те христос... с места не сойти...

   - Так это, выходит, весной-то... в три сохи...

   - В три сохи! А намедни, на помочи, во какой стакан водки долбанула...

   - И ничего?

   - Хошь бы в одном глазе! - И потом, подмигнув, добавил: - Эта дурака-мужа как раз к прялке привяжет!

   И оба захохотали, причем живот Абрама Петровича пришел в обычное колыхание...

  

  

   Вдруг в народ стали прорываться слухи о предстоящей будто бы войне¹². Жители деревень плохие политики, о существовании братьев славян никто даже не подозревал. То, что ясно как божий день человеку интеллигентному, следящему за перевоспитанием общественного и политического строя, перевоспитывающему, согласно этого строя, себя, свои нравы и привычки, то, в большинстве случаев, степному мужику является не только темным и загадочным, но даже совершенно непонятным. Только после уже, когда пролитая кровь заставит заговорить собственную кровь, когда до народа начнут доходить потрясающие эпизоды войны, когда он, по рассказам, узнает о существовании того народа, ради спасения которого проливается кровь, когда изувечат или убьют у него двух-трех близких ему существ, тогда только он начинает вникать и хотя смутно, но все-таки уяснять причину, вызвавшую совершающееся кровопролитие. "Бога вы не боитесь!" - говорит он тогда. Поэтому ничего нет удивительного, что хотя толки о предстоящей войне и прорывались в народ, но он не то верил, не то сомневался в справедливости этих толков.

   Точно в таком же недоразумении находились и жители села Дергачей.

   Про возможность войны они отзывались так: "Болтают, а кто ж ее знает!" Первую весть о предполагавшейся войне распустил жигулевский барин. Он заговорил о ней еще во время сербского восстания. Объявил, что едет добровольцем, но почему-то не поехал и даже оставался дома тогда, когда после правительство приглашало на службу отставных офицеров. Это "болтают" продолжалось довольно долго.

   Но вот началась мобилизация войск, стали собирать билетных¹³. Возвратившийся как-то из города Николай Суетной рассказал, что на соборной площади учили солдат маршировать, что он смотрел и дивился - как ловко солдаты эти вскидывали ружьями, как словно один человек, ходили скорым маршем, поворачивались направо и налево, барабанили и кричали "ура!". Заговорили о наборе, а вслед за тем в какой-то праздник после обедни вышел на амвон батюшка в ризе, вынул из кармана "граматку", отер со лба пот рукой и, проговорив: "Слушайте-ка, провославные!" - прочел манифест о войне. Сначала народ подумал, что это землю ему прирезать собираются, но вышло не то. "Болтают" перешло в действительность. Народ загалдел, стал расспрашивать: что и как? Кабатчик выписал местную газету "Листок", и чтение газеты этой привлекало в кабак толпы народа. Прочли "Листок", и повесили носы. Жители села Дергачей, знавшие лишь о существовании турка, француза и немца да черкеса, узнали, благодаря этому "Листку", что, "окромя" вышесказанных народов, "объявился вишь какой-то еще болгар, такой же православный, как и они, дергачевцы, только по-иному гуторящий, и что турок у болгара этого отнимает законных жен, волов, лошадей, насилует дочерей, а самого болгара режет и бросает".

   С театра войны стали приходить письма, и все с письмами этими спешили к Нифату, который и прочитывал их приносившим. Сколько слез было пролито над этими письмами! Читались эти письма и перечитывались по нескольку раз, хотя, в сущности, кроме поклонов с далекой стороны, в них и не было ничего. "Вспомнил, вспомнил, родимый!" - и изба Суетного наполнялась раздирающим сердце, тихим, беспомощным всхлипыванием, к красным заплаканным глазам прикладывался конец грязного фартука, и тяжелый вздох вырывался из наболевшей груди. Пошло на войну из села Дергачей человек пять молодых людей, и опять слезы... но ведь бабьи слезы дешевы - чего смотреть на них!

   За Нифата Николай Суетной не боялся. Он был одним из ревностнейших защитников "болгара" и до того заинтересовался судьбой его, что, глядя на кабатчика, выписал и себе "Листок". "Ах, Суетной, ах, Суетной! - зубоскалили опять дергачевцы.- Что делает-то! Смотри-ка, ах, Суетной!" И все политики села Дергачей, к немалому огорчению кабатчика, хлынули в избу Николая. Газета читалась вслух Нифатом и слушалась с жадностью. Война за "православных" стала интересовать дергачевцев, и они принялись спрашивать: "Что ж, скоро ли всему этому конец будет?" Кабатчик обозлился на Суетного и, чтобы снова привлечь к себе политиков, накупил лубочных картин, изображавших взрывы разных мониторов, и народ снова повалил в кабак. Слушая газету и поглядывая на картины, политики выпивали, и чарка опять пошла бойко. Но торжество кабатчика продолжалось недолго. Сметив, что картины интересуют дергачевцев, Суетной привез из города целую кипу этих картин и стал торговать ими. Картины были расхватаны мигом, и вскоре не было ни одной избы, в которой, рядом с иконами, не красовались бы разные взрывы и переходы.

   Как только война была объявлена, так Абрам Петрович словно сам в себя ушел. Держал себя сдержанно, серьезно и только говорил, бывало: "Что ж, дело доброе, помогать друг другу надо!" Зато жигулевский барин так и крутился вихрем: "Победа,- орал он, стоя в тарантасе и восторженно махая в воздухе шапкой,- победа, поднимай образа, молись богу, десять тысяч турок в полон взяли!" Народ радовался, поднимал образа и в победах видел скорый конец народному бедствию.

   Возбужденное состояние это нисколько не мешало, однако, семье Суетного хлопотать о своем, собственном очаге. Война за "болгара" сама по себе, а война из-за куска хлеба сама по себе. Николай, Нифат, молодая работящая Прасковья и даже хилая Афросинья войну эту вели до того разумно, что, несмотря на скудный в тот год урожай, им все-таки удалось уплатить Абраму Петровичу еще одну часть долга. Суетной был счастлив. Теперь оставалось за ним всего пятьдесят рублей, но и эту часть долга он вскоре значительно уменьшил, совершив удачную победу над волками. Ему удалось убить и изловить двух старых волков и трех молодых. Волков этих он предъявил в земскую управу, получил за них по три рубля награды и за столько же продал шкурки. Итак, волки эти дали ему тридцать рублей. Шестнадцать рублей он отдал в подати, а четырнадцать отвез Абраму Петровичу.

   Вдруг в народе опять стали "болтать", что война затянулась, что на войну "осерчал француз с немцем, что черкес начал бунтовать и что, мотри, как бы не добрались и до одиночек". Суетной бросился в волостную. Писарь объявил, что точно "болтают", но что ничего "досконального" под руками не имеет. Суетной поскакал в город, обошел знакомых купцов, побывал в крестьянском присутствии, в земской управе, у предводителя, потолкался по базару и воротился домой словно ошпаренный. "Что?" - спросили его в один голос семейные. "Наплевать!" - объявил Суетной и возненавидел "болгара".

   Народная болтовня осуществилась, и, действительно, в конце июля семьдесят седьмого года "добрались и до одиночек". Нифат словно ошалел, Прасковья опустила руки, Афросинья завыла, а Суетной обозлился. Жигулевский барин ездил и шумел: "Костьми ляжем!", а Суетной спрашивал: "Где же это такой закон нашли, чтоб одиночек брать... Нешто это возможно, турки вы, что ли, кровожадные! мы, коли так, батюшке царю на вас жаловаться пойдем!" Когда одиночки были собраны к волостной конторе, когда для них были наряжены подводы, то жители села Дергачей подняли такой крик и шум, что сотнику пришлось разогнать толпу палкой. В городе произошла та же история. Родители одиночек целыми толпами ходили к предводителю, к исправнику, стояли по нескольку часов у их подъездов и говорили о законах. Исправник толковал, толковал им, что закон не нарушен, даже охрип толковавши и наконец, не успев убедить в законности призыва, приказал городовым разогнать толпу, а молодых людей посадить пока в холодную... Так и сделали...

   В народе, однако, стали опять болтать, что в какой-то губернии, где одиночки тоже были призваны в ратники ополчения, взбунтовались бабы и, побросав свои серпы, прямо с загонов, в одних рубахах, целой толпой штук в полтораста отправились к государыне императрице искать защиты {Слух этот действительно существовал в описываемой местности. (Прим. И. А. Салова.)}. Болтали, что полиция не хотела пускать этих баб, но бабы разбили полицию и уж идут где-то далеко и не сегодня, так завтра будут на месте. Слух об этой бабьей экспедиции немного успокоил народ.

   Второго августа Нифат был принят в ратники ополчения. Суетной возвратился в Дергачи, но ни он сам, ни жена его, ни сноха даже не были в силах приняться за работу. А пора была между тем самая рабочая, хлеб созрел, зевать было нечего, и в первый раз поля Суетного были убраны наемными руками. Суетной пошел в кабак, вернулся оттуда чуть живой, пьяный, молча завалился на полати и только на другой день рассказал домашним о "бабском походе".

   Весть об этих бабах с быстротой молнии разлетелась по всей губернии, и народ с лихорадочным нетерпением ждал результатов этого похода. Но дни проходили, а о бабах не было ни слуху, ни духу. Принятых между тем ратников передали в распоряжение военного начальства. Их каждый день водили за город, заставляли петь веселые военные песни с бубнами и свистками и учили маршировке под звуки барабана. Только как-то Нифату не давалась эта наука. Скомандуют, бывало: "Напра-во!" - все повернутся направо, а он налево. Скомандуют: "Смир-но!", а он вдруг вопль подымет. Раза два офицер съездил Нифата по зубам, но толку вышло немного. Начальство заподозрило, что Нифат дурачком прикидывается, отправили его в больницу, но в больнице не знали, какими лекарствами лечить его, потому что в больнице он дурачком не прикидывался, а только тосковал. Его выпустили и опять принялись учить. На этот раз дело пошло лучше, и хотя Нифат и недостаточно отчетливо вышагивал, но офицер был уже рад и тому, что Нифат не ревел белугой, когда командовали: "Смирно!"

   Вдруг прошел слух, что бабы свое дело охлопотали, они выплакали перед царицей все свои бабьи слезы, вызвали слезы и матушки царицы, которая тотчас же и послала царю телеграмму, а вслед за тем в городе было получено высочайшее повеление о возвращении в первобытное состояние ратников, имеющих по семейному положению льготу первого разряда.

   Вернулся и Нифат.

   При виде его вся семья воскресла, все вместе сходили в церковь, отслужили благодарственный молебен, а после молебна пришел к Суетному батюшка с матушкой и детищем, успевшим к тому времени кончить курс в семинарии, залезли за стол, и все пошло обычным порядком. Только за Нифатом стали замечать что-то неладное. Раз как-то позвали его в волостную какое-то условие за неграмотного подписать... Нифат пришел веселый, как ни в чем не бывало сел за стол, засучил рукава, расписался и ушел себе домой. Бумага эта вскоре попала к мировому, мировой прочел ее и вдруг видит, что вместо обычного рукоприкладства за неграмотных на бумаге было написано: "По горам твоим, Кавказ, пронеслась молва о нас". Мировой вызвал старшину, прочел ему надпись и пригрозил, что если ему вздумается еще раз представить такую бумагу в суд, то он ему всю бороду выдерет. Разгневанный старшина вызвал, в свою очередь, Нифата и выпорол его за "озорство". Другой раз был такой случай. Пошел как-то Нифат вместе с матерью в соседнее село на базар. День был теплый, ясный, на полпути присели они отдохнуть. "Матушка,- говорит ей вдруг Нифат,- что тебе горе-то мыкать, хочешь я тебя зарежу!" - "Будет тебе молоть-то!" - проговорила Афросинья, но Нифат перебил ее: "Отлично было бы... Я бы вот тут же могилку тебе вырыл, крестик бы воткнул, и спокойно было бы лежать тебе в могилке... Спала бы, отдыхала бы себе..." Но Афросинья и внимания не обратила на слова сына. Отдохнувши, они продолжали путь, справили на базаре что нужно и к вечеру вернулись домой.

   Наступила молотьба. В описываемой местности яровые хлеба, по отдаленности полей, молотятся там же, на полях. Народ высыпал в поле и принялся за молотьбу. Запестрело поле палатками, покрылось стройными рядами копен, загорелось кострами. Из колыхавшегося золотистого моря оно словно превратилась в лагерь военных. Словно ряды солдат стояли крестцы и копны... В палатках отдыхали люди, а обед варили в котелках на кострах. Недоставало только барабана для довершения картины. Выехал в поле и Суетной со своей семьей... На проезжей дороге расчистили они ток, стали возить копны и принялись за молотьбу. Работа пошла дружно... только Нифат как-то работал неохотно и все куда-то исчезал. Поедет, бывало, за снопами, бросит лошадь, а сам исчезнет. Так прошло несколько дней, как вдруг на ток к Суетному приехал старшина в тележке, с колокольчиком, и привез с собой Нифата. "Бог помочь! - крикнул старшина.- Вот я тебе сына привез!" и вместе с тем объявил, что народ серчает на Нифата, что Нифат все становища обходил и поел всю кашу из котлов. Суетной даже руками развел. "Что это ты, Нифатка, напроказил!" - крикнул он, а Нифатка хоть бы слово... взял цеп и давай молотить. "Ты мотри, поучи его,- говорил старшина,- на первый раз я простил, а попадется вдругорядь - спуску озорнику не дам!"

   Дня два Нифат проработал как вол, а на третий, когда все спали, опять куда-то пропал. Оказалось, что Нифат снова пошел шататься по полям, зашел на купеческую землю, наткнулся на становище купеческих работников и, увидав, что на становище никого не было, подошел к котелку, поел кашу, а что не доел, разбросал по полю. Наехал приказчик и, увидав Нифата, накинул ему аркан на шею, вскочил на лошадь и, подхлестывая Нифата нагайкой, погнал его в волостное правление. Версты четыре гнал он таким манером, наконец пригнал и доложил обо всем старшине. Его степенство приказал подать розог, Нифата растянули... Старшина сел ему на шею, сторож на ноги, а приказчику предоставили пороть. Штук сто всыпали Нифату, а он хоть бы голос подал, хоть бы пошевельнулся, а когда кончили пороть, молча натянул портки, молча поклонился старшине и молча пошел домой...

   Прибежал ко мне Суетной, бледный, растрепанный, испуганный, и рассказал подробно о всем случившемся.

   - Поедем, посмотри...- говорил он.

   Мы отправились, но только что подъехали к избе Суетного, как увидали целую толпу шумевшего народа и тут же тарантас жигулевского барина и дрожки Абрама Петровича.

   - Вяжи, вяжи его,- кричал барин,- чего смотреть-то, вяжи его, да в город к исправнику!

   Мы вбежали на двор и увидали следующую картину: среди двора в одной рубахе с расстегнутым воротом стоял Нифат, двое мужиков закручивали ему веревкой руки, бабы стояли на крыльце и выли, жигулевский барин кричал и махал руками, а возле него Абрам Петрович.

   - В полицию его, к исправнику! - кричал барин.- Где староста, где сотник?

   Оказалось, что Нифат, зайдя в один пустой хлев, натаскал туда сухой соломы и принялся ее поджигать... Крик шел ужасный...

   - Постойте, погодите-ка,- проговорил наконец Абрам Петрович,- чего его вязать-то... Что он, дерется, буянит, что ли... видите, стоит себе как агнец кроткий... И в полицию его не за что...

   - Куда же его, по-твоему? - шумел барин.- Куда, говори, ну?

   - Известно, куда больных девают! Болен, так и надо его в больницу везти...

   Тут только догадались, что с Нифатом неладно что-то...

   Для уборки хлеба Суетной нанял рабочих, заказал снохе Прасковье присматривать за ними, а сам повез сына в уездный город в больницу. Нифата освидетельствовали, положили в пробную палату, а Суетной возвратился домой.

   Наконец рожь была обмолочена и ссыпана в амбары. Много денег пришлось отдавать рабочим. Пришлось расплачиваться за посев ржаного поля, за косьбу ржи, за молотьбу ее и, наконец, за уборку ярового. Пришлось опять Суетному потревожить деньги, припасенные на подати и на уплату долга Абраму Петровичу. Все ушло туда... Но Суетной о деньгах не тужил, лишь бы только Нифата вылечить, а деньги будут, но вышло не так. Недели три спустя после того, как Нифат был помещен в больницу, приехал к Суетному волостной писарь. Писарь этот привез предписание взять Нифата из больницы, так как последний оказался душевнобольным. Сначала никто не понял, что это за болезнь такая, но подвернулся батюшка и объяснил, что это значит: человек с ума сошел. Горю не было конца... Горе это не выразилось ни воплем, ни слезами, а молчаливою, глубокою тоскою, какой умеет только тосковать русский мужик. Явился Абрам Петрович и, узнав в чем дело, растолковал "свату", что надо везти Нифата в "губернию" в земскую больницу, где лечат душевнобольных. Убитая горем семья словно воскресла. Суетной поскакал за сыном, а через неделю Нифат был уже помещен в отделение душевнобольных.

  

  

   Три года прошло после того, как Нифат был положен в земскую больницу, а толку было все-таки немного: то было ему лучше, то хуже. То Нифат узнавал приезжавших навещать его отца, мать и жену, то, наоборот, как будто не замечал их. Станут они все трое рядышком и молча смотрят на него, а Нифат, бледный, зеленый, с остриженной головой, в больничном сером халате, ходит да мух ловит; поплачут, поплачут да так и уедут, не добившись ни слова от Нифата.

   Трудно приходилось Суетному. Пришлось нанять постоянного работника, а для уборки хлеба, косьбы и пахоты прибегать еще и ко временным. Сам Суетной и сноха его Прасковья не знали отдыха, они делали все, что только могли. Летом Суетной надрывался в поле и зимой в извозах. На двух лошадях возил он хлеб на железную дорогу, ездил с хлебом в Пензу и привозил оттуда тес, который продавал с барышом. Перед масляной он отправлялся обыкновенно на двух подводах в Астрахань, покупал там рыбу и продавал ее по соседним селам и окрестным базарам. Поездки эти приносили ему хороший барыш, но за последнюю зиму не было и этого. Дорогой пала лошадь, пришлось купить другую, и весь барыш ушел на эту покупку. Дергачевские крестьяне, глядя на Николая, только зубы скалили: "Ах, Суетной, ах, Суетной! - говорили они.- Хошь бы минуточку дома посидел! хошь бы отдохнул маленько!" Только один Абрам Петрович, еще чаще навещавший свата, сомнительно покачивал головой.

   - Нет,- говорил он,- нет, дело плохо...

   - Почему же?

   - По всему заметно... Нет, как он ни колотись, как ни бейся, а скоро совсем забьется... Нет, уж не то...

   - Поправится сын, и опять пойдет по-старому.

   - Нет, старого-то не воротишь... Был работник, да измотался... а на наемных-то надеяться нечего... Не те времена ноне... Нет, шалишь... Ныне работник-то не пособник, а разоритель... потому народ всякую совесть потерял...

   - Вы, кажется, чересчур уж озлоблены на народ...

   - Да не за что и хвалить-то его-с...

   И действительно, на второй же год Нифатовой болезни Суетной уменьшил свои посевы. Он убедился, что наемные руки не свои, что батрак не сделает того, что он сам. Часть снятой было земли он сдал в другие руки и порешил ограничиться наймом только одного годового работника. Не проходило дня, чтобы Суетной не воевал с этим работником. Все-то делал он не по-людски: и плохо пахал, и плохо бороновал, ходил словно сонный, и все-то у него из рук валилось. Вцепится, бывало, в работника и Прасковья. "Да ты что это, окаянный! - закричит она.- Где же в тебе совесть-то! али проел ее за хозяйскими щами да кашей! чего губы-то развесил!" Но ни война Суетного, ни крики Прасковьи - ничто не помогало. Ходил как-то Суетной жаловаться на работника старшине, мировому, но ни тот, ни другой ничего не сделали.

   "Как его заставишь!" - сказал старшина. "Как его укрючишь,- сказал мировой,- я и сам от этих работников-то все хозяйство бросать хочу... Грех один только!" Хотел было Суетной прогнать работника, но и прогнать было нельзя, потому что работник иначе не шел, чтобы деньги за полгода вперед. И вспомнил Суетной Нифатку, вспомнил и не вытерпел: упал на землю грудью и залился слезами.

   Другой работник поступил с Суетным еще лучше; пил, ел у него всю зиму, забрал все деньги вперед, а как только пришла рабочая пора, так сбежал, оставив свой паспорт. Суетной заявил об этом старшине, дня два поискал работника по окрестным селам и деревням, но так как работник был странний, кирсановский, то поиски Суетного не увенчались ничем, и пришлось навсегда проститься с отданными работнику деньгами. Сунулся было Суетной опять к мировому, но опять без толку. Даже тоска взяла Николая... Но тосковать было некогда. В страдную пору один день целый год кормит, чуть затоскуешься, как сухое зерно наполовину вытечет из колоса. Озимой посев Суетной убрал в неделю, а управивши озимой, принялся и за яровой.

   - Изволите слышать, что со сватом-то работники наделали? - спросил меня Абрам Петрович.

   - Нет, не слыхал.

   - Забрали денежки и поминай как звали...- И потом, вздохнув, прибавил:

   - Странные, сударь, времена переживаем-с... Никакого нигде порядка нет-с. Поистине, доложу вам, ваше высокоблагородие, что и мужику плохо, да и барину скверно. Вот сейчас У господина Кестерова я был-с, так жалости смотреть. Человек плугов наделал, сох, борон, сто лошадей накупил, для людей казармы выстроил, годовых рабочих нанял, и что же-с? Лошадей всех побили, искалечили, сморили, плуги и сохи поломали, а пришла рабочая пора - и сами сбежали. Бросился человек по базарам людей нанимать, приезжает в Борки и видит своих рабочих... Хотел было их силой забрать, уряднику обо всем доложил, но, убедившись, что силой ничего не возьмешь, торговаться с ними пустился, стал их рожь жать нанимать... Так они с него сто рублей за сотейник заломили... Как это вам понравится-с... Пожалуйте, да нешто так возможно-с... Ведь это всеобщий разгром.

   И потом, опять вздохнув, заключил:

   - Вот до чего мы дожили-с... Мужик не знает, как без земли жить, а барин - что с землей делать-с!

   Урожай в этот год был так скуден, что от посева больших барышей Суетному ждать было нечего. Приходилось платить рабочим, за землю (без денег и хлеба с полей не спускали), надо было платить подати, и Суетной рассчитал, что у него недоставало хлеба даже на пропитание. Но Суетной не унывал, он сообразил, что до рождества хлеба у него хватит, а зимой, бог даст, добудет.

   Вдруг на Фоминой неделе в волостное правление пришла из больницы бумага, в которой значилось, что на излечение Нифата нет надежды, что пусть отец берет его к себе, делает с ним что знает, а чтобы за лечение Нифата всего за три года и пять месяцев, считая за каждый месяц по тринадцать рублей, взыскать с общества села Дергачей, а если таковое платить не пожелает, то с крестьянина Николая Суетного, серебром пятьсот тридцать три рубля, каковые деньги и препроводить в управление больницы. Статьи закона, на основании которых требование это предъявлялось, были объявлены Суетному, и Суетной ошалел.

   На другой же день по просьбе Николая был собран сход. На сход этот явился Суетной бледный, убитый, пораженный; явился не один, а с умирающей старухой и с полной жизни и сил снохой. Старики стояли молча и ждали - что будет? Николай подвел жену, сноху, и все трое упали в ноги миру.

   - Старички почтенные,- заговорил Суетной,- выручите... Вот какой грех... Не пустите по миру, не дайте умереть с голоду... век вашими работниками будем... Помогите хоть чем-нибудь... дайте хошь триста рублей, остальные наберу как-нибудь... Избу, двор продам... буду в землянке жить... Бог даст выплачу... Заставьте за себя бога молить... Сами знаете, старички почтенные, сложа руки сидеть не люблю... Вот у свата двести рублей занимал... Почитай, все уплатил... самые пустяки остались... Помогите... не дайте умереть... не погубите...

   Но мир молчал, да так молча один по одному и разошелся.

   - Бога вы не боитесь! - вскрикнул Суетной.

   Но вопля этого не слыхал никто, ибо в минуту эту у волостной, кроме сторожа, никого уже не было.

   В тот же вечер к избе Суетного подъехал Абрам Петрович. Он постучал слегка в окно, крикнул Прасковью и, приказав ей убрать лошадь и бросить кормецу, направился степенной поступью по направлению к калитке. На другое же утро ночной сторож рассказал дергачевцам, что всю ночь в избе Суетного светился огонек, что несколько раз он подходил к окну и видел в щелку ставней Абрама Петровича и Суетного. Оба они сидели за столом и, по-видимому, вели оживленный разговор, но о чем именно шла беседа - разобрать не мог. Дергачевцы стали допрашивать Прасковью, но и та ничего не могла разъяснить, ибо Абрам Петрович как только приехал, так сейчас же выслал из избы "в горницу" и ее, и старуху свекровь. В следующий вечер Абрам Петрович опять приезжал к Суетному, и не один, а с каким-то еще незнакомым стариком, седым и высоким, и опять всю ночь сквозь щелку ставни светился огонек и прямым лучом падал на землю. "Ну,- заговорили дергачевцы,- мотри, Суетной в молокане переходит!" Дошел этот толк до батюшки, и он поспешил было к Суетному, но, на грех, не застал его дома.

   Целую неделю пропадал где-то Суетной, наконец возвратился.

   - Ну,- проговорил он,- надо за Нифаткой ехать. Я сейчас лошадь переменю и поеду... А ты, старуха, ступай-ка к куму Герасиму... Он зачем-то просил тебя прийти... а ты, Прасковьюшка, ступай к своим побывай... давно не была... нехорошо...

   Бабы не хотели было идти, но Суетной чуть не силой выгнал их, так свирепо крикнул на них, что они тут же вон из избы выбежали, а как только остался он один, упал на колени перед образами, залился слезами и принялся молиться... Плакал и молился он долго, часа два... Затем снял иконы, приложился к ним, обошел с ними избу, двор весь, окрестил ими всю свою скотину, завязал бережно в узелок и отнес к батюшке.

   В тот же вечер Суетной, мрачный и суровый, направился в город, а через неделю вместе с Нифатом подъезжал уже к дому. С воплем и криком встретили их у ворот и Афросинья, и Прасковья, обе были они в слезах, обе едва на ногах стояли. Нифат даже не узнал их и молча прошел в избу. Но, войдя в избу, он вдруг остановился...

   - Батюшка! - прошептал он, как-то испуганно взглянув на образницу,- где же иконы святые? где же заступница скорбящих, Миколай угодник, Михаил архистратиг? где же они? кому же молиться-то... а?

   Подбежала мать-старуха, сняла с себя образок медный и подала его сыну.

   - Вот, Нифатушка, родимый... вот, на, помолись, болезный...- И, обливаясь слезами, она упала на плечо сына... упала к нему на плечо и Прасковья...

   Но сын стоял и с ужасом смотрел в пустой угол.

   Суетной запил, да запил так, как не пил еще самый последний дергачевский пьяница. Пил без просыпа и приходил домой только за деньгами. Все свои деньги, какие только были у него, он пропил, затем принялся пропивать деньжонки жены, а наконец добрался и до Прасковьиных. "Батюшка! что ты делаешь! - говорила ему сноха.- Нешто так возможно... долго ли так-то до греха... Сохрани господи!" Но Суетной не слушал никого - ни жену, ни сноху, пьянствовал целых две недели и действительно "дошел до греха".

  

  

   Как-то, часов в семь утра, когда я лежал еще в постели, вошел ко мне Абрам Петрович. Он был бледен, как полотно. Вошел он не прежней степенной поступью, а торопливо, испуганно...

   - Ведь сват-то повесился! - проговорил он.

   Я даже в ужас пришел.

   - Как так? - спросил я.

   - Спьяну, должно... пил все... На раките и повесился. Вишь, и теперь еще висит... Станового ждут...

   И он рассказал мне подробности, предшествовавшие катастрофе, умолчав, конечно, про сцену с иконами, о которой я узнал после.

   Немного погодя на дрожках же Абрама Петровича и вместе с ним я подъезжал к Дергачам. Еще издали увидали мы толпу народа, теснившуюся перед избой Суетного. Тут были и дергачевцы, в крестьяне соседних деревень, и бабы, и девки, и ребята. Но когда мы подъехали ближе, меня поразила более всего беспорядочная толпа каких-то переселенцев, громадным обозом остановившаяся на дороге, пролегавшей как раз мимо злополучной ракиты. Как-то особенно подавляюще смотрела эта молчаливая толпа и подавляла именно этим молчанием. Кибитки, телеги, набитые кадушками, котелками, тряпками, горшками, ребятами, голодные собаки, исхудалые клячи... все это покрыто грязью и пылью... Голодные лица, впалые щеки, выкатившиеся глаза... Весь этот люд в каких-то странных кичках¹⁴, балахонах, оборванный, обдерганный, босой, изъеденный комарами, исцарапанный, стоял и смотрел на висевшего мужика... Смотрел и молчал... Это могильное, немое молчание было хуже всего... Хоть бы вздохнул кто-нибудь, хоть бы руками развел, хоть бы слезу проронил... Точно все окаменели от совершившегося воочию ужаса... И точно, ужас был великий... Николай висел вытянутый, синий, руки и ноги как плети, с упавшей на грудь головой, со спустившимися на лицо волосами... А толпа смотрела и молчала! Как раз под ногами Суетного чашка... Несколько грошей, пятаков и трешников лежало на дне этой чашки, кто-то кусочек холста бросил...

   Вдруг шум... Я оглянулся и увидел жигулевского барина.

   - Где, где? Что такое! - кричал он.- Эй, ты, пропусти... урядников, сотник... поди сюда...

   Но, увидав Суетного, остановился и задумался.

   - Повесился! - проговорил он...

   - Так точно, ваше высокоблагородие,- доложил урядник, сделав под козырек.

   - Когда?

   - Должно, ночью-с... Сноха вышла овец выгонять, а уж он... того...

   И урядник, наклонив голову и высунув язык, изобразил из себя повесившегося человека.

   - Спьяну?

   - Так точно-с... пил сильно-с...

   Жигулевский барин опять задумался... Но немного погодя пошарил в кармане, вынул пятишницу, бросил ее в чашку, вздохнул, преклонил одно колено и, сделав три крошечных крестных знамения, встал и направился было к тарантасу, но, увидав молчавшую толпу переселенцев, вдруг опять зашумел:

   - Вы что... откуда... куда... На вольные земли, что ли, а?

   Но оборванная толпа молчала и глаз не сводила с повесившегося крестьянина.

   - Куда, мол? - кричал барин.- Вас спрашивают, что вы, онемели, что ли, дьяволы?

   - Далече! - отозвался кто-то.

   - Далече! - передразнил их барин.- На медовую реку с кисельными берегами... так, что ли? а?

   Но толпа его не слушала. Видно, эти дети природы только и искали вдохновения в объятиях этой матери своей. Подлетел жигулевский барин и ко мне.

   - Вот-с, вот-с,- шумел он, указывая на переселенцев.- Зачем, почему, для чего, а? Спросите... голодные, оборванные... И что же?

   И, вдруг переменив тон, прибавил, тыкая себя пальцем в лоб:

   - Нет-с, это верно-с... Это факт-с... Нет-с, не скоро еще выколотишь из него, из этого зипуна-то легенду о медовой реке с кисельными берегами. Не скоро-с, не скоро-с, не скоро-с...

   И затем, впрыгнув в тарантас, крикнул кучеру: "Пошел", и шум бубенцов, экипажа и лошадей наполнил на некоторое время молчавшую окрестность.

   После уже, спустя некоторое время, передавали мне, что будто Абрам Петрович о смерти свата своего отозвался следующим образом: "Молоканство, вишь, принять - грех, а повеситься - ничего!"

   Вспомнил я "мушкетон турецкий" и пожалел, что "мушкетон" этот не уложил Суетного на каких-нибудь Микишкиных болотах.

  

  

   Впервые - Отечественные записки, 1881, No 10, с. 543-612. Печатается по: Салов И. А. Повести и рассказы. Саратов, 1956, с. 196-260.

  

   ¹ Как молод был, ждал лучшего ~ ничем или бедой.- Цитата из поэмы Н. А. Некрасова "Кому на Руси жить хорошо" ("Пир на весь мир").- Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем в 15-ти т. Л., 1982, т. 5, с. 191.

   ² Попяться - спариться.

   ³ Жерлика - удочка на щук, удилище которой втыкается в берег.

   ⁴ Куга - водяное растение семейства осоковых, озерный камыш.

   ⁵ Молокане - одна из сект "духовных христиан". Возникла в России во второй половине XVIII в. Молокане отвергают священников, иконы, церкви, совершают моления в обычных домах. Преследовались царским правительством.

   ⁶ Манчестер - хлопчатобумажная атласная ткань. Название употреблялось также по отношению к бархату.

   ⁷ Панагия - нагрудный знак с украшением у православных епископов, носимый на цепи.

   ⁸ Ротонда - длинная женская накидка без рукавов.

   ⁹ Конник - ящик-лавка для сидения и сна с подъемной крышкой; обычно находился у дверей в передней.

   ¹⁰ Вереи - столбы, на которые навешиваются створки ворот.

   ¹¹ Кондрак - искаженное: контракт.

   ¹² ...слухи о предстоящей будто бы войне - речь идет о русско-турецкой войне 1877-1878 гг., в которой Россия выступила в поддержку национально-освободительной борьбы балканских народов против турецкого господства.

   ¹³ Билетные - солдаты, временноотпускные, небессрочные.

   ¹⁴ Кичка - старинный женский головной убор, род повойника, с рогами.