Салов Илья Александрович - Николай Суетной

  

  

  

   Николай Суетной был крестьянин села Дергачей. Познакомился я с ним при следующих обстоятельствах.

   Был апрель месяц. Удил я рыбу на реке Дергачевке. Судя по тому, что из села Дергачей долетал до меня жиденький звон церковного колокола, призывавшего православных к обедне, я догадывался, что было не более семи часов утра. "Становище" мое находилось как раз под тенью раскидистой ветлы, только что успевшей одеться молодой свежей зеленью. Направо и налево возвышались кусты тальника, а как раз передо мной река круто поворачивала налево и, пройдя сажен пятьдесят, раздваивалась на два русла, образуя небольшой островок, тоже поросший тальником и ветлами. Утро было превосходное, ароматичное, как бы дышавшее запахом ландышей и фиалок. Ветра ни малейшего, вследствие чего река стояла неподвижно, точно зеркало, отражая в себе и светло-голубое небо с едва заметными облачками, и все окружавшее ее. Воздух наполнялся криком всевозможной дичи: кричали коростели, чибисы, утки. Чаще всего слышалось хрюканье диких селезней, тщетно призывавших к себе успевших уже поняться² и засесть на гнезда подруг своих. Селезни метались как угорелые, со свистом носились взад и вперед над озерами, болотами и тальниками и, подняв с гнезда какую-либо неосторожную утку, друг перед другом старались сбить ее на землю или на воду. Утка орала, увертывалась, то спускалась до земли, то взвивалась под облака, но редко отделывалась от докучливых ловеласов.

   Рыба клевала плохо. На маленькие удочки попадалась еще мелкая рыбка, на большие же ничего. Расставленные жерлики³ тоже стояли неподвижно, словно околдованные.

   Я собирался идти домой, как вдруг на островке послышался треск сухих сучьев, и из-за кустов тальника словно выпрыгнул какой-то тщедушный мужичок в коротеньком полушубчике, в картузе с разодранным козырьком, с засученными выше колен портками и с рыженькой козлиной бородкой. Суетливо подбежал он к самому краю берега и еще суетливее принялся рассматривать расставленные в нескольких местах жерлики. Жерлик, которых я прежде даже не замечал, оказалось штук десять. Мужичок был много счастливее меня. На двух жерликах сидело по соменку, фунтов по шести, а на одной - большущая щука. Сунув добычу в мешок и снова расставив жерлики, мужичок юркнул в кусты, пошумел в них, прошлепал по грязи босыми ногами, прикашлянул, прокричал кому-то: "Есть, Нифатка, есть!" - а немного погодя, вместе с каким-то мальчуганом, выплывал уже из-за острова, стоя на крохотном челноке, вертевшемся под ним, как скорлупа ореха, и направился в мою сторону. Солнце ударяло ему прямо в глаза, и потому он долго не замечал меня, но, как только заметил, поспешно снял картуз, бросил его на дно челнока, засуетился, чуть не опрокинулся в воду, круто повернул налево и поплыл к берегу.

   - Ничего, ничего! - крикнул я,- плыви знай, ты мне не мешаешь!

   Но мужичок подчалил уже к берегу, крикнул мальчугану: "Нифатка, вылезай!" - выпрыгнул и сам из челнока и, вытащив его до половины на берег, принялся выкидывать на землю какие-то мешочки.

   Утомленный продолжительным одиночеством, я был рад этой встрече и подошел к рыбаку. Оказалось, что рыбы наловил он немало: у него был мешочек с окуньками, два соменка, о которых я говорил выше, щука, порядочный судачок и затем сом, пуда полтора весом.

   Этот-то счастливец и был Николай Суетной, а сопровождавший его мальчуган - сын его Нифатка.

   На охоте знакомишься и сближаешься с людьми всего скорее. Вот почему и на этот раз мы тотчас же сошлись с Суетным и вскоре беседовали с ним так дружелюбно, как будто и невесть с которых пор были знакомы. Сначала он, правда, как будто побаивался меня, как будто опасался даже за неприкосновенность своих мешков, прикрывал их сухой кугой⁴, раза два-три пытливо окидывал меня с головы до ног, но вскоре все опасения его исчезли, и он начал даже иногда говорить мне "ты". Он перестал дичиться, отрекомендовал мне своего сына, причем потрепал его по плечу, а когда пришли мы с ним на мое "становище" и когда увидал он мои складные удилища, складной стул и жерлики с колокольчиками, то даже не замедлил поднять меня на смех.

   - Вишь, пономарь какой! - говорил он.- Колоколами обвешался!

   Немного погодя он вынул из кармана кисет с табаком, трубочку и, набив ее, принялся высекать огонь.

   - Я этих спичек смерть как не люблю,- говорил он, ущемив зубами коротенький чубучок,- в избе точно способно, а на ветру хуже нет их! - И, пахнув на меня махоркой, спросил: - Вы как... из благородного сословия будете?

   - А тебе это непременно знать хочется?

   - Известно. Прежде, бывало, по немецкому платью, по кондырьку (Николай козырек называл "кондырьком") узнавали... коли картуз с кондырьком, ну, и благородный, значит, а теперь этих самых кондырьков до пропасти пошло... у меня вон и то есть... А вы откудова?

   Я сказал.

   - Так это, выходит, твой хутор-то на горе, возле леса?

   - Мой.

   - И мельница твоя?

   - И мельница моя.

   - Купили, что ли?

   - Нет, от дяди, по наследству досталось.

   - Вот я и узнал теперь, кто ты такой! - вскрикнул вдруг Николай.- Я и дядюшку-то твоего знавал, как не знать! - И, помотав головой, прибавил: - Ух, и сердитый только генерал был!

   - Сердитый?

   - И! не дай-то господи! Уж больно, бывало, молокан⁵ крестить любил!

   - Как это?

   - Крепостные были еще в те поры... Разденет их, бывало, донага, загонит в реку, как есть табуном целым, понавешает на них крестов медных и марш в церковь! - "Ну, говорит, молись теперь за мое здоровье!"

   - И молились?!

   - А то нешто! ведь он тут же, поди, с арапником стоит! - И потом, вдруг повернувшись ко мне, спросил: - Ты зачем же сюда пришел-то? У тебя там тоже река рыбная... Места за первый сорт, лучше наших еще... Особливо во Львове... судак из Хопра заходит, сазан... Опять эти бирючки... на что лучше!

   - Там надоело.

   - Это точно! - подхватил Суетной,- я тоже смерть не люблю по одним местам ходить. Шататься-то охотник я тоже! Теперь мне слободно! Отсеялся - ходи сколько хочешь.

   - А ты и посевами занимаешься?

   - Да, то! Нашему брату тоже сложа руки сидеть не приходится. Я до всего охотник: и до посевов, и до пчел, и до рыбы. С ружьем тоже хожу, птицу, зверей бью. Я вот и Нифатку своего ко всему приучаю, чтобы, значит, все разуметь мог, на все руки чтобы! Вишь как раков-то потаскивает! - прибавил он, указывая на мальчугана, ползавшего тем временем вдоль берега и вытаскивавшего голыми руками раков из нор.

   - Эй, Нифатка! - крикнул он.- Что, много натаскал?

   - С решето будет! - отозвался Нифат.

   - Крупные?

   - Есть и крупные.

   - Катай больше! Жигулевскому барину снесем тогда. Он купит.- И, кивнув головой на одну из жорлик, спросил: - Какая, донная, что ли?

   - Донная.

   - Ну, вот и не так! - чуть не вскрикнул Суетной.- В здешних местах донные не годятся, потому у нас дно коряжистое, зацепистое... Здесь надо так жерлику ставить, чтобы живец не глубже как на полтора аршина ходил. Ну-ка, посмотрю-ка я, как вы живцов-то насаживаете... Можно?

   - Конечно, можно.

   Он вытащил одну жерлику с живцом, успевшим уже заснуть, и покачал головой.

   - Не так? - спросил я.

   - Эх, голубушка горькая! - вздохнул он.- Нешто так можно!

   - Как же, по-твоему?

   - Надо, чтобы живец не мертвый, а веселый был. Кто же так насаживает! Задул крючок в спину и думает, что рыба жить будет. Ах, братец, нешто так можно! Нет, я вот как делаю: я живца-то привязываю к крючку.

   - Как это?

   - А вот как: крючок я прикладываю сбоку живца, острием наперед, беру иглу с ниткой, сначала привяжу крючок за ноздрю живцу, а потом легонько прокалываю кожицу возле спинного поплавка и опять там привяжу. Вот у меня-то живец и ходит весело. А так нешто можно? - И потом, обратись к сыну, прокричал: - Эй, Нифатка, подь-ка сюда! Подь-ка скорей!

   Нифатка подбежал.

   - Смотри, как барин живцов насаживает!

   Нифат даже руками всплеснул, и оба они принялись хохотать.

   - Ну, а с ружьем-то ты часто ходишь? - спросил я Суетного, когда тот, вдоволь нахохотавшись и снова послав Нифатку ловить раков, закинул мою жерлику.

   - Как свободное время выдастся, так и марш. Я люблю так стрелять, чтобы сразу штук пять-шесть положить. Времена-то ноне больно тяжелые подошли, тоже ведь пить-есть хочется... где-нибудь доставать надоть... Однех податей чертову прорву платишь. Сидим мы на малом наделе, землю нанимать приходится, покосы тоже, расходы под скотину опять-таки даром не дают. Земли дорогие стали... Под рожь-то пятнадцать рубликов подай за десятнику... зевать-то и некогда... Вот завтра с круговой уткой селезней колотить закачусь... Охота важная!

   - Далеко пойдешь?

   - На Микишкино болото. Царское место! Я уже себе и шалаш пристроил.

   - Да ведь теперь нельзя стрелять-то, запрещено!

   - Селезней-то? - удивился Суетной.

   - Все одно, и селезней нельзя.

   - Ого! Кто это тебе наврал?

   - Закон не позволяет.

   - На селезней законов нет. Селезень теперь не нужен, потому свое дело он покончил. Самки понялись, на гнездах сидят... Теперь селезень только помеха одна. Их, подлецов, колотить надо... вот что! Вечером опять сюда приду, осмотрю жерлики, перемёт поставлю, а ночевать в шалаш.

   - А болото далеко отсюда?

   - Микишкино-то?

   - Да.

   - Да вот тут же, за островком. Вот увидишь, сколько я этих самых селезней наколочу!

   - Что же ты с ними делать будешь?

   - Как что? Известно, продам. Я новую избу ставить собираюсь, так деньги мне нужны. Жигулевский барин все у меня купит с превеликим удовольствием. Я и рыбу сегодняшнюю ему же снесу...

   - Да что же это такое! - невольно удивился я.- И раков ему продать собираешься, и рыбу, и селезней будущих...

   - Все купит! ему только подавай! жрать любит до смерти! Вчера ко мне нарочно присылал, дичи, говорит, подавай! Да неужто ты его не знаешь?

   - Не знаю.

   - Жигулевского-то барина?

   - Ну, да, жигулевского барина.

   - Не знаешь?

   - Не знаю.

   - Да его любой мальчишка знает. Эй, Нифатка, Нифатка! Слышь-ка! жигулевского-то барина не знают! Как это! Все в тарантасе ездит, с бляхами, с бубенцами, с колокольчиками. Куда ни поезжай, везде встретишь. Шум от него по всему околотку идет. Шумит, кричит...

   - А мне с тобой можно? - спросил я.

   - Чего?

   - Посмотреть, как ты будешь перемёты ставить да селезней колотить.

   - Да ведь ты говоришь: запрет наложен.

   - Сердце не камень. Уж ты очень хорошо рассказываешь.

   Николай даже расхохотался.

   - Вишь какой! Охотник, значит, по всей форме.

   - Можно, что ли?

   - Известно, можно, приходи.

   - Ну, вот спасибо. А круговая утка-то на мою долю будет?

   - А ты нешто тоже стрелять будешь?

   - Еще бы!

   - Так это надо еще другой шалаш делать...

   - Пожалуйста.

   - Ладно. А уток у меня целая тройка, смоленские, настоящие круговые. Летось у одного барина утятами выпросил. Всю зиму с ними возился, а теперь они у меня недели две уж в темноте в кошёлке сидят. Орут так жадно, что спать не дают. Поди ж ты! тварь, а все-таки понимает. Так и надсаживаются. Ох и важная только охота будет! Селезень-то теперь голодный, дурь-то эта в нем не прошла еще, куда хочешь полезет... Да вы охотились когда с уткой-то?

   - Нет.

   - Так вот посмотрите.

   - Да ты что же это,- перебил я Николая: - то "вы" мне говоришь, то "ты"... говори мне "ты" завсегда.

   - Погоди, не осмелился еще. Тоже ведь как кто любит... Попробуй-ка вон жигулевского барина тыкнуть, так он так тебя тыкнет, что ног не унесешь.- И потом вдруг спросил серьезно: - А собака-то есть у тебя?

   - Есть.

   - Ты не вздумай взять ее.

   - Как же без собаки?

   - Ни, ни, ни, не моги. Собака только помеха одна! выть зачнет. То ли собаку, то ли ружье держать, из шалаша выскочит, все болота распужает.

   - Кто же дичь-то из озера доставать будет?

   - Да нешто это озеро? - вскрикнул Суетной.

   - Что же такое?

   - Известно, болото; в самом глубоком месте колен не замочишь!

   - Ну, ладно.

   - Так вот ты и приходи вечерком в стадную пору. Мы с тобой перво-наперво жорлики все осмотрим, потом перемёт поставим, а опосля того в шалаши ночевать.

   - А где найти тебя?

   - Прямо в Дергачи ступай, любого мальчишку спроси: "Где, мол, тут Николай Суетной живет?" - всяк тебе укажет.

   - И прекрасно. Так я теперь домой пойду, патронов наделаю, а вечерком, часов в пять, к тебе.

   - Порошку да "фистончиков" на мою долю захвати.

   - А у тебя разве нет?

   - Есть, да свой-ат поберегаю.

   - Хорошо, захвачу.

   И я принялся собирать свои удочки и жерлики.

   - Нифатка, иди! - крикнул Суетной сыну, все еще продолжавшему лазить по берегу и ловить раков.- Ну, что-о, как?

   - Решета с три набрал.

   - Ай да молодец! Ну, иди спускай челнок.

   Но вдруг, обратись ко мне и указывая рукой вдаль, на дорогу, он заговорил торопливо:

   - Вон, смотри, смотри... вишь пыль-то по дороге крутит... Это самый жигулевский барин и есть. Слышишь, шум какой! Словно Илья-пророк по небу гремит.

   - Точно вихорь налетел! - крикнул в свою очередь Нифат, заглядевшись на мчавшуюся по дороге тройку.

   Но Николай опять позвал Нифатку и бросился к челноку. Немного погодя они выплыли на середину реки. Нифатка лежал на носу лодки, все еще не спуская глаз с летевшей тройки, а Суетной, опять-таки стоя огребаясь, направился по направлению к Микишкину болоту. За челноком побежала струйка, загорелась солнышком и, разбегаясь на две стороны, размахнулась блестящими крыльями.

   Жигулевский барин спустился между тем в лощину, снова вылетел на гору, завернул за рощицу и скрылся из вида. Затих и шум.

  

  

   Имеете ли вы, однако, понятие об охоте с круговой уткой? Сейчас я вам расскажу, в чем она состоит.

   Охота эта начинается обыкновенно тогда, когда утки, сев на гнезда, начинают тщательно укрываться от преследования селезней. Круговая утка является тогда искомой приманкой. Подверженная долгому заточению в какой-нибудь душной и тесной кошёлке, но тем не менее находясь под влиянием опьяняющей весны, она, в свою очередь, тоже тяготится одиночеством. Этим-то моментом и пользуется охотник. Он берет утку, надевает ей на ногу кожаную "шпорку", к шпорке привязывает аршина в четыре поводок из тонкой бечевы, а другой конец поводка прикрепляет к колечку, свободно вращающемуся в центре небольшого деревянного кружка. Кружок этот наглухо закрепляется сверху к заостренному колу, а кол вбивается в дно озера или болота, так чтобы кружок как раз совпадал с уровнем воды. Кружок этот устраивается для того, чтобы плавающая на воде утка, в случае утомления, имела место для отдыха, а свободно вращающееся колечко - на тот предмет, чтобы не заматывался поводок. Охотник помещается от утки саженях в десяти и укрывается в шалаше. Селезни слетаются на призывной крик утки и, конечно, попадают под обстрел. Охота, нечего говорить, подлая, но есть много любителей, которые восхищаются ею. Уток этих одни называют "круговыми", потому что они плавают "на кругах", другие - "кряковыми", потому что они "крякают", третьи же - "криковыми", потому что они кричат. Так как в описываемой местности их называют "круговыми", то и я позволю себе так называть их. Лучшими круговыми утками считаются смоленские. На вид они действительно более других походят на диких крякв: такие же строгие, с тонкими красивыми шейками, сухими головками, такие же стройные, и имеют совершенно одинаковый с дикими голос. Но насколько необходимо это сходство - определить не могу, мне приходилось, по крайней мере, видеть, что селезни об эту пору неразборчивы и падают даже на чучел, если только охотник покрикивает в шалаше в утиную дудку.

   Такая-то охота называется охотою с круговою уткой. В назначенный час я был уже у Николая, он был прав, объявив, что любой мальчишка укажет мне на его хату. Мне указал ее такой клоп, который даже путем говорить не умел. Мы не замедлили отправиться в путь и вскоре опять были на том месте, где встретились утром с Суетным. Мы осмотрели жерлики, и Николай опять взял двух сомят и трех довольно больших судачков. Собрав добычу и снова поставив жерлики, мы уселись в челнок, обогнули остров и там, где река сливалась опять в одно русло, принялись опускать перемёт... Перемёт Николай опускал мастерски: тихо, осторожно. Я сидел на корме челнока, а Николай вниз животом лежал на его носу и погружал в воду перемёт. При малейшем шуме, производимом мной, Николай быстро оглядывался, делал недовольное лицо и шепотом приказывал мне не шуметь.

   - Место здесь глухое,- говорил он,- народ ходит редко, а потому рыба здесь строгая, чует даже, когда человек по берегу идет. Значит, надо осторожно.

   И точно, Суетной действовал так осторожно, что не производил ни малейшего шума. Чтобы не стучать ногами о челнок, он даже разулся, а мне под ноги бросил охапку сухой прошлогодней куги. Челнок этот, выдолбленный из толстой ветлы, был до того легок, мал и качек, что я, сидя в нем, едва дышал от страха: так и казалось, что вот-вот мы кувыркнемся и полетим в воду.

   Однако все обошлось благополучно, и, когда совсем стемнело, перемёт наш был уже опущен, и мы, вытащив на берег челнок, шли с Николаем по направлению к Микишкиным болотам. Ночь была до того темная, что если бы не Николай, то я, конечно, никогда не разыскал ни болота, ни устроенных на нем шалашей. Впоследствии оказалось, впрочем, что их и днем даже трудно было рассмотреть, ибо, сделанные из кое-какого хвороста, стволов прошлогоднего репейника и прикрытые камышом и кугой, они скорее походили на кучу сухого мусора, нанесенного водой, а уж никак не на шалаши.

   Мы порешили провести ночь вместе, а с приближением утренней зари - разойтись. Так как шалаш, назначавшийся для меня, представлял собой более удобства, был просторнее и устлан довольно толстым слоем куги, то мы оба забрались в него, захватив с собой ружье и кошёлку с утками. Выкурив две-три папиросы, я завернулся с головой в драповую охотничью чуйку и, утомленный продолжительной ходьбой, а главное, убаюкиваемый сопением спавшего уже Николая, вскоре уснул.

   Было еще совершенно темно, когда я почувствовал, что кто-то осторожно толкает меня в плечо.

   - Вставайте,- сказал Суетной,- пора, заря скоро.

   - Не рано ли?

   - Самое время, пора. Пока уток приладим, пока разберемся, заря-то и займется.

   Проговорив это, Суетной принялся стаскивать с себя сапоги.

   - Никак, ты сапоги снимаешь? - спросил я.

   - Сапоги?

   - Вот это хорошо! Люди обуваются, когда встают, а ты, наоборот, разуваться начал.

   - Да ведь тут, поди, болото, вода... Сапоги-то на денежки тоже покупаются.

   Разувшись, Суетной засучил портки выше колен, взял кошёлку с утками и на четвереньках выполз из шалаша, иначе выйти было невозможно. Глядя на него, пополз и я. Как, однако, ни было еще темно, но Суетной даже и в темноте разобрал уток.

   - Вот самую хорошую,- шептал он, ощупывая уток,- самую горячую. Столько в ней этой жадности, что ни минуты молча не просидит. На всю округу заорет.

   - А себе-то? - спросил я.

   - Ну! у меня и похуже сойдет. Не велик барин!

   И, вынув из кошёлки утку, которая предназначалась мне, Николай пошел с ней к болоту, захватив и колышек. Послышался плеск воды, какой-то глухой стук, хлопанье крыльев, опять плеск, шум какой-то взлетевшей птицы, а немного погодя передо мною в темноте снова показалась черная фигура Суетного.

   - Устроил, посадил! - прошептал он.

   - Что же она молчит?

   - А вот дай срок, оглядится.

   Затем Суетной ощупью же отыскал свое ружье, кошёлку с другой уткой, колышек и, наказав мне сидеть в шалаше смирно, направился в противоположную сторону и в ту же минуту словно утонул во мраке.

   Я забрался в шалаш и, в ожидании зари, закурил папиросу. Немного погодя звезды стали меркнуть, мрак ночи заменялся каким-то сероватым светом. Можно было различать уже кусты, воду, деревья. В воздухе стало так сыро и прохладно, что неприятная, судорожная дрожь охватывала все мое тело. Я завернулся в чуйку, прижался в угол шалаша, причем придавил мышонка, успевшего только пискнуть, и принялся терпеливо ждать рассвета.

   С приближением зари болото стало пробуждаться. В сухих прошлогодних камышах, наполовину повалившихся, все чаще и чаще стало раздаваться хлопанье крыльев, можно было догадаться, что это отряхивалась птица, пропищали где-то кулички-песочники, крикнула цапля, да так пронзительно, как будто ее резать собирались, что-то начало плескаться в воде. Болото словно задымилось. Промчался заяц мимо самого шалаша и так громко протопал, словно лошадь проскакала. Послышалось хрюканье селезней, торопливый свист их крыльев. Где-то крякнула утка, крякнула другой раз и, получив ответный отзыв нескольких селезней, принялась страстно надрываться. Хрюканье селезней слышалось ближе, что-то шлепнулось в воду, скользнуло по ней, раздалась какая-то возня, драка, плеск воды, хлопанье крыльев, и потом все замолкло. Я взглянул в отверстие шалаша, но моя "жадная утка" сидела себе нахохлившись на кружочке и словно окаменела.

   Но вот восток заалел, сначала чуть заметно, а затем ярче и ярче. Звезды исчезли, словно кто-то дунул на них и потушил. Огонь разлился по горизонту, и на ярком фоне этом зачернели кудрявые кусты тальника. Я встал на колени и принялся смотреть на все это в дырочку шалаша. Словно стекло панорамы было предо мной, с той только разницей, что ни в одной панораме нельзя было бы увидать той могучей картины, которую я видел здесь. Я видел, как яркая полоска зари разливалась все шире и шире и как затем, по мере разливавшегося света, бледнела, таяла и исчезала ночь. Болото подернулось туманом, туман словно колебался, то расстилался пеленой, то клубился, то разрывался на части, как тонкий креп, и тогда взорам моим представлялось зеркало воды, местами поросшее кустами вербы и тальника. Чернели мохнатые кочки, словно тяжелые шапки гренадеров. То вдруг вылезала ветла с корнем, вывороченным бурей, и растопырившийся корень этот, как чудовищный паук с длинными ногами и щупальцами, точно силился вцепиться и засосать неподалеку сидевшую цаплю. Через минуту все это снова затягивалось и исчезало. Болото пробудилось окончательно. Воздух зазвенел сотнями голосов. Целая стая селезней вертела где-то злосчастную утку, то и дело со свистом и хрюканьем проносились они над самым шалашом и чуть не касались до него крыльями. Заковыряли в воздухе крикливые чибисы, замахали над водой чайки, закрякали коростели, замамакали перепела... Но, как ни шумлив был весь этот концерт пернатых, а лягушки все-таки заглушали его. Такого неистового кваканья я сроду не слыхал. Точно лягушки всего мира собрались сюда и восстали, защищая свои права на болото. Высунув из воды головы, раскорячив лапы, пыжась и раздуваясь, они словно гнали все живое население болота, словно лаяли, словно ругались самой площадной, безобразной бранью. То они ныряли, то вновь выскакивали наружу и, выскочив, еще безобразнее принимались ругаться. Какая-то серенькая птичка с длинным хвостиком села на прутик шалаша - как раз перед отверстием и чуть не на нос мне, помигала черными, как уголь, глазками, потрясла хвостиком, но снова пронесшаяся стая селезней спугнула птичку. Туман исчез, и болото очистилось. Передо мною открылось огромное пространство, затопленное водой и местами поросшее тальниками, ветлами и камышом, но шалаша Суетного я все-таки рассмотреть не мог.

   Вдруг страшный, оглушительный выстрел!.. Я выскочил из шалаша и увидал неподалеку целое облако дыма.

   - Слава тебе господи, жив остался! - раздался из этого облака голос Николая.

   - Что с тобой? - спросил я, мгновенно подбежав к нему. Но Николай мчался уже по болоту, и только брызги летели во все стороны.

   - Что с тобой? - повторил я, когда он возвратился.

   - Смотри-ка! - кричал он между тем.- Вот так ловко! Целых пять штук повалил... ажно земля задрожала...

   И затем, свернув пораненным селезням головы, он забормотал скороговоркой:

   - Ступай, ступай! прячься скорее... Теперича самая охота начинается! Ступай, ступай...

   Только после узнал я, что Суетной имел обыкновение в один из стволов сыпать целую горсть пороху "на случай, когда много уток соберется". Полыснет, бывало, и брык! "Слава тебе господи, жив остался!"

   Выстрел этот помог мне открыть местопребывание Суетного, его шалаш, и вместе с тем рассмотреть и плававшую неподалеку круговую утку. Я не мог глаз оторвать от этой утки, и только теперь догадался, что крик утки, о котором я говорил выше, производился именно уткой Николая. Она ни минуты не молчала и, плавая вокруг колышка, беспрерывно кричала самым раскатистым призывным криком. Селезни так и вились над нею, а при виде их она еще пуще надсаживалась, металась и хлопала крыльями... Послышался опять выстрел - на этот раз уже обыкновенный, - и Николай снова что было мочи бежал по воде, направляясь к подстреленному трепыхавшемуся селезню, схватил его и снова скрылся в шалаше.

   Я посмотрел на свою утку: даже ружейный выстрел не пробудил ее от апатии, и по-прежнему она продолжала сидеть, скукожившись на излюбленном ею кружочке. Суетной продолжал между тем подстреливать и подбирать убитых селезней... Меня даже зло взяло! С досады я собрался было оставить шалаш, как вдруг Николай снова "громыхнул", снова перекрестился и бросился подбирать добычу. Только после этого громового выстрела утка моя словно проснулась, спустилась легонько с кружка и принялась кувыркаться, доставая со дна тину. Я ждал, что вот-вот она, накувыркавшись, крикнет, но не тут-то было! снова забралась она на кружок, запрятала голову под крыло и заснула, точно замерзла.

   - Однако ты меня поддел ловко! - проговорил я, когда Суетной, весь увешанный селезнями и со щекой, избитой в кровь, подошел к шалашу.

   - А что?

   - Нечего сказать, удружил! утка-то твоя прославленная хоть бы разок рот разинула!

   - Ну! - удивился Николай и руками развел.

   - Вот тебе и ну!

   - Ах дьявол! ах проклятая! ах анафема! А ведь какая утка-то! жадная, скорбная...

   - Уж именно, что скорбная.

   - Что ж это такое! что за оказия! Ах проклятая! Нет, моя ничего, орала ловко!

   - Сколько же ты наколотил-то?

   - Тринадцать, смотри,- проговорил он, пересчитывая развешанных на поясе селезней.- Тринадцать, верно... Эх, штуки-то хороши!

   - Хороши-то хороши, только уж тебе не миновать беды.

   - Как так?

   - Разве можно горстями порох сыпать!

   - Да ведь это, поди, мушкетон турецкий?

   - Ну, выдумал еще.

   - Верно тебе говорю. Ты погляди-ка стволины-то какие...

   - Просто тульская двустволка,- проговорил я, рассматривая на стволах надпись и клеймо,- да еще вдобавок бечевой перевязана...

   - Это я волка по лбу колотил и поломал ложу-то.- И потом, вдруг прикашлянув, спросил: - А что, с полдюжинки селезней-то не возьмешь?

   - Да ведь ты жигулевскому барину хотел...

   - И ему останется.

   - А почем?

   - Ну, чего там! Нешто с тебя возьму лишнего! Жигулевский-то по четвертаку платит, а с тебя что положишь.

   - По двадцати довольно, что ли?

   - Знамо, довольно.

   Я взял шесть штук.

   - А уточку не купишь? - спросил Суетной.

   - Которую?

   - Да любую!

   Я купил утку, купил еще двух судаков, собрался было идти домой, как следующее обстоятельство задержало меня на некоторое время.

  

  

   К нам подъехал на беговых дрожках какой-то толстый мужчина в новой суконной поддевке, зеленых замшевых перчатках, и, остановив рослую, толстую лошадь, увешанную массивными бляхами и тяжелой сбруей, проговорил, обращаясь к Николаю:

   - Однако, сват любезный, денечек-то тебе счастливый выдался!

   - А! - вскрикнул Николай, размахивая руками: - Абрам Петрович, сват дорогой!

   - Вишь сколько добра господь послал, рублика на три, поди, будет!

   - Слава богу, Абрам Петрович, слава богу.

   - Слава богу - лучше всего.

   - Как это вы, сватушка, попали сюда? - спросил Суетной, улыбаясь.

   Но на вопрос этот сват ответил не скоро. Не торопясь, замотал он толстые вожжи за железный щит дрожек, степенно перекинул ногу, причем слегка запрокинулся назад, еще степеннее сошел с дрожек, выбил кнутиком пыль с полы поддевки, погладил поясницу и затем, сняв зеленую перчатку, подал руку Суетному.

   - Ну, здорово, сват,- проговорил он.

   - Здравствуйте, батюшка Абрам Петрович, все ли в добром здоровье?

   - Переваливаемся кое-как.

   - Домашние здоровы ли?

   - Ничего, дышут...

   - Ну, и слава тебе господи. Давненько не видались...

   - Да все в разъездах... Сам знаешь, дело наше такое... Тебе хорошо, посевами занимаешься, так за хлебцем-то далеко ездить нечего: махнул косой - и сыт день, слазил в сусек - и вся недолга... Ну, а наше дело не такое... Сколько этих сусеков-то облазишь!

   - Аль хлебец покупаете, сватушка любезный?

   - Маленечко балуемся,- ответил Абрам Петрович и при этом словно вздрогнул.

   - Много накупили?

   - Тысчонки полторы наскреб... Да вот беда! подводчиков нет. Надо бы хлебу-то этому теперича на линии быть, а перевозить охотников нет. Совсем народ избаловался. Вот господь маленечко полями-то порадовал, народ на радостях-то и давай пьянствовать! Намедни приехал в Аркадак, так вокруг этого кабака индо стон стоит! А чему радуются? У господа бога всего много! Вот разгневают его батюшку, он и прихлыстнет: град напустит, засуху, мглу али что другое... Трудиться бы надо да господа бога молить, чтобы возрастил хлебец-то, да прибрать бы помог, а они пьянствовать начали! Васька Штапов... посмотрел я, с деревяшкой ходит, а туда же! Налопался как нельзя лучше, ввалился в телегу и давай лошадь погонять... Скачет, а деревяшка-то о наклестку стучит... Так и не нашел подвод... По рублю с четвертаком давал, и то, анафемы, не поехали... Что ты будешь делать! - И потом, отерев пестрым платком пот со лба, добавил: - А ведь я сейчас у тебя был.

   - Ну,- вскрикнул Суетной.

   - Право слово. В Дергачи заезжал, да и вспомнил про тебя: "Дай, думаю, свата навещу!", а заместо того свата-то и дома нет...

   - С вечера, с вечера ушел,- забормотал Суетной.

   - Ну, да ничего! - перебил его Абрам Петрович,- хозяйка твоя приняла меня ласково: чайком попоила, водочкой просила... Ну, да ты сам знаешь, зелья этого не употребляем... Ну, вот она мне и сказала, что ты с ихней милостью (при этом Абрам Петрович кивнул на меня) на Микишкиных болотах утиц стреляешь, я и приехал...- И затем, оборотясь ко мне, добавил: - Будьте знакомые. Тоже, кажется, соседями считаемся...

   - Очень рад,- проговорил я,- я об вас много слышал...

   И мы подали друг другу руки.

   - Хорошо, коли слышали доброе, а то ведь народ-то ноне какой стал... Только и норовит человека с грязью смешать... А я, признаться, давно с вами познакомиться желал... С упокойным дядюшкой вашим, с генералом, когда-то знакомы были... шерстку, хлебец тоже кое-когда у ихней милости покупывали... Приятно было бы и с вами.

   - Весьма приятно.

   - К нам когда милости прошу-с... Покойник генерал нашим хлебом-солью не брезговал...

   - С удовольствием.

   - Ведь он простой был, даром что лицо такое высокое! - подхватил Суетной.- Вот только маленечко драться любил...

   - Эх, сват, сват,- перебил его степенно Абрам Петрович, причем даже вздохнул и закрыл глаза.- Не глупый ты парень, а пустяки городишь. Мы с тобой оба мужики; и я мужик, и ты мужик. Стало мужичьи-то порядки нам должны быть хорошо известны. Ину пору палка-то лучше всякого доброго слова. Хорошо вот ты человек трудолюбивый, не пьяница, не блудник, а много ли таких-то? Ведь сам знаешь, каков ныне мужик-ат стал. Царь-батюшка ему свободу дал, землицей наградил, а мужик-ат, чем бы господа благодарить да за царя молиться, в кабак последнюю рубаху тащит. Продаст на рубль, а два пропьет. Тут повсюду благодать земная: солнышко теплое, росы благодатные, земля-кормилица, травка зеленая, а он кочевряжит! Ни совести, ни стыда, ни страха божьего. Так почему же такого человека не бить! Нешто такого человека добрым словом устыдить возможно? Нет, сват, такого человека только одна палка устыдит, потому он, кроме ее, ничего не боится...

   - Житье-то уж больно трудное, сват... горе...

   - А ты забыл, что в Писании-то сказано: "В поте лица возделывай землю свою. Просите и дастся, толцыте и отверзится!" А ты как бы думал! Не постукаешь в дверь, так никто тебе и не отворит... А постучись...

   И потом вдруг, обратясь ко мне и совершенно уже защурив на этот раз глаза, Абрам Петрович заговорил самым вкрадчивым и певучим голосом:

   - Слышал я, ваше высокоблагородие, что у вас ржицы четвертей сотенку осталось?

   - Осталось.

   - И потом люди говорили мне, что будто вы ржицу эту продать желаете?

   - И это правда.

   - Так вот-с, для первого знакомства, если угодно, мы У вас ее купить можем-с.

   - Сделайте одолжение. Приезжайте, посмотрите хлеб, и тогда поговорим.

   - Оно, положим, что ржица ваша мне известна хорошо, потому что еще летось на корню видел ее, видел, как убирали, молотили, смотрел и в амбарах, а заехать все-таки можно-с... Ничего, заеду-с.

   - Заезжайте.

   - Только вот когда вас дома-то застать?

   - Назначьте время, и я вас буду ждать.

   - Нет уж, это зачем же, нешто мы этого стоим-с. Господин, и вдруг будет ждать мужика. Нет-с, так не придется-с. Уж лучше вы извольте приказать.

   - Хорошо,- проговорил я,- так поедем сейчас...

   Абрам Петрович опустил голову, пошевелил пухлыми пальцами в бороде, подумал немного и потом, подняв снова голову, проговорил:

   - Слушаю-с. А коли можно, так до завтраго повремените-с.

   - Можно и завтра.

   - Завтра утречком я к вам и заеду-с.

   - Я буду вас ждать.

   - Беспременно-с.

   Мы замолчали. Абрам Петрович похлопал немного снятой перчаткой по левой ладони, посмотрел на болото, посмотрел на небо, посмотрел еще раз на Суетного, увешанного селезнями, и, вздохнув, проговорил:

   - А затем счастливо оставаться.

   - До свидания.

   - До приятного-с.

   И, обернувшись к Суетному, проговорил:

   - Ну, сват, прощай.

   - Прощайте, сватушка, прощайте... не забывайте...

   - Зачем забывать! Кажется, мы не из таковских... Это вот нынешний народ, точно, родством пренебрегать начал, потому для него сиделец дороже отца родного, а мы-то с тобой не из молодых.

   И затем, усевшись на дрожки и распутывая вожжи, он прибавил:

   - А изба-то у тебя плоха, сват!

   - Плоха, сватушка, больно плоха.

   - Совсем набок покачнулась.

   - Покачнулась совсем.

   - Так жить нельзя, сват.

   - И то нельзя, сватушка.

   - Новенькую бы надоть...

   - И то хочу, сват.

   - Ой ли? Накопил, значит...

   - Накопил малость, да не хватает.

   - Плохо.

   - Хочу к вам, сватушка дорогой.

   Абрам Петрович даже засмеялся.

   - Сказывала мне сегодня про это дело хозяйка твоя! - проговорил он.

   - Ну! - удивился Суетной.

   - Я тебе говорю.

   - Что ж, как, сватушка?

   И Суетной словно испугался своего вопроса.

   - Ничего, приезжай, поговорим...

   - Ой ли?

   - Приезжай, ничего... Мы хоша крест