Салов Илья Александрович - Николай Суетной

он не поймал двух-трех волков.

   Жена Суетного Афросинья была женщина хилая, болезненная, но даже и эта хилость не мешала ей хлопотать с утра и до ночи. Только тогда, когда становилось ей не под силу, она оставляла работу, забиралась на печку и с печки этой не слезала вплоть до выздоровления. Афросинья одевала всю семью свою. Она ткала холсты, сукна, шила рубахи, зипуны, и во всем доме не было ни одной покупной одежды.

   Нечего говорить, что на Нифатке сосредоточивались все симпатии семьи Суетного. Сам Николай начал восторгаться им чуть ли не с первого дня его появления на свет, и, по мере того, как мальчик рос, росло и восхищение Суетного. Он выделывал ему удочки, ветряные мельницы, а как только начинала приближаться весна, как только начинала синеть река, поднимая и вспучивая ледяные свои покровы, так Суетной с Нифаткой со двора не уходили. "Смотри, смотри, Нифатка,- крикнет, бывало, Суетной, указывая в воздушное пространство,- смотри-ка, сколько журавлей-то летит, слышишь, как кричат!" И Нифатка поднимал голову, смотрел на летевшую угольником стаю журавлей и прислушивался к их звонкому крику, сливавшемуся со стоном реки и грохотом ломавшихся льдин. И оба радовались наступлению весны. На посевы Суетной стал брать своего Нифатку чуть не с пятилетнего возраста. Рассеет, бывало, зерна по вспаханной земле, запряжет лошадь в борону, посадит Нифатку верхом и крикнет: "Ну, подлец, боронуй!" И Нифатка с серьезным видом, с растопыренными врозь босыми ножонками, принимался ездить взад и вперед по загону и забороновывать посеянное отцом.

   Когда Нифатке минуло лет девять, он сделался уже не на шутку помощником отца. Забороновывать загон он отправлялся уже один, один убирал скотину, привозил с гумна солому. Он умел и лошадь запрячь, и прорубь прорубить, и лапти сплесть, и дров приготовить. Тоже, как и отец, он был постоянно занят и тоже, подобно отцу, в свободное время или бежал на реку рыбу удить, или в лес за грибами, или же брал сети и ловил птичек.

   Но забавы эти скоро прекратились.

   Как-то раз осенью Суетной, возвратясь из города, привез азбуку. "Ну, подлец Нифатка,- проговорил он,- будет тебе баклуши-то бить, ныне неграмотному человеку житье плохое. У нас точно нет училища, а вон в городе посмотрел я, что ни улица, то школа. Мальчишки и девчонки то и дело с книжонками попадаются, есть и такие, что заборы переросли, бороду, усы бреют, а все-таки с книжками идут. На-ко вот и тебе книжку, азбукой она прозывается... Нечего нам с тобой от людей-то отставать... Валяй-ка завтра к дьячку Меркулычу, читальщик он ловкий, и чтобы к светлому празднику ты у меня читать умел. Слышишь, что ли?" - "Слышу!" - проговорил мальчик, и на другой же день утром, убрав скотину, побежал к дьячку с азбукой под мышкой. Суетной ни разу не спросил у сына: хорошо ли идет учение? Ставил себе капканы, ловил волков, ездил в город. Только в городе, бывало, как только увидит какого-нибудь мальчугана с книжками, так сейчас добродушно улыбнется, остановит мальчика, погладит по голове и проговорит: "Учись, клоп, учись, и у меня вот такой же парнишка тоже учится!" И долго, бывало, смотрит вслед маленькому школьнику.

   Но каково же было изумление Суетного, когда, придя на пасху к заутрене, он услыхал на клиросе знакомый голос, а заглянув в ту сторону, увидал своего Нифатку, читающего толстую церковную книгу. "Молодец, Нифатка!" - заорал Суетной на всю церковь, но, увидав, что народ обернулся и с удивлением смотрит на него, а священник так даже церковную занавесь отворотил немного, Суетной переконфузился, вышел поспешно на паперть и только там, окутанный со всех сторон мраком ночи, решился отереть радостную слезу, навернувшуюся на глаза.

   На другой год Нифатка выучился писать. Правда, писал он безграмотно, криво, часто пропускал не только буквы, но даже целые слога, но тем не менее Нифатка сделался в селе Дергачах необходимым человеком. Его стали водить в волостную, и там, усевшись за стол, он засучивал рукава, а то так и вовсе снимал мешавшую ему одежду, и неумелой рукой, потея и выводя губами какие-то гримасы, расписывался за неграмотных. Без Нифатки не обходился ни один контракт, ни одно условие, и хотя он даже и не знал содержания подписываемого им документа, но тем не менее серьезно "отбирал руки", расписывался, и общество села Дергачей видело в нем твердую свою опору. "Грамотей, как следует,- говорили все,- теперича с ним как у христа за пазухой!"

   Дальше, однако, грамотность Нифатки не пошла, так как и сам дьячок Меркулыч более этого ничего не смыслил, а школы в селе Дергачах, не отстававшем от других подобных ему сел и деревень, не было.

   Глядя на столь добродушный характер Суетного, ничего нет удивительного, что и в отношениях своих к обществу, к миру, то есть, он сохранял ту же мягкость и покорность. Он уважал волостного старшину, уважал писаря, старосту, сборщика, судей не потому, что каждый из них занимался отправлением известных обязанностей, а потому, что они были избранниками "обчества". Насколько Абрам Петрович сторонился от общества, не признавал его авторитетности, даже презирал его за неспособность, настолько, наоборот, Суетной прислонялся к этому обществу, как к теплой печке, которая и отогреет и обсушит. На общество, как соединение нескольких единиц, Суетной смотрел как на семью или как мой дядя на тот веник, о котором рассказывал Абрам Петрович. "Как можно,- говорил Суетной,- один человек или "обчество!" Одного-то человека сейчас подшибить можно, а обчество-то небось не скоро подшибешь. Все одно что в обозе ехать - аль одному. Один-то едешь, и недобрый человек тебя и обидеть может, и метель закрутит тебя, завертка лопнет, так и ту не скоро справишь, а в обозе, с людьми все нипочем. Как возможно, один человек аль обчество!" Суетной не пропускал ни одной сходки и хотя на сходках этих не принимал участия ни в прениях, ни в распитии водки, а все-таки шел, садился на завалину и слушал, что говорили старики. Соберутся, бывало, дергачевцы мирской покос делить. Чтобы сравнять каждого, делили этот покос по числу имеющейся скотины, полосками, соображаясь с качеством травы, и потому приходилось то здесь махнуть косой, то в другом, то в третьем месте. Работа страшная. Измерение производилось шагами и продолжалось по нескольку дней. Сколько, бывало, травы помнут, сколько времени потеряют, сколько "греха на душу возьмут", а Суетной все-таки верил в необходимость такой дележки, и только головой покачивал, когда, однажды случайно попав на эту дележку, Абрам Петрович принялся ругать на чем свет стоит все "обчество". "Ну чего время-то зря проводите,- говорил он,- чего траву-то мнете! Скосили бы луг всем обществом, сметали бы траву в копны, да копнами бы и делили!" "Упрямый человек,- говорил про него Суетной,- все-то у него не по-людски делают, а как можно по-другому, коли все "обчество" так порешило!"

   Случился как-то пожар в Дергачевке. Принялись гореть избы одна за другою, прискакал старшина и давай колотить народ палкой... Прибил и Суетного за то, что прибежал с пустыми руками. Суетной только поклонился старшине, поблагодарил за "науку", а приехал Абрам Петрович и совсем по-другому заговорил: "Прежде бы, ваше степенство, колотили, чтобы у всякого струмент нужный был, да и себя-то самого за то, что нет у вас ни трубы, ни багров... а теперь уж колотить поздно!" Нечто вроде этого случилось и во время одного молебствия о дожде. Долго дождя не было, собрали сходку и порешили молебствовать. Подняли образа, позвали попа и давай таскать его по полям, да на бога роптать. Мимо проезжал Абрам Петрович, услыхал этот ропот. "На себя, говорит, ропщите... на ваши поля хоть целое лето дождик лей, и все-таки толку не будет!" - "Это как так?" - загалдело несколько голосов. "Известно как! Коли земля кое-как всковырена, не вовремя засеяна, да вся-то пырьем заросла, так тут бог-ат ни при чем!" Мужики обиделись, передали эти слова старшине и потребовали Абрама Петровича к ответу. Но на сходку Абрам Петрович не пошел, он только вынул рублевку и, передав ее посланному за ним старосте, сказал: "По сходкам шататься мне недосуг, у меня дела много, а вот вместо себя посылаю вот эту грамотку, кушайте на доброе здоровье!" Вино было выпито и оскорбление забыто. Долго Суетной удивлялся этой выходке. "Ишь ведь,- говорил он,- обчество образа поднимает, а он вон куда загнул!"

   Будучи всей душой предан "обчеству", Суетной избегал только быть избранным на какую бы то ни было общественную должность. Раз выбрали его в сельские старосты, так Николай дня три поил стариков водкой, целую "пятишницу" потратил и уж кое-то как выпоил себе "ослобождение". Другой раз выбрали его в судьи, но Суетной и от судейства избавился. На этот раз выкупом был общественный мост через реку Дергачевку, протекавшую как раз посреди села. Он обязался исправить этот мост на свой счет. Целую неделю и он и Нифатка провозились с этим мостом, сколько одного хворосту да назьму перевозили они на "подчатку", топор сломал, долото в воду упустил, а дергачевцы только зубы скалили: "Что,- говорили они,- попался! Погоди еще, мы тебя в старшины выберем!" Посмеялся над ним и Абрам Петрович. "Вишь, анжинер, мост-то какой поставил,- говорил он, проезжая на своих дрожках,- хоть сейчас губернатора подавай, так и тот спасибо скажет".- "Как же быть, сватушка, дело обчественное!" - говорил Суетной. "А коли обчественное, так пускай все общество и работает, а не один человек".- "Нельзя, сват, не уравняешь никак. Вон та половина села по мосту скотину гоняет, а эта нет. Один по мосту то и дело ездит, а другой раз в год!" - "То-то я говорю,- заметил сват,- что вы изо всякого дерьма, с позволения сказать, друг на друга готовы войной идти. А долго ль всему-то обществу мост починить... Полдня всего!"

   Не участвовал, бывало, Суетной и в съемке земли с обществом. Дергачевцы снимали землю по нескольку сот десятин, целым селом, за общей круговой порукой, выбирали для этого уполномоченных, которые и заключали от себя условия с владельцем земли. Имя Суетного хотя и значилось всегда в числе других домохозяев, но земли этой он никогда не брал. "Нет, братцы,- говорил он,- уж вы возьмите мою землю себе, платите за нее, а меня ослобоните, потому я в другом месте взял". Общество на это охотно соглашалось, и Суетной производил свои посевы особняком.

   - Почему же ты так делаешь? - спросил я как-то Суетного.- Сам же ты говоришь всегда, что сторониться от общества не приходится.

   - Ну, в этом деле никак нельзя, братец.

   - Отчего?

   - А вот отчего... дележка неспособная.

   - Чем?

   - Вот чем. Сам знаешь, земля неровная, эта десятина хорошая, эта пырьистая, эта с "соланчиком", эта с камушками, тут лощинка, там дорога, в другом месте сурчинка, в третьем - западина - весной вода долго стоит... уравнять-то ее трудно. Вот обчество и делит ее полосками, чтобы никому не обидно было... иной раз такая полоска выдастся узенькая, что с бороной по ней не проедешь... Нешто так возможно! И с сохой-то ты мечешься по разным местам, и с бороной-то... То тут попашешь, то в другом месте... на одни переезды сколько времени уйдет... Да и греха-то не оберешься...

   - Какого же греха?

   - Как какого? Крик, шум, драка... Перепутают эти полоски, ну и пойдет кровопролитие... А когда я особняком-то сниму, так и польце-то у меня все в кучечке, в одном месте, соху мне не перетаскивать, и идет она у меня, моя голубушка, своим порядком, прямехонько, словно кнутом ударили. И крестцы у меня не разворочены, и снопы целы...

   - А там-то неужто воруют...

   - Да ведь обчество, сам знаешь, всякого народу много...

  

  

   Как, однако, ни хлопотал Суетной, как ни надрывал свои силы над работой, а все-таки лишнего гроша никогда у него не водилось. Правда, изба у него была красивая, светлая, двор плотно и прочно огороженный; правда, на конюшне у него стояли две плотненьких круторебрых лошадки; имел он корову с подтелком, десяток овец, и все-таки кончилось тем, что он едва концы с концами сводил!

   - Что ты станешь делать! - говорил он, бывало, разводя руками.- Ничего не поделаешь... Кабы сыновьев побольше было, а то один Нифатка, да и тому восемнадцать лет всего еще... Вот постой-ка, женю его, тогда совсем статья иная пойдет...

   - Какая же иная-то?

   - Работница лишняя... Уж я небось плохую не выберу... Вот, постой-ка, теперь уж не долго ждать... На будущий год осень и женим... Будь-ка у меня два, три сына, я какой бы посев-то махнул... В носу бы зачесалось... Робят бы в поле послал, а сам бы иным делом занялся... Пчельник бы развел, а то ветрянку бы построил... Эти ветрянки нашему брату мужлану большущее подспорье... Сиди себе да помол собирай... Глядишь и прокормил бы семью чужим хлебушком...

   - За чем же дело стало... Вот женишь сына - и валяй...

   - Управка не берет... "пенензев" этих проклятых нет...

   А то, бывало, прибежит и давай охать:

   - Ах, ах...

   - Что охаешь? - спросишь его.

   - Лошадку больно хорошую на ярманке видел! И не дорога была... Всего за пятьдесят монет пошла... Уж такая-то лошадка, что надо бы лучше, да некуда: грудистая, толстоногая, круторебрая...

   - На что тебе лошадь? ведь у тебя и так две.

   - Как это ты так рассуждаешь, милый человек... Будь-ка у меня три-то лошади, у меня и работы спорее пошли бы, да и в извоз-ат на троем бы ездил...

   - Так что же не купил?

   - Купили нет... Пенензев нет. (Деньги Суетной называл пенензами.) Ну уж и лошадка! Всю ярманку с нее глаз не сводил... А когда купили-то ее да с ярманки повели, так меня индо слеза прошибла... Поп какой-то подхватил...

   Несмотря, однако, на таковое отсутствие "пенензев", гостеприимнее Суетного трудно было бы встретить человека. Бывало, не знает, как принять, чем угостить... И рыбы, и дичи подаст, и медом накормит, и грибов, и ягод наставит...

   - Зачем это ты делаешь? - спросишь его, бывало.

   - А как же по-другому-то?

   - Жалуешься все, что денег нет, а сам ради гостей не жалеешь ничего...

   - Да ведь все свое... Рыба своя, дичь тоже, мед тоже не купленный... целых три колодки на огороде торчит...

   - Можно было бы продать все это...

   - Ну, братец, всех денег не наберешь... Уж на этом-то не разбогатеешь...

   Суетного навещали и старшина, и писарь волостной, и земский фельдшер, которого Николай называл почему-то аптекарем, но чаще всего навещал его приходский поп. Как, бывало, захочется попу этому поесть послаще, так он и к Суетному, да не один еще, а с матушкой, во время же каникул и сына захватит. А сын был семинарист здоровенный, пучеглазый, из философского класса, рот чуть не до ушей, нос с перехватом, как просфора. "А я к тебе матушку, да детище свое кровное привел!" - проговорит, бывало, толстобрюхенький батюшка, и все втроем сейчас же за стол залезут. Батюшка хоть приличие соблюдал, в карман не клал ничего, а матушка да детище, так те, мало того, что наедятся до отвала, еще полные карманы накладут всякой всячины. "Николаюшко! - проговорит, бывало, матушка.- Ты запасливый такой, нет ли у тебя рыбки залишней, хошь бы судачка солененького мне бы подарил... Я бы вот детище свое угостила. В городе-то там когда бог приведет, народ все жадный, за все денежки подай!" И если у Суетного случалось лишняя рыба или дичь, он спешил удовлетворить просьбу матушки. Наевшись и заручившись провизией, семейство батюшки, легохонько икая и отмахиваясь платочками, возвращалось себе домой. Дергачевские мужики по следу узнавали, когда батюшкина семья у Суетного в гостях бывала. "Ну, три следа,- говорили они, рассматривая следы, отпечатавшиеся на мягкой уличной пыли,- батюшка с матушкой и детищем к Суетному ходили!" "Ах, зубоскалы, ах, зубоскалы!" - проговорил батюшка, узнав как-то про эту выходку дергачевцев.

   Как-то раз, зайдя к Суетному, я застал его в большом огорчении.

   - Что случилось? - спросил я.

   - Да вот корову со двора сводить хотят.

   - Кто?

   - Обчество старосту присылало... Десять рублей штрафу требуют... "Коли завтра, говорят, штраф не уплатишь, корову сведу!"

   - За что же штраф-то...

   - То-то вот и дело-то, что ни за что... Вишь ты, какая история вышла. Обчество, значит, землю снимало у купца, "кондрак" написали, и в нем было поставлено, что коли обчество в срок "ренту" не заплатит, то штраф. Дело до суда доходило, полномоченные наши в город ездили, да ничего толку не вышло, штраф все-таки взыскать присудили. Теперича на мою долю и приходится десять рублей.

   - Да ведь ты в съеме земли с обществом не участвуешь?

   - Вот то-то, братец ты мой, и есть, что в "кондраке"-то¹¹ и я записан, еще мой Нифатка и расписывался-то, землю-то не беру, а в "кондраке"-то значусь, круговая то есть порука. Как это дело-то вышло, так меня и притянули.

   - За что же?

   - А вот за этот за самый штраф, что деньги не вовремя заплачены.

   - Да ведь тебе платить не следовало?

   - Не следовало.

   - Чем же ты виноват, что общество просрочило с арендной платой?

   - А "кондрак"-то?

   - Так ты докажи, что земли не брал.

   - Кому же это доказывать-то?

   - Ну, мировому прошение подай, объясни, что неправильно требуют, что землею ты не пользовался, что вся земля была в распоряжении общества, что в контракте ты не участвовал...

   - Это судиться, значит? - перебил меня Суетной.

   - Конечно.

   - С обчеством-то?

   - Ну, да.

   - Нет уж, это опосля когда-нибудь... Нет, брат, с обчеством-то не скоро сладишь...

   - Так плати...

   - Слова бы не сказал, да пенензев нет. Хочу вот к жигулевскому барину сбегать... Пятишница-то есть у меня, а другой-то пятишницы не хватает.

   - Неужели у тебя десяти рублей в доме нет?

   Суетной даже фыркнул как-то.

   - Чудак ты, посмотрю я на тебя! - проговорил он.

   - Воля твоя, я не понимаю. Делаешь ты посевы, промыслами разными занимаешься, а денег все-таки у тебя нет. Ты сколько платишь податей?

   - Шестнадцать рублей! с души по восьми рублей.

   - Всего-навсего?

   - Нет, за "штрафовку" еще пятнадцать.

   - За какую это штрафовку?

   - За усадьбу по три копейки с рубля штрафовка.

   - Отлично. Итак, податей ты платишь шестнадцать рублей, страховых пятнадцать рублей, следовательно, в год приходится платить тебе тридцать один рубль только.

   - Верно.

   - Как же деньгам-то у тебя не быть?

   - А земли-то душевой знаешь сколько? - спросил Суетной.

   - Сколько?

   - Известно сколько на малый-то надел приходится! Полторы десятины на душу... У меня две души, стало, владею я тремя десятинами... Вот ты с трех-то десятин и плати тридцать один рубль... А чего с нее возьмешь-то, тут и выгон, и усадьба, и гумно...

   - А твои посевы на стороне-то?

   - Да ведь на стороне-то землю тоже даром не дают...

   - Конечно.

   - Вот ты и посчитай.

   - Давай посчитаем...

   Суетной вмиг вскочил с места, бросился к образнице, выдвинул какой-то ящик, постучал, погремел там, достал счеты и подал их мне.

   - Бери,- проговорил он,- считай.

   Я вооружился счетами.

   - Ну, вот теперь клади,- проговорил он.- Под рожь я снимаю шесть десятин по двенадцать рублей. Выходит семьдесят два рубля. Так?

   - Так.

   - Клади семьдесят два.

   - Ну, положил.

   - Каждая десятина дает мне пять четвертей. С шести десятин сколько это выйдет?

   - Тридцать четвертей.

   - Верно... Шесть четвертей покинь на семена.

   - Остается двадцать четыре.

   - Это много ль составит пудов,- спросил Суетной,- коли в четверти девять пудов считать?

   - Двести шестнадцать пудов.

   - Ладно. Нас трое едоков, на каждого едока в месяц по одному пуду тридцати фунтов. Сколько же это на всех в год придется?

   Я стал считать и вышло, что три едока съедят в год шестьдесят три пуда.

   - Шестьдесят три? - спросил Суетной.

   - Да.

   - А много ли всего-то было?

   - Кроме семян, двести шестнадцать.

   - Скащивай шестьдесят три.

   Я скостил.

   - Сколько осталось?

   - Сто пятьдесят три пуда.

   - Клади теперь... Пуд ржи по средним ценам стоит пятьдесят копеек. Сколько выйдет денег?

   - Семьдесят шесть рублей с полтиной.

   - Так,- подхватил Суетной.- Значит, со ржи я получу семьдесят шесть рублей пятьдесят копеек... Теперь давай считать овес. Овса сею я восемь десятин, плачу за землю по десяти рублей - восемьдесят рублей. Овса возьму я с десятины... ну клади хоть десять четвертей, уже это много... Значит, восемьдесят четвертей, на семена надоть накинуть шестнадцать четвертей, четверти четыре на лошадок. Остается, значит, шестьдесят четвертей... Так, что ли?

   - Так.

   - Ну, почем овес? - спросил Суетной.

   - Клади по три рубля.

   - Дорого, ну, да пусть будет по-твоему. Сколько денег?

   - Шестьдесят четвертей по три рубля составит сто восемьдесят рублей.

   - Ладно. Теперь считай: рожь дала нам с тобой семьдесят шесть с полтиной, ну клади для ровного счета семьдесят семь рублей, овес сто восемьдесят рублей. Сколько это?

   - Двести пятьдесят семь.

   - Теперь клади расход. За шесть десятин семьдесят два рубля, за восемь под овес восемьдесят рублей. Это сто пятьдесят два, мотри?

   - Сто пятьдесят два.

   - Не мало денег-то! Скости-ка, сколько?

   - Сто пять рублей.

   Суетной даже в затылке почесал.

   - Теперь считай помол... Съедим мы без малого восемь четвертей... Уж я не считаю, что и лошадкам, и коровкам помесить надо... стало, за помол надо отдать мельнику восемь мер... Ну, что стоит, по-твоему, восемь мер ржи?

   - Если считать в мере пять фунтов, то восемь мер стоят четыре рубля пятьдесят копеек.

   - Скости четыре с полтиной.

   - Остается сто рублей пятьдесят копеек.

   - Теперь надо травки купить.

   - Да ведь у вас свои луга есть...

   - С своих лугов мне боле воза не достанется... потому что мы с весны и выбиваем больно лошадьми. Надо, значит, два сотейника у кого-нибудь в людях снять... Ты почем хорошую-то продаешь?

   - Рублей двадцать.

   - Скости сорок рублей. Много ль остается?

   - Шестьдесят рублей с полтиной.

   - Теперь надо расходов снять под скотинку да пастуху заплатить. За расходы платим мы с крупной скотины по два рубля, а с мелкой по тридцать коп., так, значит, у нас по нашей накладке выходит. Крупной скотины у меня четыре головы, а мелкой десять. Выходит, за расходы надо мне отдать одиннадцать рублей. Скости!

   - Остается сорок девять с полтиной.

   - Теперь пастуху считай, они, жиды, ноне страсть как дороги стали! За крупную надо отдать его по семьдесят копеек, да за мелкую по двадцать... Всего приходится ему четыре рубля восемьдесят копеек. Скащивай.

   - Я скостил.

   - Сколько?

   - Сорок четыре рубля тридцать копеек,- проговорил я.- Но ведь ты забыл про надел...

   - А подати-то! - подхватил Суетной.- А тридцать один рубль податей-то! Нет, душевую-то землю и считать нечего, потому с нее и податей-то не выцарапаешь... Вот что, друг любезный... Ну, так как же, много у нас денег-то?

   - Сорок четыре рубля тридцать копеек.- И потом, вдруг мотнув головой и как-то прищелкнув языком, он прибавил.- Так-то-с...

   - А промыслы-то твои?

   - Да ведь и нуждов-то еще много, друг любезный! Ты полагаешь, что на сорок четыре рубля управишься... Нет, шалишь. Надо, братец, просца посеять, чтобы каша была, льну малую толику, а то без рубах останемся... Надо для всего этого опять землю снимать, да дорогую, не выпашку... Надо на храм божий... ведь тоже иной раз свечечку поставишь, в кошелек подашь... Попу, а попы-то вон нонче такции на все придумали, окромя того, что каждый год из двора в двор все души переписывать ходят, и за это ведь опять подай... Надо синельнику отдать за синьку пряжи, овчиннику за выделку овчин - из сырых-то овчин тоже ведь тулупа не сошьешь, кузнецу за кое-какие работишки. Надо сапожишки, валенки, рукавицы, картузишко, шапку, дегтю, колес, веревок, сбруи, кадушечки, горшочки, лопат, кос... А ведь ноне, сам знаешь, все дорого стало... А сколько этих штрафов-то переплатишь... Чуть телок на чужую землю забежал, как целковый - рупь... А как его убережешь, проклятого, коли на душевой-то земле кошку за хвост не повернешь... Тоже ведь мудрено! А сохрани господи, несчастье какое случится, сам захвораешь, лошадь украдут али просто падет... Чего делать-то! Вон ты сейчас заговорил про промыслы мои... Нет, ведь ныне и за это заплати. Прежде, бывало, на Микишкиных-то болотах я даром уток-то палил, а теперь десять рубликов аренды подай.

   - А чьи эти болота?

   - Барина жигулевского.

   - И он с тебя берет?

   - А то смотреть будет! То же самое и за рыбную ловлю денежки подай. Прежде, бывало, по Хопру-то я из конца в конец ходил, словно Стенька Разин какой, а теперь тпру! И деньги заплатишь, а все-таки ловить рыбу как твоей душе угодно нельзя. Летось как-то я Хопер-то сетью перегородил из берега в берег, нанял человек пять рабочих и давай ботами ботать... а тут вдруг становой, забрал снасти, составил акт да к мировому...

   - И что же?

   - Ну, и ботнули. Снасти отобрали, да пять рублей штрафу присудили... Не по закону, вишь, ловил... Так-то, друг любезный, бросай-ка лучше счеты-то, коли в одном кармане вошь на аркане, а в другом - блоха на цепи... А тут еще свату должным состою. Помнишь, чай, двести рублей на избу-то занимал...

   - Не заплатил еще?

   - Заплатил, да не все.

   - А много осталось?

   - Да рублей с сотенку, мотри, будет. Спасибо еще, не тревожит. Когда принесу, возьмет, а не принесу - так и не спрашивает. Тут меня еще один купец поддел недавно.

   - Как так?

   - Двойные деньги за землю взыскал. Расписку-то я потерял, он с меня и стеребил другие. Я было отдавать не хотел, да приехал пристав судебный, цап прямо лошадь под уздцы, ну я и перепужался, отдал.

   - Много?

   - Десять рублей, да прогоны еще, да за повестку за какую-то.

   И потом вдруг Суетной захохотал.

   - Чего же ты хохочешь-то? - спросил я.

   - Да уж больно смешно, как этот самый пристав лошади в ноги кланялся...

   - Как так?

   - Цепь у него, знаешь ли, на шее-то висела... а лошадь у меня чужих людей передом бьет, он как цапнул ее под уздцы-то, та и махни ногой, да прямо за цепь и попала... махает, знаешь, ногой-то, а он-то ей кланяется, он-то ей... Народу тут много было... так все со смеху и покатились...

   И, упав грудью на стол, Суетной принялся хохотать... Но немного погодя, что-то вспомнив, он вдруг выскочил из-за стола, снял со стенки "мушкетон", подпоясался каким-то ремешком, заткнул за пояс холстяной мешочек с дробью и с порохом и, взяв фуражку, проговорил:

   - Надо к жигулевскому барину за деньгами бежать... хочешь вместе? Мимо болот ведь идти... может, убьем чего...

   Я согласился.

   Выйдя на двор, мы увидали Нифата, возвращавшегося с сохой. Он отворял ворота и вводил во двор лошадь.

   - Что, передвоил? - спросил его Суетной.

   - Передвоил.

   - Ладно. А теперь ступай на огород... Там старуха картошку окапывает, помоги ей, а я к барину жигулевскому сбегаю.

   - Сейчас он мне встретился,- проговорил Нифат.

   - Куда ехал?

   - Домой, мотри... в ту сторону катил...

   - Ну, и ладно... может, застану... И мы пошли.

  

  

   Абрам Петрович навещал свата довольно часто. Почти каждую неделю дергачевцы могли видеть его проезжавшим по улице на дрожках, в зеленых перчатках и громыхавшей бляхами сбруе. Хотя и знало все село, что Суетной состоит в долгу у Абрама Петровича, однако, тем не менее, столь частые поездки "молоканского попа" порождали в народе различные толки и предположения. Говорили, что Абрам Петрович ездит "неспроста" и что деньги тут ни при чем, только для одного отвода. Стали посматривать за Суетным, но ничего подозрительного замечено не было. Божница его по-прежнему была полна иконами, да вдобавок такими еще, каких отроду не было у самого дергачевского батюшки: с фольгой и под стеклышками; возле божницы были налеплены разные картинки духовного содержания, чего, как известно, у молокан не водится; посты Суетной тоже соблюдал во всей исправности и даже не ел скоромного по средам и пятницам, как делали то другие дергачевцы и кое-когда сам батюшка, в церковь ходил исправно, причащался ежегодно и даже, как нам известно, водил знакомство с самим отцом духовным.

   Посещения эти, однако, даже и меня вводили в подозрение.

   - Что-то сват к тебе слишком часто ездить начал! - заметил я как-то Суетному.

   - А что? - спросил он и словно смутился.

   - Да так...

   - Должен я ему, вот он и ездит.

   - Частенько же он тебе о долге напоминает.

   - Ну, нет, братец ты мой, никогда он мне про долг не говорит. Кабы у меня совести не было, так я бы мог и еще с сотняшку прихватить у него...

   - А совратить в молоканство он тебя не пытался?

   - Было дело! - проговорил вдруг Суетной и даже с места вскочил.- Да не на того напал. "А хочешь, говорю, к исправнику!" Так он сразу и язык прикусил. "Ну, говорит, господь с тобой. Я, говорит, так только, пошутил!" - "То-то, говорю, шути, да меру помни!" А потом напустил на него старуху, так та чуть ему глаза не выцарапала.

   - То-то он тебе и денег-то без расписки дал...

   - Должно что запутать хотел... Ведь они, молокане-то, хитрые...

   - А про порядки про свои рассказывает?

   - Это точно, иной раз к слову и расскажет...

   - Ну что же, нравятся тебе их порядки?

   - Порядки у них ничего, хорошие.

   - Чем же именно они хороши-то?

   - Да вот, водки не пьют...

   - Так ведь это и православные могут сделать...

   - Как же они могут, коли такого заведения нет! Нельзя никак...

   - Вероятно, и у них есть тоже пьяницы.

   - Известно, в семье не без урода, только уж тогда молокане от такого человека отступаются, считают его негодяем, знакомства с ним не ведут и ничем не помогают.

   - А хорошему человеку помогают?

   - Страсть...

   - Смотри, не соблазнись!

   - Ну, нет, уж это дудки... Отцы, деды христианство соблюдали, так оно не приходится.

   - Ведь соблазнился же Абрам Петрович, а уж на что богомольный человек был, ни одного праздника не пропускал, чтобы в церковь не сходить, заместо дьячков был...

   - Батюшка наш говорил мне, что все это и вышло оттого, что он зачитался больно... Надо, вишь, и в книгах-то меру знать, тоже, вишь, и там нельзя перекладывать-то... Вон он читал, читал, на него затмение и нашло... разум-то и помутился...

   Несколько раз и сам я заставал Абрама Петровича у Суетного, но никогда никаких религиозных разговоров слышать мне не доводилось. Он только критически относился всегда к людям, к укоренившимся порядкам и как будто силился достичь чего-то другого. Насколько Николай все свои убеждения основывал на "отцах и дедах", настолько Абрам Петрович поступал в силу мысли и доводов. Суетной не сознавал этой творческой силы мысли, Абрам же Петрович, наоборот, хотя и не выходил из теоретического созерцания, но все-таки словно чувствовал потребность теорию эту применить к жизни.

   Как-то раз пришел я к Суетному. Больная жена его лежала на печке, сам же Суетной сидел с Абрамом Петровичем за столом и пили чай. Увидав меня, Николай выскочил мне навстречу.

   - Жена совсем помирает,- говорил он.- За попом уж Нифатку послал.

   - Что такое случилось?

   - Горит вся словно в огне... без памяти...

   - А ты бы к фельдшеру...

   - Был уж.

   - Ну, что же?

   - Лекарства, говорит, нет никакого, значит, говорит, и ходить мне нечего. Напой, говорит, малинкой али мятой... Вот я ее и пою, а легче все-таки нет ничего...

   Увидав меня, Абрам Петрович тоже встал из-за стола.

   - И вы здесь! - проговорил я.

   - Да-с, приехал свата навестить... Да кабы знал, что старуха помирает у него, не приехал бы ни за что.

   - Вот это хорошо,- проговорил я.- Наоборот, больных-то и навещают.

   - Это точно-с... Только когда помочь нечем, так уж лучше и не навещать.

   Оказалось, что у Афросиньи была горячка.

   - Да-с,- проговорил Абрам Петрович,- фершал теперича был бы очень полезен.

   И потом, немного погодя вздохнув и защурив глаза, прибавил:

   - Удивительное дело-с! Человек помирает, а помочь нечем... лекарства нет...

   - А прежде-то, сват? И прежде ведь то же было... Отцы, деды сколько прожили, а тоже никаких "аптекарей" не было... Об лекарствах-то и знать не знали!

   - Так, значит, и жить все по-старому!

   - Тоже больше бога-то не будешь, в смерти и в животе он один волен... Коли смертный час подойдет, так тут хошь "разаптекарь", и тот не поможет.

   - Зачем же ты за ним послал-то?

   - Да все думается...

   - А ты бы уж и не думал, коли по-старому жить хочешь... Нет, сват любезный... живем-то мы по-старому, только деньги-то берут с нас по-новому. Прежде "аптекарей" точно не было, так ведь мы за то и не платили им...

   - Это справедливо...

   - То-то и есть-то! Нет, сударь,- проговорил он, обращаясь ко мне,- поистине тяжелые мы времена переживаем, а все главная причина потому, что порядку нет никакого... По-настоящему все бы должно было лучше идти, а на самом-то деле ничего этого нет... Мужик извелся до такой степени, от него одна шелуха осталась... Извелся тоже и барин... Так и мечутся все, словно рук не к чему приложить... Все побросали... хошь трава в поле не расти. Забыли, как семье жить надо, как отец себя должен соблюдать, как мать, как муж с женой жить должен, как детей держать, а дети, глядя на отцов, тоже не знают, что им делать... Так и пошло все... Да чего-с! Забыли, как землю пахать надо, как хлеб убирать, как свое добро соблюдать... Денег мы платим прорву, а распорядиться этими деньгами никто не умеет. Человек захворал - лекарства нет, село загорелось - тушить нечем, учиться захотел - учителя нет, ехать собрался - бери с собой оси да оглобли, потому дорог нет, украли у тебя безделицу какую - рукой махни, работник сбежал - поклонись ему вслед, на слово поверил - дураком обзовут, расписку взял - не по форме написана... Только один кабак и процветает... Пьют, как никогда не пивали. И с какой радости, и на какие деньги пьют - придумать не могу... Кажется, у другого штанов нет, а пьян... Весь в крови, в грязи валяется и забыл про то, что люди увидать его могут.

   Приехал батюшка, причастил больную и засел за стол.

   - Ах, ах! - проговорил он, поставив дароносицу и поглядывая подозрительно на вошедшего в избу Абрама Петровича.- Ах, ах, Абрамушка, Абрамушка... как это возможно... что ты наделал... ах, ах...

   Но Абрам Петрович только улыбнулся.

   - А ты кушай, кушай, батюшка,- проговорил он,- вишь, хозяин-то водочки принес, выкушать просит тебя...

   Батюшка оглянулся и, увидав возле себя Суетного, державшего на тарелке графинчик с водкой и рюмку, налил рюмку, перекрестился, перекрестил рюмку и, прошептав "Во имя отца и сына и святого духа", выпил ее залпом.

   Когда батюшка, надлежащим образом закусив и выпив, стал собираться домой, он вызвал Абрама Петровича в сени.

   - Ты вот что,- проговорил он настолько громко, что я мог слышать его разговор.- Ты того... смотри...

   - Чего того? - как-то насмешливо, но все-таки степенно проговорил Абрам Петрович.

   - Ты-то уж, господь с тобой... отрезанный ломоть... и прихода не моего... а все-таки того... Ты вот... часто больно к свату наезжать стал...

   - Да ведь и ты, батюшка, не забываешь его. Нет-нет и зайдешь, да еще с матушкой и с детищем...

   - Да я-то что! Я закушу и домой...

   - Ну и я то же самое... благо человек-ат угощать любит...

   - Ах, ах... все ты не то говоришь...

   - Ну, а больше мне и сказать тебе нечего...

   И, проговорив это, Абрам Петрович отвернулся от батюшки и вошел в избу.

   Как тяжело ни хворала Афросинья, однако дело кончилось благополучно. И недели через три она слезла ужо с печки.

   Между тем Нифату минуло уже девятнадцать лет, и Суетной принялся разыскивать сыну невесту. Поры этой он насилу дождался. Богатой невесты Суетной не искал, но искал девушку работящую, здоровую и хорошего поведения.

   Объездил он все соседние села, деревни, все хутора и наконец в какой-то глухой деревушке, в которой не было еще ни кабака, ни лавочки, ни базара, Суетной откопал искомый клад. Он возвратился домой счастливый и довольный, и вот как он описал сыну красоту невесты: "Девка здоровенная, что в плечах, что в поясе - все одна, ровная. Груди навылет, едреная, румяная... Сало из-под кожи так и польется... ни вередов, ни чирьев, ничего этого нет... глаз веселый, вскинет и все видит. Сама невысокая, но коренастая, ноги прочные, маненичко с кривизной внутрь; станет, так не спихнешь, пошла это она лошадь закладывать за снопами ехать.. Как упрется коленкой в оглоблю, так сразу супонь и натянула. Опосля того брикнулась в телегу, заиграла песню на всю округу и марш в поле! Ловкая девка и всех этих глупостев не знает... Ни, ни... как мать родила, так и осталась!"

   Девушка понравилась Нифату, Нифат девушке; и в ту же осень по уборке хлеба состоялась и свадьба. Урожай в тот год был более чем удовлетворительный, и Суетной свадьбу сына справил на славу. Он наварил браги, купил ведер десять водки, зарезал несколько баранов, кур, подготовил рыбы, настрелял уток и гусей... Из церкви вплоть до дома молодых вели в венцах, и батюшка все время в ризе и с крестом в руках сопровождал их. Пир продолжался с неделю... И в избе, и вокруг избы народ толпился с утра до ночи... Пляски и песни не прекращались... Было проделано все, что только проделывается на свадьбах.