Решетников Федор Михайлович - Очерки обозной жизни

  - Надо бы. Задняя-то у меня што-то больно разваливатся.

  - А вот Осип Покидкин, знаешь, што с Ключаревым Степкой ходит, продает новую. Эту бы я посоветовала тебе взять.

  - И то! Покидкин не какой-нибудь прощелыга. Ему верить можно завсягды! - сказал сидевший в переднем углу ямщик.

  Начали говорить о плутнях разных ямщиков и подрядчиков. Языки ямщиков, после выпивки водки, точно развязались: каждый старался что-нибудь сказать от себя такое, чтобы это удивило всех и он бы один рассказывал, но верх брала все-таки дворничиха. Рассказывали про какого-то подрядчика. Все о нем кое-что знали, но самой сути не знали: вероятно, они слышали об этом подрядчике от хозяев и хозяек других постоялых домов, которые, в свою очередь, получают сведения тоже от ямщиков.

  - Нет, вы все не так судите; я достоверно знаю, откуда он приобрел капиталы. Он мне ни сват, ни брат, ни большая родня... Он одново разу купца вез с любовницей, купец-то умер в дороге, а его любовница денежки подобрала, только он эти деньги-то украл у нее и спрятал потом в косяк. Любовница-та не посмела назваться, а он все помалчивал.

  - Экое, подумаешь, счастье человеку!

  Каждый ямщик выпил по десяти чашек чаю. Выпили два самовара, поблагодарили хозяйку за чаек и пошли во двор попоить коней. Сидевший в переднем углу ямщик стал шептаться с дворничихой и отдал ей красненькую бумажку, потом и сам вышел на двор.

  - Трудновато, поди, вам одной-то? - спросил я дворничиху.

  - Што сделашь... одна. При покойнике муже легче было.

  - А вы заводские?

  - Он-то прикащиком был по каравану, да простудился. Поправиться-то поправился, да дохтура не послушался: стал табак проклятый курить и вино пить... А вот ты хоть и ученый, а табак куришь, а того и не знаешь, поди што грех.

  - Это, тетушка, ничего: что в уста идет, ничего, а из уст...

  - Справедливы твои речи, только табак я тебе не советую курить, потому человек, аки былинка, сохнет.

  - Это точно: на легкие садится. Запищали под окнами нищие.

  - Ах, штоб им околеть, проклятым... С богом! - крикнула дворничиха.

  Немного погодя опять писк.

  - Вот уж сегодня третью ковригу подаю, - сказала она, отрезывая три маленькие ломтика.

  - Господь сторицею вознаградит за ваше благотворение к неимущим, - сказал я.

  - Ох!.. И што это за напасть такая! и откуда взялись эти нищие? Прежде и отродясь этого не бывало... Вишь ли, до воли-то никто не смел из завода отлучаться, держали так крепко всех, што все в повиновении были, тише воды, ниже травы жили, а как уволили, и пошли они в другие места.

  - Однако я замечал мужчин.

  - Ну, ведь не всем же мужчинам уходить. Ушли пьяницы, да кои не хочут за покосы платить... Ну, и детей побросали... Бабы тоже, кои нищенками живут в городах, а кои здесь работами занимаются.

  - Какими?

  - Да вот хоть бы я на покос созвала. Ну, накормлю, спасибо скажет.

  Через полчаса дворничиха накрыла скатертью стол. Ямщики, умыв черные ладони, перекрестились и сели за стол в таком же порядке, как и чаевали.

  - А ты што, попович, не садишься? - спросил меня сидевший в переднем углу ямщик.

  - Боюсь, как бы не помешать вам.

  - Не помешашь, коли сам не брезглив. Чать, со вчерашнего-то утра, окромя чая, ничем не питался.

  Я сел. На столе стояли три большие деревянные чашки, деревянная солонка с солью, коврига хлеба и несколько деревянных ложек, смешанных с двумя ножами и двумя вилками.

  Дворничиха налила из чугуна щей в чашки. Щи были очень вкусные, со свежей капустой, картофелью и морковью, бульон жирный. Ложки тоже аппетитные, такие, что не влезали в мой рот. Все говорили, только я молчал сперва, но потом ко мне привязался парень-ямщик и стал спрашивать - пошто я стеклышки ношу? От очков разговор перешел к татарам, которые не любят семинаристов. Один ямщик рассказывал мне, как один семинарист стащил в татарскую мечеть свинью; но это была уже старая история. Дворничиха несколько раз подливала щей в чашки и приносила, кажется, до трех караваев хлеба. Из той чашки, из которой я брал щи, хлебали еще трое, но я уже был сыт на второй чашке и четверть часа сидел, поглядывая на ямщиков. Сидящий в переднем углу ел не торопясь и преспокойно разговаривал о каком-то плотнике; сосед его по правую руку хлебал больше всех и первый требовал прибавки щей; двое безбородых ямщиков вторую чашку прозевали, потому что занимались крошением хлеба, тогда как товарищи уписывали. Верещагин горячился, двое подзадоривали его, а третий трепал его по волосам. После щей дворничиха наклала говядины. Надо заметить, что крестьяне и вообще ямщики не хлебают с говядиной, а говядина у них второе блюдо. Съели шесть тарелок. Я был сыт донельзя, но меня заставили.

  - Ты, поповское отродье, што модничаешь? - спросил меня один ямщик.

  - Сыт.

  - Врешь. Ешь! по-нашему ешь. - Да не могу.

  - Ребята, давайте ему в рот накладывать? - сказал соседний со мной ямщик. Но, к моей радости, этого, впрочем, не исполнил никто. Выйти из-за стола было неловко: я бы не почел стол.

  Подали большой горшок каши, - не грешневой, а просовой, - и белого хлеба. Кашу выхлебали, но до белого хлеба никто не дотронулся: значит, все были сыты.

  Поблагодарили хозяйку. Я спросил ее, сколько ей нужно за чай и обед; она спросила двадцать пять копеек. Ямщики стали поить, потом запрягать лошадей.

  - Выгодно ли вам, хозяюшка, содержать постоялый дом? - спросил я дворничиху.

  - Бог милостлив: кое-как на харчи сходится. Все одна - это беспокоит.

  - Ну, вот дочь выдашь замуж.

  - Ну уж, и зятья-то всякие есть. Есть у меня знакомая в Билимбаихе, ну, да она, правда, строга очень, выдала дочку, а зятек и плевать хочет, и жену от дела отводит; так она и мается одна. Ведь шутка: ни днем, ни ночью отдыху нет... За мою-то дочь двое сватаются, да я еще и не отдам, потому мне нужно помощника: ведь у меня четыре коровы, куриц одних сорок пять... Женихов-то нони хороших нет: пьяницы да ленивцы, прости господи.

  - А другие у вас останавливаются, кои не с обозом едут, а обратно?

  - Таких я не принимаю; разве уж хорошо знакомого. Расчету нет, потому раз - такому много ли надо овса на одну лошадь? а другой насорит да съест на сколько... Нет, невыгодно.

  - Должно быть, вы немало за это платите казне?

  - Што?

  - Да ведь постоялые дома берут, кажется, свидетельства.

  - Я не плачу, потому у меня только ямщики останавливаются.

  - Здесь, должно быть, много постоялых домов?

  - До десятка наберется, - обозов-то много ходит.

  Поехали. Я сидел в своем гнезде; ямщики шли врассыпную; в заводе мало движения, тихо, только из Перми проехало девять троек; в телегах сидело по четыре, по пяти человек ссыльных. Поднялись на гору, опять спустились. Живот колет, сидеть невозможно, я слез. Верещагин тоже шел.

  - Живот болит, Семен Васильич!

  - О, будь ты за болотцем!

  - Сперло. Много наелся; истрясло... Верещагин захохотал.

  - А баба славная. Мы у нее всегда останавливаемся, ни в чем не отказывает.

  - Много ли она с вас берет?

  - Да чево ей брать-то с нас? Ведь она за маленку-то овса берет с каждого по восьми гривен, а в маленке полпуда, а пуд овса ей обходится по восьми гривен.

  - Ну, вы бы у других брали.

  - Ох ты, - у других брали? Тогда, значит, нам как быть, - голодом? А вот мы за то и уважаем ее, што она нас кормит хорошо. Такого обеда нигде в другом месте не найдешь, окромя дворников.

  - Значит, дворники вами кормятся и наживаются... Я думаю, и тебе хочется быть дворником.

  - Куды!

  Въехали возы на гору. С горы вид великолепный: виден Шайтанский завод, который сидит точно в яме; над ним со всех сторон возвышаются разных величин горы; лес чем дальше, тем больше кажется черным; кое-где в этих черно-зеленых, черно-синих группах, слоях попадаются серые и красные четырех-, пяти- и многоугольники, которые отсюда кажутся очень маленькими, как и все, что находится впереди, но они, эти угольники, заключают в себе, по словам Семена Васильича, целые десятки верст.

  III

  КРЕСТНАЯ МАТЬ

  Проехали Билимбаевскую контору вольной почты, битком набитую проезжающими, проехали постоялые дворы, битком набитые телегами и ямщиками. Жизнь кипит в заводе; по случаю праздника, ильина дня, народ идет в церковь, много едет во дворы домов телег с мужчинами и женщинами, с литовками, граблями и травой. Завод по тракту очень чистенький, но чем дальше вовнутрь, тем он больше походит на большое село. И здесь, по тракту, в двух местах ребята стараются закинуть на телеграфные проволки клочок рогожки с камешком, бечевочку.

  Опять лес, но лес редкий. Мы ехали не по тракту.

  - Отчего мы не по тракту едем? - спросил я Верещагина.

  - Через Чусовую бродом поедем. Крюк большой, да што делать. Там, на пароме-то, деньги берут, да и до вечера прождешь, потому господ больше нашева уважают, хочь и даром перевозят.

  - А перевощикам, поди, убыток?

  - Дурак разе какой на пароме поедет теперь...

  - Ну, а несчастных случаев не было?

  - Был раз: с чаем воз утонул, так давно, не туда поехал, ночью.

  Около деревни Коноваловой мы перешли через Чусовую - грозу в весеннее время для дорог. Здесь она имеет ширины сажен тридцать, а, судя по песчаным берегам, весной она имеет глубины сажени на полторы; теперь же она хотя и разливается по всему дну реки, но имеет глубины в этом месте полторы четверти. За деревней я увидал вдруг около нашего обоза двух женщин и одного мужчину. Женщины были одеты в пальто: на головах у них платки, в руках палки; мужчина шел в халате, в фуражке, за плечами у него болтается мешочек, в руках палка, а лицо его избито.

  - Это что за люди? - спросил я Верещагина.

  - А тоже, как ты, едут: две-то - богомолки, а тот-то - не знаю кто. Все ж перепадет им.

  Четыре ямщика спали на возах, двое шли, остальные сидели на передках телег. Я пошел около женщин; их узлы лежали в телегах.

  - И што я тебе скажу, Офросинья Ивановна, - так-таки и зарезала. А как зарезала, целая история, я те скажу. Вишь, отец-то - прикащик, ну, знамо, первый богатей. А она и влюбись, и в кого?

  - Мать пресвятая богородица!

  - В ково бы ты думала?.. Это, матушка, загадка...

  - В управляющего?

  - И! куда хватила... - Потом она увидела меня и спросила:

  - Вы, господин, из духовенства?

  - Да.

  - Из каких местов уроженец?

  - Екатеринбургского уезда.

  - Фамилия?

  - Федоров, Петр Митриев.

  - Знаю, знаю. Ваш батюшко не служил ли в Сысертском заводе?

  - Служил.

  - Ну, а вы меня не узнали?

  - Нет.

  - Ведь я крестная мать ваша...

  - Что вы? как это?

  - Да, я жена... - И она назвала мастера, фамилию которого я позабыл. - Я вас восприимала, когда гостила у вашего батюшки...

  - Ваша фамилия?

  - Подосенова, Агния Потаповна.

  - Так вы, верно, ошиблись; у меня другая была крестная.

  - Неужели?.. А я ведь вас так и приняла... Извините, Христа ради... Што же вы, жениться ездили? - спросила она меня, смотря на кольцо на руке.

  - Да, женился. - Где взяли?

  - А в Крестовоздвиженском селе дьяконская дочь.

  - А как ее по фамили? - спросила другая.

  - Пантелеева.

  - Эдакое вам счастье: ведь я от купели принимала Анну-то Павловну? Я дьячиха была, да потом муж-то мой в солдаты нанялся. Я в селе-то восемь лет не бывала... Хорошую вы жену выбрали!

  Я был в западне и не знал, верить или нет этой женщине, которую я ни за что ни про что должен был называть крестной матерью и оказывать ей почтение. Я-то врал по необходимости, только на меня навернулись бабы ловкие, как видно; а может быть, они и правду говорят.

  - Куда вы идете? - спросил я крестную мать. - Да иду ко святым мощам, до Киева... Ах ты, мой батюшко! Сподобил-таки господь увидать мне зятька. Ну, а матушка-то ее, как ее...

  - Анна Ивановна, - врал я.

  - Да, да... жива ли?

  - Умерла. Поэтому-то мне и предложили в консистории эту девицу и место, а она оказалась старуха, и я этим очень недоволен.

  - Што ты, Христос с тобой! духовный человек - и говоришь такие речи. Анна-то Павловна девушка-то была все равно что лебедь.

  Разговор о мнимых моих родных продолжался долго. Женщина считала меня действительно зятем, потому что она в самом деле была восприемницей какой-то Анны Пантелеевой.

  Товарка ее встретилась с ней в Решотах, и они скоро подружились. Крестная мать своей попутчице что-то мало доверяла: такая подмазуня, что и не говори!.. А баба - вор. Спасибо, што родственного человека встретила, - все-таки веселее, и опаски меньше будет до Перми.

  - В Перми-то я в семинарии живу, поэтому нам не приведется вместе жить.

  Женщина обиделась. Она рассказывала, что муж ее был горький пьяница и таскался с крестьянской девкой и, наконец, за буйство был отставлен от службы, а потом нанялся в солдаты за сына кабачника, который почти что сам его стурил.

  - Видишь ли, дело-то какое, - говорила она, - муж-от мой все пьянствовал, да водил компанью с писарем, и писаря отдал под суд: поссорился с ним да жеребьевый список и украл, да и бросил в огонь, а тот не узнал, кто эту штуку сделал, так его и отдали под суд, вместе с старшинами; муж еще прошенье от одного мужика написал, што неправильно сдали его единственного сына, а сам он слепой... Ну, так и бился, а потом и совсем спился и жил в кабаке. На ту пору набор заслышали. Вот кабачник-то и не выпускает его из кабака: пей, говорит, ты мне нужен, одну бумагу нужно заключить... Ну, а потом и подсунул ему условие подписать! согласен-де в рекруты за его сына идти и взял вперед денег, в разное время, полтораста рублей... Шутка сказать!.. Ну, и поит, и поит, а потом и увез в город, а потом и в рекрутское... Я это узнала, пошла в город к губернатору, тот велел просьбу подать... Ну, стали спрашивать моего мужа: по согласию ты идешь? а он пьян, бурлит только... Приняли... Уж этот кабачник замаслил там всех... Только мой несчастный голубчик не дождался и ученья, сгорел.

  - Жалко! Что же у вас, детки есть?

  - Девочка в городе в кухарках живет, а я, в своем-то селе, калачами торговала, да што-то уж больно левая рука разболелась, так я пошла к Симеону Верхотурскому, не помогло; теперь иду к киевским, они, может, сильнее.

  - Веру нужно иметь, побольше надеяться на милосердие господне, молиться, - говорил я.

  - Ох!

  - Ты што? - заговорила другая тетушка, - а вот я-то как мыкаюсь... Ох-хо-хо! мужа-то моего ни за что ни про что в Сибирь, да еще в каторгу сослали... А у меня четверо детей... За покос вон деньги просят, а какой покос-то? Гора, а на ней и травка, что есть, настолько не поднимается (и она показала четверть пальца)... Просила-просила, ходила... сколько слез-то было, - говорят: не стоишь лучше этого; не ты одна; есть-де и почище тебя.

  - Вы бы лучше в город пошли.

  - Ох, голубчик! молод ты еще, неопытен. Ну, что я буду в городе-то делать, к чему я обучена? Стара уж я стала.

  - Ну, а до Киева как вы доедете?

  - Как-нибудь подаяньями... А сходить надо - по обету... Кабы муж-то был дома, так не то бы было.

  Я отстал от них и познакомился с мужчиной. Это был заводской человек и посоветовал мне быть осторожнее с бабами.

  - Почему? - спросил я.

  - Я слышал такие разговоры, што они непременно воровством промышляют.

  - Вот у нас так нечего украсть, - сказал я весело. С этим он согласился и сказал, что его в Шайтанском заводе ночью избили и обокрали какие-то неизвестные люди.

  Однако и я ему не доверял, потому что личность его казалась мне довольно подозрительною.

  Жарко и душно было по-вчерашнему; пыль почти с каждым дыханием садилась в горло; вся одежда пожелтела от пыли. Обоз шел не по самому тракту, а по бокам его, на правой или на левой стороне, где проложено обозами даже и две дороги, потому что по тракту невозможно ехать даже на почтовых, так как щебень не мелко избит, а песок пока ссыпан в кучи и находится тут для прикрасы тракта. В лошадях я еще заметил новую для меня черту: хозяин передней лошади, он же и подрядчик, часа два спал на возу. В это время передняя лошадь часто останавливалась, за ней останавливались и прочие лошади, не забегая вперед, не сворачивая в стороны. Проснувшись, хозяин свистел, и лошадь шла и с линии не сворачивала. Если ей не нравилось идти по тракту, или она видела, что от тракта идет дорога налево, около тракта, она поворачивала налево и шла по этой дороге до тех пор, пока эта дорога не вела снова на тракт. Встречные обозы, где тоже спал передний ямщик, не сталкивались с нашею переднею лошадью: они или шли по двум разным дорогам, или, если где была одна дорога, расходились на такое расстояние, что колеса не задевали друг друга. Так же точно передние лошади сторонились и от почтовых лошадей, а за ними сторонились и прочие лошади.

  Верещагин объяснил мне, что те лошади, которые ходят в обозе несколько лет, по привычке идут и знают тракт, как люди, даже они знают - у каких ворот остановиться нужно в селе.

  - А что же этот подрядчик - капитал имеет?

  - Нет. Вся сила в лошадях и в том, што он человек известный. Видишь ли: есть у тебя лошади, хочется кладь везти, а кто тебе доверит кладь, когда тебя никто не знает и у тебя только три лошади. А известен ты можешь тем быть, што много лет с обозами ходил, все эти обозные дела морокуешь и ямщики тебе доверяют. Ну, вот ты и говоришь прикащику: у меня есть, к примеру, тридцать лошадей, и я на пристани известен; ну, и отберут от тебя такую бумагу, свидетельство, што ли, и условия тут разные включат, а ты потом и говоришь своим знакомым: кто ко мне? А то больше бывает так: соберутся ямщики и давай рядить - какой нони товар везти, и почем, и как? Кого надо в подрядчики выбирать? А выбирать надо тоже не пьяницу, такого, штобы человек был добрый, не обсчитывал, и штобы на постоялых ямщиках уважение было, и деньги штобы наши он у себя держал, и в целости потом нам представил.

  - А если он обманет?

  - Ну, этого не бывает, потому мы выбираем человека надежного, и он от нас не убежит, постоянно при нас находится. И опять, он тоже на свой страх товар примат, а это важно: не всяк на это решится, потому с нашим братом тоже и несчастья бывают. Ну, мы и не отстаем от него, коли он не обидит, а обидит - другова найдем: есть их.

  - Что же вы ему за это платите?

  - По полторы, а если кладь хорошая - и по две копейки с пуда платим. Потому, нельзя.

  - Ну, а бывает, подрезывают товары, например чай?

  - Бывает, только теперь редко, потому мы по ночам-то по таким местам, где воров много, не ездим; ежели товар неважный, так ничего; небоязно...

  - Мне в Билимбаихе хозяйка постоялого двора предлагала купить чаю, и дешево. Я у нее видел два цибика. Откудова же она их покупает?

  - О, будь ты за болотцем! У кого ей лучше купить, как не у нас? У нас тоже бывает так, што мы всей артелью бываем должны, хоть той же Анне Герасимовне, рублей по десяти, ну, вот и отдаем ей сообща место чаю, и квит, а потом и объявим, что срезали, а если будут взыскивать, так опять-таки сообща заплатим, и меньше. Одново разу так мы четыре места ухнули. Одново разу у ямщика лошадь пала почти на самом большом переходе. Ну, а сам знашь, ему горько, да и нам-то неприятно, потому - хлопот сколько: нужно на себя примать с пустой телеги кладь, а мы накладываем на телеги летом восемнадцать и двадцать пудов, а зимой и двадцать два пуда, а окурат постоянно... Ну, подрядчик и говорит: так нельзя, надо как-нибудь довезти воз до постоялого, да ему купить лошадь. А хорошая лошадь, для обоза годная, стоит восемьдесят и сто рублей; так, говорит подрядчик, надо чаи задеть... Ну, конешно, все с этим согласны, потому свой человек, с маленьких лет с ним ходим, - жалко. Приехали к дворнику: так и так говорим, - подрезали, одно место взяли и ямщиков избили... А дворник смеется: рассказывайте, говорит, сказки, здешнее место еще бог миловал; это, говорят, не под Ключами или Тамисками! Ну, мы и говорим, какое дело. Ладно, говорит, за место чаю я свою лошадь отдам, а штобы вам опаски не было, давайте еще два места: одно мне за то, што я старшина в волости, а другое становому - он вам бумагу даст и будет следствие производить... Тут наш подрядчик и говорит: ты, дворник и старшина, скажи становому-то, што, мол, у нас четыре места срезали: одно место мы еще себе возьмем, с дворником в городе нужно рассчитаться... Ну, и получили бумагу от станового, што у нас четыре места подрезали и нас избили ловко.

  С последним словом Верещагин стал влезать на воз.

  Я начинал проклинать дорогу; так она была невыносима, что готов был последние деньги отдать, только бы сесть в повозку и умчаться скорее от обозных. Хочется курить, а покуришь - пить хочется; возьмешь в рот свинчатку - не действует, и рад не рад, что увидишь ручеек. Сапоги начинают отказываться - каблуки стоптались; идеть невозможно - трясет; солнышко палит - и рад не рад, когда оно на минутку скроется за белую тучку, медленно подвигающуюся куда-то; а куда - этого ни я, ни все ямщики не могли сказать: только по солнцу, высоко стоящему впереди нас, можно было заключать, где какая часть света, но и эти предположения рассеивались тем, что как ни изгибалась дорога, солнце стояло все впереди нас...

  Пошел я опять с женщинами, которые, кажется, уже привыкли к путешествию, потому что шли скоро, подпираясь палочками, и только сетовали, что солнце жжет и надо бы дождя. Мне хотелось вникнуть в этих женщин, но они были очень хитры и каждый мой щекотливый вопрос искусно заговаривали посторонним, ненужным для меня предметом. Мы все не доверяли друг другу.

  - Вы давеча, тетушка, какой-то интересный разговор начали об убийстве, да я помешал вам? Я тоже не прочь бы послушать, - спросил я мастерскую жену.

  - Да! Вот я тебя, Офросинья Ивановна, спрашивала... да, бишь, загадку заганула, - в кого девка влюбилась?

  - Не знаю.

  - В кучера.

  - Мать пресвята богородица! Неужели? - говорила, крестись, крестная мать.

  - Да, ей-богу! А кучер-то красивой... Ну она и влюбилась, и никто ведь не знал, окромя ее сестры, коей было годов двенадцать всего-то.

  - Господи!

  - Ну... Вот маленькая сестра и говорит ей; маменьке скажу, - и примечать стала за ней, а та сердится, - сестра покою ей не дает. Ну, и приди же ей в голову мысль: зарезать сестру. Одново разу они в бане парились, а старшая-то сестра и спрячь бритву в башмак; пошла за бритвой, не могла найти, - страшно ей таково сделалось. Ну, значит, и задумала зарезать меньшую сестру... Не залюбила она ее больно; родители-то, вишь, больше к меньшой дочери ластились, а большая все около дому была. Ну, не может терпеть меньшой сестры, и баста!.. И богу-то молится, штобы он помог ей зарезать сестру, и все-таки невидимая сила не допускает ее до этого. Только тот вечер, как зарезать сестру, она ужинала с отцом, матерью и с меньшой сестрой. Ну, еда нейдет на ум, а отец жалуется, что ему што-то скушно. А у него с детьми все несчастья бывали, помирали нехорошей смертью. Ну, он и говорит: не долго, говорит, уж и тебе, Аннушка, в девках сидеть, скоро выдам, останется одна Маша, да и ту придется тоже, бог даст, выдавать, - один я останусь... А Маша и глядит на Анну так сердито, и та на нее глядеть не может. Только мать и говорит мужу своему: а ты не примечал, Иван Петрович, што между нашими дочками што-то нехорошее доспелось?.. Отец это побледнел, только ничего не сказал. Ну, пошли спать. Дочери спали с бабушкой, только бабушка в этот день в гостях была. Ну, легли обе спать. Маша заснула скоро, только Анна не спит. Ну, и встала, стала молиться, плачет и бритву держит в руке. Подползла это к меньшой сестре и чирк ее по горлу два раза, а потом и выскочила в окно, да к дяде. Те перепугались: на девке лица не знать, платье в крови... Што, спрашивают, с тобой доспелось? Она дрожит и слова сказать не может, а потом и сказала: сестру зарезала, потому она ревновать стала.

  - Господи! Што ж, ее плетями драли?

  - Нет. Сказывают, она теперь с ума сошла, простили. Отец-то много потратил денег. Одному судье, сказывают, ввалил пять тысяч.

  IV

  МЫ ПРИЕХАЛИ НА ПРАЗДНИК

  Часов в семь вечера наш обоз подкатил к Гробовскому селу. Значит, мы в сутки проехали семьдесят шесть верст. Верещагин благодарил бога за то, что он помог им проехать как раз столько верст. А надо заметить, что у обозных ямщиков время рассчитано: когда отправляться, где сколько пробыть и в какое время приехать. Каждый ямщик хорошо знает, что его лошадь только тогда идет скорее, когда она простоится, отдохнет, хорошо поест, а потом шагу не прибавит и пройдет в час ровно четыре версты. Обозных лошадей стегают нежно и никогда не дерут нещадно, палки здесь не существуют. "Зато, - говорил мне Верещагин, - наши лошади не годятся для другой езды. Случается, што я возвращаюсь домой пустой, и тогда лошади не прибавят шагу, и я постороннему человеку ни за что не дозволю ударить мою лошадь кнутом". Село расположено по косогору и перерезывается речкой, через которую перекинут деревянный мост. Сперва мы поднялись, потом спустились, тракт повернул налево, опять поднялись. Дома стоят тесно друг к другу; на улицу выходит много сараев с крытыми соломой крышами. Из многих домов слышатся песни, пляски, наигрыванья на гармониях; на самом тракту, перед окнами, девки кружатся и поют песни. Въехали мы во двор. Направо в доме песни, пляска; под навесом направо бродят две лошади благородного вида, запряженные в линейки, и с ними никак не может справиться семилетний мальчик в ситцевой розовой рубахе и плисовых шароварах. Из окон глядели на нас красные лица, с посоловевшими глазами, в которых все-таки замечалась удаль, как будто доказывающая, что - "мне теперь ничто нипочем". Вышла пожилая женщина, в новом ситцевом платье и с косынкой на голове. Она поклонилась ямщикам, ямщики поздравили ее с праздником и попросили овсеца.

  - Сичас, сичас, дорогие гости, - и она убежала в дом, из которого немного погодя вышла молодая женщина. Ее тоже поздравили с праздником, а один молодой ямщик ущипнул ее за руку, на что она сама ответила ему кулаком.

  Все ямщики пошли сперва с мешками за овсом, потом с кошелями за сеном и, возвращаясь от амбара, вздыхая, говорили:

  - Ox, времена!.. Как пони овес-то прыгает! Между тем в доме не умолкали песни. Мало-помалу стали слышаться из дома раздирающие крики на разные тоны, голосили женщины. Из дома провели в сарай какого-то толстого, низенького человека, который и на ногах не мог держаться. Это, как я узнал вскоре, был сам хозяин постоялого двора. Ямщиков то и дело звали в дом, но они капризничали, говоря, что им еще недосужно, что они заняты своими лошадьми. Наконец стали умывать руки, лица - и повалили в избу налево. Направо помещение хозяина, и там веселились гости.

  - Што же, Семен Васильич, здесь праздник, што ли?- спросил я Верещагина, оставшись с ним наедине.

  - О, будь ты за болотном! Ведь вчера ильин день был, - ну, дак ведь хороший праздник бывает три дня.

  - Понимаю. Значит, со страдой покончили?

  - Верно.

  - А чем же они промышляют?

  - Чем? овсом да репой торгуют; капусту еще садят. А больше извозом занимаются. Вон Иван Панкратьев, што утирается, гробовской, а прочие на земских и обывательских ездят.

  - А што же хлеб-то, не растет, што ли?

  - Немногие занимаются: места неподходящие, не прокормишься.

  В комнатах дрались; потом человек пять сели на линейку и с песнями уехали, но в комнате продолжались по-прежнему песни и пляска.

  Подали самовар, белого хлеба; ямщики пошли в комнату поздравлять или выпить. Немного погодя в избу вошел высокий, здоровый мужчина, в черном кафтане нараспашку, и, пошатываясь, подошел ко мне.

  - Кутейник? - крикнул он. Я промолчал.

  - Тебя спрашивают?

  - Кутейник.

  - А што ж ты не поздравляешь меня с праздником? Я хозяин, а ты гость.

  Делать нечего: я встал, подошел к нему и, протянув руку, извинился в своей невежливости.

  - То-то! Меня и наш дом вся губерня знат!.. Я люблю вашего брата. Целуйся!

  Мы поцеловались. Он несколько раз целовал меня и заслюнил все мое лицо.

  - Иди же к гостям, я те часть воздам... - и он крепко сжал мою руку и потащил; меня в комнаты. - Эй вы! дуры!.. Смирна! Не плясать!.. Перемского на тракту словил кутейника... Эй, Марь!.. водки, живо... пирога сюды! Я вас! - кричал хозяин, не выпуская мою руку.

  В комнате в два окна, между которыми приколочено простенькое зеркало с конфетными картинками на рамках, с лавками, крашеным столом в переднем углу, с двумя дверьми, направо и налево, топталось и сидело штук восемь мужчин и женщин; женщины одеты нарядно, в ситцевые сарафаны и платья, с простенькими шалями на плечах, с платками и косынками на головах, мужчины -двое в розовых ситцевых рубахах и плисовых шароварах, один в черном кафтане. Когда я пришел, в комнату, две женщины пели и топтались, один мужчина играл на гармонике, другой отдергивал трепака; прочие - мужчина спорил с хозяйкой, а гостьи щелкали орехи. На столе стоял крашеный жбан с пивом, пирог с рыбой, пирог с малиной и еще что-то лежало, что я не мог различить сыздали. Женщины посмотрели на меня, присмирели; мужчины хохотали.

  - Ты уж вечно што-нибудь состроишь... - сказала недовольно одна женщина, обращаясь к державшему меня человеку.

  - Уж я сказал, што позабавлю, и исполню... Слышь, што я те спрошу... Ну! Што теперь у меня в голове сидит? - спросил он меня. Гости присмирели, но готовы были разразиться смехом.

  - Хмель, - сказал я.

  Все захохотали.

  - Так ты думаешь, што моя голова хмель?.. Я, значит, хмель? Слыши-те, што он сказал!

  - Это верно, што хмель, - подтвердил другой мужчина. Женщины голосили, называя меня прозорливым.

  - Ну, а вот в ее голове што сидит? - спросил он меня, показывая на одну толстую женщину.

  Я подумал и сказал: песни, потому что она во все горло поет.

  Опять все захохотали, но баба обиделась. Мужчины прозвали эту бабу песней.

  - А в твоей што сидит?

  - Пирог с малиной... Все захохотали.

  - Молодец, брат, ты! Недаром вашего брата на наши капиталы обучают... Дело! Ну-ка, братец, дергани с дорожки-то, - сказал он мне, трепля меня по затылку, и подвел к столу. Гостьи голосили громко, неприятно для городского уха.

  - Очень жарко, пыльно, хозяин, - сказал я, желая навести его на разговор.

  - Вот я те попотчую... - Он налил мне стакан водки, я выпил, он еще налил, я стал отказываться, но он погрозил за ворот вылить. Я закусил пирогом с рыбой.

  - Степка! играй! -крикнул хозяин.

  Заиграла гармоника; бабы, подобрав подолы, принялись плясать так, что половицы трещали, платки спадывали с головы, а одна так даже вскрикивала от удовольствия: и-их, ты! Хозяин обхватил меня и стал плясать. Меня стала отнимать молодая женщина. Началась свалка, однако хозяин меня отпустил. Женщины, окружив меня, сцепились руками, топтались, кружились и напевали, делая мне глазки и толкая друг друга: "уж я золото хороню, хороню"... Ямщики, стоя у дверей, глядели на эту сцену и хохотали.

  - Попович-то! камедь!..

  - Целуйте ево, бабы!..

  Начали меня целовать: от одной пахло чесноком, другая отрыгивала чем-то кислым. Ямщики хохотали. Бабы пустились в пляс, припевая громко:

  Попьем-ко мы,

  Посидим-ко мы!

  Право, есть у кого.

  Право, есть у него!..

  Вдруг одна женщина задает мне загадку:

  - Отгадай, расцелую: летом в шубе, зимой в шабуре? - И она подмигнула.

  - Будто не знаю? - сказал я.

  - Нет, не знаешь.

  - Лес, - сказал я.

  - А в лесу што делают?

  - Грибы сбирают, малину.

  Лицо женщины покраснело, она захохотала; ее стали уличать в чем-то нехорошем.

  - Петро Митрич, иди чай пить? - сказал мне Верещагин.

  - Не хочу, - сказал я и не пошел.

  Гости хохотали, разговаривали, прощались. Я вышел нa крылечко и закурил трубку.

  Скоро гости прошли мимо меня и весело распростились со мной, а женщина, загадавшая мне загадку, в шутку поцеловала меня и убежала.

  Богомолки сидели за воротами, потому что ямщики не пустили их в избу. После обеда, который прошел довольно весело, я вышел за ворота с трубкой. Там, против нашего постоялого дома, шесть девиц играли в мячик с четырьмя парнями. Это были дочери и сыновья содержателей постоялых дворов и отличались от прочих крестьянских детей дородством, красотой и костюмом. Так, девицы были все в ситцевых платьях, а на одной, высокой, семнадцатилетней, черноволосой, было даже шерстяное платье. Девицы играли умеючи в мячик, ловко отворачивались от ударов мячиком, скоро бегали, и их очень забавляло то, как бы им попасть в парня. При моем появлении на улице они сперва смешались, но потом стали еще усерднее играть, как бы стараясь доказать, что они не ударят себя лицом, в грязь. Играя, они часто посматривали на меня, потом вдруг собрались в кучку, парни отошли прочь, а девицы стали шептаться, потом захохотали и начали играть без парней. Вдруг мячик упал к моим ногам. Я не трогался. Девицы рассыпались, но подойти ко мне не решались. Стали толкать друг друга.

  - Не съем. Подходите хоть все, - крикнул я.

  - Слышь, стеклянны шары всех зовет... Дунька, иди, ты бойчее...

  Одна девица в голубом платье бойко подошла к мячику - и вдруг бросила его в меня, а сама кинулась бежать; но я успел попасть мячиком ей в спину.

  - Свинья! - сказала девица. Прочие хохотали и кричали мне:

  - Очкастый! очкастый! стеклянны шары...

  - Примайте, што ли, играть-то? - крикнул я.

  Девицы захохотали и закрыли лица ладонями. Потом сели все на завалинку и запели, но пели на один голос, стараясь перекричать друг друга. У ворот в это время сидели старики и бабы, с грудными ребятами и без ребят, и надзирали за детьми. Впрочем, по случаю праздника, им предоставлена была полная свобода. Парней на улице не было; поэтому девицы и пели, но одна девица крикнула: Степа-ан! За это подруги ударили ее по плечу, но девица не покраснела. Явился парень лет восемнадцати, одетый франтовски, игра началась, и уж устроивалось так, что бросать мяч приходилось только Степану или только высокой девице в шерстяном платье, и играли только они двое, что не нравилось остальным, но никто им не мешал. Если Степан попадал в спину девицы, что ей, впрочем, нравилось, то она вскрикивала: - ах ты, подлец! если девица попадала в Степана, то он грозился: уж я же те, толстопятую...

  Солнышко село; стало прохладно. Наш обоз тронулся.

  - Попович!.. Где стеклянны шары? - кричали девицы. Я был во дворе и вышел. В меня попали мячиком, я забросил мячик в чей-то двор, мне пожелали "околеть"; я сел в свое гнездо. И по мере того как мы проезжали дом за домом, кучка за кучкой сидевших людей около своих домов исчезала из глаз, мне делалось невыносимо скучно. Мне хотелось пожить здесь, приглядеться к здешней жизни.

  - Богатый здесь народ? - спросил я Верещагина.

  - Откуда им богатым-то быть? Так, живут, как и всякие; особливо ныне не наживешь много-то денег. Не стара пора.

  - А прежде чем же лучше было?

  - Хлеб был: дешевле... А теперь вон с меня сходит оброку да других повинностей чуть не семьдесят рублей. А прежде и тридцати не выходило.

  - Ты, должно быть, всю местность на протяжении тракта знаешь?

  - О, будь ты за болотцом! Как не знать-то, коли с детства хожу? Эти деревни все наперечет знаю, а постоялые дворы чуть ли не все испробовал - все одно, што один.

  - А што, если железную дорогу построят?

  - Не построят; это только пугают.

  - Ну, а если предположить, што построят?

  - Ну, тогда мы в конец разоримся. Мы только тем и кормимся, што с обозами ходим. К другим ремеслам мы неспособны, што есть, и с пашнями у нас жены да работники управляются. А будь это дело - ну, и пойдем по миру.

  - Есть ли хоть польза-то теперь?

  - Какая польза! Кое-как на харчи сходится, - сам подумай: у меня жена, дети, ну, и содержание лошадей што стоит.

  V

  РАСПРАВА

  Я начинал привыкать к обозной жизни и вполне понял ямщиков. Они, с детства приученные к обозной жизни, так сказать, закалили себя к этому занятию: им не страшен был зной, мороз, не злил дождь, они привыкли к ним и только говорили, что летом ездить лучше, потому что можно идти без зипуна и без шапки, днем можно спать и без сапог, а зимой нужно кутаться в полушубок, да еще сверх полушубка надо надевать азям (род зипуна), нужно часто греться, то есть выпивать на свой счет водки. Виды с гор их теперь уже нисколько не интересуют, потому что они уже примелькались, и в них они не видят для себя никакой пользы. У них даже сложилась совеем иная жизнь, жизнь обозная: в своих деревнях, селах они были только гостями и гостили много-много раза по четыре в году, да и тут им скучно было, тянуло на большую дорогу, где раздолье, хорошо поят, кормят, много приятелей, где только одна забота: благополучно доставить кладь и получить рублей пятнадцать денег. Они не интересовались ни политикой, не тревожили себя пустыми вопросами; вся их мозговая деятельность сосредоточивалась только на обозной жизни, а разговоры об урожаях и других насущных предметах были для них только препровождением времени. Дорогой, когда они шли, они больше молчали, но что они думали, того никто не знает, а вероятно, их мысли были одинаковы у всех. Были ли они поэтами в душе, я сказать не могу, только можно сказать, что они более сообразительны и толковы, чем другие ямщики; у них еще много поговорок под рифму, и эти поговорки, в виде острот, высказываются только навеселе.

  О дальнейшем путешествии писать не буду, потому что оно однообразно, только разве упомянуть о том, что мои петербургские сапоги после двухсуточного странствования пришли в такое состояние, что я в них не мог ступить и шагу - стоптались очень и продрались в двух местах на каждом сапоге, и я купил в Кунгуре мужицкие, которые тоже привелось чинить в кузнице, потому что гвозди проходили насквозь, и их присутствие, после десятиверстного странствования, стало весьма неприятно, и я положительно хромал на обе ноги. Кормили меня хорошо, и я, сознаюсь, наедался до того, что едва мог передвигать ноги. И все это удовольствие мне стоило двадцать-пятнадцать копеек, тогда как в передний путь златоустовский смотритель почтовой станции, знакомый мне человек, за два дрянных блюда взял с меня сорок копеек. К обозной жизни я привык совсем на пятые сутки, вероятно потому, что до Перми оставалось немного; да и сам Верещагин более и более становился веселее, попевал веселые песни.

  - Слава богу, скоро доедем, - говорил он.

  - Домой, поди, съездишь?

  - Надо... Уж я ей, будь она за болотцем... - говорил он и делал руками штуки и лицом гримасы.

  - Советно ты живешь с хозяйкой?

  - И!.. Она у меня баба золотая. Вот баба! - и нужды нет, што третья. Молодая и славная.