- Из нашего Дмитрия Никитича, - говорю я, - вышел какой-то прожектер.
- Да, - отвечает она мне, - только все его эти прожекты, кажется, Елене
Петровне (то есть его супруге) очень неприятны, потому что, когда в гостиной
он тоже об этом рассказывал, так она ему при всех сказала: "Дай бог,
говорит, чтобы все это было так выгодно, как ты, Митенька, рассчитываешь", а
он, сконфузившись, не нашелся на это ничего сказать, а только подошел и
поцеловал ее в голову.
- Не знаю, - говорю, - подождем, что будет дальше.
- Дальше, однакож, предприятия его шире и шире распространяются. Завод
устраивается хрустальный под присмотром англичанина, который нарочно из
Москвы нанят; в суде он у меня, знаете, билет заявлял, тут я его и видел.
Одет чисто, богатый, должно быть; и уж не дешево, конечно, взял. Но завод
еще не все; слышу я о многом и другом; слышу, что Дмитрий Никитич почтовую
станцию снял; мосты тогда строились по большому тракту, два или три моста,
довольно капитальные, те взял на подряд; подбился ко всем этим, знаете,
тузам, которые у него кушали, и выпросил у них залогов; у двух купцов наших
вывернул как-то свидетельства на дома. Ко мне было, знаете, адресовался с
той же просьбой, однако я говорю, что человек я мнительный, торговых дел не
понимаю, да и именья свободного нет. Отошел, знаете, отвертелся кое-как. На
зиму он вздумал в город к нам переехать. Сказывает мне об этом.
- Милости, - говорю, - просим, мы рады; компания нам будет.
- Помещение, - говорит, - дядюшка, только меня затрудняет.
- Что же, - говорю, - помещение... Найми старого судьи дом -
светленький, чистенький и теплый очень.
- Фу, дядюшка, что ж вы говорите! Где ж я помещусь с моей семьей в этих
конурках? Нет уж, - говорит, - я хочу свой выстроить, или, лучше сказать,
решился купить эти погорелые стены на площади... Место тут прекрасное;
отделаю их, как мне надо.
- Не советовал бы, - говорю, - тебе, Дмитрий Никитич, ни строить, ни
покупать здесь дому, потому что здесь в домах, как сам перестал жить, так
капитал и мертвый.
- Что же такое? Когда будет не нужен, тогда продам.
- Нет, - говорю, - не продашь, не скоро ты найдешь здесь покупателя.
- В таком случае будет ходить у меня в залогах, а в наем отдам под
какой-нибудь трактир или харчевню, по контракту, лет на десять, вот вам и
проценты с капитала.
И только что переговорил таким манером со мной, смотрю, стены уж
куплены, и постройка пошла, а месяца в четыре и дом готов. Я иногда, гуляя,
заходил посмотреть, как строится, и вижу, что черт знает что такое. Все это
черновое основание никуда негодно: стены погорелые, значит, растрескались,
но их не только что не переклали, даже железом не связали, а все только
замазали. Но зато, как начисто пошла работа, Дмитрий Никитич ничего не
жалеет и сам с утра до ночи присматривает. Прелесть, как отделали по
наружности. Посмотреть - маленький дворец; потом, конечно, надобно
меблировать дом: деревенская мебель, очень хорошая и тоже новая, не годится,
выписывается особенная из Петербурга. Как, знаете, этакому баричу, как
господин Шамаев, таскать мебель из деревни в город и из города в деревню -
скучно очень! Впрочем, это еще и так и сяк походило на что-нибудь; но чем он
меня поразил, так это: умер тут у нас соборный протопоп, очень богатый,
ученый и одинокий. Всю движимость он назначил, чтоб продать, а деньги в
церковь. В числе этой движимости была довольно большая библиотека и этот,
как по-ученому называется, минералогический кабинет. В уездном суде
составился аукцион. Захожу я туда полюбопытствовать, кто что купил, однако
аукцион уж кончился; но я заглянул в опись и вижу, что библиотека и
минералогический кабинет остались за штаб-ротмистром Шамаевым. Господи
помилуй, думаю: зачем это ему? И потом, встретившись с ним:
- Батюшка, - говорю, - Дмитрий Никитич, давно ли вы изволили в ученые
записаться, что библиотеками и кабинетами заводитесь?
- Да, дядюшка, - говорит, - купил, купил.
- Для какой же это, - я говорю, - надобности? Из камней ты, вероятно, и
назвать ни одного не умеешь, а играть ими, как игрушками, стар для этого; в
библиотеке тоже, по-моему, не нуждаешься. Сколько я тебя здесь ни знаю, ты,
кроме газет, вряд ли какую-нибудь книгу и развертывал.
- Что ж вы меня, дядюшка, - говорит, - таким профаном считаете?
Небольшая хорошенькая библиотека в доме очень не лишнее, а каменья эти в
красивых шкапчиках поставлю я в моем кабинете, тоже очень будет мило, а
главное, дешево: за все про все какие-нибудь триста целковых.
Я только махнул рукой, вижу, не перерезонишь его; на все у него свои
расчеты. Вскоре после этого начинается его переезд в город, и вы, может
быть, не поверите, а ей-богу, ни один губернатор, не то что уж из
бедненьких, а из богатых, таким парадом не приезжал. Тракт им проезжать шел,
надобно сказать, мимо моего дома, и я целое утро сидел и любовался. История
начинается, представьте вы себе, с того, что два кучера под уздцы ведут его
четверню вороных в попонах, гривы заплетены, хвосты тоже; кучера - все это,
вероятно, по его приказанию - в плисовых поддевках, в сломленных каких-то
шапочках; далее экипажи городские везут под чехлами, потом кухня следует, и
тоже с умыслом, конечно, посуда вся эта открыта и разложена в плетеных
корзинах. Смотрю, что такое очень уж во внутренности у ней блестит? И после
мне уж объяснили это, что-де у Дмитрия Никитича посуда не луженая, как у нас
грешных, а серебряная внутри. За этим следует-с вроде польской брики с
поварами, с горничными, мальчишками; затем тарантас с девичьим штатом и,
наконец, сам Дмитрий Никитич с своей семейкой в дормезе{384} шестерном на
разгонных, как он называл, вятских лошадках. Переехавши таким образом, он
задал нам сначала парадное новоселье; а потом и пошли обедец за обедцем,
вечерок за вечерком. И что ведь досадно, знаете: все это делалось, по моему
наблюдению, не от доброты: гостеприимства и радушья в нем совершенно не
было; в деревне соседей, которые победнее, не принимал даже; из маленьких
чиновников тоже - придут к нему, рюмки водки не подаст, не посадит; а зато
уж кто немного повыше, ничего не пожалеет. Кто бы из губернии ни приехал,
этак повидней или к губернатору поближе, сейчас обеды с шампанским и
труфлями. Прислали раз из Петербурга по одному делу чиновника очень не из
важных, а этакого, состоящего при департаменте. Я, по обязанности моей,
явился к нему, выхожу и вижу, что Дмитрий Никитич мой подъехал.
- Ты, - я говорю, - мой милый, зачем?
- К старому знакомому, дядюшка, - отвечал он мне.
И вижу, что лжет. Потом заезжает ко мне.
- Приезжайте, - говорит, - сегодня на вечерок.
- Что такое у тебя сегодня? - спрашиваю.
- Ничего особенного; третьего дня позвал кой-кого... в карты поиграем,
- отвечал он.
И опять вижу, что лжет и делает этот вечер для чиновника.
- Супруга твоя, - говорю, - Дмитрий Никитич, последнее время ходит, а у
тебя все эти вечера.
- Нет, - говорит, - дядюшка, не совсем еще последнее время.
Поехал я: вместо "в карты поиграем" оказывается бал с музыкой.
Племянницы нет в гостиной, сидит одна только старуха.
- А молодая хозяйка, - спрашиваю, - где?
- У себя, - говорит, - дружок мой, в комнате, прихворнула что-то.
- Мудрено ли, - говорю, - в ее положении прихворнуть?
И вышел трубку себе спросить. У него, знаете, на вечерах заведено было
по-модному - сигары и папиросы курить, а трубки убирались в задние комнаты;
только вижу я, что горничные что-то суются, а больше всех Марья Алексеевна.
Спрашиваю ее:
- Что вы там бегаете?
- Чего, сударь, - отвечает она, - молодой барыне время приспело.
Вот тебе и сюрприз!
Возвращаюсь я в гостиную и нахожу, что сынок с матушкой преспокойно
совещаются, кого с кем в карты посадить.
- Дмитрий Никитич, - говорю, - не стыдно ли тебе: в то время, как ты
должен стоять пред образом и молиться, у тебя эти пиры да банкеты проклятые!
- Что же делать, - говорит, - дядюшка, никак этого не ожидал. Впрочем,
что же? Дом у меня большой, акушерка приехала.
- Ничего, - говорит, - дружок мой Митенька, не беспокойся, -
успокоивает его маменька, - только надобно, чтобы никто из посторонних не
знал, а бог милостив, Леночка всегда легко это переносит.
Так мне, знаете, оба они показались противны, что я не в состоянии был
даже вечера досидеть, уехал. Между тем на Дмитрия Никитича что-то стали с
некоторых пор взысканьица поступать по судам, частью еще старые - полковые,
а частью и здешние. Завод, по слухам, идет шибко и в большом объеме, только,
изволите видеть, от англичанина, а наш молодец всего в восьмой части; лес
губится, как только возможно: вместо одной, по предположению, просеки в год
валяют по пяти, мужиков с этой заготовкой и подвозкой дров от хлебопашества
отвели, платят им за это чистыми деньгами, они эти деньги пропивают.
Выстроенные мосты тоже не принимают: по свидетельству оказалось, что вместо
железных болтов вбиты деревянные; мастеровых по разным постройкам больно
плохо разделывают: кому пять, кому десять рублей недодается. Купец у нас тут
есть, всякой всячиной из съестных припасов торгует, приятель мне немножко,
приходит раз ко мне.
- Я, - говорит, - Иван Семеныч, к тебе с жалобой.
- Что такое? - говорю.
- Да вот видишь, - говорит, - твой племянничек задолжал у меня в лавке
на тысячу рублей да и не платится; посылал было этто к нему парня со счетом,
так дал только двадцать пять рублей, а малого-то разругал да велел еще
прогнать. Это ведь, говорит, нехорошо!
- Какое, - говорю, - хорошо!
- То-то, - говорит, - поговори ты ему, а не то я и в полицию на него
пойду.
Говорю я об этом Дмитрию Никитичу.
- О дядюшка, это такая скотина, - отвечает он мне, - что представить
трудно. Я очень сожалею, что у него кредитовался, потому что у него все
дрянь - гнилое и тухлое. Я теперь все буду из Ярославля выписывать.
- Это, - говорю, - как ты хочешь, делай; да старое-то надобно отдать.
- Подождет; у меня денег теперь нет. Отдам, когда будут.
По этому разговору у него, значит, нет денег. Но тем временем, извольте
заметить, губернатор к нам на ревизию сбирается. Как ему такой случай
пропустить? И тут же, не выходя из моей комнаты, вдруг мне говорит:
- Я, - говорит, - дядюшка, ехал к вам не за этими пустяками, а за делом
посерьезнее. Где вы, говорит, губернатора думаете принять?
- Квартира, - говорю, - у головы отведена, приготовлена.
- Ах, - говорит, - дядюшка, как же это возможно? В этакой грязи принять
начальника губернии... Это неприлично, невежливо. Я хочу его просить
остановиться у меня. Человек он мне знакомый, очень милый, и вам, - говорит,
- дядюшка, будет не лишнее; все-таки у родного племянника остановится.
- Если, - я говорю, - для меня, так не хлопочи.
- Ничего, - говорит, - дядюшка, не мешает; только вот досадно, что я
теперь совершенно без денег: эти торговые обороты обобрали меня на время
совершенно. Не можете ли вы одолжить, на месяц или на два, пятьсот, шестьсот
целковых?
- Нет, - говорю, - Дмитрий Никитич; хоть зарежь, теперь у меня в доме
только десять рублей серебром, а если ты занимаешь для приема губернатора,
так не советую; без тебя дело сделается; никого не удивишь.
Он мне ничего на это не сказал и только понадулся за отказ в деньгах.
Ну, я думаю, что отложит свое намерение на этот раз, однако нет-с. Встречаю
я губернатора обыкновенно на границе; спросил он меня, о чем следует, и
говорит потом:
- А что, - говорит, - Дмитрий Никитич Шамаев в городе или нет?
- В городе, - говорю, - ваше превосходительство.
- Везите меня, пожалуйста, прямо к нему. Он меня просил остановиться у
него, и я не хочу ему отказать в этом; он так обязателен, - говорит он мне и
потом обращается к своему чиновнику, который с ним ехал: - Вообразите,
говорит, у жены собачка, которую и вы знаете, померла нынче зимой; Дмитрий
Никитич как-то был в это время у нас и вдруг, не знаю уж, где мог достать,
презентует нам превосходнейшую левретку и, что мне очень совестно,
чрезвычайно дорогую; знатоки ценят ее во сто целковых.
Прослушал все это я и везу, куда мне было приказано; но вышло так, что
Дмитрий Никитич встречает нас, вместе с городничим, еще на черте города,
повторяет свой зов, губернатор благодарит и приглашает его с собой в
коляску; поехали по городу. Мы, чиновники, руки по швам, прильпе язык к
гортани моей; а Дмитрий Никитич наш сидит с губернатором рядом да
поговаривает, и вижу, что ему это чрезвычайно лестно. Тут, конечно, обед-с.
На другой вечер бал, человек сорок было, но из чиновников, заметьте, только
предводитель и я-с, больше никого не позвал, а все набрал помещиков
побогатее, приятелей, знаете, своих, как он их называл... Очень мне
интересно знать, откуда он денег добыл. Начинаю узнавать стороной, и по
справкам оказывается, что умолил, укланял свою супругу отдать ему приданые
брильянты для погашения какого-то экстренного дела, которые вместо того
заложил, да на эти деньги и справил пир. А между тем на той же, кажется,
почте получается из губернского правления указ об описи имения
штаб-ротмистра Шамаева за неплатеж опекунскому совету. Я поехал сообщить ему
эту новость; только дома, говорят, нет - в Петербург-де уехал.
- Как, - говорю, - в Петербург уехал - и не простившись? А барыни где?
- Старая, - говорят, - барыня не так здорова, тоскует о Дмитрие
Никитиче.
Ну, бог с ней, думаю, пускай ее тоскует; мне уж наскучило ее в этом
горе утешать, и прошел к Алене Петровне.
- Что это, - говорю, - Дмитрий Никитич укатил в Петербург? Ради чего
собрался так скоро?
- По делу, - говорит, - дяденька, уехал.
- Дела, кажется, все у него здесь; разве, - говорю, - по вашему
наследственному иску, о котором он прежде говаривал?
- Да, - говорит, - по этому.
- Какого же рода, - говорю, - это наследство? Скажите мне, пожалуйста.
Она этак усмехнулась.
- Право, - говорит, - дяденька, я и не знаю хорошенько. Слышала, что
нам какое-то идет довольно большое наследство; папенька сначала хлопотал о
нем, а потом бросил. Дмитрий Никитич, когда на мне женился; стал папеньке
говорить, чтобы он продал ему эту тяжбу; папенька и говорит: "Продавать я
тебе не хочу, а хлопочи. Выиграешь, так все твое будет".
- И Дмитрий Никитич надеется выиграть?
- Непременно; он очень в этих случаях легковерен.
- Чересчур уж, - говорю, - легковерен. В его лета и при его семействе
это, пожалуй, и непростительно. Я давно, - говорю, - милая племяненка, хотел
поговорить с вами и спросить вас: скажите мне откровенно, богаты вы или нет?
- Тоже, - говорит, - дяденька, не знаю. Если как Дмитрий Никитич
уверяет, так богаты, а если...
И не докончила, знаете.
- Послушайте, - говорю, - Елена Петровна, я с вами буду говорить еще
откровеннее: когда Дмитрий на вас женился, обстоятельства его были очень
расстроены; откуда он потом взял денег?
- Ах, дяденька, - говорит, - как откуда! Он за мной в приданое получил
тридцать тысяч серебром.
- И на эти деньги он, конечно, и помахивал и, конечно, уж их поубавил!
- Поубавил? (Смеется) Вряд ли не все издержал!
- Зачем же, - я говорю, - вы свои деньги, имея уже детей, давали так
транжирить?
- Ах, дяденька, да что же я понимала? Вышла за него семнадцати лет,
была влюблена в него до безумия, каждое слово его считала законом для себя.
Вы лучше скажите: как он папеньку уговорил? У нас три сестры выданы, и он ни
одному еще зятю не отделил приданых денег, а Дмитрию Никитичу до копейки все
отдал. Он его как-то убедил, что едет в Москву покупать подмосковную с
хрустальным заводом, показывал ему какие-то письма; вместе все они
рассчитывали, как это будет выгодно. С этим мы в Москву и ехали.
- Отчего же, - говорю, - не купили? За чем дело стало?
- Да мы никакой подмосковной и не видали, - отвечает она. - Дмитрий
Никитич, приехав, нанял огромную квартиру, познакомил меня с очень многими,
стал давать вечера, заставлял меня беспрестанно ездить в театр, в собрания,
а папеньке написал, что все куплено, и старик до сих пор воображает, что у
нас семьдесят душ под Москвой и завод. Теперь, как я начну писать к
папеньке, так он и умоляет, чтоб я не проговорилась как-нибудь, - такой
смешной!
- Не смешной он, - говорю, - сударыня, а досадный, губит себя и свое
семейство. Блажь какая-то у него все еще в голове.
- Именно, - говорит, - дяденька; о себе я не забочусь; что бы там
доктор ни говорил, а я очень хорошо знаю, что мне недолго жить.
- К чему же, - говорю, - моя милая Елена Петровна, такие мрачные мысли
иметь? В ваши лета о смерти и думать еще не следует.
- Нет, - говорит, - дяденька, у меня есть верное предчувствие...
И сама заплакала. Потом вдруг, помолчав немного, берет меня за руку;
слезы градом.
- Дяденька, - говорит, - если я умру, не оставьте моих сирот и будьте
им второй отец! Папенька далеко. Митя прекрасный, умный и благородный
человек. Но он мало о детях будет думать.
- Полноте, - говорю, - сударыня, что это за глупые фантазии!
Ну, и знаете, утешаю ее, как умею, однако она весь вечер почти
проплакала и после этого разговора еще более с нами сблизилась, почти каждый
день видалися: то она у нас, либо мы у нее. От Дмитрия Никитича - проходит
месяц, проходит другой, проходит третий - ни строчки; в доме, заметьте, не
оставил ни копейки. Она мне говорит об этом.
- Что мне, - говорит, - дяденька, делать?
- Делать, - говорю, - то, что возьмите у меня пятьдесят целковых.
Дал ей; а дальше не знаем, как и жить будем, хотя продавать экипажи;
однако вдруг, совершенно неожиданно, присылают сказать, что Дмитрий Никитич
приехал и желает меня видеть. Еду. Нахожу его в семье своей между супругой,
детьми и матушкой, с очень довольным лицом, в щегольском этаком халате -
китайской, что ли, материи? Бархатом весь отделанный, точно как вот, знаете,
на модных картинках видал. Обнялись мы с ним, поцеловались. Ну, сначала то и
се: "Когда выехал? Когда приехал?" Маменьке, конечно, при сем удобном случае
нельзя не похвалить сынка.
- Уж именно, - говорит, - Митенька жизни не щадит для своего семейства.
После всех петербургских хлопот скакал день и ночь, чтобы поскорее с нами
увидеться.
"Что и говорить, думаю, про твоего Митеньку!" А сам, знаете, осматриваю
комнату и вижу, что наставлены ящики, чемоданы, пред детьми целый стол
игрушек - дорогие, должно быть: колясочки этакие, куклы на пружинах; играют
они, но, так как старшему-то было года четыре с небольшим, успели одному
гусару уж и голову отвернуть.
- Это, - я говорю, - видно, подарочки детям, Дмитрий Никитич?
- Да, - говорит, - нельзя не потешить. Впрочем, - говорит, -
позвольте...
Встал, знаете, и подал мне какой-то ящик.
- Не угодно ли, - говорит, - взглянуть?
Открываю, вижу бритвенный прибор: двенадцать английских бритв,
серебряная мыльница, бритвенница, ящик черного дерева, серебром кругом
выложен.
- Как вам, дядюшка, это нравится?
- Хорош, - говорю.
- Очень, - говорит, - хорош, из английского магазина. А так как, к
удовольствию моему, он вам приглянулся, а потому не угодно ли принять его в
подарок?
- Что это, - говорю, - Дмитрий Никитич, как не совестно тебе? Да ты, -
говорю, - и меня-то конфузишь. Это вещь сторублевая; а мне тебя таким
подарком отдарить, пожалуй, и сил не хватит.
- Ну, - говорит, - дядюшка, этого нельзя сказать: я вам столько обязан,
что мне долго еще не отдариться. Вот вы, говорит, и в теперешнее отсутствие
мое обязали мою жену. Поверьте, говорит, все это чувствую и умею ценить.
Убедил меня таким манером: принял я.
- Когда уж о подарках речь зашла, - продолжал он, - так, - говорит,
обращаясь к супруге своей, - похвастайся и ты, друг мой, и покажи, какие
тебе привез.
Она взглянула на меня и потупилась, однако велела горничной подать.
Приносят: первое - шляпка; я таких, ей-богу, и не видывал ни прежде, ни
после: точно воздушная, а цветы, совершенно как живые, так бы и понюхал; тут
бурнус, очень какой-то нарядный; кусков пять или шесть материй разных на
платье. Осматриваю я все это.
- Хорошо, - говорю, - очень хорошо.
- А вот, - говорит, - кой-что и для дома, дядюшка: вот, - говорит, -
очень любопытные вещи.
И сам своими руками раскрывает один из ящиков. Я сначала и не понял,
что такое: какие-то тарелочки, вазочки, умывальник.
- Это, - говорит, - дядюшка, нынче изобрели; из бумаги все делают. А
вот, говорит, тоже новое изобретение.
И опять открыл другой уж ящик.
- Это, - говорит, - тисненая жесть, а потом бронзированная, для
драпировки великолепная, не отличишь от золота, и если бы вы знали, как все
это дешево - просто даром.
- Неимоверно дешево, - поддакивает ему маменька и потом продолжает: - А
что же ты, - говорит, - Митенька, подарок мне не хочешь показать!
- Покажите, - говорит, - маменька.
Старуха сама, знаете, пошла и с торжеством приносит бархатную мантилью
и шелковый капот, совсем сшитый. Я все, конечно, хвалю.
- Да, дяденька, вы вот все хвалите, а жене все не нравится, - замечает
он.
- Почему же ты думаешь, - говорит та, - что не нравится? Я говорю
только, что лишнее; у меня и без того много платьев.
- Мало ли, много ли, а все-таки вы должны меня поцеловать, - возражает
он и берет ее, знаете, за руку и целует.
- Это все хорошо, - говорю, - Дмитрий Никитич; только ты вот покупок-то
накупил, а в опекунский совет, чай, не наведался. Именье твое, - говорю, -
описано, и все уж бумаги отосланы.
- Наведывался, - говорит, - дядюшка, только заплатить не успел.
Небольшая сумма - восемьсот девять рублей серебром, с первою же почтой вышлю
отсюда.
- То-то, - говорю, - не забудь как-нибудь.
А между тем этим своим приездом он опять защекотал мое любопытство.
Смертельно хочется узнать, в каких он обстоятельствах.
- Ты, Дмитрий Никитич, процесс-то, видно, выиграл? - говорю я ему,
оставшись с ним вдвоем.
- И нет и да, дядюшка; двинул по крайней мере и сдал одному господину
хлопотать, - отвечает он мне и как-то замял этот разговор.
Но на эти же почти самые слова входит человек и просит у него на что-то
денег. Он вынимает бумажник, развертывает. Смотрю, полнехонек набит.
- Ого, сколько у тебя государственных-то! - невольно, знаете,
воскликнул я.
- Да, - говорит, - деньжонки есть.
И с этими словами начинает выкидывать ассигнации, серии, банковые
билеты; тысяч на десять серебром выкинул.
- Откуда, - говорю, - любезный, столько приобрел?
- По разным сделкам, - отвечает, - получил. У нас всегда, - говорит, -
будут деньги, потому что мы знаем, где они водятся, да и дома их не держим
долго взаперти, не так, как вот наш почтенный дядюшка (это значит я),
который, говорят, накопил кубышку и закопал ее в землю; а мы сейчас все в
ход пускаем: вот эти тоже не засидятся долго дома, только теперь надобно
обдумать, как бы с ними поумней и повыгодней распорядиться.
- Да, - говорю, - надобно уж рассчитать как-нибудь получше. От обедов
да от вечеров, ты хоть и рассчитываешь на них, а вряд ли получишь
какие-нибудь барыши, кроме убытка?
- Нет уж, - говорит, - дядюшка, баста, будет, выучили. Никто из этих
господ куска хлеба теперь не увидит. Я их поил, кормил; они видели, как я
живу; а когда меня встретила нужда, так они мне в тридцати целковых имели
духу отказать.
- Это уж, - говорю, - в свете так ведется; скажи-ка лучше мне, что ты в
самом деле думаешь делать на эти деньги?
- Именье, - говорит, - хочу приискать и купить; завод уничтожу,
англичанина этого прогоню, потому что он только ладит, как бы себе карман
набить, и стану, - говорит, - хлебопашеством заниматься. Хлеб пахать - этот
доход всегда верней.
- А я бы, - говорю, - Дмитрий Никитич, советовал тебе не то: именье ты
покупай, это хорошо, но только оброчное; усадьба у тебя есть прекрасная,
чего тебе еще больше заводить хлебопашества...
И говорю ему, знаете, таким манером, потому что с хлебопашеством,
думаю, он начнет опять какие-нибудь выдумки, которые так только выдумками и
останутся у него, а толку ничего не выйдет.
- Я думаю, - говорит, - так и сделаю.
- А если, - говорю, - ты это думаешь, так я, пожалуй, тебе и именье
приищу, у меня есть подобное на примете.
- Хорошо, - говорит, - дядюшка, очень вам благодарен буду.
Так мы с ним на этом и положились. Однако случилось у меня тут очень
много дел; кроме того, губернатор в другой уезд командировал разбойников
ловить, так что я месяца три дома и не бывал. Возвращаюсь потом и вдруг
слышу, что Дмитрий Никитич мой уж с покупочкой. И какого же рода эта
покупочка вышла-с? Несколько лет назад появился у нас один господин в уезде,
по фамилии Курка, выходец, должно быть, какой-нибудь, нерусский, маленький,
сутулый, облик лица какой-то свиной, глаза узенькие - все вниз смотрят,
волосы черные, густые, стриженые, точно ермолка на голове, но умная и
претонкая штука, оборотами тоже различными занимается, как и наш Дмитрий
Никитич, только гораздо повыгодней для себя. Купил он тут за бесценок
пятнадцать душ с большими, впрочем, угодьями, к которым еще присоединил, и
развел тут скотный двор - животин триста начал держать, чтобы делать сыры,
сырный завод устроил. Но, как дальновидный плут, в половине этак, знаете,
лета, сообразивши, что ни сена, ни хлеба в тот год не родится, пригласил
Дмитрия Никитича к себе в гости, показал ему во всем блеске свое хозяйство,
да и предложил купить. Тот сейчас же изъявил готовность и за семь тысяч
приобрел. Я с первого раза, конечно, понял всю эту проделку, но говорить уж
не стал - не поможешь. Затем наступает, сударь мой, у нас в губернии голод.
Хлеб поднялся до двух с полтиной пуд, сено пятиалтынный и двугривенный,
соломы ржаной и яровой десять - двенадцать рублей овин, да еще и не найдешь.
У Дмитрия Никитича в новом именье с первого октября ни хлеба, ни корму;
значит, надобно на все денежки; а денежки Дмитрию Никитичу на другое нужны.
Приехал тогда в город один богатый московский барин, охотник до скачек
лошадиных, устроил у нас бег; Дмитрию Никитичу, конечно, нельзя утерпеть.
Сейчас же завел двух рысаков, гоняется, держит с тем пари и, конечно, всегда
проигрывает, потому что у того лошади с московского бега - наезженные.
Обедцы и вечера, хоть и закаивался, продолжают идти прежним порядком. Ну, и
пока мы таким манером приятно с ним зиму проводим, новокупленным нашим
коровкам не так было, видно, весело: всю зиму, по новому изобретению,
кормили их чем-то вроде пареных щепок, а под ноги стлали, вместо соломы,
тоже по новой выдумке, - ельнику. Как пришла весна-матка, ни одна из трехсот
животин и со двора не идет, едва столкали; а чуть как с зимнего-то голоду
отавы хватили, сначала одна ножки вздернула, потом другая, и сильнейший
падеж, так что я не успел даже вызвать ветеринара, в неделю - ни одной
животины. А вслед же за этим хлоп известие, что именье в опекунском совете
продано; он и не думал посылать недоимки, о которых я ему говорил, забыл.
Вот он какой печный и коммерческий человек. Еду я к нему, он в отчаянии.
- Дядюшка, - говорит, - я разорился... я погубил все семейство... все
пойдут теперь по миру!
Кричит этак на весь дом, хватает себя за волосы, кидается на диван,
бегает по комнате.
Бедная Елена Петровна сидит с ним, плачет; старуха тоже в отчаянии,
потому что Митенька встревожен, так боится, чтоб не заболел.
Стал было я его уговаривать.
- Полно, - говорю, - Дмитрий Никитич, бесноваться. Пожалей ты хоть
сколько-нибудь свою супругу и мать.
Ничего не слушает, а тут еще... надобно же, впрочем, такое стечение
неприятных обстоятельств... приносят вдруг письмо к Елене Петровне от отца,
в котором он ее почти бранит. Во-первых, узнал, что подмосковной его
обманывали, а главное, за процесс, который, оказывается, что Дмитрий Никитич
по полной от тестя доверенности хлопотать, продать и заложить, не будь глуп,
возьми да и продай одному адвокату за десять тысяч все право. Эти-то самые
денежки из Петербурга и привез. "Я, - пишет старик, - доверил ему хлопотать
для себя, а не продавать родового достояния в чужие руки". И заключает тем,
что пишет дочери: "Если ты, говорит, навечно не хочешь лишиться моего
родительского благословения, так брось своего мужа и приезжай с детьми ко
мне; иначе он вас всех погубит". Что делать в этом случае бедной женщине?
Мужа, какой бы он ни был, все-таки она любит и любит истинно, а с другой
стороны отец, который, видно, старик с гонором. К несчастию, все это время
она была опять беременна, и так все это ее поразило, что в ту же ночь
разрешилась неблагополучно мертвым младенцем. Ну, а этакой случай и здоровые
женщины не все переносят, а ей много ли надо: месяца два потомилась и богу
душу отдала. Это новое несчастие срезало его, как говорится, окончательно, и
он совершенно упал духом. С полгода никуда не ездил и к себе никого, кроме
меня, не принимал. А дела между тем пошли все хуже и хуже: денег ни копейки,
модные экипажи и щегольские четверки сплыли за полцены в разные руки; дом в
городе отовладели кредиторы, и таким образом дошло до того, что принужден
был переехать в свое именье на пятнадцать душ с почти слепой от слез матерью
и с троими малютками, где и живет теперь. Распустил кой-кого из людей на
оброки да отдал свои угодья в кортомы{395}, только и доходу в том-с. И такая
теперь бедность, что я как-то по весне заезжал к нему в эту его маленькую
усадебку, так и не глядел бы; но больше всего надсадили мое сердце эти трое
несчастных сироток: бегают без всякого присмотра по улице с ребятишками,
оборванные, неумытые. До сих пор никак не могу от него добиться, чтобы он
выхлопотал им метрическое свидетельство и прочие документы, чтобы как-нибудь
их в казенные-то заведения можно было похлопотать. В настоящем положении
дать ему место - истинное благодеяние. Расскажите князю все, что я вам
говорил, и попросите, чтобы он явил эту милость. Хоть по крайней мере для
семейства, - заключил Иван Семенович.
- Очень хорошо, - сказал я, - но вот в чем, Иван Семеныч, маленькое
затруднение: как мне говорить об его бедности, когда он являлся к князю
одетым по последней моде?
Иван Семенович усмехнулся.
- Знаю-с, - отвечал он, - в прошлом месяце последнее именьишко заложил
и сделал себе гардероб. Такой уж у нас с ним характер: хоть в желудке и
щелк, а на себе всегда будет шелк.
Возвратившись, я пересказал князю все, что слышал, и передал просьбу
Ивана Семеновича. Шамаеву дано было место. Но не больше как через год у меня
опять случился доклад, и опять дежурный чиновник возвестил: "Старший
чиновник особых поручений Шамаев".
- Подождать, - сказал князь, нахмурившись, и потом, обращаясь ко мне,
прибавил, - ваш общий с Иваном Семенычем протеже славный чиновник вышел.
- Что такое? - спросил я.
- Ужас, что такое, - отвечал князь. - Он исполнял у меня поручения не
больше полугода, и самые пустые, но первый же его шаг состоял в том, что он
всем уездным присутственным местам начал предписывать, и когда я ему заметил
это, он мне пренаивно объяснил, в оправдание свое, что, быв представителем
моим в уезде, он считал себя вправе это делать. Потом, наконец, как хотите,
собирает там чиновников, говорит им торжественные спичи. Ко мне обыкновенно
пишет, по всем делам, коротенькие, дружественные записочки, безграмотные,
бестолковые, и я хоть не формалист, но в то же время, помилуйте, эти бумаги
останутся при делах, и преемник мой, увидевши их, будет иметь полное право
сказать: "Что за чудак был губернатор, который с своим чиновником особых
поручений вел дружескую переписку по делам?" И в заключение всего послал
помимо меня в Петербург нелепейший проект об изменении полиции, который,
конечно, не давши ему никакого хода, возвратили ко мне; однако не менее того
все-таки видели, какого гуся я держу около себя.
Проговоря эти слова, князь задумался. Видно, что он был очень сердит на
Шамаева и собирался с духом его распечь.
- Господин Шамаев! - проговорил он, наконец, подойдя к дверям.
Шамаев вошел и первый начал:
- Я, ваше сиятельство, явился донести вам, что все возложенные на меня
поручения мною кончены.
- Знаю-с, - отвечал князь, - знаю даже, что вы вашу служебную
деятельность распространили за пределы прямых ваших обязанностей. Вот ваш
проект! - продолжал он, подавая Шамаеву толстую тетрадь. - Во-первых, вы не
должны были его посылать помимо меня; а во-вторых, чтобы писать о чем-нибудь
проекты, надобно знать хорошо самое дело и руководствоваться здравым
смыслом, а в вашем ни того, ни другого нет.
Шамаев покраснел.
- Из слов вашего сиятельства и из последних предписаний я вижу, что не
успел угодить вам моей службой; впрочем, сколько имел усердия и по
способностям моим... - начал было он.
- По вашим способностям, - перебил князь, - я нахожу, что служба
чиновника особых поручений слишком тесна и ограничена.
Шамаев еще больше вспыхнул.
- Завтрашний день я буду иметь честь представить вашему сиятельству
прошение об отставке, - сказал он.
- Сделайте одолжение, - отвечал князь.
Шамаев слегка поклонился и гордо вышел.
В тот же день вечером был концерт приехавших из Москвы цыган. Я поехал,
Шамаева нахожу там же. После концерта затеяли ужин с цыганами, на расходы
которого составилась подписка; Шамаев был одним из первых подписавшихся. А
потом, как водится, начался кутеж; он, очень грустный, задумчивый и,
по-видимому, не разделявший большого удовольствия, однако на моих глазах
раскупорил бутылки три шампанского, и когда после ужина Аксюша, предмет
всеобщего увлечения, закативши под самый лоб свои черные глаза и с
замирающим от страсти голосом пропела: "Душа ль моя, душенька, душа ль, мил
сердечный друг" и когда при этом один господин, достаточно выпивший, до того
исполнился восторга, что выхватил из кармана целую пачку ассигнаций и бросил
ей в колена, и когда она, не ограничившись этим, пошла с тарелочкой собирать
посильную дань и с прочих, Шамаев, не задумавшись, бросил ей двадцать рублей
серебром.
"Фанфарон! Фанфарон!" - повторил я мысленно, глядя на него, слова Ивана
Семеновича.
По известиям, дошедшим до меня в последнее время, Шамаев выбран
директором одной из так блистательно идущих акционерных компаний, и выбран
собственно для спасения дела. Надо полагать, что поправит и спасет его.
Еще рассказ исправника
Впервые рассказ напечатан в "Современнике" (1854, No 8). В журнальной
публикации рассказ имел следующий подзаголовок: "Один из наших снобсов.
Рассказ исправника", - причем первая часть подзаголовка была пояснена в
специальном примечании: "Меткость сатиры и поучительная сила очерков
Теккерея: "Снобсы" дали автору мысль написать настоящую статью. Под общим
названием "Наши снобсы" он предполагает привести несколько биографических
очерков. Предчувствую обвинения в смелости и сам сознаюсь в своей немощи
идти вслед великому юмористу, но все-таки решаюсь".
Ошибочное написание заглавия книги Теккерея ("Снобсы" вместо "Снобы")
Писемский, не знавший английского языка, заимствовал из русского перевода
"Книги снобов", опубликованного в "Современнике" за 1852 год
(ноябрь-декабрь). Это свидетельствует о том, что замысел рассказа возник не
раньше конца 1852 - начала 1853 года.
12 марта 1854 года Писемский извещал Н.А.Некрасова: "...написал еще
рассказ исправника: "Матушкин сынок..."*. Месяцем позднее он отправил этот
рассказ издателю "Современника". "Посылаю к вам, - сообщал он Некрасову, -
по письму вашему, "Матушкина сынка", перекрещенного мною в "Фанфарона". К
нему прилагаю на всякий случай два окончания: одно, пришитое к тетради, где
герою дается место чиновника особых поручений, и я желал бы, чтобы оно было
напечатано, но если, паче чаяния, встретятся затруднения со стороны цензора,
так как тут касается несколько службы, то делать нечего, тисните другое,
[что, впрочем, мне чрезвычайно бы не желалось], что для меня почти все
равно. Как вам понравится "Фанфарон", уведомьте меня. Я его написал и никому
не читал еще... Примечание к "Фанфарону" на первой странице - не покажется
ли вам очень резким? Впрочем, я этого не нахожу с своей стороны и желал,
чтобы оно напечаталось"**. Через цензуру удалось провести именно то
окончание, на котором настаивал сам Писемский.
______________
* А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 64.
** А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 66.
Замысел "Наших снобсов" не был осуществлен. Кроме "Фанфарона", ни
одного рассказа из намеченного цикла не было написано. В связи с этим в
издании Ф.Стелловского первая часть подзаголовка, "Один из наших снобсов",
была снята, а вторая часть несколько изменена: вместо "Рассказ исправника"
"Еще рассказ исправника", так как опубликованный раньше рассказ "Леший"
также имел подзаголовок "Рассказ исправника".
При подготовке издания Ф.Стелловского в текст "Фанфарона" было внесено
несколько изменений, главным образом стилистического характера. После слов
"...бросил ей двадцать рублей серебром" (стр. 398) в тексте "Современника"
было: "Я посмотрел на него и подумал: это делает семьянин, у которого на
руках трое, без всякого присмотра, и, может быть, полуголодных в эту минуту
детей, слепая мать, семьянин, которому только что отказали в месте, почти
единственной его надежде для существования, и делает не по особенному
удовольствию, а потому только, чтобы не отстать от других". Журнальный текст
заканчивался так: "Фанфарон! Фанфарон!" - повторил я мысленно слова Ивана
Семеныча". Следующая фраза, со слов "По известиям, дошедшим до меня в
последнее время..." до "...спасет его" (стр. 398), появилась только в
издании Ф.Стелловского.
"Фанфарон" был в свое время одним из наиболее популярных произведений
Писемского. Этот успех в известной мере обусловливался злободневностью темы
рассказа. "О том, что мой "Фанфарон" уже напечатан, - сообщал Писемский
Некрасову 7 октября 1854 года, - я... узнал недавно, потому что с июльской
книжки не получаю "Современника" и что такое это значит - понять не могу: не
высылают ли его ко мне совсем или заслан он кому-нибудь другому - не ведаю.
Очень рад, что этот очерк понравился в Петербурге, и вместе с этим могу вам
сообщить не ради авторского самолюбия, а ради правды, что в нашей
провинциальной читающей публике он... получил, кажется, исключительный перед
всеми другими моими сочинениями, успех - его прочитали даже все
положительные люди, давно не читающие никаких повестей, потому что в
"Фанфароне" тронута самая живая, самая интересная для них струна в жизни:
безрасчетливость и неблагоразумное хозяйство"*.
______________
* А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 78-79.
В настоящем издании рассказ печатается по тексту: "Сочинения
А.Ф.Писемского", издание Ф.Стелловского, СПб, 1861 г., с исправлениями по
предшествующим изданиям, частично - по посмертным "Полным собраниям
сочинений" и рукописям.
Стр. 344. ...делать куры - ухаживать (от французского faire la cour).
Стр. 354. ...поступает в Демидовское - училище правоведения в
Ярославле.
Стр. 384. Дормез - карета, приспособленная для лежания.
Стр. 395. Кортомы - аренда.
М.П.Еремин